Пётр ТКАЧЕНКО. «ВСЁ, ЧТО БЫЛО ОТМЕЧЕНО СЕРДЦЕМ...». Читая книгу Станислава Куняева «К предательству таинственная страсть...»

 

Пётр ТКАЧЕНКО

«ВСЁ, ЧТО БЫЛО ОТМЕЧЕНО СЕРДЦЕМ...»

Читая книгу Станислава Куняева «К предательству таинственная страсть...»

 

Узоры человеческой жизни
расшиваются по вечной канве.
                                                                 А.Блок, «Катилина»

 

Революция или контрреволюция?..

Когда Станислав Юрьевич Куняев начал выпускать свои литературно-публицистические книги, тогда подумалось, прежде всего, о том, что он, теперь уже патриарх русской литературы, один из самых талантливых поэтов послевоенного периода советской истории второй половины ХХ века и начала века нынешнего, блестящий публицист, глубокий мыслитель, волею судьбы оказавшийся в эпицентре духовно-мировоззренческих противоборств, терзающих наше российское бытие, многие годы –

главный редактор литературного журнала «Наш современник», причём в самое трудное для литературы время, конечно же, имел полное право на воспоминания и мемуары. Не могло не поражать и не восхищать то, что писатель в столь почтенном возрасте сохраняет остроту ума и ясность сознания, работает с такой же энергией, как и ранее, как и работал на протяжении всего своего творческого пути. Эти книги с новой силой подтвердили цельность и последовательность его творческой и человеческой личности. А их, этих книг, оказалось действительно много, начиная с целой серии «Поэзия, судьба, Россия», «Возвращенцы», «Стас уполномочен заявить», «Умом Россию не понять», «Терновый венец России», «Любовь, исполненная зла...», «И бездны мрачной на краю...» и других. Вплоть до нынешней «К предательству таинственная страсть...» (М., «Наш современник», 2021). Книги в определённом смысле итоговой, канонической и монографической. Канонической в том смысле, что в неё отобрано то, что имеет прямое отношение к главному и основному духовно-мировоззренческому противоборству в русском мире между либерал-западниками и славянофилами; «шестидесятниками» и «почвенниками»; революционерами и традиционалистами; в конечном счёте, между государственниками и космополитами. Извечному противостоянию и противоборству, принимавшему в миновавшем веке и в веке нынешнем своеобразные формы.

В этом смысле книга Ст. Куняева оказалась крайне своевременной и даже злободневной, так как природа этого противостояния в обществе на духовно-мировоззренческом, метафизическом уровне остаётся во многом неуяснённой, сокрытой, нередко толкуемой ложно.

Правда, тогда, когда начали выходить эти книги Ст. Куняева, подумалось и о том, а до таких ли серьёзных книг теперь, пусть не о столь отдалённом, но всё-таки о прошлом, когда у нас в России, самой литературоцентричной стране произошло и пока ещё происходит, казалось, немыслимое и невозможное: великая русская литература, являющаяся формой народного самосознания, содержащая код нашего российского бытия, уже спасшая нас в революционном ХХ веке, по сути, вытеснена из общественного сознания и образования, подменена тем, что ею не является, когда казалась утраченной сама природа художественного творчества.

Хотелось от патриарха прямого и лаконичного ответа на вопрос о том, как быть теперь литератору в такое нелитературное время, перед этой вдруг разверзшейся бездной? Как уже бывало в нашей истории, задрав штаны, бежать за этим сомнительным «новым» и «прогрессивным», где всем правит лицедейство и позёрство, и оказаться «в тренде»? Или же остаться с литературой и её традицией, в пределах народного самосознания. Но при этом «быть вытесненным постепенно» из информационного пространства, оказаться «на обочине», помня о том, что жизнь человеческая устроена так, что первые, как правило, бывают последними, а последние –

первыми.

Но чем больше я вчитывался в книги Станислава Куняева, тем больше убеждался в том, что пример, образец не только писательского, но и человеческого поведения уже явлен. А понадобится ли он новому племени, зависит уже не от автора. Оказалось, что это вовсе не воспоминания и не мемуары в привычном их понимании. Это продолжение постижения писателем через личный человеческий и литературный опыт родины, России. Постижение трагического ХХ века, трудной, но уникальной послевоенной советской эпохи. И – с точки зрения не только собственно событийной или идеологической, как зачастую бывает, но именно мировоззренческой, в согласии с духовной природой человека. Со страниц книги «К предательству таинственная страсть...» предстаёт не только литературно-историческая, но, прежде всего, мировоззренческая летопись того, что происходило и происходит у нас в литературе, в общественной мысли, в жизни.

Это книга не для единовременного прочтения, так как насыщена такими фактами литературной жизни послевоенной эпохи, которые, кажется, нигде, кроме сознания и души автора, более не сохранялись, но без которых трудно понять смысл происходящего, суть того духовно-мировоззренческого противоборства, которое закончилось для всех нас трагически – и для правых, и для виновных – очередным революционным крушением страны, духовным падением общества, умалением человека, разложением культуры и литературы, погружением людей в апатию, утратой самого смысла существования. Хотя это – не только наше российское, но и мировое явление, исход которого пока ещё не вполне ясен.

Теперь, «на руинах великих идей» (Ю.Кузнецов) книга Станислава Куняева побуждает нас задаться не наивными и никчёмными вопросами «кто виноват?» и «что делать?», но – к размышлению о том, почему так произошло, по причине каких попущений? Какой выход из этого безвременья и падения диктует нам человеческий, народный и государственный опыт, и опыт великой русской литературы?

Да, это в определённой мере «разбор полётов», необходимый и неизбежный после таких разрушительных событий, какие мы пережили и всё ещё переживаем. Во всех областях жизни. Это выявление «вклада» всех, вольного или невольного, в постигшую нас катастрофу. При этом благие намерения и степень искренности в расчёт не берутся, так как они не могут быть ни извинительными, ни оправдательными. Ведь и глупцы не чужды вдохновенья. А время понятной политкорректности прошло, так как общество уже доведено до того предела, который можно определить разве что блоковскими словами: «Развязаны дикие страсти». Да и война уже идёт на наше народное и государственное уничтожение.

Станислав Куняев выявляет истинный смысл происходившего, остающийся сокрытым и загромождённым приличной, но лживой риторикой о благих намерениях. Даёт нелицеприятные характеристики персонажам, оказавшимся в центре этих событий и полагавшим, что они творят «историю», а не тормозят наше народное и государственное развитие, отбрасывая его далеко назад.

Станислав Куняев различил феномен «шестидесятничества» изначально, при самом его появлении. Характеристика и само имя его выходит не из хронологии эпохи, не из того, что они жили в шестидесятые годы миновавшего века. Это специфический комплекс воззрений на мир, на человека в этом мире, на социальное устройство жизни, на Россию. Словом, комплекс «ценностей», которые «шестидесятники» исповедовали, считая их «передовыми» и «прогрессивными», но представляющих собой набор дежурных догматов исключительно либерального толка. Примечательно, что «шестидесятниками» назывались и называются только представители либерал-западнической, радикальной революционной мысли.

И он вовремя распознал так же, как и авторы знаменитого сборника «Вехи» в 1909 году, грозящую от них опасность человеку, обществу, народу, стране.

Знаменательно и то, что он не отстранялся от них, а жил и работал с ними рядом, постигая суть этого туманного явления, продираясь через официальные идеологические установки. И, как видно по всему, истинная суть «шестидесятничества» вполне открылась ему только в начале девяностых годов, в результате либерально-криминальной революции...

– Да неужто не ясно, что именно произошло у нас в России в начале девяностых годов и всё ещё происходит? – может спросить наивный и доверчивый читатель. И мы, к сожалению, должны ответить на это со всей определённостью: да, не ясно. В общественном сознании по крайней мере, на духовно-мировоззренческом уровне, а не на позитивистском и материалистическом. И не на социальном только. И уж тем более не на идеологическом. А без этого, без уяснения смысла происходящего, невозможно наше дальнейшее развитие и спасение, ибо «все на свете вещи должны быть определены с точностью» (Ап. Григорьев). Да и вообще «недопустима путаница слов» (Ст. Куняев)...

В самом деле, прошло более тридцати лет с тех пор, как у нас в стране что-то произошло. Произошло столь значимое и грандиозное, что и страны в прежнем виде не осталось, переменился сам воздух жизни; произошло нечто и с самим человеком, а определения, названия, имени происшедшему так до сих пор и нет. Собираются люди грамотные, образованные, опытные, скажем, на телевизионные публичные обсуждения, чтобы задаться этим сакраментальным вопросом, и не могут на него ответить, что противоречит опыту времён предшествующих. Одни говорят, что в России произошла контрреволюция, другие – что это, новая, очередная революция. В конце концов, сходятся на том, что это, мол, не столь важно. Но постойте! Как это неважно? Это и есть главное, основное, ибо это далеко не пустая игра слов.

Нет названия эпохе. Словно и не было до этого целых гор действительно глубокой, в терзаниях и муках рождаемой литературы, которая могла бы помочь нам теперь сориентироваться во вдруг изменившемся мире... Происходит явный интеллектуальный срыв, сброс предшествующего опыта, явный кризис цивилизации. Причём произошло это столь стремительно, словно выключили свет, как будто повернули некий невидимый рубильник. И это наводит на мысль о рукотворности данного мирового, пока незнаемого нами явления.

Те, кто полагает, что у нас произошла контрреволюция, исходят из вроде бы убедительной логики. Если в начале миновавшего века произошла революция, то теперь, по социальному закону бытия – контрреволюция. Вроде бы так, но, приняв такую логику, мы игнорируем, вольно или невольно отрицаем всё то, что происходило у нас в России потом, после революции, вместе с Великой Отечественной войной, по сути, вычёркиваем из истории самый трудный ХХ век.

