Екатерина БЛЫНСКАЯ. ИДЁТ НА ЗАПАД ВОИНСТВО ГОСПОДНЕ… Поэзия

 

Екатерина БЛЫНСКАЯ

ИДЁТ НА ЗАПАД ВОИНСТВО ГОСПОДНЕ…

 

* * *

Горящий танк мне снился по ночам.
Под ним чернела пыльная дорога.
Боялась я его. А он молчал.
Горел. Пылал. И плавился немного.

Потом... его увидев в новостях…
Подумала: да черт с ним, с этим танком.
Он так далек. Он где-то там. В степях.
Чужих степях, в чужих враждебных странах.

И вот иду с работы к детворе,
И под ногами плитки новой кочки.
Горящий танк стоит в моем дворе.
И смотрят на него мои сыночки.

Но подходил к концу уже февраль,
А может быть, уже был март в начале.
Горящий танк в дому моем пылал.
А дети ничего не замечали.

Мне стало ясно. Следующий шаг
И танк во мне внезапно загорится.
Наверное, вы скажете, как так...
Тебе все кажется. Тебе все снится…
Виденье он.
                      Да, да, виденье он.
И это вот виденье не волнует.
Сгорают все, чьё имя легион,
И кто командует, и кто целует.
Все, все горят.
                          Лишь у детей в руках
Не то, что у больших в печатных бланках.
И что ребенок не поймет никак –
Кто в этих в танках.

 

* * *

Когда говорят: конец, и повсюду вой –
Вздыхает земля, напоённая смертным сном.
Радуйся, что пока ты ещё живой
И что у тебя пока есть тепло и дом.
Когда говорят: молчи, ты за них молчи,
И душу свою бессмертную волочи,
Ты тут не сочувствуй разрушенным городам,
Ты только подумай, как было бы страшно там.
Когда тебе говорят: ненавидь и жги,
Шепчи им молитвы – пусть катится вал назад.
Когда говорят, что люди теперь враги,
Пойми, что у каждого будет свой личный ад.
И если все порваны струны в твоей душе,
И все вопросы сводятся к: почему? –
Сядь у окна и в сердце дыру зашей,
Пока ещё цело окно у тебя в дому.
 

* * *

Ушел. Не в кольчуге клёпаной
А в бронике, купленном у спекулянтов.
Ушел, прямо с рынка с носками
Китайскими в рюкзаке.
В этой осени грёбаной,
Не жалеющей аксельбантов,
Постоянна только тоска,
Зажатая в кулаке.

Утро. Летят автобусы.
Увозят мобилизантов.
Самолёты уносят многих,
Которые не смогли
В Грузии флоксы и крокусы,
Баранина в Казахстане.
В Турции тоже недорого –
Беги, человек, вали.

Рыба ищет, где глубже.
А человек, где лучше.
Причем тут страна и родина –
Был бы свободен ты.
Будь же свободен, нужен,
Если же ты там нужен,
То значит – черта пройдена.
А мы у другой черты.

Мы у брошенных хат, которые
Стоят нараспашку по русскому северу.
Мы в полях, которые прадед твой
Потом своим полил.

Пусть тебе хорошо с вейпом твоим до поры,
В этом нескучном времени
Ты вырванный корень давно:
Ты сам себя подпилил.

Бабка тебя прищипывала,
Мать тебя обрезала,
Чтобы выросло пышное,
Нежное, дорогое.
Плевал ты на их могилы.
Ты поехал к вокзалу.
Ты приехал и вышел:
Свобода это святое...

И слышишь, кто-то из под земли,
Да пусть она неродная,
Тебе говорит: а теперь хлебай
За брошенную поскотину.
Беги, человек, вали.
Все и так до тебя продали.
Пусть жалеет тебя судьба.
И никогда Родина.

 

* * *

Мы всё запишем. Черный рог быка,
Которому нельзя быть, как Юпитер...
Неголубая катится река.
А вместо мужа землю обнимите.
Мы всё запишем. Как мутится даль
И как ошеломляет подлой ложью.
Вы вместо сына обнимите сталь.
Не то же самое, но трогать можно.
Мы все запишем. И оставим там,
Где каждый и внимательный и зрячий.
Вы вместо неба обнимите мам,
В ночь отбывая без любви горячей.
В толкучке настигающей зимы
Сорочий прыг послушайте по крыше.
Вы обнимите нас. А мы, а мы…
Мы все запишем…

 

* * *

Я не верила в то, что бог видит всё,
Но не помнит своих видений.
Только ветер крепче и он несёт
Меня дальше, как лист осенний.
Нам дано было богом: дыши, ликуй!
Пролетарий и бедолага...
Бог подал мне карточку на муку
И прилавок пустой продмага.
Бог мне дал две чеченские и дефолт,
Балабанова дал и Цоя.
Бог мне дал надежду что все уйдет,
Нехорошее, нецветное.
А потом раззудилось его плечо –
Дал теракты и затопленья.
Говорил и кричал нам, но не учел,
Что мы мертвое поколенье.
Бог был рыцарь, странник и паладин,
Не мутил головы речами.
Бог мне дал пандемию и карантин,
Мы два года совсем молчали.
Брал он щедро, мы все у него в плену,
Но оставил на свете многих.
И совсем недавно бог дал войну,
И забыли мы вдруг о боге.
Стало ясно, что это совсем не бог,
Не Христос, не Один, не Сварог...
Свет последних событий поверх тревог
Оказался безбожно ярок.
И распался соломенный дом души
Перед яростью волчьей сыти.
Бог в одно мгновение стал чужим...
Говорят же, что он все видит!
Не бывает радостно и легко
Наблюдать ураган событий,
Кто открыл глаза, посмотреть кругом,
Заклинаю вас не закрыть их.

