Александр БАЛТИН. НА СМЕРТЬ ВЛАДИМИРА КОСТРОВА

 

 Александр БАЛТИН

 НА СМЕРТЬ ВЛАДИМИРА КОСТРОВА

  

 …Владимир Костров был из последних (всё меньше и меньше их становится), кто высоко нёс факел традиции – факел, чей огонь был зажжён яркостью дара, мировидения, пропущенного через него…

 Плотная последовательность поэтической логики рождает варианты афоризмов, и Владимир Костров, мысленно возвращающийся в невозвратное, вполне объективен в своей оценке реальности:

 Вот женщина с седыми волосами

 с простого фото смотрит на меня.

 Тем чаще вспоминаю я о маме,

 чем старше становлюсь день ото дня.

 Как объективна печаль, либо различные формы грусти, одолевающие человека, исследующие собственные глубины, равно формы времени, – тем более стихом.

 Костров всегда лиричен, даже когда социальность прожигает его стихи; он точно ловит не зримые, но сильные флюиды, испускаемые центром речи, на котором держится вся махина языка…

 Его стихи тяготеют к лапидарности – без излишнего нажима, но с хорошею словесной мускульною игрой; с умело положенной светотенью:

 Срок настал, московская богема,

 Нам с тобой проститься до конца.

 Слишком жизнь – короткая поэма,

 И всегда от первого лица.

 И то, что герой может раствориться в собственном сочинении – следствие скорее времени, чем сердечной усталости, которая едва ли одолеет поэта, тяготеющего к световому началу, как Владимир Костров:

 Солнце поднималось над горою,

 И судьба глумилась над людьми.

 Это сочиненье без героя

 От меня, страна моя, прими.

 …Даже клочок огня – многое значит: и то, как увиден он, – завораживает лирическою силой:

 В керосиновой лампе – клочок огня.

 Всё моё у меня под рукой.

 Ты, Россия моя, наградила меня

 Песней, женщиной и рекой.

 Нет. Поля и леса не пустой матерьял,

 Да и солнышко вдалеке.

 Но себя я терял, когда изменял

 Песне, женщине и реке.

 И песни Владимира Кострова щедро изливались в реальность, гармонизируя её: слишком дисгармоничную, по определению.

 Они гармонизировали её, делая чуть добрее, добавляя волшебные лепестки лёгкого и прозрачного света…

 Он обращался к истории, черпая в её множественных образах то, что, получив поэтическую обработку, становилось символом мужества, и вновь – поднималось вверх по световой вертикали:

 В темнеющих полях ещё белеют лица,

 И смертная на них уже упала тень.

 Нам не в чем упрекнуть солдат Аустерлица,

 Но завтра, Бонапарт, настанет новый день.

 Ещё стоит разрыв бризантного снаряда,

 Но гамбургский счёт уже один-один.

 Ещё теплы тела в окопах Сталинграда,

 Но в стёклах мёртвых глаз уже горит Берлин.

 Долгая жизнь Владимира Кострова была исполнена той мерой творческой подлинности, которая позволяет разбить поэтический сад, совместив его с собственной архитектоникой слова и смысла; и свет, порождаемый этим садом, не погаснет на экзистенциальном ветру бытия.