Алексей ДАЦКО. ЛИРИКА ГЕННАДИЯ ЛЫСЕНКО. Творческая индивидуальность поэта

 

Алексей ДАЦКО

ЛИРИКА ГЕННАДИЯ ЛЫСЕНКО

Творческая индивидуальность поэта

 

Судьба каждого истинного поэта в определенной степени отражает судьбу страны, к которой он принадлежит, судьбу народа, дух и характер которого воплощены в его произведениях. В литературной критике последних лет утвердилось мнение, что все наши подлинные поэты были рождены на пороге каких-то социально-исторических событий, оказавших решающее значение в становлении их таланта: будь то Отечественная война 1812 года (пушкинская плеяда), восстание декабристов (Лермонтов) или революции начала ХХ века (Блок, Есенин, Маяковский) – или же пережили вместе со своей Отчизной переломные эпохальные моменты, которые потрясли их и также повлияли на все последующее творчество, – будь то Крымская война 1853-1856 годов и крепостническая реформа 1861 года (Тютчев, Некрасов) или Великая Отечественная война 1941-1945 годов, тяжесть послевоенных лет (Твардовский, Рубцов). Поэтическое произведение есть плод духовной жизни народа, документ, утверждающий его национальное бытие, и классическая русская лирика наглядно подтверждает это.

Есть явления поэтические, хотя и второстепенные, даже – третьестепенные, но поэтические. Не претендуя на то, что имя приморского лирика Геннадия Лысенко может быть поставлено в первый ряд имен национальных поэтов, мы вместе с тем говорим, что его творчество стало значительным явлением в литературном процессе семидесятых годов ХХ века. С момента трагической смерти поэта прошло уже четверть века, и поэтому определенные выводы читатели и критики сделать должны. Должны дать объективную оценку его самобытному творчеству.

 

Лирическое постижение мира: проблема творческой индивидуальности (аспект теоретический)

Обращаясь к творчеству приморского поэта Геннадия Лысенко, создававшего свои произведения в 1960-1970-е гг., то есть в эпоху «застоя», казалось бы, не вполне отвечающей запросам лирики, лирического постижения мира, мы все-таки попытаемся установить, что определило звучание подлинного поэтического голоса Геннадия Лысенко. В связи с этим имеет смысл коснуться теоретического аспекта лирики как рода литературы, проблемы творческой индивидуальности поэта. Это поможет выявить особенности художественного почерка лирика, творчество которого мы выделяем как особо значимое, оригинальное.

Лирика – по преимуществу литература малых форм. Лирическая поэзия связана с музыкой; стихотворная речь мелодична. Если, например, в эпосе художественная речь является средством описания, изображения предметного мира, то в лирике эмоционально окрашенная речь приобретает особо экспрессивный характер.

На протяжении многовекового развития в различных общественно-исторических и национальных условиях лирика обнаруживала различные особенности. Однако остается некое устойчивое свойство, позволяющее видеть при всех изменениях единое качество определенного литературного рода. Суть дела в том, что предметом лирики является переживание.

В применении к лирике «переживание» – это любое движение души, которое может быть порождено отношениями и с одним близким человеком, и с целым народом, с одним днем и с целой Вселенной. Кроме того, в каждом своем переживании поэт так или иначе воплощается и как частное лицо, и как гражданин; как живое существо, непосредственно ощущающее цвет, звук, запах, телесность жизни, и как отвлеченно мыслящий философ. И даже если в лирическом произведении выступает то или иное объективное событие, оно играет роль своего рода материала переживания.

Гегель в своей «Эстетике», в главе «Лирическая поэзия», утверждает: «Лирика представляет собой целостное высказывание внутреннего духа» [115, 507]. И действительно, те или иные лирические стихотворения можно рассматривать или как своего рода дневниковые записи, диалог автора с самим собой, или как обращенные к определенным адресатам «письма», послания, или как публичные высказывания ораторского типа, или как формулирование авторской мысли, или как простые описания пейзажа и т.д. Здесь дело идет о различных типах и формах выражения тех или иных человеческих переживаний. Настоящее лирическое стихотворение – это стихотворение, в котором создана, сотворена самобытная художественная реальность. В подлинном стихотворении перед читателем предстает художественный образ, обладающий высоким и богатым смыслом. В создании этого образа участвуют все компоненты стихотворения.

Г.Н. Поспелов, размышляя о сущности лирики среди других родов литературы, стремится дать более точное название лирическому субъекту или, как принято говорить, лирическому герою. Литературовед поясняет: «Субъект лирической медитации требует своего терминологического обозначения. Его часто называют «лирическим героем». Но такое обозначение не соответствует особенностям предмета. Герой – в широком смысле слова – это действующее лицо произведения, а медитативная лирика не изображает действий в их «бытийной» конкретности. Неудачен здесь и термин «лирический персонаж». Персонаж – это «бытийно» индивидуализированная личность, а в медитативной лирике нет таковой индивидуализации» [160, 71]. Размышления литературоведа имеют под собой весомые основания, однако мы в дальнейшем будем следовать устоявшейся традиции при анализе стихотворений: называть «лирического субъекта» (выражение Гегеля), а по Г.Поспелову, «субъекта лирической медитации», – лирическим героем. (Кстати, еще раз заметим, что мы не случайно обратились и к Гегелю, и к Белинскому. Еще раз вспомним «спор о самовыражении», который велся на страницах литературных изданий в 1950-е годы. Именно Гегель обосновал это субъективное начало и, в сущности, ввел термин «самовыражение», который так напугал некоторых советских писателей.) Отрицательная оценка того, что носит название «самовыражение», неосновательна. Без «самовыражения» поэзии никогда не было.

Выражая отношение человека к миру, лирика вмещает в себя весь мир человеческих отношений, облекает их в слово, дает им форму бытия, делает художественной реальностью. Как отмечает Г.И. Лубянская в книге «Разноликая лирика (о художественном многообразии лирической поэзии)», «эпик и драматург тяготеют к отражению и воссозданию реальности, творят ее художественный образ как некую модель действительности. Лирическое же мировосприятие обращено к самому «отношению» художника к своей среде, и носителем этого отношения в произведении выступает лирический герой – чувствующая и мыслящая личность. Его суждения о жизни и смерти, природе и человеке, о смысле бытия, любви, о добре и зле, о родине и искусстве, об отдельных фактах и фундаментальных закономерностях истории и т.д. составляют истинное содержание лирического произведения» [145, 4].

Таким образом, основной темой лирического произведения становится не столько сам процесс жизни, формирование человека или, например, освоение космоса, сколько субъективное отношение личности к миру, Родине, космосу, природе, другому человеку.

У каждого подлинного поэта – свой лирический герой и отраженный в нем свой собственный лирический мир. Об особенностях, характеризующих настоящего художника, верно говорил И.С. Тургенев: «Важно в литературном… да, впрочем, я думаю, и во всяком таланте, то, что я решился бы назвать своим голосом. Да, важен свой голос. Важны живые, особенные свои собственные ноты, каких не найдется в горле у каждого из живых людей, …для того, чтоб так сказать и эту самую ноту взять, надо иметь именно такое, особым образом устроенное горло. Это как у птиц… В этом и есть главная отличительная черта живого оригинального таланта» [172, 61].

Впервые в русской критике категорию творческой индивидуальности выдвинул Ксенофонт Полевой (1801-1876). Именно он ввел впервые в русский язык понятие «индивидуальность» в своей рецензии на «Стихотворения» Н.Языкова. Обращаясь к вопросу о связи личности и творчества, К.А. Полевой доказывал, что истинный, талантливый лирический поэт «одушевляется одинаким образом, ибо он всегда остается один и тот же человек», душа, воображение, природа которого неизменны. Критик поясняет: «Это – употребим слово нерусское, неприятное для слуха, но здесь необходимое – индивидуальность поэта, ибо сего свойства не выражает ни русская самобытность, ни варварски выкованная особность» [159, 366]. Вместе с тем отметим, что над проблемой «одушевления», пафоса, художественного таланта размышляли сами поэты (М.Ломоносов, Н.Карамзин, К.Батюшков и др). Кардинально к проблеме творческой индивидуальности обращались в своих трудах Белинский, Добролюбов, а также крупные советские критики и литературоведы. В частности, в монографии, названной «Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы», академик М.Б. Храпченко подчеркивал: «Творческая индивидуальность – это личность писателя в ее важнейших социально-психологических особенностях, ее видение и художественное претворение мира, это личность художника слова в ее отношении к эстетическим запросам общества, в ее внутренней обращенности к читательской аудитории» [172, 80]. Особенно важным для литературоведа представлялось то внутреннее единство творческого «я», которое «раскрывается в восприятии жизни и одновременно в отношении к эстетическому сознанию эпохи» [172, 80].

В советскую эпоху о природе лирической поэзии размышляли такие литературоведы, как В.Сквозников, Л.Гинзбург, В.Кожинов и другие. Каждый из них оставил ряд ценных наблюдений и верных замечаний относительно этого рода литературы. Так, Л.Я. Гинзбург отмечает: «У лирики есть свой парадокс. Самый субъективный род литературы, она, как никакой другой, устремлена к общему, к изображению душевной жизни как всеобщей» [116, 7]. На том же, по существу, сходятся и остальные исследователи лирики как одного из трех родов художественной литературы.

В «постперестроечное» время в нашей стране о сущности лирической поэзии писали литературоведы Д.П. Ильин в работе «Эстетический феномен в поэзии (анализ лирики)», В.Е. Хализев в статье «Лирика», вошедшей в учебник «Теория литературы» (2000), Ю.И. Левин в заметках «О лирике», опубликованных в «Новом литературном обозрении» за 1994 год, и др. Они также стремились выяснить, что такое лирика как род словесного искусства; внесли некоторые корректировки в модификации лирических произведений.

Магистралью лирического творчества, по убеждению В.Е. Хализева, является «поэзия не ролевая, а автопсихологическая: стихотворения, являющие собой акт прямого самовыражения поэта» [171, 314]. Сердцевиной лирического искусства была и остается живая эмоция.

Лирике свойственна стоящая на грани волшебства, «чарующая непосредственность» [171, 315] самовыражения автора, его самораскрытия, «распахнутость» его внутреннего мира. И это является главным достоинством лирики. Но дело еще и в том, насколько богата сама «кладовая» поэта – его душа… Вчитываясь в стихотворения наших отечественных классиков, «заражаясь» аурой, особым обаянием (или, говоря научным языком, максимальной внушающей силой, то есть суггестивностью) их лирических произведений, мы получаем представление об их личной судьбе, круге умонастроений, духовном опыте. «Что касается автобиографических сведений,– они в моих стихах» [193, 24], – признавался Сергей Есенин в своей короткой заметке «О себе», тем самым утверждая неразрывную взаимосвязь, сращенность творчества с жизнью автора.

   

Поэтическая судьба Геннадия Лысенко: преображение автобиографического в художественное

Поэзия Геннадия Михайловича Лысенко (1942-1978) предельно автобиографична. Даже не будучи знакомым со статьями или воспоминаниями об этом приморском поэте, можно составить достаточно полное представление о его жизненном и творческом пути, обратясь исключительно к литературному наследию художника.

Судьба поэта была непроста: да и у какого настоящего русского поэта она бывает гладкой, без отчаяния и боли… Но остались книги, остались знаки судьбы, пульсируют нервные нити его поэзии.

С фактографической ясностью поэт пишет о своем трудном послевоенном детстве. Мальчик рано остался сиротой. В стихотворении «Рукой отливку свеженькую трону…» обозначен острый жизненный конфликт, оставивший, очевидно, неизгладимый след в душе ребенка:

Мать перед смертью бросит в печь икону –

тогда б и мне такого не посметь.

Тогда и мне ночь показалась длинной.

Потом длиннее не было ночей.

Мать умерла.

                         Я с дерзостью наивной

винил во всем не бога, а врачей [28, 10].

Трагичен мир, в который приходит человек, и трагично ощущение поэтом окружающего мира. Глубже и достовернее любого дотошного исследователя поэт «рассказывает о времени и о себе», о том, чем жил его народ, о трудном послевоенном времени, когда он был мальчиком, но, как оказалось потом, все хорошо ухватил, почувствовал… Полностью сознавая ответственность своего «свидетельства» о жизни поколения, Геннадий Лысенко предупреждает читателей и критиков:

На возраст не делайте скидки,

не ставьте мне возраст в вину –

я помню суровые нитки,

как старшие помнят войну [28, 13].

Более чем кто-либо поэт требователен к самому себе, и, повинуясь сыновнему чувству долга перед своей многострадальной Родиной, он принимает на себя нравственную обязанность рассказать о главном:

Не все заслоняли медали.

Не все рассказали про то,

как плакали, пели, рыдали…

Я помню такие детали,

которых не помнит никто [28, 13].

Поэт стремится запечатлеть то, что ему памятно и дорого, что ни при каких обстоятельствах не должны, не имеют права растерять его современники и потомки.