 

* * *

Нам был обещан дом и палисад,
И мирный город, и нельзя назад.
Мы шли и души братские сминали.
За нами лишь развратная Москва,
Но шепчет нам и солнце и листва
О том, что мы её не потеряли.

В Москве мажор пищит через губу,
Что видел он всех ватников в гробу,
Ему плевать на вилы и окопы,
И так вот, им назло, через плетень.
Поверив, что без них начнется день,
Мы двинемся дорогами Европы.

О нас никто не скажет в новостях,
Но красен наш великолепный стяг
И мы идём в полуночные дали.
Нас выбито, нас укрывает снег,
А с телека какой-то человек
Сказал: мы ничего не потеряли.

Встаёт эпоха новая едва...
И позади злащеная Москва.
Из наших трупов лепит Русь колосса.
И каждый помнит, сколько мук и сил
Дано тому, кто не сообразил,
Кого копьём пронзил Победоносец.

Настолько черен наш рассветный час,
Что в нем не разглядишь в который раз,
Кто прав, кто виноват сейчас, сегодня.
И можно лишь по содроганью трасс
Почувствовать, что всё ещё за нас
Идёт на запад воинство Господне.

 

* * *

Наступай же, дитя, на грабельки.
Наступай, не было жаль
Мамке-родине ну ни капельки
Ни одного малыша.
Верь, ничего звездатого
Нас не ждёт впереди,
Но если ты научился ходить по канату,

То по земле уже не ходи.
И когда ты поймёшь, мой маленький,
Что весь мир – это лишь окоём
Что он только детские грабельки,

Перевернутые вверх остриём,
И мы все наступали на них,
Чтоб получить по лбу, –
Пожалей меня. Не вини.
Не смеши судьбу,
Что будешь другим, окорябаешь бок,
И дальше как по доске.
Фатум наш: детские грабельки и совок,
Кем-то брошенные в песке.
И чтоб совладать с планами –
Боль победы всегда тупа.
Наступай на них,
                          наступай на них,
Наступай на них,
                              наступай.

 

* * *

Не подпускай ко мне смерть
Злую, босую.
Я прихожу посмотреть,
Что ты рисуешь.
Вроде как исподтишка
Или вполглаза
Вижу, как возит рука
Серую массу.
И из неё достает
Бабочек, птичек,
Небытие, бытиё,
Десять отличий.
Тянет какую-то дрянь –
Вытянет чудо,
Что, чешуею горя:
Тоже так буду!
Или из стекол, песка,
Мяты, левкоя
Выйдет сиять и блистать
Что-то такое.
Имени нет у того,
Что ты придумал!
Можно мне из ничего
В облачко дунуть...
Может, я тоже смогу,
Что-то без крови,
Битвы, цепей и потуг,
Боли, любови.
Из ничего-ничего
Что-то не всуе!
Дай подглядеть мне всего,
Как ты рисуешь.

 

* * *

Вы вовсе не воины света,
Легенды о вас не сложить.
Вы яро не лезете в пекло,
Чтоб орден себе заслужить.
Вы воины кухни прогорклой
И пяди рабочей черты,
Но сильно берут вас за горло
Моторы, крыла и винты.
Разбуженным словом матёрым,
Не слышащим телека трёп,
Вам видится слава – шахтёром,
Сменившим забой на окоп.

Те воины плуга и пота
О жертвах умеют сказать...
Но нет у них вечной заботы
Ботинки царевы лизать.
Но ежели скажет страна вам:
Пойдите туда и туда,
Напрямки, налево, направо,
Короче, где будет орда...
Вы снимете маечку с найком,
И дом на пруток заперев,
Устроите хамам стоянье,
И может быть не на Угре.
Поедете вы мимоходом,
Усы окропляя вином,
И будут там Жёлтые Воды,
И может быть, Бородино.
Полязгав и что-то уладив,
С землёй перепашете прах.
И даже при худшем раскладе
Вернётесь вы не на щитах.
Ничуть не тревожась при этом
Отстроите Кремль и Покров.
Такие вот воины света –
Друзья из ближайших дворов...

 

* * *

Проживаешь время свое; на марше,
Но такая же ярая ртуть в костях.
Нынче русский дух собирает павших.
Перепахан он как Муравский шлях.
Даром наши подвиги и попытки.
Забодать рогатого нелегко.
Черт всегда заметен в червоной свитке,
Ходит боком и не глядит кругом.
Только рвут осколки пустые пашни,
Гикает над степью шальной Тарас.
Видно, Вию подняли веки раньше,
Чем у смертных хлынула кровь из глаз.

