Александр ЛЕОНИДОВ. «СЫРОЙ ЧЕРЕП». Рассказ

 

Александр ЛЕОНИДОВ

«СЫРОЙ ЧЕРЕП»

Рассказ

 

Если домашнего кота выбросить в диком лесу – то несчастный питомец погибнет. Но прежде чем погибнуть, он непременно сойдёт с ума. Исчезновение своей миски для кормов, своего лотка в уборной, исчезновение своей лежанки возле тёплой батареи – домашний кот воспримет как исчезновение самых базовых законов естества той вселенной, в которой он вырос. Последние часы домашнего кота в естественной среде, когда-то сформировавшей его предков, – будут наполнены не только болью и ужасом, но и заполняющим весь его взгляд до горизонта недоумением…

В точности то же самое произойдёт и с советским мальчишкой 80-х годов прошлого века, мальчишкой из кружка юных техников, – когда он с годами, седея и старясь, окажется в диком лесу современной эпохи.

Как домашний кот, он до последнего вздоха будет искать свою плошку, которая неведомым ему образом насыпалась кормом. И свой лоток, который неведомым образом регулярно очищался. И всё то безопасное, благополучное, уютно-ламповое пространство, которое он полагал Вселенной…

Энтузиаст советского кружка юных техников Павел Егорович Саумов именно по такой схеме сошёл с ума, когда началась война. Впрочем, война стала последней каплей для несчастного Саумова, сходил с ума он давно и долго, но менее заметно. К моменту помещения своего в психиатрическую лечебницу был Саумов уже далеко не мальчиком, он уже успел побывать большим – правда, не уважаемым (уж такие времена) учёным-теоретиком. Ему прочили большой будущее – но будущее сперва сходило по малой нужде, потом по большой, и далее его вовсе ни для кого не стало. По крайней мере, в том осколке некогда большой и перспективной страны, в которой он родился, жил, и которую как-то незаметно – словно бы карманники из пальто в трамвае вытащили – потерял. И потом уж не жил, а так, существовал. Впрочем, и существование, как потом выяснилось, ему не задалось…

Самым страшным в страшном было даже не то, что оно страшно, а то, что оно катастрофическим, патологическим образом было Павлу непонятным. Много лет он бился над загадками и парадоксами ленты Мёбиуса, бутылки Клейна, имел ряд широко известных в узких кругах работ по неориентируемым – сиречь, односторонним поверхностям трёхмерных пространственных фигур. И в этом Саумов понимал – пусть не всё, но многое.

В жизни, творившейся вокруг в каком-то первородном зоологическом безобразии, – он не понимал ровным счётом ничего. Строго говоря, с ума он сошёл задолго до войны, но до войны он это тщательно скрывал. Притворялся понятливым – в основном, благодаря молчаливости.

Но когда картины запредельного ужаса пошли на него плотными стаями, как на фантасмагорических полотнах Босха – Павел не выдержал и тронулся уже публично.

Домашний кот – это домашний кот. Он, как ни извивайся – не в состоянии прокормить себя не то что в первородной тайге, но даже и на городской помойке. Даже там – хоть это ему и ближе тайги – он себе тухлятиной все кишки протравит и все придатки осенней ночью отморозит. И это мы ещё не о зиме говорим!

Когда война обрушилась на Саумова лавиной своих образов-апофеозов безумия и зверства, Павел Егорович почувствовал невыносимый зуд в голове и такую же невыносимо-депрессивную ломоту в груди. Причём не только в области сердца, но и справа. Скорчившись под давлением немыслимого, он стал говорить и действовать так, что его пришлось сдать в сумасшедший дом. Некоторые думали, что таким образом Саумов уклоняется от мобилизации. Но под мобилизацию он не подпадал – ни по возрасту, ни по здоровью, ни по специальности, и к тому же имел детскую травму ноги, несовместимую с воинской службой даже для пылко желающих послужить.

К этому букету – ещё и сумасшествие, для уклонения от военкомата уже явно излишнее. Так что сомневаться в диагнозе не приходилось: это не от хитрости, а наоборот, от простоты, домашним котам присущей.

В больнице Саумова сначала немножко подлечили, исколов, как решето, и упоив успокоительными, а потом начались ещё какие-то странные дела.

Саумов с привычным, но и нарастающим недоумением, которое цепко держало его уже много лет за горло, но теперь взялось за него особенно плотно, – попал, вместе со всеми другими психами, на какой-то эксперимент приезжих англоязычных врачей.