Автобиографичность поэзии таит в себе опасность и может обернуться узостью и ограниченностью. Но самовыражение личности может стать и отражением народного начала. Лирическое содержание, родившееся «в глубинах сознания самого поэта как отдельной личности, получает всеобщее, обобщающее значение, становится принадлежностью всей национальной литературы данной исторической эпохи и достоянием всего общества» [160, 80]. О том же говорит и литературовед Г.Гачев в работе «Содержательность литературных форм»: «Там лишь, где мы видим совершенно живое, уникальное творчество, создание одного, неповторимого литературного предмета, только там и можно подстеречь и выявить всеобщую, «повторимую» сущность его структуры…» [165, 22]. Идейная, нравственно-гражданская направленность поэтического мира Геннадия Лысенко не лишена именно этого значения. Личное в его творчестве преобразуется в поэтическое, характерное для поколения. Рассказывая о своем детстве, драматическом уходе из села в город, обретении жизненного «пристанища», работе в литейном цехе, лирический герой выражает что-то такое, всеобщее, что становится явлением народной жизни и что заставляет обращаться к стихотворным миниатюрам даже спустя четверть века после их написания.

Творческая судьба Геннадия Лысенко может быть разделена на три этапа: 1) не вполне уверенная, но серьезная заявка о себе и о своем литературном даровании на страницах местных газет и журналов конца 1960 – начала 1970-х годов; 2) выпуски сборников стихотворений «Проталина» (1975), «Листок подорожника» (1976), подготовка к печати книги стихов «Крыша над головой» (1979); и 3) посмертные публикации и книги, во многом раскрывшие глубину творческой личности поэта. Третий этап продолжается до сего дня, ибо, по слову критика, «время не отодвигает, а приближает его стихи. Так бывает, когда перед нами подлинная поэзия» [204, 147].

Поэтический дебют Геннадия Лысенко состоялся в 1966 году: редактором краевой молодежной газеты «Тихоокеанский комсомолец» назначили Льва Князева – журналиста, а впоследствии известного в крае литератора, много лет пробывшего на посту ответственного секретаря Приморского отделения Союза писателей. В один из прекрасных дней 1968 г. пришло в «молодежку» письмецо, откуда – не указано. Но опытным глазом Лев Князев по штемпелю определил – из зоны… Молодой автор рискнул послать на суд редакции свою поэму «Владивосток».

«Здравствуйте!

О Владивостоке написал потому, что о нем еще нет большого поэтического произведения, а он его давно заслужил. Может быть, я не прав – в первой части, но это по незнанию. Тему патриотизма считаю самой трудной, здесь очень тяжело избежать штампов и сухости.

Недостатком можно считать отсутствие конкретных деталей и событий истории. Но я находился в условиях полного отсутствия материала. В арсенале у меня была только любовь к городу (я не мыслю жить без него). Исходя из этого, произведение было задумано мною как гимн Владивостоку. Не знаю, насколько мне это удалось. Многое получилось не так, как бы хотелось; сказывается отсутствие опыта (пишу немного более полугода). Еще одна причина, от которой я сомневаюсь в полноценности этих стихов, это – спешка. 20 июня – рождение Владивостока.

Если можно, дайте, пожалуйста, хотя бы общую оценку от первого впечатления сразу, ибо я могу неожиданно выбыть из этого адресата.

Ваш ответ разрешит вопрос – «Быть или не быть?». Разумеется, это не трагедия. Просто займусь чем-нибудь более полезным.

Г. Лысенко».

Далее следовала поэма «Владивосток» – 10 страниц, написанных от руки, четким почерком. Дата: 12.05.1968 года, ст. Приморская [архив профессора С.Ф. Крившенко].

В этом письме – его голос, его интонации, его настроение. И все, что потом лучшего будет написано Лысенко, будет написано именно с этим ощущением мира, своего долга перед своим городом, перед родной землей. Редакция комсомольской газеты опубликовала его стихи и этим как бы сказала: быть! Так в Приморье впервые прозвучало это имя – Геннадий Лысенко. Л.Н. Князев сейчас вспоминает: «Конечно, шли мы на определенный риск. Высокие партийные чины могли взгреть нас по первое число: чего это вы «зека» в комсомольской газете печатаете?! Но – обошлось… Кстати, поэма получила массу восторженных и просто хороших, теплых откликов. Так что для Геннадия это была своего рода первая путевка в жизнь» [207]. Поэма – не совсем освоенный жанр в литературе Дальнего Востока, но в данном случае это был весьма плодотворный опыт. Поэма Лысенко строилась на сюжетно-документальном основании: открытие города, борьба за эту русскую землю, за «город нашенский» в годы гражданской войны, создание тихоокеанского флота… Повествовательное начало в поэме «Владивосток» одухотворялось личностным чувством. Заканчивалась она покаянными стихами:

Владивосток! По пульсу строчек

Пойми мой сокровенный стих.

Прости незнанья длинный прочерк,

И многословие прости.

Прости неопытность поэту,

Прости все месяцы разлук;

Дай прикурить мне сигарету

Из чьих-нибудь надежных рук  [Тихоокеанский комсомолец. – 5.07.1968].

Сохранилась вся тетрадь, когда-то присланная в редакцию газеты. Мы должны сказать, что в поэме «Владивосток» уже видны явные творческие особенности поэта. В ней – органичная образность, характерная афористичность, четкая композиция, личностное, пусть и не в полную силу выраженное, начало…

Геннадий Лысенко поменял несколько профессий, в том числе некоторое время работал матросом в портофлоте.

Растет за кормою бурун,

и ветер нездешний крепчает.

За сколько сменившихся лун

меня океан укачает? [29, 150].

Или:

А было так: под шорох льдин

над берегом в хрустальной вазе

стоял октябрь. Листва осин

держалась на энтузиазме… [29, 130].

Еще одну «путевку» в творческую жизнь получил Лысенко на иркутском семинаре литераторов, проводившемся в 1973 году. На том семинаре поэт из Владивостока Геннадий Лысенко, тогда еще малоизвестный, имел определенный успех. И дальнейший путь с этого времени был обозначен ясно и четко.

В начале 1970-х годов Геннадий Лысенко печатался в приморских газетах: «Приморец» (1972), «Знамя Октября» (1973), «Тихоокеанский комсомолец» (1973), «Восход» (1973). В 1974 г. стихи молодого поэта были опубликованы в шестом номере журнала «Москва», а также в одиннадцатом номере «Студенческого меридиана». Это была уже серьезная заявка на всесоюзную известность. Это были годы напряженного труда, годы поиска собственного художественного стиля. Его поэтический голос креп в поисках «своей» темы. Он все прочнее и увереннее становился на почву лирической исповеди, в которой ему удалось сказать свое, полное драматизма, слово. В 1975 году во Владивостоке выходит его первая книга «Проталина». В следующем году новый успех и признание – первая книга в столице («Листок подорожника»). В 1976 г. стихи Лысенко напечатал журнал «Смена» (№ 1). Многие произведения владивостокского поэта прошли первую пробу в журнале «Дальний Восток», в альманахе «Литературный Владивосток». Кстати сказать, это были не только стихи, но и проза: повесть «Барабанщики» (1977), рассказы «Родственники» (1977), «Старый и малый», «Наследство» (1979). Надо отметить и публикацию подборки стихов «Краски Дальнего Востока» в газете «Правда» (5 августа 1978 г.). Третья книга «Крыша над головой» (Владивосток, 1979), в основе своей подготовленная Лысенко, вышла уже после смерти автора.

Так начался творческий путь поэта. И здесь самое время более подробно сказать о биографии Геннадия Михайловича, тем более, что даже во второй выпуск биобиблиографического справочника «Писатели Дальнего Востока» (Хабаровск, 1989) она не вошла.

Геннадий Лысенко родился 17 сентября 1942 года в селе Бараново-Оренбургское Пограничного района Приморского края. Вот сведения из анкеты, заполненной им самим:

«Март 1960 – июль 1960 – геофизический рабочий. Полевая партия № 55 Октябрьской экспедиции.

Октябрь 1963 – май 1969 – Дальзавод. Газорезчик, маляр, сверловщик, котельщик-корпусник корпусно-докового цеха. Владивосток.

Май 1969 – июль 1969 – кочегар ДВГУ. Владивосток.

Июль 1969 – сентябрь 1969 – горнорабочий, прииск Курчатовский, Усть-Омчуг, Магаданской области.

Октябрь 1969 – апрель 1970 – кочегар ГПТУ-5 плавсостава. Дальзавод.

Октябрь 1970 – обрубщик литейного цеха. Дальзавод.

Отношение к воинской обязанности и воинское звание – рядовой, годен к нестроевой службе.

Образование – среднее.

Семейное положение – женат. Жена – Лысенко Алла Георгиевна 1940 г. Сын – Лысенко Евгений, 1965 г.» [Личное дело Г. Лысенко. Приморское отделение Союза писателей].

Будущий поэт учился в сельской школе. «Мне девять лет. Я в третьем классе. / И мама все еще жива» [29, 53], – будет вспоминать он то время. Драматично отозвался в душе уход из семьи отца. Рано умерла мать. Какое-то время жил у бабушки и деда. Об этом тоже скажется в стихах. Рано начал трудиться. «Где оттого, что приходилось туго, / а чаще просто от избытка сил, / в тринадцать лет я мог ходить за плугом, / в четырнадцать со взрослыми косил» [29, 21]. Затем – уход из села, скитания, провал в личном поведении, лагерь, приезд во Владивосток…

Завод – многотысячное рабочее предприятие – это время особое в жизни и биографии Геннадия Лысенко; здесь сформировалось ядро его характера. Литейный цех, где работал поэт, называли одним из самых «горячих». Работал и одновременно закончил школу вечерней молодежи. Стихи молодого поэта все чаще появлялись в печати; он становится руководителем местного литературного объединения. 16 декабря 1976 года Лысенко был принят в Союз писателей СССР. 31 августа 1978 года Геннадий Михайлович Лысенко ушел из жизни.

Критик утверждает: «Его поэзия соткана из реалий самой жизни. Реалий прежде всего его собственной жизни, жизни тех, кто был рядом. И почти в каждом стихотворении – обнажение душевных, нервных волокон этой души, вмещавшей в себя так много» [204, 147].

Многие стихи, напечатанные в газетах и журналах в первый период творчества Лысенко, впоследствии вошли в два прижизненных сборника: «Проталина» (1975) и «Листок подорожника» (1976).

Уже после выпуска первой книги Геннадия Лысенко «Проталина» стало ясно: в русской литературе появилось новое свежее имя. Уже в первой рецензии «Поэтическое обещание» было сказано: «У настоящих стихов есть одно свойство: они помогают выразить твой мир души, открывают красоту в том, что казалось обыденным, простым, житейским. Происходит то редкостное открытие, которое называют поэтическим и без которого, собственно, нет поэзии. Читая небольшую стихотворную книжку Геннадия Лысенко с весенним названием «Проталина», испытываешь это чувство первооткрытия, и его не хочется оставить при себе» [203].

Рецензент И.Спивак, называя вслед за самим лириком его произведения «песнями», говорит о том же: «Поэтическое дарование Геннадия Лысенко достаточно определилось, и его самая яркая примета – образность видения мира и выражения чувств – замечается на многих страницах уже при первом чтении» [220, 134]. И это были мотивированные признания поэтической одаренности автора.

У речки иволга умолкла,

листок качнулся на волне,

и что-то старое осколком

зашевелилося во мне.

И подступили к сердцу дали.

А в сердце чувств такая смесь:

проснулся – будто на вокзале –

и не поймешь, зачем ты здесь [29, 89].

В этом лирическом стихотворении отсутствуют какие-либо нравственные императивы, указания; нет в нем громогласных лозунгов и призывов… Но почему же мы проникаемся искренним сочувствием к лирическому герою, неподдельным переживанием за его судьбу, за его потерянность и неприкаянность?.. Несомненны здесь художественная правда, психологическое обоснование живого чувства.

Через год после появления дальиздатовской «Проталины» в серии «Первая книга в столице» вышел сборник «Листок подорожника», вобравший треть стихов из прошлой книги и дополненный новыми. Свыше сотни лирических миниатюр!

Единый пафос целого ряда отдельных стихотворений Лысенко выражен в названии его сборников. Имеют внутреннее родство заглавия двух прижизненных книг поэта. «Проталина»… «Листок подорожника»… Есть в этих названиях дух весеннего воскресения. Так говорят о том, что ведет к теплому свету, несет доброе исцеление. О том, что способно согреть душу человеческую в лихую годину.

Литературовед С.Д. Кржижановский, издавший книжку «Поэтика заглавий» (М., 1931), в частности, писал: «Заглавие – ведущее книгу словосочетание, выдаваемое автором за главное книги. Заглавием книга… показана читателю вмале… Книга и есть развернутое до конца заглавие, заглавие же – стянутая до объема двух-трех слов книга… Мастерски сделанные заглавия сохраняют в себе суть книг» [127, 89].

Заглавие, или (как чаще говорят теперь) название, не просто придумывается, оно сочиняется – как и сами произведения, – оно рождается в сложном творческом акте. Поэтика названий сборников Лысенко – и тех, которые вышли при жизни, и посмертных – выявляет и сохраняет стиль его художественного мышления, его миросозерцание.