Да, после всякой революции неизбежно и неотвратимо наступает контрреволюция, реставрация, то есть созидание нового и никому пока не ведомого государственного строительства и народного устройства. И такая контрреволюция у нас уже была. Происходила она в тридцатые годы, точнее, начиная с 1934 года. Такой поворот, такая «смена вех» произошла окончательно, можно сказать, с победным завершением Великой Отечественной войны, когда окончательно сформировалась советская цивилизация. Это был, главным образом, поворот от революционного типа сознания к традиционному, в конечном счёте, к народному самосознанию, естественно, при сохранении марксистско-ленинской догматики, которая была «национализирована» и которая изначально была принята и навязана на государственном уровне вместо исконной народной веры, что, как понятно, носило все признаки иноверного завоевания страны... «Не заметить» теперь этого грандиозного поворота в жизни страны можно только преднамеренно, из каких-то идеологических соображений.

Эта «смена вех» была предпринята во всех сферах жизни, и прежде всего, в области сознания, образования, культуры. Особая роль отводилась русской классической литературе. Её издания с точки зрения научной превосходили дореволюционный уровень. О повороте к литературе свидетельствует новое её преподавание и грандиозное чествование А.Пушкина в 1937 году. Был создан Союз писателей. Изменилось изучение и преподавание истории – теперь уже истории страны, а не только истории партии... Народ и страна наконец-то отходили от революционной катастрофы начала века. Вот как вспоминал об этом выдающийся композитор Георгий Свиридов, который писал Станиславу Куняеву: «Я помню те времена! – До первого съезда писателей, до 1934 года русским людям в литературе, музыке, в живописи не то чтобы жить и работать – дышать тяжело было... Но даже мы, музыканты, почувствовали, как после 1934 года жизнь стала к нам, к людям русской культуры, поворачиваться лучшей стороной...».

Происходило всё это по понятным причинам негласно, никак не декларируемо. Но это была именно контрреволюция, предпринятая сверху. Об этом убедительно писал в тридцатые годы философ Г.Федотов: «Общее впечатление: лёд тронулся. Огромные глыбы, давившие Россию семнадцать лет своей тяжестью, подтаяли и рушатся одна за другой. Это настоящая контрреволюция, проводимая сверху». И даже более определённо: «Кончился марксистский пост». Философ сильно сомневался в действительном марксизме тогдашнего руководства страны, так как не на него теперь уже делалась ставка: «В спешном порядке куётся национальное сознание, так долго разрушавшееся». В таком новом режиме он усматривал даже имперское создание и даже то, что оно «вполне заслуживает названия монархии». (Впрочем, не только Г.Федотов различил это новое преобразование страны. Уже гораздо позже об этом писал выдающийся поэт русского зарубежья Георгий Иванов: «Погоны светятся, как встарь, / На каждом красном командире. / И на кремлёвском троне – царь / В коммунистическом мундире...». Или в стихах 1935 года «К России» неизвестного поэта первой волны эмиграции, в шестидесятых годах вернувшегося из Парижа в Россию, в Краснодар, Ивана Прилепского: «Господь тебя благослови, / Некоронованный живи... / И в дальний путь ушедших нас, / Хотя бы и в последний час, / Нас – в обновлённую семью / всех собери под сень свою».)

Да, идеология оставалась прежней, так как она уже не могла быть отброшенной. Она получала новое истолкование: «Марксизм, – правда, не упразднённый, но истолкованный – не отравляет в такой мере отроческие души философией материализма и классовой ненависти. Ребёнок и юноша поставлены непосредственно под воздействие благородных традиций русской литературы. Пушкин, Толстой – пусть вместе с Горьким – становятся воспитателями народа. Никогда ещё влияние Пушкина в России не было столь широким».

Это был уже совершенно новый уклад жизни, трудно воздвигаемый на развалинах былой России: «Новый советский патриотизм есть факт, который бессмысленно отрицать. Это есть единственный шанс на бытие России. Если он будет бит, если народ откажется защищать Россию Сталина, как он отказался защищать Россию Николая II и Россию демократической республики, то для этого народа, вероятно, нет возможностей исторического существования» («Судьба и грехи России», т. 2. СПб: София, 1992). Заметим, что писалось это задолго до Великой Отечественной войны...

Но какие вопли ненависти поднялись на это действительное возрождение России, на её новое бытие со стороны людей с революционным типом сознания! Эту возродившуюся Россию неореволюционные «шестидесятники» нашего времени обозвали «советским тоталитаризмом» и повели с ней борьбу. Борьбу не против идеологии, их родной, революционной идеологии, разрушившей Россию, а против страны, с таким трудом возродившейся. Догмат оказался для них дороже и ценнее самой страны. В какое межеумочное положение они попали – ведь они сами были исповедниками и защитниками «революционных ценностей».

Таким образом, сложилась парадоксальная мировоззренческая ситуация: официальной идеологией были национализированные «революционные ценности», в личине которых с потерями, но жила традиционная Россия. И «шестидесятники» были людьми с революционным типом сознания, исповедовавшими те же ценности, блюли их первозданную «чистоту». Сокрыто, а то и прямо, декларативно, как Е.Евтушенко и А.Вознесенский... Из всего многообразия и сложности советского цивилизации они усвоили только эту внешнюю, вынужденную и изживающую себя догму – «революционные ценности». Был тут и чисто психологический аспект. Коль советская цивилизация сформировалась в результате революции, значит, всякая революционность есть благо, а «революционные ценности» её являются тем единственным, на чём может восстанавливаться и строиться страна.

В этих догматах и до сих пор блуждает наше общественное сознание, не находя для их преодоления интеллектуальных сил, так как мировоззренческая картина советского периода истории до сих пор остаётся не созданной. В конце концов, удалось навязать обществу и народу, что всякая революционность – это хорошо, это обновление. У нас и «перестройка» оказалась не иначе как «революционной». Мы же бегло касаемся этой в общем-то нехитрой, но сокрытой от большинства людей хронологии и последовательности событий нашей недавней истории, дабы подчеркнуть со всей определённостью, что «шестидесятники» под догматом «советского тоталитаризма» повели решительно борьбу против в трудах и муках, лишениях и жертвах сложившейся традиционной России, последовательно сталкивая её, по причине интеллектуальной немощи, идеологизированности и догматичности, в новую революционность, для которой уже не было никаких причин, так как прежнюю революционность Россия наконец-то преодолела.

И люди были готовы такому интеллектуальному ничтожеству отдать свою народную, государственную и личную судьбу... В основном по причине того, что общей картины советского периода истории, её, так сказать, парадигмы развития, в сознании людей не было. Да что там, если даже историческая наука её не описала, потопив всё в последовательности событий и их подробностях.

Между тем как сокрытие того, что реставрация у нас уже произошла, что был совершён крутой и решительный поворот от революционности к традиционности, имело трагические последствия для страны и народа. Ведь если реставрации не было, значит, революционный анархизм, беззаконие, геноцид первых лет советской власти продолжаются? Значит, с ними надо бороться в девяностых годах? Но ведь всего этого уже давно не было. На таком упрощённом до примитивизма шулерстве было построено уничтожение советской цивилизации. Обличительный вал ведь был направлен на существующую власть, к геноциду начала века отношения уже не имеющую. Так с помощью нашей трагической истории была вновь разрушена кое-как устроившаяся жизнь... Но ведь сознание людей должно быть сильно травмировано, чтобы вполне серьёзно повести борьбу с «коммунизмом» не в 1920-е годы, когда она была праведной, а в 1991-1993-х годах, уже не против него, а против сформировавшегося уклада жизни. И когда, кстати, таким «борцам» никакая опасность уже не грозила. Так запоздалая борьба против «коммунизма» стала борьбой против самой России, в чём особенно преуспел А.Солженицын.

Никаких объективных причин для новой революции в России к девяностым годам уже не было. Кроме людского стяжательства, которое государство и общество обуздывает. Пример Китая, в относительно краткий период превратившегося в великую державу, это подтверждает. Никакого капитализма никто возрождать и не намеревался. Этот образ жизни строится на совсем иных началах, чем те, которые были предложены обществу. Справедливо писал по горячим следам событий С.Кара-Мурза, что «ни о каком строительстве капитализма речь не идёт... Речь идёт именно об экономическом геноциде... И цель эта – тотальное разрушение этой ненавистной, неправильной страны» («Наш современник», № 5, 1992). А потому и вышла новая революция, точнее – либерально-криминальная революция: «Во многих отношениях перестройка оказалась революцией, принципиально отличающейся по своим разрушительным последствиям от всех революций, которые пережило человечество» (С.Кара-Мурза).

Потому и «не заметили» интеллектуалы в 2009 году столетия(!) знаменитого философского сборника «Вехи», предсказавшего революционное крушение России. В это время всё ещё полным ходом шло либеральное «строительство» страны, а этот сборник обнажал всю ложность либерального курса, так как давал характеристику не интеллигенции вообще как образованной части народа, а радикальной её части с революционным типом сознания. Кажется, что и очередной, уже объявленный поход «цивилизованного» запада на Россию, на всех нас без исключения, всё ещё не вполне вразумил нашу властную элиту. То ли она не может всё ещё поверить в агрессию, в коварство Запада, то ли действительно непросто расставаться с былыми ложными кумирами.