Человек примерно 100 посадили в подобие кинозала, зафиксировали в креслах, к черепам подключили какие-то электроды, после чего вышли, плотно прикрыв герметичную дверь. И – подали газ.

На этом месте Саумов немного успокоился, потому что подумал про газовую камеру в концлагерях. Как-то всё сложилось: англичане приехали, психов травят, в общем-то, не худшая смерть, не снарядом же разорвало, не огнемётом же сожгли!

Но наивный советский выпускник мехмата снова попал пальцем в небо. Газом он надышался, но безо всякого видимого вреда здоровью. В момент, когда сдерживать дыхание стало уже невозможно, он глотнул газку, и вместо смерти пришёл навязчивый потусторонний голос, исходивший, видимо, от электродов на голове:

– Всё – Урина! Ты – любишь Урину! Пей мочу! В ней сила, в ней счастье, в ней здоровье…

И тому подобная чушь.

В определённый момент Саумову действительно очень захотелось хлебнуть пенистого «напитка» из гранёного стакана, но он сдержал себя, удивился себе (как всегда удивлялся окружающему миру) и оттолкнул нелепое, неприятное желание с помощью мечтаний и образов своего светлого детства.

 

***

Сеансов внушения любви к Урине было несколько. От раза к разу они действовали на Саумова всё слабее, тогда как (он видел) на всех окружавших его психов всё сильнее и сильнее. Драки за бутылочку с мочой стали в этой среде обыденностью, скучающе разыгрываемой докторами из Англии. Всякий раз, когда он шёл в больничный туалет по малой нужде, – выстраивалась шумная очередь желающих воспользоваться его щедростью, совершенно непонятной окружавшим его людям. Свою Урину они, разумеется, до капли пили сами, жадно и неопрятно…

Из 100 участников этого эксперимента 99 стали одержимыми фанатиками Урины, и только Саумов, покрываясь холодным потом от творящегося вокруг, оставался к Урине равнодушным.

– Убейте, не понимаю, какая ценность в стакане мочи, и почему вокруг этого такой экстаз! – честно сознался он лечащему врачу.

– Ну, а если подумать, Паш? – хитро прищурился тот с чисто психиатрическим лукавством.

– Ну, в общих чертах сообразить немудрено! Очевидно, это классический британский эксперимент по проверке оборудованного вмешательства в психику, исследующий податливость человека на манипуляции сознанием…

– Угадал, чёрт! – недобро оскалился местный врач. – А коли так, собирайся, тебя большой заокеанский босс ждёт в своём кабинете!

– Зачем я ему? – струхнул Саумов.

– Там и узнаешь, – скрывал местный своё незнание.

 

***

Руководителя эксперимента «Урина» звали Джеральд Томсон, был он человеком знатным, титулованным, влиятельным – и… очень отчаявшимся. Так бывает, если твой жизненный успех лишает тебя смысла жизни. Доктор Джеральд Томас создал систему, которая в итоге доказала, что человек – со всеми его ценностями, идеями, убеждениями – ничто.

Когда прошла эйфория от успеха смелого научного начинания, доктор Томсон понял, что близок к безумию, потому что доказанное им – обернулось против него самого. Уничтожив человека до уровня почитателя урины – доктор Томсон не сразу понял, что уничтожил самого себя. Ведь он тоже, как ни крути, но являлся человеком по виду своему…

Мысли о самоубийстве, от абсолютной бессмысленности жизни, которую сам же и доказал, всё чаще посещали доктора. До встречи с несчастным Саумовым он прошёл долгий внутренний путь, отнявший шансы у победителя и парадоксальным образом даровавший совершенно незаслуженные шансы жалкому, побеждённом узнику психиатрической лечебницы. Той самой, что при господстве англосаксов превратилась в испытательный блок концлагеря, владея жизнью и смертью подопытных, бывших пациентов.

 

***

Джеральд Томсон выглядел очень богато (одни часы на руке с квартиру ценой) – но при этом очень плохо. Глаза – красные от бессонницы, как у кроликов. Или – как у маньяка. Несмотря на пропасть, отделяющую Зевса от оборванца, владыку грядущего от пережитка прошлого, доктор Томсон беседовал с пациентом Саумовым вежливо и участливо. И почти без акцента, на русском языке…

– Кем вы были по профессии, Павел Егорович? До того, как сюда попали?