Одаренность поэта почувствовали и сразу же признали те, кто читал новую книгу в издательстве. Это важно подчеркнуть, так как потом не раз возникнут в статьях некоторых авторов суждения, что Лысенко вначале будет ходить в учениках у местных, тоже молодых поэтов, а лишь потом, пройдя их школу, станет писать самобытно. Поэт И.Фаликов почти сорок лет спустя признается: «Лысенко попал в некоторое безвременье: у нас уже была кучка (С.Гусев, Ю.Кашук, Л.Королев, И.Кравченко, В.Пушкин, я), а тут пришел он и выглядел сбоку припека. Другое дело, что очень скоро всех нас он перещеголял – затмил, обогнал – в глазах еще читающей тогда владивостокской публики...» [225, 93]. Примем это признание, но с одним уточнением: ощущение «безвременья» у Лысенко не возникало, ибо уже с самого начала он ориентировался не на «кучку» местных авторов, а на большую поэзию. Потому и «затмил», – хотя, конечно, и «давление жизни» было особым, не книжным…

Уже в закрытой издательской рецензии – рекомендации для публикации первой книги стихов поэта ассистент кафедры русской советской литературы Дальневосточного государственного университета Александр Гунько отметил: «Можно порадоваться тому, что в приморской поэзии появилось еще одно талантливое и неслучайное имя – Геннадий Лысенко… Оригинальность и определенность лирического героя чувствуется в таких стихотворениях, как «Пригород», «Две струнки гулкого металла…», «До снега, летящего вкось…», «У голубых камней Посьета…», «Я иду на работу». Впрочем, может быть, лучше привести строки из стихотворений: «и не верится в зло, и не надо идиллий», «…чтоб после проповедовать смиренье, стоящее на уровне борьбы», «я, как мальчишка, все еще в углу, хотя и позабыл, за что наказан», «и с каждым днем разборчивей душа, и с каждым – ограниченнее выбор» [архив профессора С.Ф. Крившенко]. Этот отзыв сохранил и передал в писательскую организацию редактор дальневосточного издательства Г.Малых.

Таким образом, не просто жизненные реалии определили звучание стихотворений Геннадия Лысенко, – но их художественное видение, претворенное в образной системе поэта. Вместе с тем отметим и жизненную основу, в которой судьба не обошла драматическими событиями.

 

«Простое сверху. Сложное внутри». К проблеме поэтики: художественный образ и поэтическая афористичность

Московский поэт Юрий Панкратов, представляя сборник стихотворений «Листок подорожника», подчеркивал: «Геннадий Лысенко – поэт, оформившийся, интересный, очень чуткий к жизни, со своим видением мира, со своей биографией и судьбой… Геннадий Лысенко занят главным – поиском не поэтических красот или стихотворных «находок», а поиском высокой человечности, подлинности, нравственной основы» [27, 3-4].

В лирике поэтическая мысль, сложный внутренний опыт передаются «сгущенными поэтическими формулировками, устанавливающими с читателем молниеносный и безошибочный контакт» [116, 12]. Даже не будучи знакомым полностью с творчеством  Геннадия Лысенко, его можно, однако, выделить, отличить от стихов других поэтов, узнать с первых строк, которые своеобразны и имеют узловое значение.

Каждая деталь истинного произведения искусства органически связана с произведением в целом. Первая строка – как бы семя, из которого разрастается потом все древо стихотворения; это своего рода камертон, настраивающий на тональность, задающий всю мелодию стиха.

Многие зачины Геннадия Лысенко – афористичны, емки по смыслу, замечательны своей естественностью. Вообще в стихах, «поэтические афоризмы встречаются довольно часто, потому что поэзия, в силу своей художественной формы, требует четкости, выразительности и смысловой емкости… Ритмическая организованность слов в большой степени способствуют лаконичности, выразительности и эмоциональности суждений» [170, 89-90]. Вот лишь несколько афористичных зачинов у Лысенко:

«Простое сверху. Сложное внутри» [29, 68].

«Ночь пришла – пугливое созданье» [29, 72].

«Жизнь проста, как принцип эхолота» [29, 72].

 «Уметь прощать. А может, счастье в этом?» [29, 13]

«Влажный март. Акварельные краски» [29, 81].

«Радость в том, что день неплохо прожит» [29, 59].

«Мечты короче. Память все длинней» [29, 51].

«Не грибник я – пуста корзина» [29, 57].

«Был пафос и промокшее пальто» [29, 26].

«Весел май, как день зарплаты» [29, 86].

«Не выходной, а воскресенье» [29, 28].

Каждая такая строка раскрывает весь свой смысл лишь в связи с зачинаемой ею лирической миниатюрой в ее целостности; она существует не сама по себе, но как «пролог» стихотворения. Нередко первая или какая-либо другая головная строка стихотворения повторяется у поэта еще раз, тем самым как бы выделяя нечто наиболее существенное, вторично переосмысливая сказанное, подчеркивая смысловую заданность, являющуюся первостепенной.

Войдя в атмосферу стихотворения, мы схватываем и относительно самостоятельный смысл зачина. (Далее, на примере стихотворения «Жизнь проста, как принцип эхолота», мы в этом наглядно сможем убедиться).

Литературовед Г.Гачев отмечает, что «в ХХ в. едва ли не труднее сотворить одну организующую мир или нацию крылатую фразу, столь же емкую по смыслу и устойчивую, способную выдержать века, как выдерживает пословица, чем сотворить гигантское многотомное полотно… Вообще это неотъемлемая привилегия первых произведений национальной словесности, и у каждого народа есть ряд своих, может быть, и не мирового ранга писателей, которые входят в плоть и кровь национального мышления. И в этом смысле даже Лев Толстой не может сравниться с Крыловым, как он ни мечтал через свои народные и детские рассказы войти в мышление и язык народа» [165, 34]. Не будем преувеличивать, сравнивать с классиками, но Г. Лысенко удалось, на наш взгляд, в ряде случаев создать такие крылатые фразы. И это нашло признание в критике: «Поверхностного благозвучия и сюжета у Лысенко, как правило, нет… Поэт порой кажется алогичным, говорит как бы ни с того ни с сего, упорядочивая кажущуюся бессвязность нередко афористическими концовками, прибегая к идиомам или пословицам, переиначенным по логике стиха» [226, 6].

Здесь мы должны отметить ту особенность, которая привлекает внимание исследователей афористики Н.Т. Федоренко и Л.И. Сокольскую, в частности, органичность поэтических афоризмов у ряда русских поэтов (А.Пушкин, Н.Некрасов, В.Маяковский, С.Есенин и др.). Чаще всего поэтические афоризмы имеют форму дистиха (строфа из двух строк), но нередко встречаются и в форме катрена (законченная по смыслу строфа из четырех строк). Поэтические афоризмы в стихах Геннадия Лысенко – естественны, привлекают внутренней силой и художественным своеобразием.

«Эта истина строит мне рожи, –

что посеял, того не пожну» [28, 281].

«Художник вечным дорожит,

а повседневным озабочен» [29, 122].

«Я сумел бы обойтись без хлеба,

без тебя уже не обойтись» [29, 174].

«На роду мне писано – пропащий,

и счастливый – тоже на роду…» [28, 235].

«Все труднее срастаются кости,

все упорней ушибы болят» [29, 54].

«Ищу своих – так пятый угол ищут

среди толпы нейтральных и чужих» [29, 139].

«Ищу своих…» [29, 138-139]. В афористичном законченном финале стихотворения подразумевается: не так это просто – найти близкого по духу человека в ожесточенном мире. В создании проникновенных лирических афоризмов Геннадий Лысенко стремится идти вслед за Сергеем Есениным. (Кстати, сам приморский поэт в шутку любил называть себя – «Лысенин»…)

А.А. Блок, в статье об Аполлоне Григорьеве утверждавший, что «душевный строй истинного поэта выражается во всем, вплоть до знаков препинания» [116, 289], большое значение придавал выбору размера. Лысенко находит тот стихотворный размер, который наиболее точно соответствует его внутреннему переживанию.

В поэтическом мире Геннадия Лысенко органично представлены многие виды размеров. Ему удалось овладеть четырехстопным ямбом («Томила душу к новолунью…», «В модельном пахнет свежей елкой…», «Мне девять лет. Я бью баклуши…»), и анапестом («Прибывает весна, прибывает…», «Я иду на работу», «Ни в присловье, ни в слоге высоком…»), и амфибрахием («Потрогаю хрупкую ветку…», «Природа готовит заране…», «Все чаще, как ртуть на морозе…»), и песенным дактилем («После дождя», «Видится лес мне за каждым кустом…»). Ему также был доступен простонародный хорей («Я в геологоразведке», «Ольга, мастер ОТК…», «Третье лето, как сегодня») и напевный дольник («Сотворение земли», «У табельщицы – осанка…», «Не грибник я – пуста корзина…»). Мы можем говорить о том, что тем самым поэт сумел отразить в содержательной форме своих произведений полноту и динамизм современной ему жизни. Однако «алогичность», по слову И.Фаликова, стихотворений Лысенко – это неисчерпаемая сложность жизни, а не сложность, не искусственность конструкций, любая из которых состоит из ограниченного количества элементов и связей.

Нельзя не отметить своеобразное строение лучших стихотворений Геннадия Лысенко, их композиционную структуру. Почти каждое стихотворение поэта по преимуществу как бы одна строфа вне зависимости от знаков препинания, пауз и количества строк. И. Фаликов подчеркивает: «Чаще всего Лысенко предельно лаконичен. Он выговаривается на одном дыхании, сугубо монологично, словно после долгого молчания, внешне вроде бы и не видя собеседника-читателя. Тут нет ни поспешности, ни скороговорки: весь словесный строй рассчитан на пристальное, равное собственной напряженности внимание воспринимающего, на его способность вслушаться и в целое, и в части целого – до слова, до звука» [226, 5]. Можно обратиться к целому ряду стихотворений, где именно эта особенность выражается зримо…

Приснилось:

                     молодость прошла.

Подумалось:

                         такие годы,

такие скверные дела,

                   такие мутные погоды…

Я столько выдумать могу!

Но вместе с музыкой восхода

почувствовалось на бегу,

как оглушительна свобода [29, 92].

Это осуществлено по законам лирики. В приведенном отрывке органично пересеклись два ведущих мотива в творчестве Геннадия Лысенко: мотив уходящей молодости, сопряженный с «мутными погодами», «скверными делами», и мотив пленительной «музыки восхода». При этом наш приморский лирик не растворяется в чужом – пусть и великом! – художественном мире, не теряет своего поэтического лица под властным обаянием предшественника или непосредственного современника, будь то Сергей Есенин или Николай Рубцов.

…Разочлись с закатами восходы, –

в новый круг вступило бытие.

Кем я был тебе все эти годы,

жизнь моя,

                      пристанище мое?

Ни минуты не проходит даром.

Год назад,

                       на этом же лугу,

я не мог себя представить старым,

а сегодня – юным не могу [28, 235].

Есенинская философская тема неудержимого цветения, близящегося к концу («процвесть и умереть»), близка Геннадию Лысенко. Но вопрос приморского лирика к жизни – свой собственный. Жизнь – «пристанище». Это его особое мироощущение, его образ. Удивительно передан поэтом момент взросления, переход из одного жизненного «круга» в другой. В этом тоже – его поэтическое открытие. Еще один показательный пример:

Я сижу до первых петухов,

ворошу былое до зарубки,

за которой не было стихов –

были просто речи и поступки [29, 57].

Свое призвание, служение людям поэт осмысливает как особенную, важную веху в собственной жизненной судьбе.

Наряду с ключевыми словами, составляющими колорит лирики Геннадия Лысенко, – «Россия», «любовь», «труд», «снег» – следует особо выделить слово «музыка». При этом важно учесть, что частотность употребления того или иного слова не всегда может быть определяющим качеством в творческом мире поэта. Так, например, слово «дождь» в лирике Г. Лысенко встречается значительно чаще, чем слово «Россия», и все же оно более нейтрально. Слова «Россия», «Русь» мы читаем у поэта в его программных произведениях «Обернулась дорога песней…», «Еще в сиротства дни босые…» и др.

Лирическую поэзию часто сравнивают с музыкой, но нередко это сопоставление проводится чисто формально: речь идет о внешней «музыкальности» – то есть ритмичности и напевности – стиха. В лирике возможна гораздо более существенная близость к музыке. Эта близость свойственна лучшим произведениям Лысенко. Такие стихи действительно музыкальны, певучи. (Неспроста уже в сегодняшнее время его стихи полагаются на музыку, тем самым обретая вторую жизнь). Музыкальный мотив нередко встречается в стихотворениях Геннадия Лысенко. Так, лирический герой в заповедном лесу «прислушивается к музыке пчел», «слушает музыку света» и «слышит мелодию тьмы», в минуту радости признается, что «у меня под очнувшимся сердцем заиграла цыганская скрипка». В культурное пространство художественного мира лирика нередко входят такие имена, как Бах, Бетховен. Стихия музыки проникает творчество приморского поэта. Она выражает то, что, пользуясь словами самого художника, «не выразится в слове» [29, 152]. И это не удивительно, ибо музыка – верная спутница поэтического слова.

Должна быть музыка сперва,

такая музыка,

                            чтоб слово

могло вступить в свои права

 с боязнью – потерять их снова.

 Играй же, музыка, играй [29, 45].

Г.Н. Поспелов выделяет следующие специфические свойства лирики: медитативная лирика; лирика медитативно-изобразительная; описательно-изобразительная лирика; «персонажная» лирика; повествовательная лирика.

Мы можем утверждать, что в творчестве Геннадия Лысенко представлены все виды лирики. Однако больше всего ему удается медитативный стих. Дар приморского художника сконцентрирован на лирическом настроении, что сразу же было замечено критикой.

Так, в рецензии на книги Лысенко «Проталина» и «Листок подорожника» И.Спивак отмечает: «Внешний мир в стихах Лысенко предстает не столько объектом изображения, сколько возбудителем переживаний. Все сто миниатюр, чего бы они ни касались, – это именно кривая взлета и падения настроений лирического героя. Три четверти из них даже без заглавий, и заглавия, где они есть, не локализуют тему: любовь, природа, труд под пером поэта смешиваются в радужном лабиринте метафор и вместе служат одному – фиксации настроения лирического героя в потоке жизненных будней» [220, 134]. Лирическая экспрессия, движение живого чувства определяют тональность всего произведения.