Но ведь это ничем не оправдано, недопустимо и несправедливо, что 1930-е годы мы знаем только и исключительно по репрессиям, забывая о значительно больших первых потерях, которые принесло революционное крушение страны и гражданская война. А о том, что в это время происходили важнейшие и спасительные для страны и народа реставрационные процессы, об этом неведомо до сих пор даже в среде людей образованных. Разумеется, репрессии были, что в любом случае ужасно. Но ведь надо объяснять, чем они были вызваны, в какой мере они были неизбежны. У нас же это, по сути, возмездие, объясняют только и исключительно дурью тогдашнего руководства страны или несовершенством, низкой природой самого народа, что является хамством по отношению и к стране, и к народу: «Всё это может показаться / Смешным и устарелым нам, / Но, право, может только хам / Над русской жизнью издеваться» (А.Блок, «Возмездие»). Русская литература устами шестнадцатилетнего пророка Михаила Лермонтова давно (1830) обнажила эту закономерность в стихотворении «Настанет год, России чёрный год. / Когда царей корона упадёт...»: «И зарево окрасит волны рек: / В тот день явится мощный человек, / И ты его узнаешь – и поймёшь, / Зачем в руке его булатный нож: / И горе для тебя! – твой плач, твой стон / Ему тогда покажется смешон...». К чему же теперь такая литература, которая пророчествует столь беспощадно не о прошлом, а о нынешнем...

Итак, коль реставрация в нашей истории уже была, то в начале девяностых годов произошла новая революция, со всеми её признаками, когда вопросы о власти, идеологии и собственности были «решены»... Теперь же перед руководством страны, правящим классом стоит неимоверно сложная задача реставрации, в смысле возвращения к традиционным ценностям, прежде всего, в культуре и литературе, в строительстве новой государственности. По принятой терминологии, это и называется контрреволюцией. Чем дольше это будет откладываться, чем больше будет длиться такая неопределённость, тем горше будет для нас кровавое похмелье... Взывать в такой ситуации к новой революции, после смуты снова выкликать смуту можно только или по причине смутного представления о природе революций вообще, или исповедовать убеждение, что всякая революционность — это величина безусловно положительная. Вот один из примеров такой путаницы: «Спору нет, Кремль осуществляет свою революцию сверху во многом вынужденно, как бы нехотя, наступая на горло собственной песне...» («После смуты», Виталий Аверьянов, «Завтра», № 32, 2022). Словом, заблудились мы в «революциях» окончательно. Ведь власти теперь предстоит наступать на горло собственной песне, либеральной и революционной, которая всё ещё длится... А это ох как непросто.

Но как уже бывало в нашей многотрудной истории, всё происходит по неслучайному в нашей памяти присловью: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». «Цивилизованный» Запад, уже отбросив всякие дипломатические условности, объявил нам войну. Уже американские пушки с американскими расчётами бьют не только по бывшим украинским городам, но и по российским областям. Если и в этих условиях власть будет поддерживать в обществе достигшую предела американизацию, играть в либеральные идеологические игрушки, давно показавшие свою несостоятельность, всё ещё запоздало заигрывать с «деятелями культуры», давно порвавшими с истинной культурой и уже давно ничего не создающими, а только отравляющими сознание людей, она неизбежно будет становиться коллаборационистской со всеми вытекающими из этого трагическими последствиями – для неё, для страны, для народа...

Дальнейшая имитация, скажем, литературы, да и не только её, теперь уже, когда гремит оружие, недопустима. По радио России постоянно провозглашается: «Поэзия большой страны». Но читается зачастую такое, что невольно закрадывается сомнение в том, что дела наши пока плохи, так как такая «поэзия» ни о чём более не свидетельствует, кроме как о духовной скудости. Формально, да, в кои веки заговорили о поэзии. Но не темой же самой по себе жива поэзия... Имитацией же поднять людей на большое дело защиты Отечества невозможно...

Но почему так опрометчиво повёл себя Запад? Видимо, глядя на то, что происходит внутри России, в нашем обществе и, прежде всего, в сфере сознания и культуры, Запад решил, что время пришло. Значит, уверен в том, что давно, сразу после войны провозглашённая программа по разложению нашей страны выполнена. И мы не можем не признать, что кое-что ему удалось, что его агенты влияния в нашем обществе действительно влиятельны, иначе уже давно произошли бы изменения в образовании, в культуре и в литературе. Реакция молодёжи на войну, количество бегущих от войны беспрецедентно в нашей истории. Это ведь прямое следствие долгое время проводимой политики в образовании, в культуре, в литературе.

Но к этому неожиданно примешалось и другое, более глобальное, пока загадочное, как некая мировая болезнь, неведомая земным врачам. Что-то стало происходить с самим человеком. Симптомы этого стали явно проступать в тех глупостях, в действиях, которые предпринимаются лидерами мировых держав. Не только не согласующихся с национальными интересами, экономической выгодой, но противоречащих им и всякой человеческой логике. Пока не зная названия этому явлению, люди чувствуют, что наступила некая беда, какой ранее не было. Но такая болезнь периодически возвращается в человеческую цивилизацию. И называется она вырождением. Об этом писал, к примеру, Александр Блок в очерке «Катилина»: «Это воспитание подготовляет к чему угодно, кроме самого главного и единственно нужного человеку; результат его был на глазах у всего Рима, он на глазах и у нас: большинство тупеет и звереет, меньшинство хиреет, опустошается, сходит с ума. Глаза Рима, как и наши глаза, не видели этого; а если кто и видел, то не умел предупредить страшной болезни, которая есть лучший показатель дряхлости цивилизации: болезни вырождения. За этим опошленным словом стоит довольно жуткое содержание».

Мы ещё не знаем, по каким парадигмам эта болезнь движется, не хотим верить в то, чем она может закончиться, но только явно ощущаем, что она пришла... Не желая признавать её в себе, ибо нас-то она точно «не коснётся», мы замечаем её симптомы в окружающих. Это – безволие, инфантилизм и интеллектуальная немощь. Словно кто-то незримый сдерживает наше дальнейшее развитие, дабы мы в своей горделивой одержимости не натворили непоправимых бед с собой и с Землёй. Что ж, видимо, приходится рассчитываться за нашу выделенность душой и разумом из природы, ибо так нелегко и непросто удержаться человеку на предназначенной ему высоте...

Вот чему надо бы учить новые поколения, помимо, конечно, практических навыков, технических и технологических построений: как сохранить свою человеческую духовную сущность среди стихий этого мира. Ведь сам по себе «прогресс», без человека, не идёт впрок, оборачивается кабаком для «крещёного мира», как писал Александр Пушкин в «Евгении Онегине»:

Когда благому просвещенью

Отдвинем более границ,

Со временем (по расчисленью

Философических таблиц,

Лет чрез пятьсот) дороги, верно,

У нас изменяется безмерно:

Шоссе Россию здесь и тут,

Соединив, пересекут.

Мосты чугунные чрез воды

Шагнут широкою дугой,

Раздвинем горы, под водой

Пророем дерзостные своды.

И заведёт крещёный мир

На каждой станции трактир.

«Просвещенье» в том виде, в каком оно пришло к нам, «благое просвещенье», понимаемое только как бунт, такой «прогресс», доведённый до предела, приводит к ненужности человека вообще, к его вырождению. Информационные сети при всех их удобствах остаются пока варварски несовершенными, являясь скорее не помощниками человеку, а напоминают вора, приходящего в дом без спросу и незваным – в душу. Кажется, они в таком виде только затем и придуманы, чтобы затормозить интеллектуальное развитие человека, так как создают иллюзию осмысления предоставляемой ими информации. Степень их сложности не свидетельствует о степени их совершенства. А тотальная слежка за человеком, которая уже представляется неизбежной и естественной, при падении нравов будет употреблена, прежде всего, во зло, ибо «мешать» жить остальным будут наиболее талантливые, и с ними надо будет что-то «делать». Отрицательный отбор людей заработает на всю мощь. Извечный спор культуры и цивилизации вроде бы разрешается в пользу цивилизации, но не идёт впрок ни культуре, ни цивилизации, ни во благо человеку, ибо цивилизация в таком виде только загромождает мир, а не объясняет его.

Видимо, люди найдут выход из этой дилеммы, но пока мы находимся в этом тупике спада во всех сферах жизни. И что бы ни предпринимали, выходит пока «трактир» и кабак, голое и тупое потребительство во всевозможных его разновидностях.

Книга Станислава Куняева «К предательству таинственная страсть...» побуждает к размышлению о смысле теперь происходящего, давая для этого обширный фактический материал. А это уже признак её крайней необходимости. Я же останавливаюсь на тех аспектах человеческого бытия, которые в нашем общественном сознании не получали объяснения или толковались ложно.

 

Вольтеровский соблазн

Два революционных крушения России в одном ХХ веке – в начале и в конце его – побуждают наконец-то задуматься о природе революций в истории человеческой цивилизации вообще. И достойно не только уважения, но и восхищения то, что Станислав Куняев, родившийся в скудные предвоенные годы, детство и ранняя юность которого совпали с войной, живший и работавший в обезбоженной, а то и в атеистической среде, каким-то чутьём поэта распознал природу грандиозных потрясений. Не в пример многим своим современникам, не сумевшим выбраться из-под догматических глыб и впадавшим в сектантский патриотизм. Видимо, это подсказал ему духовный опыт русской литературы, которую он не просто прекрасно знает, но, как и должно, переживает заново: «Шестидесятники», думавшие, что они восстают против несправедливого порядка, на самом деле бросали вызов Божественному мироустройству». Ведь все революционные потрясения имеют, прежде всего, духовную, а не только социальную природу и причину. Это, прежде всего, бунт против Бога, а вовсе не декларируемое намерение справедливого устройства жизни. Ни одна революция в истории никогда не достигала декларируемых ею социальных задач. Потому-то творцы революции всегда и неизбежно «разочаровывались» в их результатах. Всякая революция имеет целью разрушение существующего порядка вещей и ничего более, вне зависимости от степени его справедливости или порочности. И уже только потом, на развалинах былой жизни, неимоверными трудами и муками созидается новая государственность, никому пока не ведомая.