– Работал в академии наук.

– Тематика?

– Парадоксы односторонней поверхности трёхмерных фигур…

– Интересно… Может, это и повлияло? Вы-то сами как считаете?

– На что повлияло, доктор?

– Сами как думаете, на что?

– То, что мне единственному из ста подопытных не захотелось пить мочу? Любить Урину сильнее мамы и папы?

– Вот сразу видно, что вы, хоть и давно, работали в Академии!

– Да я и сейчас бы не отказался…

– Сейчас не выйдет.

– Думаете?

– Уверен.

– А почему? Потому что я лежу в дурке?

– Нет. Клиника тут ни при чём – это же не судимость, хотя и судимости гасят…

– А тогда почему? – искоса, набычась, смотрел Саумов.

– На этом витке цивилизации, – объяснил доктор Томсон, – создают только орудия убийства. Больше ничего не нужно. Это печально. Но это – реальность. Инженеры, изобретающие всё более и более страшное и изощрённое оружие, чтобы убивать. Химики и биологи – собирающие в лабораториях всё более чудовищные яды и вирусы. И даже гуманитарии – вы не поверите, но некоторые гуманитарии тоже востребованы! Те, которые создают средства убивать людей словом, образом, композицией… Наша наука стала убийцей, и наша культура тоже стала убийцей. В служении учёного не осталось не только высшего сакрального смысла, связанного с чем-то божественным, но даже и простого, светлого, детского любопытства, влекущего к неведомому… А вы, Павел Егорович, не умеете создавать средства массового уничтожения – и потому не вписались в конфигурацию нового общества. Это не говорит о том, что вы плохой учёный. Может быть, вы хороший учёный! Но вы один из тех, кто современности напрочь не нужен…

– Нафиг, вы хотели сказать?

– Я не знаю этого слова.

– Неудивительно. Это ж для вас не родной язык…

– А для вас не родной язык – теория манипуляции психикой, – парировал Джеральд Томсон. – Позвольте мне в этом вас немного просветить…

– Зачем?! – искренне удивился Саумов. Он страдал многими расстройствами на нервной почве, но мания величия никогда у него не входила в этот «букет».

– Вы даже не представляете себе, как это важно! – округлил глаза заморский учёный. – И не вообще там кому-то! Лично мне! Для меня это, может быть, вопрос жизни и смерти.  Помогите мне, и я помогу вам!

– А как я могу вам помочь, доктор?

– Для начала внимательно выслушайте.

– Ради Бога, нехваткой времени я тут не огорчён!

– Предположим, что в землю упало семечко вьюна, – академично начал доктор Томсон. – И вот оно дало побег, появляется вьюн, и что он пытается сделать по своей природе?

– Зацепиться за что-нибудь.

– Совершенно верно, зацепиться, обвиться вокруг твёрдой опоры. Он же вьюн! Он ощупывает пространство вокруг себя выделяемыми усиками, и дальше он растёт, цепляясь за нащупанную опору, растёт, растёт, и в итоге эта случайно подвернувшаяся опора становится как бы скелетом, хребтом, позвоночником вьюнкового растения…

– А зачем мы уходим так глубоко в агрономию?

– А затем, что есть гипотеза… Гипотеза такая, что человеческий мозг работает в точности по этой аналогии. Вылупляется, цепляется… и делает в итоге сверхценностью то, за что уцепился.

– Ну и? В чём подвох-то?

– А в том, что опора вьюна – совершенно случайна, Павел Егорович! Что возле усиков его оказалось поближе – то и становится его скелетом, хребтом, опорой в жизни. Человек не тянется к разумному, доброму, вечному, святому, наконец! Получается наоборот: до чего он сперва дотянулся – то постепенно и становится в его голове разумным, добрым, вечным, святым, и ещё чем угодно великим… Но вы понимаете, что из этого вытекает?

– Нет.

– Абсолютно случайное –  абсолютно бессмысленно. У нас в мозгу есть центр удовлетворения, могу даже показать, где конкретно…

– Нет, спасибо, не надо! – испугался Саумов, решив, что безумный доктор ему череп вскроет в лоботомийном усердии. Смерти Павел не боялся, но вот боли – боялся по-прежнему, то есть панически.