Вот показательный пример. Стихотворение, в котором душевная смута, внутренний сумбур, вызванные внешними обстоятельствами, внезапно отходят на задний план, смиряются тихим и светлым воспоминанием.

Когда пурга мне душу растревожит,

я вспоминаю, память перерыв,

как пахнет солнце, впитываясь в кожу

светящейся березовой коры,

да огненные вспышки краснотала

в том месте,

                     где над медленной рекой

моя сосна на цыпочки привстала,

как тоненькая девочка в трико [28, 162].

Стихотворение «Когда пурга мне душу растревожит…» воспринимается как лирическое высказывание, произнесенное автором на одном дыхании. Неспроста оно состоит лишь из одного сложноподчиненного предложения, включающего в себя две составные части. Первая часть – это как бы прелюдия к основному действию: лирический герой находится в состоянии тревоги, смятения, ему неуютно, и он стремится, «перерыв память», найти в далеких светлых воспоминаниях защиту, успокоения своей исстрадавшейся душе. И тут автор вводит читателя в целый «лабиринт» ярких и нестандартных метафор, словно накладывающихся одна на другую: «пахнет солнце», «впитываясь в кожу», «светящейся березовой коры». Это вторая часть, или, точнее, ее первая картина. Вторая картина также перенасыщена метафорами, однако образы – «огненные вспышки краснотала», «медленная река», «моя сосна на цыпочки привстала», «тоненькая девочка в трико» подчеркивают «домашнюю» тональность стихотворения, стремление лирического героя к семейному очагу, к надежному жизненному пристанищу.

Центральное стихотворение сборника «Проталина» – «Может, завтра в предзакатном свете…» (1971). Оно принадлежит к медитативной лирике.

Может, завтра в предзакатном свете,

разглядев, почувствую и я,

что душа заполнена всем этим,

словно форма точного литья [29, 56].

Почему это поэтическое произведение производит на нас несомненно яркое эстетическое впечатление? Что в этом тексте собственно нового, художественного? Стихотворение не изобилует изощренной метафоричностью в передаче тонких чувствований и переживаний, однако чем-то завораживает, проникает в душу читателя. Образы и слова этого лирического стихотворения играют как бы вспомогательную роль, они служат чему-то третьему, возникающему из их взаимодействия.

Так, что можно пробовать на ощупь,

как впечатан в стынущую грань

новый дом;

                    как на плечах у рощи

бронзовеет огненная ткань,

и само пространство, и колодца

ветхий сруб,

                       сиреневый в тени;

то есть все,

                    что Родиной зовется

и поется в будничные дни [29, 56].

В строении художественного текста можно выделить три уровня, на которых располагаются все особенности его содержания и формы.

Первый, верхний, уровень – идейно-образный. В нем два подуровня: во-первых, идеи и эмоции, во-вторых, образы и мотивы.

Второй уровень, средний, – стилистический. В нем тоже два подуровня: во-первых, лексика, то есть слова, рассматриваемые порознь (и прежде всего – слова в переносных значениях, «тропы»), во-вторых, синтаксис, то есть слова, рассматриваемые в их сочетании и расположении.

Третий уровень, нижний, – фонический, звуковой. Это, во-первых, явления стиха – метрика, ритмика, рифма, строфика; а во-вторых, явления собственно фоники, звукописи – аллитерации, ассонансы.

Итак, на верхнем уровне строения стихотворения Геннадия Лысенко «Может, завтра в предзакатном свете…» мы можем выделить эмоцию или состояние ожидания органического слияния с миром и образ малой Родины; на среднем уровне – яркие эпитеты и метафоры («ветхий сруб, сиреневый в тени», «на плечах у рощи бронзовеет огненная ткань»); на нижнем уровне – пятистопный хорей, – размер, придающий стихотворению законченную плавность.

Очень емкое и верное, мгновенно запоминающееся, ни у кого не взятое, образное сравнение «словно форма точного литья» говорит о кровной, неразрывной связи поэта с тем, что ему бесконечно дорого. Эпитет «предзакатный» настраивает читателя на определенный душевный лад, задает тон стихотворению философичный.

Еще добавим, что в стихотворении «Может, завтра в предзакатном свете…» две неточные женские рифмы гармонично сочетаются с точными мужскими, а нагнетание звуков «ч-щ» во второй строфе говорит о приеме аллитерации, использованной поэтом для придания стиху дополнительной свежести и очарования. Пластична архитектоника стихотворения, то есть его композиция, сочетание частей в одном стройном целом. Инверсия «Родиной зовется» подчеркивает главную тему стихотворения, как бы исподволь указывает на его смысл. «Родиной зовется»… Этой теме – теме Родины, России – Геннадий Лысенко был верен на протяжении всего своего творческого пути, будь то стихи о мире, о море, о любви, о природе или трудовых буднях.

Таким образом, вся совокупность художественных приемов и средств, органично вписанных в образную ткань стихотворения, обеспечивает его эстетическую ценность.

Лысенко – лирик. Лирика же, по утверждению В.Белинского, есть «жизнь и душа всякой поэзии: лирика есть поэзия по преимуществу, есть поэзия поэзии» [167, 154]. Художественный мир приморского поэта населен не только «личностными» образами – в его биографию и поэзию органично вошли «Родина», «война», «пятилетка», «любовь и труд». Однако уже в раннем стихотворении «Мой возраст» (1969 г.) поэт признался, что обретает «возраст свой, как осознанье назначенья, и чистоты, и правоты, вплоть до надломленной черты, где жизнь моя – стихотворенье» [28, 203].

«Вплоть до надломленной черты»… Нам уже приходилось говорить о трагическом мирочувствовании художника слова, отмечать надрывность его лирической ноты. В то же время в критике того времени подчеркивалось, что «стихи Геннадия Лысенко несут ощущение красоты, праздничности будничного мира» [137, 165]. И действительно, если бы в стихах Геннадия Лысенко слышалась лишь драматичная тональность, его поэтический мир не обладал бы таким подлинным свойством русской поэзии, как надежда. Настоящие стихи всегда указывают на некий выход из черного житейского тупика, всегда оставляют надежду, отраду… В этом состоит замечательное милосердие нашей русской поэзии. И сами стихи приморского лирика – яркое тому подтверждение. Вот лишь фрагмент:

Жизнь проста, как принцип эхолота.

Вон и дождь закончился к тому ж.

Я опять плутаю по болоту,

Поминая добрым словом сушь.

Там поляна все еще в ромашках.

Там тепло, и все еще ничья

Женщина стирает мне рубашку

У золотоносного ручья [29, 72].

Мягкие стихотворные строчки дышат нежностью и умиротворенностью. Они струят свет… Простые и чистые слова «ромашки», «рубашка», «ручей» подчеркивают мысль поэта о глубокой и безыскусственной «простоте» жизни. Они органично перерастают в запоминающиеся зрительные образы: «поляна все еще в ромашках», «женщина стирает мне рубашку», «у золотоносного ручья». «Плутание» лирического героя по «болоту» условно, символично. Здесь нетрудно угадать его жизненные метания в поисках «тепла»… В другом стихотворении, завершающем сборник «Проталина», лирический герой признается: «…учусь ценить простые вещи, учусь доступное ценить» [29, 78]. В этом – одна из жизненных и нравственных ценностей художника: увидеть в обыденном необыкновенное, полюбить жизнь за саму жизнь.

Лирические произведения Геннадия Лысенко можно объединить в определенные циклы, в которых отражены его жизненные этапы, вехи творческой судьбы. (В сборнике «Крыша над головой» (1979) самим поэтом была сделана попытка циклизации своих стихотворений. Впоследствии составитель сборника «Меж этим и тем сентябрем» (1984) Г.П. Малых пошел по этому же пути и добился особого, цикличного, почти «романного» звучания лирики Геннадия Лысенко). В такие тематические циклы уместно включить стихотворения о послевоенном детстве, стихотворения, посвященные землякам и родному уголку земли; мы можем выделить «городской» цикл в творчестве поэта и особенно – циклы любовной и пейзажной лирики.

Цикл о детстве – это заповедный родник приморского лирика. Читателя покоряют своей теплотой и задушевностью воспоминания поэта о трудном послевоенном времени, когда «внук жег ночами керосин, / тайком от бабушки Агафьи» [29, 54]. Стих Г. Лысенко преемствен, верен традициям русской литературы.

В стихотворении «В сенях, меж кадок и корзин…» поэт не просто описывает свое детское «тогда», но и дает ему ненавязчивую «нынешнюю» оценку. Прошлое видится поэту как бы в свете мигающей керосиновой лампы, которая, «бросая отблеск предосенний, / нет-нет да высветит в упор / то бабушку, то дом, то сени» [29, 54]. Эти детали как бы выхвачены из тьмы, из глубины памяти, «памяти сердца», говоря словами Константина Батюшкова. Однако воспоминание органично, как бы исподволь превращается в раздумье-рассуждение, в котором нет дидактики, но есть живое чувство, есть нравственный итог.

То я опять веду войну за свет;

то вновь при огороде

вдвоем, на пенсию одну

живем мы – и неплохо вроде [29, 54].

Уже в детские годы закалялся характер лирического героя. Уже в ту пору ему приходилось и косить до седьмого пота в полуденный зной, и ходить за плугом, и «вязать ловко арматуру», и «подставлять свое плечо, как равный средь мужчин, под бревна», и поскитаться по родимой земле, вдохнуть «седую пыль переселенья»… Но именно в те годы поэт зафиксировал в своем духовном становлении, нравственном развитии то состояние, о котором он впоследствии признается, что «первый раз подумал о народе, как о себе, в единственном числе» [29, 21]. Здесь лирический герой сливается с миром поэта.

С тайной отрадой Геннадий Лысенко вспоминает о том, как «за двадцать лет, за тридевять земель / поселок есть недалеко от Волги, / там Пушкиным посаженная ель / роняла мне на голову иголки» [29, 17]. Конечно же, такое ощущение могло родиться в душе поэта только от соприкосновения с миром пушкинской музы с самого раннего детства. Пространство родной земли открывается лирическому герою в своей конкретности: от Приморья до Волги…

Мотив детства окрашен у поэта и «трагическими нотками». Как ощущение развала семейного рода могут быть осмыслены такие строфы лирика:

Не отложить былого на потом –

оно во мне;

               прислушаюсь и вздрогну:

мы с бабушкою забиваем дом –

крест-накрест двери

                      и крест-накрест окна.

Соседка покачает головой,

метнется в ноги дальняя дорога,

и зарастет дремучею травой

наш тесный двор до самого порога [29, 126].

Это уже история не только семьи, своего рода-племени, но и история послевоенной России, с ее бедами и утратами. Собственная боль лирического героя не навязывается читателю, но вызывает чувство сопричастности, сопереживания.

Спустя много лет, вернувшись в родное село, поэт почувствует себя в нем абсолютно чужим, ненужным, каким-то инородным телом. И это закономерно, ибо корни утрачены, связь с предками оборвана. Не в этом ли одна из мучительных трагедий поэта, приведших его к тяжкому исходу?

Я в селе родимом – гость случайный.

Выходной. По случаю его

мужики столпились возле чайной,

и знакомых – ровно никого.

А ведь был когда-то заводилой:

с ног сбивались бабушка и мать… [29, 55].

Не находит себя поэт, отклик своим переживаниям и в молодой поросли – и поэтому он подводит окончательную черту под своими воспоминаниями и надеждами.

Молодежь толпится возле клуба –

снова крутят старый кинофильм…

Я расслаблю стиснутые губы –

до свиданья, привокзальный ильм [29, 55].

Мотив возвращения на родину, некогда близкую и дорогую, а ныне повернувшуюся к поэту спиной, роднит Геннадия Лысенко с Сергеем Есениным.

Характерно, что переходя из детского возраста, так сказать, «в люди», поэт вовсе не собирается искать какую-то торную жизненную дорожку. Закалившись с детства в житейских испытаниях, он принимает новые вызовы судьбы и признается, как это было непросто:

Когда и я из детства выбыл

туда, где должен кто-нибудь

таскать мешки, ворочать глыбы,

лома рихтовочные гнуть,

ровняя искривленный путь,

я не забыл, как пахли шпалы

золой скитальческих костров, –

и как к себе я был суров,

когда уменья не хватало [28, 32].

Судьба Геннадия Лысенко может быть сопоставлена с судьбой Николая Рубцова. И это не случайно. Они похожи не только в лирических признаниях, но и в каких-то узловых моментах жизни. Оба были современниками, у обоих – бесприютная юность, скитания по русской земле и тяжкий трагический исход…

Александр Блок в своем творческом завещании, речи «О назначении поэта» писал: «На бездонных глубинах… недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, – катятся звуковые волны… Первое дело, которое требует от поэта его служение … поднять внешние покровы … приобщиться к безначальной стихии, катящей звуковые волны.

Таинственное дело совершилось: покров снят, глубина открыта, звук принят в душу. Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы поднятый из глубины … звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию» [182, 268].

Только «зависимость» от «безначальной стихии», звук которой поэт принимает в душу, способна породить истинную поэзию, первородное слово. («О чем писать? На то не наша воля!» – так начал одно из стихотворений Николай Рубцов.)