На эту адскую работу, как понятно, «нужны» особого склада и особой организации люди с революционным типом сознания, неистовые и беспощадные. Это можно понять, над их нелепыми судьбами можно попечалиться. Но выставлять их некими творцами, как это делают «шестидесятники», по крайней мере несправедливо. Их пример можно выставлять для предостережения, но никак не для подражания...

Станислав Куняев прозревает духовную сущность и преемственность нашего и мирового «шестидесятничества»: «При внимательном изучении глубинных причин этой революции всемирного «шестидесятничества» обнаружилось нечто поразительное: самые радикальные и разрушительные её цели исходили из самых древних, почти мифологических времён человеческой истории – из ветхозаветной эпохи «восстания ангелов» и содомской свободы от всяческих табу, воцарившейся в Содоме и Гоморре».

Там предлагали богов извне, а тут – сомнительные «ценности» внутри страны и общества, по причине, видите ли, того, что страна – «неправильная» и её надо переделать. Но поскольку не говорится, как и во что переделать, а только «переделать», это значит, что её надо уничтожить: «Наш главный краеугольный камень заложен неправильно, сделан из неправильного материала». Изначально и всегда, ещё со времён Ивана Грозного (Д.Быков, «Обречённые победители: «шестидесятники», ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2018).

Надо сказать, что человек с революционным типом сознания бунтует не потому, что его «душа страданиями человеческими уязвлена стала», а потому, что иного способа заявить о себе в этом мире, кроме разрушения, у него нет. Такова его природа. Такова его «миссия», но беда приходит, когда она получает преобладание в обществе, причём абсолютное. А декларации о народе и его страданиях — всё это для самооправдания, что подтверждается многовековой историей революционных потрясений. А то и для обычного обмана.

Радикал бунтует и разрушает, по сути, без причины, кроме самоутверждения, так же, как и Каин убивает брата своего без причины: «И сказал Каин Авелю, брату своему» (4:8). Что именно сказал Каин, в книге Бытия не говорится. Это неважно, так как всё равно он убьёт брата своего. Без мотивации... В первом соборном послании св. апостола Иоанна Богослова: «А за что убил его? За то, что дела его были злы, а дела брата его праведны» (3:12). То есть, опять-таки, без причины, по своей натуре...

Нам скажут, что этот всеобщий закон бытия в каждую историческую эпоху имеет свои формы проявления. По какой незримой парадигме развивается человеческая цивилизация сегодня? Мне кажется, что тот соблазн, в который впала человеческая цивилизация со времён Вольтера (1694-1778), просветителя революционных потрясений, закончился или заканчивается, проявил в своём развитии всю свою сущность, исчерпал себя. Это вольтеровский зигзаг цивилизации или, точнее, соблазн. Он однозначно доказал, что человек не может быть устроен на Земле вне его духовной природы. Такой прогресс, многое совершив на энтузиазме, в конце концов, неизбежно приводит к отрицанию человека. Как от «социальности» человеческое сообщество перейдёт собственно к человеку, к его духовной сущности от нынешнего потребительства, сказать трудно. Но вопрос стоит именно о духовной природе человека. Сошлюсь на размышления Василия Розанова 1912 года. В его размышлениях противопоставлены «Революция» и «Церковь». Но совершенно очевидно, это противопоставлены природная, социальная и духовная природа человека: «Вестник Европы» нужен 6000 своих подписчиков, Евангелие было необходимо человечеству двадцать веков, каждому в человечестве... Через 1900 лет после Христа из проповедников слова Его (священники) всё же на десять – один порядочный и на сто – один очень порядочный. Всё же через 1900 лет попадаются изумительные. Тогда как через 50 лет после Герцена, который был тщеславен, честолюбив и вообще с недостатками, нет ни одной такой же (как Герцен), т. е. довольно несовершенной фигуры. Это – Революция, то – Церковь. Как же не сказать, что она вечнее, устойчивее, а след., и внутренне ценнее Революции. Что из двух врагов, стоящих друг против друга, – Церковь и Революция, – Церковь идеальнее и возвышеннее. Что будет с Герценом через 1900 лет? – с Вольтером и Руссо, родителями Революции? Ужаснётся тысяче девятисот годам самый пламенный последователь их и воскликнет:

– Ещё бы какой срок взяли!!! – через 1900 лет, может быть, и Франции не будет, может быть, и Европа превратится в то, чем была «Атлантида», и вообще на такой срок – нечего загадывать... «Всё переменится» – самое имя «революции» станет смешно, едва припоминаемо, и припоминаемо как «плытие Приама в Лациум» от царицы Дидоны (положим).

Между тем священник, поднимая Евангелие над народом, истово говорит возгласы, с чувством необыкновенной реальности, «как бы живое ещё». А дьякон громогласно речет: «Вон-мем». Дьякон «речет» с такой силой, что стёкла в окнах дрожат: как Вольтер — в Фернее, а вовсе не как Вольтер в 1840 году, когда его уже ели мыши. И приходит мысль о всей Революции, о «всех их», что они суть снедь мышей.

Лет на 300 хватит, но не больше — пара, пыла, смысла (вот он, вольтеровский зигзаг! – П.Т.)... Что сказал Вольтер дорогого человечеству на все дни жизни и истории его? Не придумаете, не бросится в ум. А Христос: «Блаженны изгнанные правды ради». Не просто «они хорошо делают» или «нужно любить правду»... Евангелие бессрочно. А всё другое срочно – вот в чём дело».

По Василию Розанову, вольтеровский соблазн, или зигзаг, завершится нескоро. Но он ведь твёрдо и не настаивал на таком сроке. По его же шкале ценностей поверим Евангелию: «Не пройдёт род сей, как все сие будет» (Евангелие от Матфея, 24:84). То есть «все сие» произойдёт в нашем роде, в нашем поколении... А то, что этот соблазн столь обострился на наших глазах, принимая самые бесцеремонные формы, является верным признаком того, что он действительно заканчивается и развязка близка.

Но как сильно это вольтеровское поветрие захватило умы и души людей у нас, в России! Со времён спора Белинского с Гоголем (1847) до сего дня во всей неизменности. Екатерина Великая разобралась с этим поветрием куда как быстрее писателей. Примечательно, что Н. Гоголь ещё полагал, что это поветрие приходит для того, чтобы лучше истолковать учение Христа: «Вы говорите, что спасенье России в европейской цивилизации. Но какое это беспредельное и безграничное слово. Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивилизации, которое бессмысленно повторяют все... Кто же, по-вашему, ближе и лучше может истолковать теперь Христа? Неужели нынешние коммунисты и социалисты, объясняющие, что Христос повелел отнимать имущество и грабить тех, которые нажили себе состояние? Опомнитесь! Вольтера называете оказавшим услугу христианству и говорите, что это известно всякому ученику гимназии. Да я, когда был ещё в гимназии, я и тогда не восхищался Вольтером. У меня и тогда было настолько ума, чтоб видеть в Вольтере ловкого остроумца, но далеко не глубокого человека. Вольтером не могли восхищаться полные и зрелые умы, им восхищалась недоучившаяся молодёжь».

Николай Гоголь оказался прав, но правота его, кажется, ничего не изменила в умах и душах его соотечественников и столько времени спустя: «Нельзя судить о русском народе тому, кто прожил век в Петербурге, в занятьях лёгкими журнальными статейками и романами тех французских романистов, которые так пристрастны, что не хотят видеть, как из Евангелия исходит истина, и не замечают того, как уродливо изображена у них жизнь... Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства» (Н.Гоголь).

Влияние Вольтера сказывалось в том, что оно формировало какой-то поразительный комплекс воззрений, предполагающий конечность познания, а значит, тормозящий всякое познание и развитие. Как у Петра Чаадаева – «тайна времени», которая была ему, конечно же, «известна», и он горел пламенным желанием посвятить в неё Пушкина. О том же, что его горделивая самонадеянность оказалась ничтожной, а «тайна времени» – ложной, что в его воззрениях был принципиальный изъян, свидетельствует отсутствие хоть какого-то предвидения. А ведь сила ума человека проявляется именно в этом.

В письме Александру Пушкину от 7 июля 1831 года он пишет: «Спора нет, бури и бедствия ещё грозят нам, но уже не из слёз народов возникнут те блага, которые им суждено получить: отныне будут лишь случайные войны, несколько бессмысленных и смешных войн, чтобы отбить окончательно у людей охоту к разрушениям и убийствам». О, знал бы он, какие «смешные войны» произойдут после него, какие уже идут и какие грядут... На такую фундаментальную, но закономерную опрометчивость можно сказать разве что словами Николая Страхова: «Подчинение чужой истории, чужой духовной жизни, как, например, сделал Чаадаев, не есть выход, а только продолжение той же нелепости, того же разрыва». А по каким ещё критериям оценивается ум человеческий? По внешнему виду и манерам что ли...

И – в том же письме Чаадаев наставлял Пушкина: «Мы не думали, что Европа готова снова впасть в варварство и что мы призваны спасти цивилизацию». Это – прямо-таки словно сегодня писано. Но даже в такой ситуации, когда наши войска были уже в Париже, вопреки всякой логике, его претензии были не к коварной Европе, а к нашему «несовершенству»: «Мы в сущности – не более как молодые выскочки и что мы ещё не внесли никакой лепты в общую сокровищницу народов». Называется эта опрометчивость его последователями, нашими «шестидесятниками», патриотизмом «с открытыми глазами»... Но ведь хорошо известно, что там, где патриотизму начинают подбирать эпитеты, типа – «просвещённый», «непросвещённый» – он в большой опасности, так как это есть форма отрицания его.

На это беспричинное уничижение России Александр Пушкин, как известно, ответил знаменитым письмом от 19 октября 1836 года: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться... Ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Но сколько было предпринято усилий, в том числе и нашими «шестидесятниками», для того, чтобы вопреки очевидным фактам выставить Чаадаева наставником и учителем Пушкина, хотя всё обстояло как раз наоборот. Правда, Чаадаев оказался учеником нестарательным.