– Этот центр удовлетворения… – скислился, свернулся, как несвежее молоко овал лица доктора Томсона, – тупой, как семечко вьюна, вегетативный – это что-то вроде растения, овоща, понимаете?! И вот у этого овоща, будь он проклят, есть такая нейронная кишка, которая соединяет образ вожделения с органами внешних чувств. Понимаете, это как замок и замочная скважина: если ключик подходит по контуру, хотя бы приблизительно, – в голове происходит взрыв наслаждения и эйфории. Включается газовая конфорка под «гормонами счастья», и они начинают бурлить, кипеть в организме…

– Газовая?

– Да, именно газовая. На вонючих кишечных газах, мать их! Потому что в описываемом мной устройстве, склизком, мерзком, а главное – примитивном, – всё вонючее, как дерьмо. А знаете, почему?

– И почему же?

– Да потому что оно и есть дерьмо!  Всё, что мы принимали за высокие чувства и гениальные идеи, – всего лишь всплывающие на поверхность пузыри в забродившей костяной чаше с дерьмом, в нашей, пропади она пропадом, голове! Ничего нет, понимаете?! Есть только брожение гнили по законам брожения… Биохимия, мать её!

В двух словах: у вас есть рефлекторная дуга между образом счастья и его подобиями в окружающей реальности. Это такая нейронная тропинка в голове, которая складывается случайно, и работает в обратную сторону.

– Как это?

– Ну, смотрите, например, папа взял вас на рыбалку, и там вам было очень хорошо. У вас сложилась связка: «рыбалка – счастье». Если на второй, третьей и десятой рыбалке вам снова будет хорошо, то впечатанный в память шаблон углубляется. Снова и снова. И случайная первоначала связка обстановки рыбалки и счастья – станет железной цепью, на которой посажено ваше личное представление о счастье. Это очень, очень плохо! Потому что получается: любой предмет можно запрограммировать на ощущение лютого и неразбавленного, запредельного счастья…

– Кажется, я понимаю, почему ваш проект называется «Урина»… – сознался Саумов. – Вы научились отрывать кишку удовлетворения от случайно сложившегося в детстве импринтинга и переключать его на стакан с мочой.

– Не совсем.

– Но я думал, что Урина – это только моча…

– Да, в буквальном смысле слова Урина – это моча. Жёлтая зловонная моча почечного больного…

– Не любая?

– Я утрирую, Павел Егорович! – устало и нездорово улыбнулся доктор Томсон. – Чтобы доказать эффективность нашего метода, мы должны взять самую мерзкую мочу, чем она гаже, тем больше наша власть над процессом отрыва и переключения импринтингов. Все кишочки, связующие центр удовлетворения с такими понятиями, как Любовь, Благоговение, Патриотизм, Долг, Служение, Восхищение, Преклонение, – мы переключаем на стакан вонючей старческой мочи. И в итоге всё, чего хочет переподключённый человек, – Урину. Это его смысл жизни.

– Смысл жизни? В Урине?!

– Да, окружающим понятно, что он безумен. Но ему самому – нет! Центр удовлетворения в его голове выделяет эндорфины счастья, ликования, светлой приподнятости, наслаждения и убеждённости, что не зря живёшь. Разумеется, всё это ложно до уровня кошмара: мы же с вами понимаем, что если смысл жизни, высший и предельный, в том, чтобы восхвалять Урину, жаждать стакан мочи – то на самом деле никакого смысла у жизни нет!

– Вы думаете?

– Хуже. Я знаю. Думать невозможно. То, что мы считаем мышлением – всего лишь дерьмовая машина, работающая на любой привод, куда бы ни подключили.

Доктор Джеральд умолк, и умолк надолго. Достал из ящика большого и фешенебельного стола пистолет.

– Вы хотите меня пристрелить? – с дежурным ужасом, трепеща и одновременно скучая в трепете, поинтересовался Саумов.

– Не вас.

– Тогда кого?

Ответом было молчание. Молчал громовержец, которому всё подвластно в этих пенатах. Молчал и узник, которому не подвластно ничего. Молчали долго, пока узник не разрушил этот заговор молчания…

– А почему вы выбрали именно Урину, именно мочу, доктор? – чуть смущённо поинтересовался Саумов.