И как в связи со всем вышесказанным не процитировать поэтическое признание Геннадия Лысенко, которое прямо перекликается с мыслями и переживаниями знаменитых русских поэтов! –

Обернулась дорога

песней, спетой впервые:

я – поэт не от Бога, –

от себя, от России.

От пристрастья к просторам

да от рук, что – при деле;

от мечтаний, которым

тесно в крохотном теле.

От разлук, от болезней,

от любви слишком строгой;

от того, что и песня

обернулась дорогой [28, 296].

Да, «обернулась дорога песней…»! И как утверждает критик, «главное в этой песне – лиризм, в котором синтезируется личное и общее. Не случайно сам Геннадий Лысенко говорил в своих стихах, что он пишет «повесть поколения». У него было свое, поэтическое видение жизни, поэтическое мироощущение. «…В поэтическом ощущении мира, – писал А.А. Блок, – нет разрыва между личным и общим; чем более чуток поэт, тем неразрывнее ощущает он «свое» и «не свое». Это движение от «своего» к общему началось еще и тогда, когда Геннадий трезво оценил, что в жизни его были ошибки, срывы и что за них он должен отвечать сам» [204, 145-146].

Заметим, что полемическое «я – поэт не от Бога» явно привнесено временем, ибо в том, что «поэт – от России» есть и ощущение «милостью Божией»… Стихотворение «Обернулась дорога песней…» как бы устремлено в бесконечность, в нем есть отблеск безграничности…

Глубокая значительность, подлинность и властное обаяние творчества Лысенко объясняется не просто «искренностью», «душевностью», «нравственной чистотой» и другими общечеловеческими, житейскими качествами (а именно так, к сожалению, решается вопрос во многих статьях о поэте). Поэзия – это искусство, а не зарифмованная проповедь или бесхитростная исповедь. Можно быть превосходнейшим человеком и писать из рук вон плохие и оставляющие всех равнодушными стихи. Об этом хорошо сказал еще Гегель: «…Дело не только в том, чтобы индивидуальный внутренний мир выразился вовне, и не только в самом первом непосредственном слове, которое скажет нам, в чем суть происходящего, но дело в искусном, художественном выражении поэтической души, отличном от случайного повседневного высказывания» [115, 504].

По определению русского философа П.А. Флоренского, сделанные предметы блестят, а рожденные мерцают. В поэзии Геннадия Лысенко есть это живое мерцание, умение выразить «суть происходящего» в слове, о чем свидетельствуют сами его строки:

И даже сплетенья паучьи

прекрасны в подобные дни,

когда, наяву золотые,

сквозь дымку с мирской суетой

мерцают деревья литые,

облитые гладкой водой [29, 19].

В этих стихах природа как бы одухотворена, вся она дышит чистотой и свежестью.

Поэт и критик Владимир Туркин в статье, зачитанной на выездном заседании секретариата правления Союза писателей РСФСР в Хабаровске (июнь, 1978 года), отмечал: «Вся эта книга («Листок подорожника») – свидетельство того, что перед нами зрелый художник, поэт с экономным отношением к слову, понимающий его выразительную силу, брезгливый к небрежности и неряшливости стиха. Он, как волшебной палочкой, соединяет видимое с секретом поэтического слова и в будничном, сто раз открытом, открывает новую и новую грань. Сочность художественной палитры, сконцентрированная мысль – важнейшие достоинства стихов Геннадия Лысенко» [224, 138].

И еще одна грань лирики поэта. В истории отечественной поэзии устойчивы образы центральных российских городов – Москвы, Санкт- Петербурга. Образ морского города появляется в региональной поэзии (П.Гомзяков, П.Васильев, Г.Корешов и др.). Сколько раз возникали попытки написать поэтический портрет Владивостока – и зачастую уже складывался полный набор штампов: «город-часовой», «страж океана» и т.п. У Г.Лысенко свой художественный облик морского города. Об этом всего несколько строк:

И у меня есть город,

весною, рано-рано,

распахнутый, как ворот,

на горле океана.

Он стал моей судьбою,

поскольку ненароком

всей линией прибоя

прибит я к этим сопкам [28, 35].

Сравнение «распахнутый, как ворот» и метафора «на горле океана» подчеркивают особое местоположение Владивостока, открытость, хлебосольство, гостеприимство молодого морского города для своих и иностранных людей и кораблей. Любовь самого поэта к городу, его современному облику, органична, он уже не может себе представить жизнь без него, он спаян, слит с ним воедино. (Автору было 28 лет, когда он написал это стихотворение).

К стихотворениям, навеянным городом на берегу Тихого океана, могут быть также отнесены и морские стихи Геннадия Лысенко, его «морской» цикл («Утробно ревет океан…», «В рейс – рассвет едва забрезжит…», «Светает. Начнем же с нуля…», «Катера, беспечные на вид…», «Морская стихия», «Строка из вахтенного журнала» и др.). Эти стихотворения были созданы поэтом в два последних года жизни. Вот фрагмент одного из них:

Утробно ревет океан,

угрюмый, как трюм со взрывчаткой;

но вспыхнет заря… И баклан

покажется розовой чайкой.

……………………………………

Без грусти уходят в моря,

безудержен ветер скитаний,

лишь помнишь, что есть якоря,

лишь яростней жизнь и желанней… [29, 148-149].

Подобные стихи Геннадия Лысенко нередко воспринимаются как стихи «на рабочую тему», как производственный отклик. Но нужно не понимать души поэта, чтобы не увидеть в таких стихах, лишенных умозрительных деталей, с яркой образностью – «вспыхнет заря», с тонкой звукописью – «утробно ревет океан», – преображения обыкновенного в романтическое, в «гриновское»… Лирическому герою хотелось в большое море, в океан, но медицинская комиссия закрыла пути в эти области. И как же надо было ощущать море, чтобы написать об этом столь проникновенно!..

Поэзия Геннадия Лысенко, этот чистый поток лирической исповеди, предстает как явление, обогащающее отечественную поэзию ярким владивостокским мотивом.

Истинным наследником великой поэтической культуры стать невероятно трудно. Для этого совершенно недостаточно «изучить» наследие – пусть даже самым серьезным и тщательным образом. Ведь речь идет не о том, чтобы просто усвоить наследие, но о том, чтобы продолжить его. А это невозможно осуществить в рамках собственно литературной деятельности; необходимо освоить, завоевать, выстрадать великое наследие самой своей жизнью в ее целостном содержании. Несомненно и влияние поэтов – современников. Однако здесь выбор падает на то почвенное начало, которое органично откликается в душе творца.

Геннадия Лысенко называют «приморским Рубцовым». Сравнение это прозвучало в статьях ряда критиков. Но остается спорным и сомнительным мнение поэта Бориса Лапузина, высказанное им в статье «Былое с грядущим в расчете». Он пишет: «Толкуют о разных литературных поводырях Геннадия Лысенко, говорят, например, о том, что сам он считал своим учителем Павла Васильева (по-моему, трудно найти что-либо от Васильева в стихах поэта-дальневосточника), но мало кто замечает (Лысенко об этом, понятно, помалкивал) влияние поэзии Николая Рубцова. А влияние это было сильное, прямое, до ученической подражательности, до эпигонства. К примеру, «Память отбивается от рук» – Рубцов, «Былое отбилось от рук» – Лысенко» [25, 301-302]. И далее критик, касаясь в основном одной стороны творчества двух поэтов – темы села, приводит якобы неудачные повторы Лысенко из наследия Рубцова. Более того, Б.Лапузин подчеркивает, что «все его стихотворения – Лучегорску, Дальнегорску, о районных поселках, о таежных селах – все они как рифмованные отчеты о командировках и вряд ли представляют какую-нибудь самостоятельную художественную ценность» [25, 302]. С этим трудно согласиться.

Специфичность лирики Лысенко состоит в том, что он видит «краски Дальнего Востока», переносит их в свои стихи; он живописует свой собственный мир. Как отмечает другой критик, «его стихам свойственна эстетика краски. Он любит тона светлые, солнечные, счастливые. «Качнется море синей шторой, зеленой шторою – тайга». «Апрель со снегом краски растирает, разводит на березовом соку». Жизненный драматизм (а поэзия без этого драматизма не существует) невозможно передать однотонными красками. И отсюда контраст цветов, многоцветье…» [137, 167].

И действительно, цветовая гамма поэзии Лысенко богата, колоритна, в его стихах дышит приморская земля, наполненная свежими молодыми красками.

Я – оптимист,

но счастье – грустное вино,

когда летит зеленый лист

 с оранжевыми заодно [29, 105].

 

Или другой яркий пример:

Ты прочувствуй: слеза стекает

к горизонту. Подумай ты:

солнце в воду лучи макает –

тянет радугу из воды.

А в лесу – паутины проседь.

А над лесом, меж влажных крон

синь такая, что камень бросить –

и запрыгает синий гром… [29, 94].

Между тем, как бы это ни показалось странным, поэзия Николая Рубцова сравнима не с живописью, а с графикой. В.В. Кожинов отмечает, что у Рубцова «она, так сказать, «черно-белая», и не случайно слова «черный» и «белый» употребляются в ней значительно чаще, чем обозначения других красок («синий», «красный», «зеленый» и т.п.). Это, собственно, и не краски, а крайние точки светотеневой гаммы. Поэтическая графика Николая Рубцова чаще всего воплощает такие тонкие переливы светотени, что отсутствие цвета как бы полностью возмещается» [127, 181].

И еще. Говоря о якобы имеющих место в поэзии Геннадия Лысенко перепевах «из Рубцова», Б.Лапузин забывает о немаловажной детали. В литературоведении существует такое понятие, как реминисценция, ничего общего не имеющее с эпигонством, с плагиатом и т.д. Так, например, знаменитая строка А.С. Пушкина «Как гений чистой красоты» заимствована из стихотворения В.А. Жуковского. Однако стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» является абсолютно самостоятельным лирическим шедевром А. Пушкина, и никому в голову не приходило упрекнуть его создателя в «ученической подражательности».

Или, например, в литературе о М.Ю. Лермонтове указывалось, что стихотворение «Родина» близка к знаменитым строкам «Путешествия Онегина»:

Иные нужны мне картины:

Люблю песчаный косогор,

Перед избушкой две рябины,

Калитку, сломанный забор…

Есть даже текстуальные совпадения. Например, у Пушкина:

Перед гумном соломы кучи…

У Лермонтова:

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой…

У Пушкина:

Да пьяный топот трепака.

У Лермонтова:

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

Однако стихотворение Лермонтова «Родина» – глубоко самобытно, с собственным художественным лицом. Литературные заимствования, имеющие место в этом стихотворении, не перечеркивают его поэтическую значимость и ценность и уж тем более не говорят об эпигонстве истинного преемника А.С. Пушкина. Необходимо отличать дешевую эпигонскую подделку от сердцем переосмысленного, в собственном слове переплавленного, верного духу традиции самородного стиха.

Так, прочтя стихотворение Боратынского «Признание», напечатанное в «Полярной звезде», А.Пушкин в январе 1824 года писал Александру Бестужеву: «Признание» – совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий…» Однако слова своего не сдержал и не преминул воспользоваться достижениями собрата по цеху. Литературовед Лидия Гинзбург отмечает, что «есть четко уловимая связь между «Признанием» и пушкинской элегией 1826 года «Под небом голубым страны своей родной…» [116, 257].

У Боратынского:

Напрасно я себе на память приводил

и милый образ твой и прежние мечтанья:

безжизненны мои воспоминанья…

У Пушкина:

Напрасно чувство возбуждал я:

Из равнодушных уст я слышал смерти весть

И равнодушно ей внимал я.

И даже пушкинскому «для бедной легковерной тени» предшествует у Боратынского –

Уж ты жила неверной тенью в ней.

Перед нами яркий пример самобытно переосмысленного и оригинально воссозданного лирического слова. В то же время едва ли кто-либо отважится назвать Е.А. Боратынского учителем самого А.С. Пушкина. Надеемся, что в случае с Геннадием Лысенко по отношению к Николаю Рубцову мы имеем подобный пример, ничуть не умаляя значение последнего для поэтического становления дальневосточного художника. Мы могли бы привести целый ряд таких перекличек, однако ограничимся одним, наиболее показательным примером.

У Рубцова:

Улетели листья с тополей –

Повторилась в мире неизбежность…

Не жалей ты листья, не жалей,

А жалей любовь мою и нежность! [17, 142]

 

У Геннадия Лысенко:

Облетает пух с июльских тополей:

Всё с сединами –

о чем ни пожалей… [29, 160]

Примечательно, что писатель Александр Плетнев на вопрос журналиста: «Вы хорошо знаете приморскую литературу. Какое имя хотелось бы назвать?» – ответил: «Несомненно, Геннадия Лысенко. Приморье может похвалиться и другими хорошими поэтами, но сказать, как Лысенко: «Там звезды плачут… а на руке часы судачат» – мог только великий. Это уровень Рубцова, но совершенно оригинальнейший. Еще страшно сложный, может быть, поэтому не очень-то признанный» [216].

Литературовед В.Н. Орлов в статье «Александр Блок и Некрасов» указал на ряд стихотворений Блока, текстуально близких к некрасовским: «Ангел-хранитель», «Да. Так диктует вдохновенье…», «Грешить бесстыдно, непробудно…», «Коршун», «Перед судом» и т.д. Некрасовские здесь те жизненные ценности, которые сообщают поэтичность высокому прозаизму этих стихов, их словесной обнаженности. В то же время исследователь отмечает, что «Блок из тех поэтов, чей лирический мир предельно самобытен (при глубочайших связях с прошлым) и узнаваем в каждой мельчайшей своей единице» [116, 257].