 

«О, либералы ─ фавориты / Эпохи каждой и любой...»

Книга Станислава Куняева «К предательству таинственная страсть…» не могла не появиться. Кто-то должен был создать такую справедливую духовно-мировоззренческую картину литературы и литературной жизни второй половины ХХ века и начала нашего века. Выбор пал на него. По праву талантливого поэта, глубокого и осведомлённого мыслителя, находящегося в эпицентре этих противостояний и противоборств, всю жизнь отстаивавшего русскую литературу. И, безусловно, обладающего мужеством.

И вот после всего, происшедшего со страной и с нами, с русской литературой и общественной мыслью, когда «гуманистический туман» (А.Блок) от былых нешуточных сражений рассеялся и обнажились их печальные результаты, когда стало абсолютно ясно, кто был прав, а кто вольно или невольно повинен в происшедшем, настало время ответить на вопрос — что произошло и что же победило? Тем более что за нестерпимым информационным шумом это далеко не очевидно в общественном сознании.

Казалось, что теперь, после всего «шестидесятники» и их последователи если не повинятся, не покаются, то забьются в свои идеологические норы или хотя бы виновато промолчат. Произошло же иное, даже прямо противоположное. «Шестидесятники» и их последователи как ни в чём не бывало, словно они здесь абсолютно ни при чём, опрометчиво продолжили своё нашествие на народное самосознание, на русскую литературу, на здравый смысл, не проявляя никакой мудрости или хотя бы понятной человеческой осмотрительности. Опрометчиво потому, что их идеи умерли, доказав свою полную несостоятельность в практических делах. Доставать снова жупел этих идей на свет Божий — значит снова отравлять сознание и души людей, перекрывая какое бы то ни было народное и государственное развитие, вызывая законный гнев и протест людей здравомыслящих, устоявших, в отличие от них, в этой брани духовной.

Но «шестидесятники» не покаялись за свои вольные и невольные грехи, за свою непрозорливость, за то, что поверили в такие «ценности», которые ни к чему, кроме катастрофы, привести и не могли, так как в основе своей содержали фундаментальный изъян неполноты восприятия мира. Не покаялись за свою неистовость и нетерпимость, за то, что нещадно мордовали народ этими своими «ценностями». Не покаялись, наконец, за народную кровь, пролитую по их вине... А последователи их с новой энергией продолжают теперь их несостоятельное и опасное для всех нас дело.

Это вопрос уже не к самим «шестидесятникам». Человек, как правило, не изменяется, а если изменяется, то очень редко. Это вопрос к власти, к тем её структурам, которые отвечают за состояние культуры и литературы в обществе. Можно же, наконец, привлекать в сферу культуры и образования не идеологизированных до невменяемости, а людей действительно образованных, помня о том, что школьный учитель одерживает победу на поле брани...

То, что не сделали сами «шестидесятники», либералы от литературы, не проанализировав происшедшее, то сделал Станислав Куняев. Он вынес им суровый, но справедливый приговор: «Вклад известных писателей-«шестидесятников» в разрушение советского общества и государства был куда более значителен, нежели вклад научных работников, технарей, интеллектуалов, актёров, военных людей, партийных функционеров и прочих персонажей культурной жизни». И его объективная картина куда как непохожа на то, что мнили и думали о себе «шестидесятники».

Хотя надо отдать должное наиболее осмотрительным из них, ужаснувшимся тому, что они наделали, натворили, и, не убоясь обструкции, показавшим неприглядную роль «шестидесятников» в нашей послевоенной истории. Некоторые из них высказались столь определённо и даже жёстко, как не отзывались о «шестидесятниках» никакие «консерваторы» и традиционалисты. Помнится небольшая, но примечательная, можно сказать, знаковая статья Станислава Лесневского «Затянувшаяся гордыня» в «Литературной газете» (№ 27, 1995) – моего давнего знакомого ещё с 1970-х годов в наших блужданиях по блоковским местам Подмосковья, когда ещё не была восстановлена усадьба в Шахматово и не был создан Музей-заповедник Александра Блока. Станислав Стефанович предпослал тогда к своей статье два эпиграфа: «Печально я гляжу на наше поколенье…» (М.Лермонтов), «Я горжусь нашим поколеньем» (Евг. Евтушенко). И задался неудобным, а по сути, убийственным для «шестидесятников» вопросом: «А есть ли чем гордиться?»: «Защищая имя и честь поэта-фронтовика, младший собрат в длинном стихотворении упрямо, с вызовом повторяет не один раз: «Человек, написавший «Коммунисты, вперёд!..». И выходит как-то двусмысленно, дважды двусмысленно. Получается также, что Евг. Евтушенко и сегодня готов твердить под красным знаменем: «Коммунисты, вперёд!» ...Мне по-прежнему дороги мои друзья-«шестидесятники», но не побоимся правды... Египетские пирамиды стоят, а «Братская ГЭС» Евг. Евтушенко, спорившая с ними, в общем, рухнула, как и рухнул и «Казанский университет» (того же автора), и «Лонжюмо» Андрея Вознесенского, и «Двести десять шагов» (или сколько там?) Роберта Рождественского, и «комиссары в пыльных шлемах» Булата Окуджавы... Не в том дело, что все эти произведения совершенно невозможно перечитать или произнести, что все они на глазах потонули в Лете (для новых поколений). Ведь «шестидесятники» создали и другие, более подлинные вещи. Но рухнул сам фундамент мировоззрения «шестидесятников». И что же? Прочувствовано ли это кем-нибудь из наиболее звонких запевал поколения? Осознано ли? ...Но осознайте, что это наши строки держат мёртвое тело и сердце страны!». Отметим, что писалось это во время, по сути, по горячим следам трагических событий в стране. Юлий Даниэль в стихотворении «Либералам» и вовсе дал «шестидесятникам» уничтожающую характеристику:

Отменно мыты, гладко бриты,

И не заношено бельё...

О, либералы-сибариты,

Оплот мой, логово моё!

 

...И в меру биты, вдоволь сыты,

Мы так рвались в бескровный бой!

О, либералы – фавориты

Эпохи каждой и любой.

 

...О, либералы – паразиты

На гноище беды людской.

Согласимся, что далеко не каждый человек во имя правды способен на такой пересмотр своего «оплота» и «логова», тем самым винясь за свою непрозорливость: «Ну, а если все же греюсь / возле вашего огня, / значит, совесть или смелость / не в порядке у меня» (Владимир Корнилов). Это ведь не просто признание, а личная трагедия. И боль – за всю непоправимость происшедшего, как в стихах Лидии Григорьевой из Лондона: «Нет, чтобы с горя мне околеть бы... / Что ж я ношусь над землёю, как ведьма, / в поисках стойбища и пристанища, / видимо, всё же я пройда та ещё...» («Литературная газета», № 32, 2015).

Деятельность «шестидесятников», и не только собственно творческая, напоминает извечное вавилонское строительство. Вавилонское строительство же является непрекращающимся. Оно только изменяет свои формы. Книга Бытия (11:1-9) допускает говорить о нём в современных понятиях. Но Вавилон делается блудницею, «жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу». «И голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и трубящих трубами, в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в тебе» (Откровение святого Иоанна Богослова, (18:22). Важно отметить, что с пресечением художества, литературы прекращается и «шум от жерновов», то есть всякая хозяйственная, как сказали бы сегодня, экономическая жизнь... В «шестидесятничестве» мы и видим пример такого вавилонского строительства со всеми неизбежными из него последствиями.

Теперь, ввиду всего происшедшего ясно, что в этом противостоянии и противоборстве с «шестидесятниками» прав оказался Станислав Куняев, «Кто скажет нам, что жить мы не умели, / Бездушные и праздные умы» (А.Фет)... ...Он исполнил свою писательскую миссию и свой человеческий долг. Но последствия нашествия «шестидесятников» оказались слишком уж трагичными и труднопоправимыми, а здравое понимание русской литературы и жизни не получило своего преобладания в обществе, старательно контролируемом...

После «сумасшедшей популярности» и бесконечной стихотворной публицистики Евгения Евтушенко, умирающей уже при своём изготовлении; после расчётливого буйства и «всемирной известности» Александра Солженицына русская литература утратила не только свою глубину и величие, но и общественное значение. Кажется, что в тине «рынка» она утратила и саму свою природу, превратившись в какое-то декларативное антисоциальное явление. Стала всеобщей, стойко сохраняемой уверенностью в том, что «изготовить руками» можно всё что угодно, были бы только деньги, выдав за литературу то, что ею не является, в угоду неким «высшим» соображениям, а на деле — «низшим»; что без талантов можно обойтись, их может заменить пропаганда и рукотворные кумиры; что собственно писательские тексты необязательны. Для лицедейства и позёрства, «шумихи и успеха» достаточно и сомнительных «репутаций», далёких от истины. После них русская литература вступила в какую-то серую, тусклую полосу злого обличительства, выход из которой пока трудно представить.

Вместе с «шестидесятниками» умерла и их поэзия, чего с истинной поэзией не происходит. За исключением, может быть, только Беллы Ахмадулиной. Не случайно именно её строчка стала для их характеристики убийственно точной: «К предательству таинственная страсть...». И всё бы ничего, в конце концов, и такие стихи были нужны людям определённого интеллектуального уровня и духовного развития. Справедливо сказала Анна Ахматова о стихах Евтушенко, что это не стихи, а эстрадные номера. Но всей мощью пропаганды такие поэты выставлялись как продолжение русской литературной традиции от Пушкина до Блока. В то время как это направление литературы было вне этой литературной традиции. Оно, идущее от революционных демократов, Н.Добролюбова и Д.Писарева, боролось с истинной литературой, не находя в ней практичности и утилитарности. Грех их был в этой подмене, в этой порче и литературы, и сознания, и вкуса, и нравственности... Хотелось быть непременно первыми, но первые бывают последними...