– По принципу максимальной мерзости. Можно было бы выбрать и кал, фекалии. Создать пламенных патриотов калоедения, как мы создали пламенных патриотов Урины. Потому что, Павел Егорович, не в буквальном, а в более высоком, философском смысле Урина – это не моча. В аллегорическом, метафорическом и главном смысле проекта «Урина» – это Ничто, Пустота. Нашей целью было выяснить – может ли человек полюбить всей душой, всем сердцем – Ничто, Пустоту? Так переключить ему связки в голове, подменив ожидаемый образ высшего наслаждения, чтобы высшим наслаждением для него стал стакан с гадостью. Чтобы переделанный человек пошёл бы за Урину убивать и умирать, понимаете?! За ничто, за пустоту, потому что мы ему это в голову вставили… Если вы познакомите своего племянника с прекрасной девушкой, и они полюбят друг друга, то тут непонятно, чего больше: вашего влияния или у них само по себе так получилось? А вот если ваш племянник влюбился в отвратительную старую ведьму, поросшую мхом, – ваше влияние очевидно и абсолютно, потому что само по себе этого бы случиться не смогло.

Так и в проекте «Урина». Если бы у нас получилось заставить людей полюбить Урину, поверить в неё, как в божество – значит, наши возможности манипулировать человеческим сознанием, зомбировать человека – достигли высших степеней.

– И у вас всё получилось?

– Да, у нас всё получилось! Вы своими глазами видели целую толпу самых разных с виду людей, которые готовы расшибиться в лепёшку, убить и себя, и соседа, и случайного прохожего – за Урину. За стакан мочи!

– Но вы почему-то не выглядите счастливым…

– А как вы думаете, почему?

– У меня есть своя версия.

– Скажите, ничего не бойтесь!

– Когда вы создали уринофилию – вы, доктор Томсон, задумались: а что если и все мои убеждения, двигавшая мной всю жизнь патриотическая любовь к Америке…

– …к Великобритании, – участливо поправил доктор.

– Хорошо, к Великобритании! – покладисто закивал феноменальный пациент. – Все эти чувства, которые смолоду толкали вас к жертвам и преступлениям на секретной службе её величества… Ведь всё это, получается, тоже, не больше, чем жажда несчастных уринозомби выпить стакан старческой мочи! Родись вы в России – вы бы тем же самым вьюном ухватились бы за местный патриотизм, и всю жизнь, не щадя себя, сражались бы с тем самым, чему вы, всю жизнь, не щадя себя, служите… А тогда получается, что в этой схеме вы сами – Никто и Ничто. Потому что в этой схеме нет такого безумного и нелепого предмета, который не мог бы стать маяком запредельного вожделения…

– Я вам подсказывал, – восхитился доктор Томсон. – И всё же скорость вашей догадливости, Павел Егорович, вызывает уважение… Ковыряясь в мозгах, я создал существ, которые любят Урину больше, чем свою страну и свой народ, своих родителей, свою жену и детей! Я сорвал покров почтительной тайны со всех высоких чувств человека, доказав его умственное несуществование! Если такая огромная масса людей может так быстро влюбиться в такую мерзость, как Урина, – что это означает?!

– Что?

– То, что любви нет и любовь ничто, всякая и повсюду! Одному вкрутили в голову, что ему необходимо для счастья регулярно пить жёлтую мерзкую жидкость, а другому – что надо всю жизнь служить её величеству королеве английской! Моя жажда британского торжества, которая и привела меня к проекту «Урина» – на самом деле не больше, чем их жажда выпить стакан мочи!

– Доктор, скажите честно: зачем вы мне всё это рассказываете?

– Павел Егорович, вы единственный из ста человек, который прошёл обработку по переключению приоритетов на Урину, но не стал её фанатом… И если в этом страшном мире, в котором нет места надежде, я – может быть, наивно, с отчаяния, но хочу найти что-то, кроме внушаемой уринофилии, хочу найти нечто от малознакомого биохимикам Бога, а не от хорошо знакомых биохимикам процессов гнилостного брожения, – то мне самая пора обратится к вам. Давайте сделку! Мы, англичане, любим сделки… Обратите внимание, мы с вами вдвоём, мой кабинет на первом этаже, ключи от решётки на окне у меня в кармане… Вы мне говорите, как у вас получается сопротивляться воздействию нашей аппаратуры, и я вас отпускаю через сад. Скажите, что вы делали, о чём думали, когда дышали нашим газом и получали внушение через электроды на голове?