Черные грибочки лежат под снегом,
Ненависть крутая быстрей растёт.
Если и останешься человеком,
Чёрт в червонной свитке тебя найдёт.
Высосет по капле живую душу,
Выморочит тело, как дом чумной.
Чтобы подошла к тебе смерть-кликуша
И сказала в уши: идём со мной.
Гнев тебя хлестнет семихвостной плетью,
Подлая остуда змеёй совьёт.
И каким запомнят тебя в столетьях,
Если ты сегодня предашь своё.
Третьи петухи на жердях осипнут,
Если выйдешь в поле косить народ.
Если все живое в тебе погибнет
Черт в червоной свитке тебя найдёт.

 

* * *

Я ходила в ботинках  с «Парижской Коммуны»,
И три года носила их каменным грузом.
Чтобы ветер проклятый под юбку не дунул,
Мама мне надевала с начёсом рейтузы.
Я ходила, как черт, в своей шапке песцовой:
Захватила из детства и в отроковицы!
Был мой шмот перелатан и перелицован
На машинке «Подольск» шились нежные ситцы.
То нет денег на то, и нет денег на это,
И поэтому мы сочиняли и врали.
Мы писали друзьям из люблинского гетто,
Что живём хорошо, будто в сказку попали.
Наши игры: схватить непокорных в охапку,
Нос разбить и предаться пиратскому плясу.
Парни в «сифу» играли намоченной тряпкой,
И свистела она, пролетая по классу.
А на лето мы ездили на Украину,
Где на грецком орехе весь двор собирался.
И на кладбище польском, на древних руинах,
Мы играли, не думая даже бояться.

Вот по гаю, по лугу лишь смерть-попелюга
Ходит ныне земные залечивать шрамы.
Мои мальчики – нет, не стреляйте друг в друга, –
Мои мальчики лягут по разные ямы.
И войнушка уже не игра, не забава
И не фрицы-подонки, а твой одноклассник,
Тот, кому ты по физике правил коряво,
Кто в портфель твой советский без спросу залазил.
Кто тебя называл москалем и кацапом,
И кого ты прощал, улыбаясь имперски:
Мол, ты просто хохол; и нарёк тебя братом.
И упрямый хохол, и москаль дюже дерзкий...
Эти балки любимые, вербы да ивы,
Эти бабы смешные в платках слобожанских...
Украинский сосед мой был парнем ревнивым,
А у русского, помнится, не было шансов.
И пошли мои мальчики оба на бойню.
Во лугах, отороченных пышной калиной,
Потеряли они и отвагу, и сброю,
И легли под венчальный напев соловьиный.
Запропали они без креста и без места,
Не вспугнут по весне их орущие выпи.
Я ведь им не жена, не сестра, не невеста.
Я калина, что цветом погибельным сыпет...
Я жива, а их нет.
                        В чем же правда, в чем сила?
Встать с колен или снова упасть на колени?
Я зарою их в сердце, чтоб братской могилой,
Примиряющей их, оно стало священной.
Каин Авеля губит. А Ева Адама.
На «Парижской Коммуне» шьют черные берцы.
Мои мальчики лягут по разные ямы,
Но не будут по разные стороны сердца.

 

* * *

И не спросишь у них: пошли грибы, а малина рясная ли?
Всё по степи крутит бездомные ковыли,
И уносят в стрелецкую степь бродячие козаки
На нарядных пиках закатные лепестки.
Здесь в реке бодяга растет под сырым мостом
И лукавая рыба хлыщет веслом-хвостом,
И никто не молится за чужих,
Потому что все друг другу родня.
Даже если посеял люльку, украл коня –
Все равно ты родной мужик.
И не надо вставлять травлёное лезвиё
И делить в этот час кому выйдет твоё-моё.
Ярохвостится нелюдь, а людь и махнет рукой
Потому что родины нету у них другой.
И тот жаворонок, который всем равно споёт итог.
И тот конь, который в чужой огород прибёг.
И ужасные вести из разных мест.
И тот ворон, что не почует, чье мясо ест,
Что оно из разных утроб догнивает на
Жадном лоне одной земли.
Если можешь теперь молиться, молись за нас:

За грибы, за малину, подсолнухи, ковыли.

 

* * *

Когда, дожав и оклики и ноты,
Приходит ночь, пустотами звеня,
Тебя я в шкаф повешу между шмоток –
Ты прошлое. Отклейся от меня.
Душа войны младенчески жестока,
Но мать её такою родила.
Пошепчемся без аута и шока,
Ведь я сжилась, что выжжена дотла.
И ты привыкнешь. С юмором и с толком
Переживём, как будто бы назло.
Вот рядом с бархатом моим и шелком
Висит твое родное камуфло.
Меня не страх спасает, а привычка.
Но говорю: пожалуйста, уйди.
Так дети под сосной хоронят птичку,
В лист лопуха её принарядив.
Сгрудились стайкой, ей постельку стелют:
Чертополошный пух, хвоя, зола...
Уже зарыв её, как будто верят,
Что птичка до конца не умерла.