Невозможно теперь вообразить нормального, здравого человека, знающего и любящего русскую литературу, восхищающегося писаниями Солженицына. Скажу словами либерала с репутацией «патриота» Виктора Лихоносова: «Всё-таки он какой-то... советский писатель. Писатель-математик. Он единственный в русской литературе классик, которому льстят из-за политики и из-за этой же политики скрывают друг от друга, что романы его читать невозможно – там никого нет, кроме него, стреляющего в большевиков публицистикой, и такого же однобокого, как они» («Тоска-кручина», Краснодар, 1996). Эти неумные, наивные и лукавые инструкции по «обустройству» России, которым мощью пропагандистских средств был придан статус неких откровений, инструкции, которые изготовлялись не для обустройства страны, а для её разрушения. Сколько ни выпускай его собраний сочинений и ни рассылай их по библиотекам, где они будут стоять нетронутыми рядом с трудами Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока, Булгакова, Шолохова... Неужто таким балаганом может закончиться великая русская литература, берущая своё начало с XII века, со «Слова о полку Игореве…»? Не хочется и не можется в это верить...

«Шестидесятники» приближали, как могли, вовсе не освобождение народу от «советского тоталитаризма», а новую беду, исход которой, судя по проводимой в стране культурной политике, пока неочевиден. По какой логике, зачем и с какой целью такую деятельность их можно продолжать и «увековечивать»? Цель тут единственная: довести их дело, вне зависимости от того, что они мнят о себе, до конца, до нашей государственной и народной гибели. И их гибели тоже. Довести до того, чтобы на этот раз уже не было никакой возможности и даже надежды на новое возрождение России...

И эта, говоря словами Василия Розанова, «ошибка узкого ума» должна пребывать в обществе в качестве некоего интеллектуального эталона и откровения? Когда лидеры западных стран высказывают такое, что не согласуется не только с национальными интересами, но и со здравым смыслом, мы усматриваем в этом вырождение европейской цивилизации. Но судя по нашему мировоззренческому и духовному состоянию, должны признать, что это явление мировое, в том числе и наше, нашей страны как «части Европы». Иначе на каком основании с таким идеологическим обеспечением по «обустройству России», а это пока последнее официальное слово по её «обустройству», мы рассчитываем на победу? Неужто опыт начала Великой Отечественной войны с проводимой тогда культурной политикой нам ничего не говорит?.. Как духовная демобилизация общества и народа согласуется с уже реальной военной мобилизацией на объявленную нам войну? Правильная патриотическая риторика без конкретных действий на этом поприще только усугубляет напряжение в обществе. Разве это не та же европейская болезнь нашей западнической элиты?.. С этого, прежде всего, должна была бы начаться мобилизация общества и народа на войну за само своё существование.

Мы не знаем, как можно остановить разрушение России, защитить её в уже идущей против нас войне, сохраняя прежнюю разрушительную идеологию, которая и привела к такому катастрофическому положению...

В день начала массированных бомбардировок украинской инфраструктуры 10 октября 2022 года в Москве, в конференц-зале Дома русского зарубежья в рамках семинара «Труды и дни Александра Солженицына» состоялась презентация выставки «Москва в «Красном колесе» 1914-1917». В самый раз изданное-переизданное, читанное-перечитанное, уже давно «увековеченное», снова «увековечивать» именно сейчас… Революционное сознание в обществе, угасающее на глазах, заслоняемое уже совсем иными трагедиями, потрясениями и переживаниями, надо поддерживать постоянно. «Красное колесо» должно кататься по России бесконечно. Уже на фоне идущей войны, угрозы самому нашему народному и государственному существованию. Если ранее целили в «коммунизм», а попали в Россию, то теперь-то куда тем самым целят? «Идол»-то уже вроде бы давно повержен. Или под «идолом» как разумели, так и разумеют саму Россию? И это – то сознание, а точнее – те заморочки, с которыми мы должны уцелеть и победить? Нет, это и есть мировоззренческое обеспечение нашего поражения. Уже однажды происшедшего... А иначе зачем эта «ошибка узкого ума» как ни в чём не бывало снова навязывается общественному сознанию?,, Уже ведь по ней, по этой идеологии, «обустроили Россию» так, что и до сих пор никак не удаётся собрать её осколки... И надо снова начинать то же самое?

Выдающийся критик, литератор Юрий Селезнёв на памятной дискуссии «Классика и мы» сорок пять лет назад с тревогой говорил о том, что Третья мировая война против России началась. Как видим, он оказался, к сожалению, прав. Но неужто и почти полувека недостаточно было для того, чтобы это хоть как-то уяснилось в общественном сознании?.. Ну, ладно, за эти годы много чего произошло в стране, было и беззаконие либерально-криминальной революции. Но теперь-то, когда уже идёт война, теперь-то что значит всё ещё продолжающаяся духовная демобилизация с помощью тех же «деятелей культуры», которые идеологически обеспечивали крушение страны? Ответа на этот вопрос не обойти, что подтверждает весь исторический опыт и особенно опыт ХХ века...

Что говорить о литературе, если лакейский и пошлейший американизм и западничество въелись в сознание людей уже и на бытовом уровне? Разумеется, не сами по себе, а в результате долгой и методичной пропаганды. В регионе, на Кубани, а не в столице, покупаю бутылку лимонада, произведённую Ставропольским пивзаводом. Называется он «Лимонадный Джо». На этикетке – похабная самодовольная рожа, иначе не скажешь, американского ковбоя. В руках он держит, нет, не кольты, а бутылки лимонада. Ракетные кольты он поставляет на Украину, от которых гибнут наши офицеры и солдаты. Но это же надо было так свернуть сознание людей, чтобы, глядя на эту рожу, они считали, что это «круто»... Произведено это в том крае, откуда вышел лидер страны, столь прозападный, что за пустые лестные слова сдал противнику не то что национальные интересы, а страну. Там же покупаю тройной одеколон на французский лад: «О-де-колонъ от Наполеона». В красочной виньетке – сам Наполеон. Ну, почему так почитают «одного из самых вредных людей во всей истории человечества» (Д.Писарев)? Уже ведь «в бездну повалили мы тяготеющий над царствами кумир», как писал Пушкин в стихотворении «Клеветникам России». И ненавидят нас за то, что «мы не признали наглой воли того, под кем дрожали» они. Теперь, оказывается признали, что ли? Кто и почему так настойчиво пытается убедить россиян в том, что теперь – это их кумир? Ах да, такой одеколон выпускала фирма в XIX веке, ныне реанимированная. Но мы-то теперь знаем, что отсутствие «нашей умственной и нравственной самостоятельности» (Ап. Григорьев) заканчивается катастрофой страны и гибелью миллионов людей... Или так, исподволь нам уготовляется то же самое? Неужто с образом Наполеона в душе наши воины отразят теперь агрессию Запада на Украине?..

 

Поражает то, на каком упрощённом уровне остаётся осмысление этого духовно-мировоззренческого противостояния в нашем обществе. Наше бедное сознание, «разрешая» эту главную дилемму бытия, рождает, кажется, одну-единственную мысль: надо объединяться и соединяться... И это является абсолютной интеллектуальной несостоятельностью. Так как никакого соединения, объединения в нечто единое и целое, как предполагали «шестидесятники», быть не может. Это невозможно по самой природе человеческой цивилизации. Ведь человечество разделено изначально и существует в двух видах цивилизации: каинитской и сифской; разделено на последователей Каина, снявшего с себя образ Божий, и на сынов Божиих, потомков Сифа, – это верное Богу человечество. И это неустранимо. Видимо, потому, что каждый человек, приходящий в этот мир, несёт в себе лишь потенциальную возможность стать человеком, ему только предстоит вочеловечиться, то есть сохранить свою духовную сущность в результате брани духовной, преодолевая искушения. И далеко не все справляются с этой трудной задачей жизни: «Много нас, свободных, юных, статных, умирает, не любя...» (А.Блок).

Призывы же к некоему объединению, внешне привлекательному, но невозможному, уже содержали в себе семена глобализации, вавилонского строительства, то есть устройства человеческого сообщества по образцу тюрьмы или казармы. Как, к примеру, демагогический призыв Евг. Евтушенко на знаменитой дискуссии 1977 года «Классика и мы»: «Нам нужны дискуссии соединительные, которые бы вместе всех сплотили нас на базе нашего общего наследия». Но такое соединение невозможно, так как оно предполагает, что кто-то должен отказаться от своих воззрений как от заблуждений, от своей ментальности и образа жизни. Предполагает, что истины вроде бы и нет, а есть только «мнение». Речь может идти только о сосуществовании. Но на это у «шестидесятников» не хватило ни ума, ни широты души, ни понятной человеческой осмотрительности.

Доказательством того, что никакое объединение невозможно и что тирады Евтушенко были пустословием, является то, что как только властная узда в стране была ослаблена, он, согласно своим революционным воззрениям, захватил власть в Союзе писателей: «Через несколько дней после августовской провокации в Союз писателей России пришла толпа – некий 267-й «батальон нацгварции». На второй этаж из неё поднялись трое шпанят-хунвейбинов с бумагой, подписанной префектом Центрального округа Москвы Музыкантским, о том, что наш Союз закрывается как организация, «идеологически обеспечившая путч». Я тогда разорвал эту бумагу напополам и бросил обрывки к ногам хунвейбинов. Именно тогда мы узнали, откуда ветер дует: оказывается, не кто-нибудь, а Евтушенко в эти подлые дни отправил за своей подписью письмо Гавриилу Попову с требованием закрыть «бондаревско-прохановский Союз писателей». Сам автор письма уже восседал в бывшем кабинете Георгия Маркова на улице Воровского» (Ст. Куняев). Таким вот на деле оказалось «соединение»...