– Доктор, я понимаю ваше страдание – но, думаю, мало чем смогу вам помочь…

– Что вы сделали?! О чём вы думали?!

– Доктор, у меня всего лишь особенность организма. У меня с детства бывает сухой насморк. Нос забит, а при общении не видно. Вы не поняли, что у меня насморк, и, соответственно, не поняли, что я не могу нюхать… Мне сложно судить, но видимо, в вашем газе аромат имеет какое-то особое значение… Газ воздействует не только на дыхательные пути, но и на органы обоняния… Так ведь?

– Так! – сокрушённо покачал концлагерный доктор седой головой, напоминавшей о шевелюре Эйнштейна.

– Ну вот, а у меня особый, сухой глубинный насморк…

– Как глубинный народ! – скептически скривился Томсон.

– Ну, можно и так сказать! – улыбался Саумов радушно и с виду – простодушно. – Я не чувствую запахов вообще, и я ничего не смог унюхать… Произошёл сбой, рефлекторная дуга не переключилась от прежних, случайных, отобранных жизнью образов удовлетворения на Урину…

– Только-то и всего? – спросил Томсон, и видно было, как умирает в нём последняя, реликтовая надежда-пережиток.

– Ну, не расстраивайтесь, доктор! – лучезарно ликовал Саумов. – Насморк у меня пройдёт, я начну снова нюхать, и вы меня опять прокачаете… И я полюблю Урину столь же страстно, как и все прочие жертвы вашего эксперимента… Я бы сказал «бесчеловечного», док, но мне кажется, что такие понятия как «человечный» или «бесчеловечный» в раскрытой вами картине мира неуместны.

Томсон тяжело, сутуло поднялся из-за стола и пошёл открывать решётку окна в сад, тропинки через который вели на свободу.

– Не стоит, док! – сказал пациент. – Я же не выполнил свою часть сделки… Я вам ничем не помог…

– Да, не помогли. Сделали только хуже.

– Так к чему вам отпускать меня?

– А к тому, Павел Егорович, что удерживать вас и прокачивать на Урину – нет никакого смысла. Вообще ни в чём и никакого смысла нет…

– И что вы намерены делать, доктор?

– Я застрелюсь, – с неожиданной простотой и беззащитностью сознался «конченный» своей победой победитель.

– Вы дадите мне полчаса, чтобы уйти подальше от клиники? – деловито поинтересовался Саумов.

– Почему бы и нет? Это, конечно, нелепо, бессмысленно, как и оставлять вас в узниках, но почему бы нет? Какой смысл отказывать вам? Не больше, чем соглашаться с вами!

 

***

Через полчаса отошедший не так уж далеко от сада, примыкавшего к окну главного врача психиатрической клиники, Саумов услышал вдалеке глухой хлопок – звук пистолетного выстрела через раскрытое окно.

– Ага! – удовлетворённо сказал Павел.

У него было хорошо на душе – так же хорошо, как у зомби, созданных доктором Томсоном, когда они выпьют стакан мочи во славу их высшего божества – Урины. Ему было так же хорошо, как хорошо было бы покойному Томсону, если бы он узнал правду.

Но ему – решил Саумов – незачем знать правду.

Концлагерный доктор заслужил свой конец.

Дело в том, что у бодро шагавшего по мокрому асфальту оборванца Саумова никогда не было особого, глубинного, сухого насморка.

И запахи, включённые в газ, Саумов на процедуре прекрасно чувствовал, как и все прочие адепты Урины.

Просто он тогда думал. И приоритеты на жажду выпить стакан мочи у него не переключились.

Он думал о ленте Мёбиуса, загадку которой пытался разгадать всю жизнь. Он думал о бутылке Клейна, загадку которой тоже пытался разгадать всю жизнь. А ещё – он думал о Боге, загадку которого бесполезно и мечтать разгадать за всего лишь одну земную жизнь…

– Бог есть, английский доктор Томсон! – хвастался тротуару несчастный беглец от всемогущей Урины. – Но тебе об этом знать не обязательно! Пусть ваша встреча будет для тебя, подонка, сюрпризом! Да! Пусть она станет для тебя сюрпризом!

И он шёл всё дальше и дальше по мокрому, глянцевитому, как кондитерская глазурь, асфальту, стараясь не думать, что ему, беглому психу, решительно некуда идти, и дойти он в этом страшном мире больше никуда не сможет.

Уфа, 13.11.2022