Тональность стихотворений приморского поэта своеобразна, лишена вычурности. Поэт обладает «своим голосом». О чем бы ни писал Геннадий Лысенко, главным пафосом его творчества, господствующим его тоном, был тон признания, лирической исповеди. Поэт как бы торопился высказаться о Родине, о народе, о себе самом, о том, что с самого начала водило его пером, памятуя о безвозвратно ушедших годах и всеми силами наверстывая упущенное. Творческий период Лысенко продолжался немногим более десяти лет, а писать поэт начал поздно, в возрасте, когда М.Лермонтов и П.Васильев уже завершили свой земной путь.

Едва ли основательны предположения полемиста о том, что «дальневосточный поэт сознательно пытался выстроить свою жизнь подобно жизни Рубцова. Не случайно Лысенко вдруг ушел в матросы (как же, Рубцов тоже работал матросом!). Не случайно книга Лысенко, вышедшая в издательстве «Современник», называлась «Листок подорожника» – перед этим посмертное избранное Николая Рубцова «Подорожники» выпустило издательство «Молодая гвардия». И еще, и еще подобные неслучайности…» [25, 303]. Заметим, что название «Подорожники» идет еще от Анны Ахматовой, и оно вряд ли здесь исчерпывается: это корневое слово русской жизни… Сходство целого ряда черт биографий двух поэтов не могло не сказаться на определенном сходстве мотивов их лирики. Да и сам дух той эпохи, того послевоенного времени, сама во многом противоречивая и в то же время удивительно одухотворенная жизнь людей советского государства диктовала поэтам общие идеи, направляла их к общим целям. В связи со всем этим нам хочется привести проникновенные слова Ф.М. Достоевского. Выпалывая сорняки из собственной души, обнаруживая «глубоко запрятанную» мощь любви, которая «есть в каждом из нас», любая личность тем самым способствует победе над «прежним животным» и взращиванию «воистину новых людей», вытесняет космическое зло из вселенной, участвует в разрешении будущих судеб человечества. И в этом Достоевский не видел ничего фантастического. Надо только хорошо помнить, подчеркивал он, что «силен может быть один человек», что в его мыслях и поступках «бесчисленное множество скрытых от нас разветвлений» и что «все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается» [119, 34]. Так вот и перекликнулись, и до сей поры перекликаются музы двух замечательных поэтов и людей, уроженцев Вологодчины и Дальнего Востока, каждый из которых имеет свой неповторимый художественный почерк.

Но, разумеется, мы не отрицаем, что Геннадий Лысенко знал стихи Рубцова. К тому времени уже вышли сборники стихотворений вологодского поэта. (За пять лет, прошедших со дня смерти Н.Рубцова, были изданы три его книги: «Зеленые цветы» (М., «Советская Россия», 1971), «Последний пароход» (М., «Современник», 1973), «Избранная лирика» (Вологда, 1974). )

В последнее время, в конце 1990-х гг., в печати поэта и человека Геннадия Лысенко пытаются выставить в весьма неприглядном виде, представить его этаким отпетым забулдыгой, этаким конченым хулиганом, за что, мол, и настигло его Божие правосудие. Так, бойкий журналист Андрей Вороной в статье «Смерть поэта», перенасыщенной непозволительным современным молодежным сленгом, со сладострастием смакует: «Он страдал, пия. И пил, страдая. Но мармеладовским смирением там и не пахло! Его пьянство было черное, запойное, дикое, страшное. Иногда выпивка переходила в дебош. А иногда и кровью заканчивалась. То Геннадия Михайловича кто-то порежет, то он кого-то отчленовредит. А пуще всего было, когда он себя резать начинал...» [183, 8]. Еще раньше приморский стихотворец Юрий Кашук назвал Лысенко «люмпеном», что вызвало возражение тех, кто знал поэта [198, 205]. Не во всем прав и Ярослав Мельник в своих полемических заметках «Посеянное надо сжать», напечатанных в «Литературной газете» от 4 августа 1982 г., когда пишет: «Сошлюсь на поучительный пример поэтической судьбы Геннадия Лысенко, о котором рассказал Ю.Кашук в статье под примечательным названием «Что посеял, того не пожну…». Талантливого молодого поэта из «глубинки» сумели убедить, что его лучшие, полные своеобразия стихи – худшие, а худшие, «проходные», напротив, – лучшие. Поэт издал при жизни два сборника этих «проходных» стихов, а лучшие увидели свет только теперь…». Нет, если бы у Геннадия Лысенко в прижизненные сборники «Проталина» и «Листок подорожника» вошли только «проходные» стихи (как, например, «Мои награды», «Помолчим о любви…»), едва ли его дальнейшее творчество получило бы широкий общественный отклик, вряд ли его приморская муза зазвучала бы в полный голос, получила бы в своих лучших образцах («В степи», «Была зима», «Жизнь слагалась из дней и ночей…», «У речки иволга умолкла…», «До снега, летящего вкось», «Пригород» и др.) общероссийское звучание. (Между прочим, пять стихотворений поэта – «Жизнь проста, как принцип эхолота…», «Пусть будет май с восходами – навылет…», «Обрубка стали: гулкий звон чеканки…», «Ни в присловье…», «Прощай, мое глупое счастье…» – включены в антологию «Русская поэзия. ХХ век», охватывающую русскую поэзию всего прошлого столетия).

Пусть будет май с восходами – навылет,

как повторенье.

                            Пусть средь бела дня

полынный дождь негаданно нахлынет,

как в город деревенская родня.

И надо в первых проблесках сирени

не бунт узреть,

                            а логику судьбы,

чтоб после проповедовать смиренье,

стоящее на уровне борьбы [14, 703].

О личности поэта, настоящего поэта, можно сказать очень многое. Поэт – это прежде всего человек особенного склада, особенной духовной организации. Тот факт, что он пишет стихи, – это, в сущности, внешнее проявление его глубокой натуры. Каждый подлинный поэт – личность неординарная, не могущая оставить равнодушными окружающих людей, вызывающая у них самые различные противоречивые эмоции. Но, по слову А.А. Блока, «поэт – величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет. Люди могут отворачиваться от поэта и от его дела. Сегодня они ставят ему памятники; завтра хотят «сбросить его с корабля современности». То и другое определяет только этих людей, но не поэта; сущность поэзии, как всякого искусства, неизменна; то или иное отношение людей к поэзии в конце концов безразлично» [182, 266].

Мы не можем однозначно утверждать, справедливы или нет вышеприведенные высказывания относительно личности Геннадия Лысенко. Скорее всего, с точки зрения серого обывателя, примитивного филистера они имеют под собой какое-то обоснование. Но с точки зрения человека, беззаветно преданного искусству поэзии, они попросту вульгарны, нелепы, они недопустимы. В.В. Кожинов говорит: «Поэт есть талант; но поэт в то же время – человек. И ценность того, что он делает, ценность, которая, конечно, недостижима без таланта и профессионализма, имеет и еще более глубокое и необходимое основание в его человеческой сущности. Каков человек – таков и поэт. В высших своих проявлениях поэзию создает человек, воплощающий сущность целого народа» [127, 107].

И бойкий журналист, и другие явно противоречат себе, своим недостаточно продуманным, не вполне уважительным размышлениям относительно поэта хотя бы в том, что взялись за перо, чтобы написать о таком сложном и, скажем прямо, неоднозначном человеке, как Геннадий Лысенко, ставшем, однако, весьма заметным явлением в литературной жизни края в 70-е годы прошлого века. Вот, кстати, совершенно полярное мнение, касающееся человеческой сущности замечательного художника: «По словам тех, кто знал Лысенко очень хорошо, время от времени он отходил от всего и работал, работал, работал…» [207]. И литератор Михаил Матвеев делает исключительно верное заключение: «Да, Геннадий Лысенко далек от образа идеального, положительного во всем героя. Все в нем было на грани: и поэтический талант, и неуемность натуры, и дерзость, мятежность характера, и ранимость, незащищенность души…» [207]. Едва ли кто-нибудь станет оспаривать тот факт, что именно Геннадия Лысенко можно и следует назвать ярчайшим дальневосточным поэтом за всю историю этого благодатного уголка Земли, что именно  Лысенко удалось отразить в своих стихотворениях дух приморцев. Тот же Б.Лапузин с нескрываемой гордостью за своего земляка и товарища по призванию пишет: «Лысенко – яркое самобытное литературное дарование, оставившее заметный след в художественной жизни моего края и дальневосточного региона России. И хоть, чтобы разобраться во всем многообразии поэтического таланта, необходимо углубляться в его истоки, в ученичество, все равно поэта, как любого художника, следует судить по его вершинам. Вершин у Геннадия Лысенко достаточно» [25, 303]. И далее: «Все творчество Геннадия Лысенко пронизано чувством сыновней любви к России на ее тихоокеанских берегах. Место его сердечности – не вся планета, не весь мир, а конкретная земля с точностью географических названий, с узнаваемостью поселков и городов.

У голубых камней Посьета,

где чаек плеск и ветерок,

вода, как смятая газета

с неоднократным сдвигом строк.

…………………………………….

Полоска утреннего света,

накрап искусственных огней

у голубых камней Посьета,

у неожиданных камней.

Стихотворение поражает яркостью метафорической новизны, емкостью характерной конкретики, образной точностью передачи ощущений, душевной щедростью авторского отношения к одному из прекрасных уголков нашего Приморья. Подобных стихотворений в творческом наследии поэта немало» [25, 306]. Кстати, это стихотворение некоторые критики относят к разряду проходных, «командировочных», которые якобы ничего не говорят душе читателя. Это уж смотря какой душе…

К сожалению, то, что открылось пытливому взору одного, осталось сокрытым от поверхностного взгляда другого. В статье журналиста Андрея Вороного нет ни одной, запавшей ему в душу, стихотворной строчки из творчества Геннадия Лысенко. А жаль!..

В зените своего творческого пути Геннадий Лысенко сказал, вернее, выдохнул из души общеизвестные ныне строки:

Все чаще,

                    как ртуть на морозе,

сжимается сердце в комок

и ноет на полном серьезе

о том, что я мог,

                               да не смог.

Еще не приспело покамест,

еще недолет-перелет,

но так я однажды покаюсь –

аж небо слеза прошибет [28, 243].

И это было одним из условий его поэтического самовыражения. Как отмечает критика, «в той обнаженности, с которой это говорится, есть уход от разлада, нарушение связи, есть преодоление драматичного в жизни» [137, 169]. Это было сказано при жизни поэта, и в этих словах звучало желание, чтобы так и было. Но, увы, не все зависит от желаний критики, даже от ее заклинаний найти в себе силы для преодоления душевной невзгоды.

Казалось бы, литературная судьба Геннадия Лысенко складывалась сравнительно удачно. Один за другим вышли два сборника его стихотворений, готовился третий, поэт был принят в Союз писателей, что, несомненно, являлось заслуженным признанием его дарования. Но в действительности все было гораздо сложнее. Сиротское детство и отрочество, скитальческая, бесприютная юность, заполненная непомерно тяжелой работой, суровая школа рабочей заводской жизни наложили неизгладимую печать на поведение и самую натуру поэта. В одном из стихотворений он с грустью признается:

Отзвенел мой мальчишеский орден,

отгремел немальчишеский бой;

осмотрели, признали: не годен

и в военные дни к строевой.

Нацарапали в белом билете:

непригоден и в мирные дни [29, 88].

По воспоминаниям современников, близко знавших поэта, у Геннадия Лысенко был трудный, неуравновешенный, глубоко противоречивый характер. Впрочем, тут уместно привести отрывки из воспоминаний людей, близко знавших поэта. В их замечаниях, на наш взгляд, человеческая сущность, природа души Лысенко выражена наиболее выпукло. Поэт Илья Фаликов: «Русским он был, сокрушительно, беззастенчиво русским… Он много мне и другим сделал практического добра, потому что был надежен. Даже – безотказен. Это многие должны помнить. Кстати, он всегда возвращал долги… Самые тяжелые вещи при чьих-то переездах носил он. И всегда был виноват. Хронически всегда виноват» [225, 92-94]. Близкая к поэту Тамара Малых: «Вот он, «поэт от России»… Его душа – силища, потрясающей энергии! Мировосприятие, данное только избранным и помещенное в хрупкий сосуд, вырывалось наружу фейерверком, оседая и обволакивая всех и вся, делая из обыденного необычайное… Иногда ему становилось тоскливо, и он говорил: «Придет пора, когда молодые, грамотные, философски настроенные люди будут каждую мою строку взвешивать, как золотой слиток!..». И громко смеялся, будто неловко было за сказанное» [архив профессора С.Ф. Крившенко]. Поэт Александр Радушкевич: «Он был и остался именно русским поэтом, создававшим стихи из материала собственной души – нежной, тонко и остро чувствующей, страдающей, мучительно ищущей себя в аду нашей дикой жизни…» [225, 100]. Собственно в поэзии, в творчестве Геннадий Лысенко преодолевал то, что мучило его в жизни.

Припомнив прежние грехи,

с утра засяду за стихи [29, 166].

…Геннадию Лысенко было тридцать пять лет, когда он свел счеты с жизнью. С точки зрения ортодоксального Православия самоубийство – грех непростительный. Вскрыть психологические причины такого трагического конца всегда трудно, всегда можно быть заподозренным в необъективности. Однако здесь мы не можем не сослаться на следующие размышления о судьбе русских поэтов академика А.М. Панченко в статье «Русский поэт, или Мирская святость как религиозно-культурная проблема».