Но не умея управлять Союзом писателей и не намереваясь этого делать, Евтушенко просто разрушил Союз писателей и убежал в США. Из этого следует, что целью такой революционной ментальности является именно только разрушение и ничего более. Никакое соединение невозможно, так как мир изначально устроен иначе. Он един в своём многообразии, но никак не в единообразии. И это понимали пророки: «Они соединятся чрез семя человеческое, но не сольются одно с другим, как железо не смешивается с глиною» (Книга пророка Даниила, 2; 43). Только слабые тяготятся своей природой, пытаясь её изменить, не справляясь со своей ношей, с присущим человеку «жизни тяготеньем» (М.Лермонтов), нередко выдавая его за «недуг бытия», который, стало быть, надо лечить. В действительной жизни всё обстоит иначе: «Призван ли кто обрезанным, не скрывайся, призван ли кто необрезанным, не обрезайся» (Послание к Ефесянам святого апостола Павла, 7; 18). То есть человек должен и обязан оставаться человеком, самим собой. Действительно, «всё забытое, ветхозаветное вдруг всплывает из доисторической вавилонской бездны» (Ст. Куняев). Всплывает потому, что остаётся неизменным и незыблемым, так как «узоры человеческой жизни расшиваются по вечной канве» (А.Блок). Никакое соединение немыслимо и невозможно. Разве не об этом в стихах Ст. Куняева: «И нас без вас, и вас без нас убудет...».

Призыв же «шестидесятников» к невозможному соединению вовсе не является чем-то неведомым и новым. Такой призыв звучит всегда, во все эпохи, правда, изменяя свои формы, но не изменяя своей сути. Вспомним хотя бы «белый синтез» Зинаиды Гиппиус, где должно соединиться язычество с «новым» христианством, Христос с дьяволом, который она втолковывала молодому Блоку уже при первом знакомстве, пытаясь совратить его и обратить в свою «веру». Не вышло, не получилось Блок сначала возражает ей, а потом пишет в письме от 14 июня 1902 года из Шахматова, по сути, указывая на то, что такой «синтез» уже есть в «Откровении святого Иоанна Богослова»: «Вы говорили о некотором «белом синтезе», долженствующем сочетать и «очистить» (приблизительно): эстетику и этику, эрос и «влюблённость», язычество и «старое» христианство. ...Спорил же я с Вами только относительно возможной «реальности» этого сочетания, потому что мне кажется, что оно не только и до сих пор составляет «чистую возможность», но и конечные пути к нему ещё вполне скрыты от нашей «логики». ...Вы, если я понял до конца, считаете эти пути доступными нашему логическому сознанию, даже настолько, что мы можем двигаться по ним... Мне иногда кажется, что рядом с этим более «реальным» синтезом... существует и уже теперь даёт о себе знать во внутреннем откровении, но отнюдь не логически, иной – и уже окончательный «апокалипсический» синтез» ...всякий сколько-нибудь реальный синтез есть «человеческий» угол зрения». И уточняет в письме от 2 августа того же года: «Ваши слова о двух синтезах примирительны; но я не всегда могу принять их. Иногда из-за логической гармонии смотрит мне в лицо безмирное отрицание». То есть молодой поэт понимал, что такой «белый синтез» – это то «единство», которое неизбежно доходит до соединения Бога и сатаны... А в письме матери от 22 ноября 1910 года сетует на Мережковских, на их религиозно-философскую секту и уже не на шутку спорит с ними, до прямого конфликта: «Смешивают всё в одну кучу (религию, искусство, политику и т.д.) и предаются истерике. Мережковскому мне просто пришлось прочесть нотацию. Они уже больше, кажется, ничего не чувствуют и не понимают».

Такое объединение и смешение – абсолютный догмат и наших «шестидесятников», вынырнувший из небытия в неизменности. Из этого следует, что не о невозможном соединении надо думать и печалиться, а о естественном соотношении противоположных воззрений, чтобы никакое из них не получало абсолютного преобладания... А это уже дело рук человеческих. Истинный поэт постигает нередко те или иные аспекты жизни бессознательно. Мне кажется, что именно так произошло в стихотворении Станислава Куняева «Реставрировать церкви не надо...», – об этом соотношении: «Совершилась житейская сделка / Между взглядами разных систем...». Но сделка есть сделка, она неустойчива. И вот в наше время вновь оказалась нарушенной. Под абсолютно неумную догматическую риторику «шестидесятников», что «патриоты и космополиты — / разногласия забыв навсегда», сольются в некое немыслимое братство. При этом словно не замечается, что такое нарушение никому не идёт впрок. Оно разрушающее по самой своей природе.

На самом деле в жизни всё гораздо сложнее: «Но не так-то просто перейти из одной веры в другую. Это легко получалось у Евтушенко или Вознесенского. Сегодня «Сталин», завтра «Бухарин». Сегодня Маяковский, завтра Ален Гинсберг. Но попытки поменять веру у поэтов более серьёзных, вроде Межирова или Слуцкого, стали трагедией их жизни» (Ст. Куняев). Да и понятно, ведь смена веры равносильна, как правило, переливанию крови, не подходящей по группе. Может быть, за редким исключением. Как, к примеру, в стихах Павла Антокольского: «Я много видел счастья в бурной / И удивительной стране. / Она что хорошо, что дурно / Не сразу втолковала мне...». Только эти-то «шестидесятники» – Евтушенко, Вознесенский и прочие – никуда не переходили, оставаясь людьми с радикальным, революционным сознанием. Верные заветам своих дедов, реанимировали «революционные ценности»...

«Патриоты и космополиты» никогда не соединятся, «распри забыв навсегда», как бы внешне это красиво ни звучало. Это и невозможно, и ненужно, так как такое соединение, такое вавилонское строительство, в конце концов, приводит к ненужности самого человека: «Великому всемирному «прогрессивному» делу вавилонской стройки ограничением стал сам человек... Человек – вот цель... «Сотворим себе имя» – означает желание изменить свою человеческую природу... Человека надо переделать, человека надо изменить» (Е.Авдеенко, «Тема «Каин» в современном мире». М.: Классик, 2014). Имя человеку уже дано — человек. И всякие попытки изменить имя и воспитать «нового человека» влекут за собой изменение его сущности. Кстати, отсюда проистекают те трансгендерные «проблемы», в которых корчится сегодня цивилизованный» мир. То есть «проблемы» эти существуют изначально и всегда, но они грозят гибелью человеческой цивилизации, когда получают абсолютное преобладание. Отсюда следует, что регулировать и поправлять соотношение видов цивилизации – дело вполне человеческое и рукотворное. Невозможно изменить природу человека, ибо «природа человека вечна» (В. Розанов), и это дело Божеское, обустройство же его на земле – дело уже его самого. Но так часто человек впадает в соблазн переделать самого себя, полагая, что это благо... Результат-то такого адского действа он узнает только потом, когда что-либо поправить уже невозможно...

 

«Ошибка узкого ума...»

Этот экскурс в русскую литературу здесь просто необходим, дабы прояснить обычные, традиционные представления о ней, которые оказались загромождёнными, заслонёнными какими угодно соображениями и устремлениями вульгарного толка. Это необходимо и для того, чтобы понять, какую традицию в ней защищает Станислав Куняев. Это, прежде всего, борьба за литературу, за народное самосознание, за народ, а значит – за Россию. Именно в такой нерасторжимой последовательности. Он весь выходит из этой традиции. Хотя вместе с тем глубоко и последовательно, как мало кто, защищает советский период истории как закономерный этап нашей судьбы. Как уникальный период в нашей истории. И чем далее, тем это будет проявляться всё яснее.

Станислав Куняев защищает Россию в той мере, в какой защищает литературу, то есть народное самосознание. А это и есть для писателя самое главное. И тут у него особое положение в нынешней литературе. Ведь у нас немало писателей-патриотов, говорю именно о писателях, для которых литература – лишь средство в делах якобы более важных. Полагая, что высокая идеологическая или даже политическая цель это оправдывает. И, как правило, ни политики не делают, ни литературы. Всё это – приснопамятная «добролюбовщина» с её убеждением, что литература – это «помощница» в более важных делах... И никакие примеры из истории литературы при этом не идут впрок.

Александр Блок 5 мая 1917 года заносит в записную книжку: «Если меня спросят, «что я делал во время великой войны», я смогу, однако, ответить, что я делал дело: редактировал Ап. Григорьева, ставил «Розу и Крест» и писал «Возмездие». Можно добавить, что поэт издавал в это время «Стихи о России», когда уже надвигалось, как чума, революционное крушение страны, уже явно уготовлялось уничтожение России. Но заметим, он не пишет о том, что он, как и многие, был мобилизован, призван в армию, служил в строительной дружине в Пинских болотах Белоруссии... Не пишет об этом, тоже важном в его жизни событии, перед которым он даже ездил прощаться с Шахматовым, потому что у поэта — иное служение: стоять на страже духа, внешне и вовсе не броское, но крайне необходимое для народа, с которым решается всё.