А.М. Панченко пишет: «Поэт – вечная русская проблема. Нигде так не мучают поэтов при жизни и так не чтут после смерти, как в России. Мы прибегаем к ним с сегодняшними заботами… Ясно, что мы числим их не по разряду истории, но по разряду вечности. На рациональном Западе – и католическом, и протестантском – сейчас дела обстоят иначе. При всем уважении к Руссо, Шекспиру, Гете французы, англичане, немцы не станут отягощать их насущными своими вопросами.

Попробуем в этой русской особенности разобраться.

Обстоятельства дуэли Пушкина с Дантесом (самого поединка, а не его предыстории) известны до мельчайших подробностей, однако народное мнение с этим не согласно. Народ подозревает, что от него утаено нечто крайне важное, народ тщится снять покров с тайны, кажущейся ему роковой.

Не желая мириться с тем, что Пушкин пал в равноправном поединке, народ ищет доказательства убийства. Не дуэлянт ему нужен, а мученик, святой. Прижизненные его грехи мученику как бы не вменяются…» [157, 303-304].

И далее, особенно для нас важное: «Пристальное, даже болезненное внимание к смерти поэтов – нечто вроде русской культурной привычки. Показательны, например, вспышки неверия в самоубийства Есенина и Маяковского, хотя, казалось бы, для 20-го века это дело обыкновенное. И Мандельштам в Чердыни бросался из окна, и Цветаева на себя руки наложила… Откуда же сомнения? Все оттуда, оттуда – от подспудного желания обелить поэтов. Ибо самоубийца заведомо губит душу свою, для него уготована вечная мука в преисподней. Впрочем, Господне милосердие безгранично, и в русском месяцеслове есть один святой-самоубийца. Это северный подвижник Кирилл Вельский. Не стерпев воеводских притеснений, он принародно, на глазах потрясенного мучителя, утопился» [157, 305]. Мы жалеем Кирилла Вельского, читая житие, как жалеем художника Пискарева из «Невского проспекта», как жалеем Катерину из драмы «Гроза», как жалеем Марину Ивановну Цветаеву. Она была верующая, знала, на что шла, но она безмерно страдала, и кто бросит в нее камень?.. В более поздние годы покончили с собой поэты Борис Примеров, Юлия Друнина, Алексей Прасолов…

Будем надеяться, что Геннадий Михайлович Лысенко (17 сент. 1942 – 31 авг. 1978) найдет свое оправдание, тем более что как поэт он его заслужил.

Голодный,

                    холодный,

                                         свободный,

поверивший в силу свою,

и песню такую спою,

которая станет народной [29, 42].

И Лысенко создал поэзию, в которой народный голос, вобравший в себя голоса природы и истории, звучит совершенно естественно и убедительно. Это не просто идея, но сама жизнь, получившая новое бытие в слове и ритме поэта.

В нынешнее время не принято говорить о «степени участия народности в развитии русской литературы». В том числе и поэзии. А это необходимо. Без этого мы не мыслим подлинную поэзию. О народности того или иного поэта часто говорят, основываясь на внешних – тематических и языковых – чертах его творчества, то есть в конечном счете на осваиваемом им «готовом» материале жизни и слова. Такая внешняя народность достижима без особого дара и творческого накала. Между тем стремление к народности у Геннадия Лысенко осуществлено в самой сердцевине его поэзии.

Вообще, по мысли В.В. Кожинова, «быть поэтом – обязательно значит быть замечательным мастером своего дела. Нельзя быть средним, посредственным поэтом, ибо средний уровень и поэзия несовместимы… Даже самый небольшой поэт все же по-своему высок и совершенен. Собственно, что это означает – «небольшой» поэт? Чаще всего речь идет при этом об известной ограниченности, замкнутости, однообразии лирического мира. Можно назвать «небольшими» таких, например, поэтов, как Дельвиг и Апухтин. Но внутри своего мира эти поэты достигают подлинной высоты и совершенства. Их трудно отнести к «большим», но, тем не менее, это прекрасные поэты, без которых русская поэзия, безусловно, стала бы беднее, потеряла необходимые ей ноты и оттенки» [134, 243].

Геннадий Лысенко – «небольшой» поэт. Однако каждый, кто смог открыть душу поэзии Лысенко, так или иначе чувствует живую силу, которая в ней воплотилась, самородность слова и ритма поэта. Трудно представить себе русскую поэзию без таких, например, простых и щемящих стихов:

Большой, к болезни непригодный,

дед жизнь любил, но чтоб при ней

была работа, харч добротный

да тройка трепетных коней.

И лишь в конце,

                        в предсмертном стоне,

как бы собрав остаток сил,

проговорился о гармони,

которой так и не купил [28, 21].

Перед нами цельный русский характер, который не мыслит свою жизнь без основополагающих человеческих ценностей, без трудностей и радостей бытия. С горечью судьбы, в которой не все осуществилось…

В.Д. Сквозников в своей исследовательской работе «Лирика» говорит о том, что «лирика всегда была направлена на воссоздание какого-то внутреннего душевного порыва, переживания… Открытие в искусстве, индивидуальное художественное познание какой-то стороны жизни человека, становится всеобщим и вечным достоянием. Открывая уже открытое, поэзия, как известно, перестает быть поэзией» [165, 206].

Что же «нового» привнес Геннадий Лысенко в приведенном стихотворении в русскую поэзию?

Оно принадлежит к разряду «персонажной» лирики. Литературовед отмечает: «В истории различных национальных литератур нередко возникают такие произведения, в каждом из которых объектом лирической медитации становится отдельная личность, воплощающая в себе характерность социального бытия, обладающая какими-то индивидуальными чертами, а иногда и собственным именем и поэтому достойная названия «персонажа» произведения… Само ее изображение оказывается не повествовательным, но по-своему медитативно-описательным и при этом – по общему закону лирических медитаций – относительно небольшим по своему объему» [160, 151].

За спиной у деда, очевидно, и пережитая революция, и коллективизация, и Великая Отечественная война, – и все-таки, несмотря на все тяготы жизни и испытания судьбы, – в нем жива беспредельная любовь к родному очагу и к русской песне, которую старик хотел бы не только петь, но и играть на гармони. Ну, что ж, если у него на земле остался внук, который однажды напишет стихи, запечатлевшие сокровенные дедовские переживания, – значит, спел он песню свою при жизни достойно, пускай и без вожделенной гармони.

Гармонь – один из непременных атрибутов русского быта и – шире – бытия. Образ «гармони любимой» не раз «озарит нутро стихотворений» [28, 36] Г. Лысенко.

Томила душу к новолунью

гармонь в заречной стороне;

не я тот парень, и певунью

в невесты прочили не мне [29, 58].

Стих поэта напевен, близок к фольклорным, народно-поэтическим традициям. Слова словно сами ложатся на музыку, – мелодичность сочетается с органичной образностью. (В этот ряд могут быть включены такие стихотворения поэта, как «Всхлипы последней гармони…», «У речки иволга умолкла…», «Сажал весной деревья…»).

Художник слова признавался, что ощущает в себе «два-три последних поколенья»,

Да так,

          что скрипнет на зубах

седая пыль переселенья [29, 53].

Так может сказать дальневосточник в четвертом уже колене, который все же слышит еще, как прадеды и деды идут из центра по дорогам России «встречь солнцу», как ставят станицы и села, и как «у полусгнившего колодца… тешит слух казачья речь» [29, 53]. В лирике Геннадия Лысенко множество людей (и друзья детства, и люди труда, и просто дорогие сердцу земляки, и непременно, чаще других, его «незнакомка», женщина без имени, но особая, излучающая свет), и чувствуется, что каждый оставил след в его душе. От стихотворения к стихотворению поэт писал один большой портрет народной души, а уже в нем, в этом огромном и светлом портрете, узнаются («мерцают»!) высветленные мыслью и чувством художника многие души и судьбы… В этой народной среде возникает лик Руси, России:

Еще в сиротства дни босые,

уж как бы там ни бедовал,

я все ж не мачехой Россию –

родною матерью назвал.

…………………………………

Я мерз –

                  она отогревала.

Горел –

                 она студила грудь.

Так много мне она давала!..

Боюсь –

               успею ли вернуть? [29, 17-18]

Образ России приморского поэта близок к лирическим образам Родины В.Еращенко, И.Еремина, В.Кузнецова, «тихих лириков», с их пронзительным чувством кровной связи лирического героя с родной землей. Русских поэтов, в каких бы разных, удаленных друг от друга уголках страны они ни находились, связывает единое чувство родины, по-своему четко схваченное Геннадием Лысенко в лирическом слове:

Приезжаю,

                 просыпаюсь утром рано

и прослушиваю вымокшую рань:

чувство родины,

                         как чуткую мембрану,

потрясает лебединую гортань.

Я б воздал хвалу бесшумному полету

иль расслышал в тех рыданиях металл,

не поверив глупой птице и на йоту,

если б сам из этих мест не улетал [29, 36].

Да, пронзительное чувство родины, чувство матери-России, чувство сопричастности всему сущему может быть только таким – навзрыд, до самозабвения, родственное «лебединой верности».

Критик В.Мельник в статье «Посреди золотого народа…», посвященной творчеству дальневосточных поэтов, скажет о стихотворении «Еще в сиротства дни босые…»: «Вроде бы знакомая, много раз повторенная декларация, но важно, что в ней звучит исповедь души. Это исповедь поэта перед Родиной, перед людьми часто слышится в стихах Геннадия Лысенко даже там, где речь, казалось бы, совсем о другом. Через графическую резкость лысенковских интонаций мягко струится высокий свет. Свет любви, свет признания… И вот, оглядывая последнее десятилетие в поэзии дальневосточников пристальным взором, осознаешь, что до такой исповеди больше не поднялся никто» [211, 148-149]. Исповедальное начало, вбирающее в себя детали и приметы времени и пространства, – одна из характерных черт поэзии Геннадия Лысенко.

Одним из сквозных образов в художественном мире приморского поэта является образ снега. Образ русского снега.

Там мне рассеянность простили.

Там писем от меня не ждут.

А с севера на юг России

снега идут [29, 65].

Русский снег в творчестве Лысенко имеет свои признаки и оттенки. Поэт делится своими тонкими наблюдениями над этим поэтичным явлением природы. Так, для лирика «последний снег, как и первый, ошеломляет чистотой», «неотразимо снег пахнет свежим огурцом» (яркое сравнение!), городской снег – «молодой и угловатый», и т.д. Снег для поэта – вдохновенный образ самоочищения, нравственного обновления и перерождения к лучшей жизни.

Не гремело жестью, не мело.

Просто улетела журавлиха.

Просто стало вдруг белым-бело

и легло на землю тихо-тихо («Видение первого снега») [29, 76].

Так и есть. Так оно в жизни и бывает. Точности изображаемого у художника слова не отнимешь. Снег несет с собой все самое лучшее и светлое; он подает надежду.

Тихо так, как радость по утрам.

Тихо и естественно, как верится,

будто камень, что лежал на сердце,

громыхая, катится к ногам [29, 76].

О том, в чем состоит оригинальность, новизна образной системы Г. Лысенко, в чем своеобразие его художественного мира, попытался выразить сам поэт. Вот его искренние, не прикрашенные фразой признания:

И мне доподлинно дано

с металлом, втершимся под кожу:

что я – поэт, что лирик, но

 серпа и молота не брошу («Родине») [29, 8].

И с чувством – вроде виноватый,

но не подсудный, как и все мы,

сдаю в музей кирку с лопатой,

изъяв из образной системы («Еще в цене чернорабочий…») [28, 85].

Критик С.Крившенко отмечает: «Нельзя умалить в его творчестве всего того, что связано с трудом на заводе. Это была пора формовки характера, формовки души в рабочем коллективе. Именно здесь пришло ощущение своей связи с поколениями отцов… Приходилось слышать мнение, что стихи на рабочую тему, как и стихи о родном крае, – это, мол, не главное, проходное, дополнительное, без чего облик поэта мог бы стать даже поэтичней. Геннадий Лысенко полемизировал с таким пониманием поэзии всем своим творчеством» [137, 148]. Вместе с тем в статье подчеркивалось, что нельзя не замечать лирического начала и в «рабочей» теме.

До сих пор мы говорили о традициях Сергея Есенина и Николая Рубцова в творчестве Геннадия Лысенко, но читая его так называемые производственные стихи, или, точнее, стихи, посвященные рабочему классу, вспоминается Маяковский (сравните, например, такие стихотворения, как «После смены» и «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру», «Идет народная дружина…» и «Марш ударных бригад»). Ни у Есенина, ни у Рубцова мы попросту не найдем стихотворений, написанных о людях заводского труда: это идет от биографии поэта. Не случайно у Геннадия Лысенко есть даже стихи, написанные знаменитой «лесенкой» Маяковского («На нет игру воображенья», «На каком-то рубеже»). В «рабочей лирике» Лысенко налицо осуществление гуманистической идеи, ее необходимое предметное бытие. Эпиграфом к ней, к этой лирике, могут быть поставлены слова писателя Андрея Платонова: «Труд как совесть».

Стихи на «рабочую тему» – это органичная часть лирики Геннадия Лысенко. Даже стихотворения о природе, о любви нередко пронизаны у Лысенко заводской атрибутикой, словами и выражениями, взятыми из жизни трудового человека. «Губы в губы и – привкус металла»… «По жести крыши – ржавь подпалин»… «Мы грубеем при железном деле»… «Весной, как профсоюзное начальство, природа нянчится со мной»… «Загустеет скоро проседь ржавых веток»… И здесь мы выходим к проблеме нравственного значения труда как источнику жизни, радости (если это труд творческий).