Типичным примером «шестидесятника», с полным набором догматов, присущим ему, был, безусловно, Евг. Евтушенко. Поэтому Станислав Куняев и уделяет так много внимания духовному диалогу с ним. Евтушенко – редкий случай поэта, который как бы всецело занимался не столько собственно творчеством, в котором он был довольно небрежен, сколько популяризацией себя, полагая, что степень известности — быть постоянно на виду — это и есть масштаб дарования поэта. Глеб Горбовский в своё время писал, что популярность его «была, да и поныне остаётся, феноменальной», что его отличало «умение быть на виду, то есть личная жажда популярности, культовое служение ей». Служение не литературе, а популярности... («Феномен поэта”, «Аврора», № 9, 1988.) «Шестидесятники», а теперь и последователи их всё ещё считают его «главным поэтом эпохи». Критерий-то какой, нелитературный… Хотя теперь совершенно очевидно, что «шумиха и успех» проходят быстро, не оставляя никакого следа ни на площадях, ни на эстраде, ни в душах, а «жалкие потуги «шестидесятников», прославляющих стройки коммунизма, окончательно обнаружили свою ничтожность» (Ст. Куняев). И уж тем более выглядят теперь самонадеянными и наивными потуги представить «шестидесятничество», а Евг. Евтушенко в особенности, продолжателями русской литературной традиции: «Всё наше «шестидесятничество», все его идеологи и апологеты потратили немало сил и бумаги, чтобы объявить творчество Евтушенко прямым продолжателем и поэтических, и мировоззренческих традиций двух веков – пушкинского «золотого» и блоковского «серебряного» (Ст. Куняев).

Увы, Евтушенко, как и все «шестидесятники», был преемником и продолжателем совсем иной мировоззренческой традиции. Об этой традиции убедительно писал Василий Розанов: «Страшная бедность мысли, отсутствие какой бы то ни было вдумчивости – вот что сильнее всего поражает нас в этом поколении, одном из самых жалких и скудно одарённых в истории» («Почему мы отказываемся от «наследства 60-70-х годов»). Не грубость чувства даже, а «ошибка узкого ума» поражала в них Розанова; читать труды их нормальному человеку сегодня невозможно: «В этой душевной скудости и заключалось главное зло»: «С возникновением критики Добролюбова произошло раздвоение нашей культуры: всё слабое и количественно обильное подчинилось ей; напротив, всё сильное отделилось и пошло самостоятельным путём, собственно, только этот второй поток и образует собой новый фазис в развитии нашей литературы». То есть совершалась попытка представить литературу собственно без истинной литературы. Ложность почти всех литературных оценок, которые давал Н.Добролюбов, поражает и теперь. (Выделено мной. – П.Т.)

Словом, «это были дети, которые, найдя в поле яблоко, поняли только то, что его можно съесть»: «Простая ошибка в умозаключении была причиной, что мир поэзии, религии и нравственности остался непонятным и навсегда закрытым для поколения, которое должно бы сетовать на себя только, а между тем сетует на других» («В чём главный недостаток «наследства 60-70-х годов»?”). Но это имело, конечно, не только мировоззренческую, но, прежде всего, духовную природу и причину.

Это очень важное наблюдение Розанова: литературное направление в силу определённых мировоззренческих допущений начинает бороться с самой литературой... Это важно отметить теперь потому, что такое «раздвоение нашей литературы» сохранилось потом, по сути, в неизменности, разумеется, изменяя названия. Особенно оно было острым в революционном ХХ веке, во второй его половине – между «шестидесятниками» и традиционалистами, патриотами.

Отстаивая только «социальность» в литературе под предлогом того, что такая литература и отражает «саму жизнь», они отрицали «эстетическую» критику, выразителем которой был Ап. Григорьев. Но это означало отрицание литературы вообще, и ничего более: «В самом деле: что значит восставать против эстетиков, как не утверждать в конце концов, что писать плохо лучше, чем хорошо» (В.Розанов). И о них, и о наших «шестидесятниках” можно сказать только это: «Им всё казалось, что они лучше всех других узнали человеческую природу, хотя в действительности они только беднее всех её поняли».

Порча литературы, слова, сознания, нравственности – всего начинается тогда, когда по причине малого таланта писатели начинают вменять литературе практические, утилитарные задачи, которых она не призвана решать по самой своей природе. Внешне это так соблазнительно и привлекательно, что находит многих и многих сторонников. Какая, мол, «связь с жизнью»! Но связь литературы с жизнью такой прямой, вплоть до натурализма, не бывает. На деле это оказывается обманом. В этом ряду – и броская, зацитированная фраза Евг. Евтушенко: «Поэт в России – больше, чем поэт!». Но «больше», выше поэта – только Бог. В этой же фразе подразумевается, что он «больше» потому, что решает практические дела самой жизни. И эта летучая фраза в устах Евтушенко на самом деле имеет значение прямо противоположное: что поэт «меньше», чем поэт. Видимо, он этого не хотел. По всему видно, что он хотел сказать о самом высоком, а вышло о низком. Утилитарные задачи, вменяемые литературе, означают «штурм неба», низвержение высокого на землю. Это то, о чём писал Ап. Григорьев А.Майкову 24 октября 1857 года: «Везде папство, т. е. низведение царства Божия на землю, в определённые, прекрасные, но чисто человеческие идеалы». Он прямо-таки взывает в письме к тому же А.Майкову: «Любезные друзья! Антихрист народился в виде материального прогресса, религии плоти и практичности, веры в человечество как в genus (род. – П.Т.) – поймите это, вы все, ознаменованные печатью Христовой, печатью веры в душу, в безграничность жизни, в красоту, в типы – поймите, что даже (о ужас!) к Церкви мы ближе, чем к социальной утопии Чернышевского, в которой нам остаётся только повеситься на одной из тех груш, возделыванием которых стадами займётся улучшенное человечество». И он, который никогда «не отделял мышления от жизни, слова от дела», в письме к Н.Страхову 18 июля 1861 года писал о том, какие «вопросы жизни» должен и обязан решать писатель: «Есть вопрос и глубже, и обширнее по своему значению всех наших вопросов – и вопроса (каков цинизм?) о крепостном состоянии, и вопроса (о ужас!) о политической свободе. Это вопрос о нашей умственной и нравственной самостоятельности». Вот, по его же словам, великое дело порядка и правды: «Никакого нового искусства не будет. Оно вечное – как душа человека. Мечты о новом искусстве – судороги истощённого германо-романского мира...». Но утилитаризм в литературе и бездуховность по причине своей упрощённости и поддерживаемые сильными мира сего заполонили всё. И Ап. Григорьев горько жалуется Страхову в том же письме: «Пока не пропердятся Добролюбовы... истинному и уважающему свою мысль писателю нельзя обязательно литераторствовать. Негде!».

Вот результат того «болезненного уклонения», того «страшного переворота, который окончательно содействовал раздвоению направлений русской мысли», о чём писал Ап. Григорьев в статье «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина». Об этом «страшном перевороте» можно сказать разве что словами Н.Страхова: «Эти умы пришли к полному отрицанию русской жизни и несмотря на то, что уже существовала обманчивая история Карамзина, не усомнились вычеркнуть жизнь русского народа из истории всемирного развития...». Но Боже мой, как они неизменны во все эпохи и времена, «эти люди», вплоть до сегодняшнего дня... Но не их сущность, хорошо известная теперь, поражает, а то, что они вновь и вновь получают абсолютное преобладание, способствуя вырождению человека... И, кажется, человеческая цивилизация никаких защитных, спасительных средств против этого мыслительного поветрия и нашествия пока не выработала...

Самое неглубокое, самое упрощённое и даже примитивное направление мысли, так называемое «социальное», было раздуто до неимоверных масштабов, заполонило все сферы жизни, подавляя, ведя непримиримую борьбу со всем глубоким, духовным, настоящим, как «реакционным». Всю меру горечи от этого мыслительного нашествия испытал на себе Ап. Григорьев, дойдя до трагического ощущения своей «ненужности» и уйдя из жизни в 42 года... А потомки «шестидесятников», такие же плоские, как и их предшественники, всё ещё полагают, что он «убегал от действительности». Такое абсолютное преобладание под видом «прогрессивности» самой примитивной вульгарно-социологической мысли, продолжившейся и в последующие времена, конечно, было преступлением перед человеком и народом, так как тормозило их развитие, пресекло тот самый «прогресс», которым и революционные демократы, и «шестидесятники» клялись: «Суждены им благие порывы, но свершить ничего не дано»...

Но ведь и в нашу эпоху, во весь послевоенный советский период портреты Н.Чернышевского, Н.Добролюбова, Д.Писарева – во всех школьных классах. А выдающегося критика Ап. Григорьева узнали недавно, собрание сочинений его выходит только теперь и то тиражом триста экземпляров, что не восполняет потребность даже людей науки, которым оно крайне необходимо. А таких, как Валериан Майков, пока и вовсе не узнали по причине его неиздания. Такое тенденциозное и несправедливое дозирование мысли в обществе и соотношение её разных направлений – дело ведь вполне рукотворное, а не стихийное, дело человеческое.

Но стоят наши духовные столпы незримо и прочно, как некие вехи и маяки, указывая путь живым душам. Александр Пушкин – с назойливыми приставаниями к нему Чаадаева со своим мёртвым фетишем «тайны времени». Николай Гоголь, обруганный Белинским, носящимся с «социальностью», как дурень со ступою или с аршином, которым ничего нельзя измерить. Фёдор Достоевский с примирительной речью на открытии памятника Пушкину в Москве. И не приехавший на чествования Пушкина Лев Толстой. Молодой Блок, выслушивающий сектантские речи Гиппиус, которая пыталась вовлечь его в секту с внешне приличным названием: «Религиозно-философское общество». В нашу эпоху – дискуссия «Классика и мы» 1977 года после десятилетий издевательств над народным сознанием и литературой, когда одно только упоминание о русском тут же намертво накрывалось клеймом «великодержавного шовинизма». Дискуссия «Классика и мы» – уже с нешуточными оргвыводами и тайными доносами властям для расправы над своими оппонентами, с обманчиво лёгким звоном то ли тридцати сребреников в их карманах, то ли ключей от тюремных камер... А дальше – пока тишина. Но не та всегдашняя, «вековая», но эта зловещая, которая громче и опаснее всякого шума...