Что стоит за понятием «труд»? Писатель В.М. Шукшин, размышляя об основах трудовой жизни в статье «Слово о «малой родине», говорит: «Собственно, вокруг работы и вращалась вся жизнь. Она начиналась рано утром и затихала поздно вечером, но она как-то не угнетала людей, не озлобляла – с ней засыпали, к ней просыпались. Никто не хвастался сделанным, не оскорбляли за промах, но – учили… Никак не могу внушить себе, что это все – глупо, некультурно, а думаю, что отсюда, от такого устройства и самочувствия в мире, – очень близко к самым высоким понятиям о чести, достоинстве и прочим мерилам нравственного роста человека: неужели в том только и беда, что слов этих «честь», «достоинство» там не знали? Но там знали все, чем жив и крепок человек и чем он – нищий: ложь есть ложь, корысть есть корысть, праздность и суесловие…» [177, 7]. Мы можем утверждать, что сам поэт Геннадий Лысенко как личность, как характер – яркий «шукшинский герой». (В качестве примеров можно привести такие особенно рассказы, как «Гена Пройдисвет», «Сураз».) Жизненное кредо обоих писателей одно – работа, то, что связывает, а не разъединяет людей. Разумеется, работа не сама по себе, а «во имя» – любви, счастья…

Полправды жизненной вобрав,

недопоняв еще чего-то,

я знаю главное – работа;

я ею жив, я ею прав [29, 10].

Труд для Геннадия Лысенко – это составляющая того, что называется «соблюдать справедливость», «быть честным», «служить Родине». Ведь не случайно же он, обратившись к прозе, написал повести и рассказы о жизни рабочих, о своем вхождении в коллектив горячего цеха. Это была его духовная опора.

У Лысенко есть серия стихотворений, которые условно можно назвать «портреты». Они принадлежат к «персонажной» лирике. Это своеобразные миниатюры о людях труда. С какой любовью поэт говорит о дорогих его сердцу современниках-дальзаводчанах! Он словно собирает народный образ, любуется им, по крупицам складывает его, как мозаику. В этом смысле стихотворения Лысенко – это лирическая летопись, проникновенное напутствие потомкам, пусть не призванное заменить, но дополнить многие современные учебники по истории советского государства, которые нередко выхолащивают суть самой жизни.

«Спецовку примеряют не спеша…». «Так входит в биографию завод»… «Я вошел в эту жизнь. В проходной Дальзавода улыбаются мне, узнавая в лицо»… Вот стихи, посвященные женщинам Дальзавода, которые готовят специальную смесь для формовки в «земледелке»; вот старший мастер Клим Андреич, который твердо знает, «где правда, где ложь»; вот уже пожилой Григорук, которому «с лицом не повезло», но который – прямо как в фильме «Весна на Заречной улице» – преображается у печи с трехтонной заслонкой; вот бесстрашная крановщица, ставшая для лирического героя неким символом высокого полезного труда («третий год, пять раз в неделю, третий год, в мороз и зной, с крановщицей в грешном теле всходит утро надо мной»); вот душевная табельщица Оксана, у которой поэт-рабочий ищет сочувствия и понимания; вот сварщик, «пропахший молнией» и охранница Тамарка, которая «потребует и пропуск на весну»; вот строгая и принципиальная Ольга, мастер Отдела технического контроля и беззаботная маркировщица… Ни в коем случае не завышая оценок такого рода стихам (есть в них и схематизм, и риторика, и «газетность»), мы можем говорить о психологизме этой части лирики Геннадия Лысенко, об умении поэта «вживаться» во внутренний мир другого (впрочем, близкого по духу) человека. Это свойство настоящей поэзии – в малом дать почувствовать многое, в единичном – общее. «Я видел солнце в капле пота, оно особенное здесь» [29, 82].

Солнце – и «капля пота»… В русской литературе пробивался в жизнь образ «С кровью и потом» (первое название романа Михаила Шолохова «Поднятая целина»), – образ, в котором – и вечное, и эпохальное, и трагическое, и лирическое. У Лысенко трагическое связано с войной:

Обрубка стали: гулкий звон чеканки,

багровый дым и пыль – не продохнуть;

в литейном жарко, «как под Курском в танке»,

на перекуре скажет кто-нибудь.

И связь времен, утерянная мною,

вдруг дрогнет в пальцах, словно проводок,

протянутый меж миром и войною;

а боль моя войдет в него, как ток,

чтоб я услышал голоса убитых

и, составляя целое из крох,

понятье – жизнь

                прочувствовал, как выдох,

переходящий медленно во вдох [106, 176].

Стихотворение становится фактом поэзии, когда оно прочно сопряжено с бытием и духовной жизнью самого автора, когда каждое слово в нем продиктовано раздумьями и поступками, обеспечено запасом личного мировосприятия, неповторимостью эмоций, – словом, всем тем, что называется судьбой, или, по Геннадию Лысенко, «зовется любовью»…

В.Сквозников подчеркивает, что «применительно к определенному литературному роду – лирике – новизна художественного познания, то есть поэтическое открытие, основывается на постоянном обновлении связи между формой и содержанием» [165, 207]. В лирических миниатюрах Геннадия Лысенко как раз и воплощено нечто новое, незаимствованное. «Лирика, – пишет исследователь, – по самому своему существу связана с отношением в каждый данный момент личности и общества, с общим уровнем самосознания личности» [165, 192]. Самосознание личности – необходимое условие лирической поэзии – выражено в стихотворениях Лысенко достаточно рельефно.

В подтверждение наших слов нельзя не сослаться на критику тех лет. Так, критик Ст. Золотцев в статье «Ради жизни на Земле», посвященной теме Родины и мира в творчестве молодого поэтического поколения, пишет: «Надо признаться, редко-редко сквозь пласт общих деклараций и риторики пробивается огонек озарения, задевающий душу искренностью и свежестью взгляда» [194, 211]. И столичный критик указывает на вышеприведенное стихотворение приморского поэта, где речь идет не о войне – о нынешних заводских буднях, однако именно благодаря им лирический герой ощущает «связь времен». Ст. Золотцев задается вопросами: В чем подлинность этих поистине жарких строк? – Разве только в выверенных и точных штрихах, в достоверности деталей? – и убежденно отвечает: «Нет – сама фактура вызвана единством мыслей лирического героя с тем напряженным, пронизанным горячим дыханием металла делом, которому он отдан без остатка» [194, 212]. Только в том случае, когда нынешний день с его заботами и тревогами становится магнитным центром, связующим прошлое и грядущее, возможна и правомочна этически и эстетически любая ассоциация современности с годами ратного подвига народа.

Такого рода стихи требуют «одушевления» изнутри, внутренней духовной наполненности, – любая искусственность, вычурность может нарушить лирический настрой. Еще в 18-м веке Н.Карамзин писал: «Тщетно думает лицемер обмануть читателей и под златою одеждою пышных слов сокрыть железное сердце; тщетно говорит нам о милосердии, сострадании, добродетели! Все восклицания его холодны, без души, без жизни…

Творец всегда изображается в творении, и часто против воли своей… Ты берешься за перо и хочешь быть автором: спроси же у самого себя, наедине, без свидетелей, искренно: каков я? Ибо ты хочешь писать портрет души и сердца своего» [128, 30]. Здесь начало того пафоса, которое входит в поэзию как пафос поэта. Пафос – это не риторика, но состояние души и органичные слова, отражающие богатый внутренний мир творца.

Мы совершенно верим неподдельным стихам Геннадия Лысенко, в которых нет ни грамма казенной натянутости и фальши:

Нужна работа по душе,

пусть без особого размаха,

но чтоб на взятом рубеже

потело тело под рубахой.

Чтобы не ради тех деньжат,

что учтены в тарифной сетке,

я лично чувствовал, как сжат

гигантский мускул пятилетки [28, 71].

Содержание лирического стихотворения заключает в себе те же стороны, что и содержание произведений эпических или драматургических. Можно говорить о тематике лирических произведений, как мы говорим о тематике повестей и пьес.

В стихотворении «Нужна работа по душе…» сконцентрирован богатый социальный и духовный опыт рабочего человека. Тема стихотворения – это чувство личной ответственности человека за общее дело. Впрочем, не будем и преувеличивать художественных достоинств данного стихотворения, ибо есть в нем и элементы публицистики, лозунга, плаката. Но разве талантливые «плакатные» стихи не имеют права на существование?!

Говоря о проблематике лирических произведений, Г.Н. Поспелов отмечает: «Исходя из своих идейных запросов, поэт не только выбирает для лирического воспроизведения определенную сферу своего социального сознания, но в ней самой осознает какие-то стороны как наиболее существенные и значительные… И он усиливает и развивает их творчески, применяя приемы гиперболизации» [160, 70]. На наш взгляд, эту вторую сторону содержания лирического произведения конкретизирует удачно найденное поэтом слово «мускул», оно даже очеловечивает такое на первый взгляд абстрактное понятие, как «пятилетка». С другой стороны, личность поэта, его лирическое «я» делается всеохватным, как бы вбирающим в себя весь рабочий класс, персонифицирующим его.

Ярко и емко выражает поэт свою непосредственную причастность к общему делу в стихотворении «Я иду на работу», которое завершается несколько плакатными, но одушевленными строками:

Я шагаю в свой цех

и шаги пятилетки

на обычные метры шагами делю [29, 49].

Шаги рабочего человека оказываются шагами пятилетки, шагами народной истории. Дух человека, жизнь поэта, мир рабочего слиты воедино. Мы полагаем, что «производственная» лирика Геннадия Лысенко не изжила себя по сей день в силу своей достоверности и искренности. Разумеется, мы вполне солидарны с гражданской позицией поэта Б.Лапузина, когда он пишет: «Люди еще вернутся к философии такой Поэзии, когда опять поймут, в конце концов, что страну нашу к народному благосостоянию не могут привести все эти новоявленные банкиры, брокеры, менеджеры и тому подобные узаконенные специалисты обогащения за счет тех, кто строит дома, прокладывает дороги, ремонтирует корабли, производит машины, хлеб, одежду, добывает руду, уголь, нефть…» [25, 306]. При всем том явно, что это не ставит вровень лирику большого гражданского звучания и публицистическую плакатность, схематизм производственной темы.

Однако, если бы в творчестве Геннадия Лысенко была раскрыта только лишь единственная тема труда, его поэтический мир был бы зауженным, ограниченным, даже ущербным. Поэт не имел бы права сказать о себе: «Есть мир и я, и это неделимо» [29, 77]. Истинный поэт, по слову М.Горького, – «эхо мира, а не нянька собственной души». Художественно значимы стихотворения Геннадия Лысенко о любви. Цикл этот может быть назван строкой из его стихотворения – «Меж тою любовью и этой».

 

Интимная лирика Геннадия Лысенко: к проблеме художественного психологизма

Любовь – одна из центральных тем в творчестве поэта. Им написано около семидесяти стихотворений, посвященных этой теме. Не все они равнозначны, не все равноценны, художественно убедительны. Количество стихотворений, разумеется, не главное мерило их значительности в художественном мире поэта, но лучшие из них свидетельствуют о том, что любовь – неотъемлемая часть в духовном бытии лирика. Мы не вправе говорить об этом мимоходом, принижать значение личностного начала в жизни лирического героя (и автора).

В последний год жизни, когда поэт особенно много написал лирических миниатюр о любви, об интимных взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, наряду с превосходными стихотворениями «Итак, нас сблизила зима…», «В той комнате, где музыка вольна…», «Снова сердце кровью обольется…», «И этой линии в судьбе…» присутствуют и весьма обыкновенные, как-то: «Снова все ослепительно тускло…», «Ты хоть в этом мне не перечь…», «Любовь… Такая пустота после нее…», «Груди первого налива…», «Обрету постоянную радость…», «А может, я тебя придумал?..» и др. По-видимому, само «творческое поведение» поэта в жизни было не всегда ровным, внутренне оправданным. Отсюда, как неизбежное следствие, – противоречивость, смысловая затемненность, излишняя субъективность и таких стихов, как «Над отчужденностью родни…», «Что я знаю о тебе?..», «Куда нас вывезет кривая?», «А теперь объясниться изволь…» и др.

Мы можем говорить о лирико-драматичной тональности любовных стихотворений поэта.

Однако прежде чем перейти к анализу любовной лирики Геннадия Лысенко, лучшие образцы которой наиболее полно представлены в посмертном сборнике «Крыша над головой» (1979), обратим внимание на предисловие к этой книге. В нем четко и недвусмысленно сказано: «Вчитайтесь: каждое стихотворение этой книги – это прямая речь, обращенная прямо к вам, это именно разговор, проповедь в форме исповеди на собственном примере. В стихах Лысенко вы не встретите некоего «лирического героя», есть сам поэт, и только он, и это принципиально важно. И хотя в каждом почти стихотворении есть и высокого полета образность, и столь ценимые недавно «находки» (их, пожалуй, не меньше, чем у самых «находчивых» нынешних поэтов), все-таки и ценность, и обаяние этих стихов прежде всего в неподдельности, в безусловной жизненной обеспеченности каждой строки, в подлинности не слов, но сердца и ума нашего современника» [28, 6]. Мы в то же время подчеркнем: поэзии Геннадия Лысенко не может быть отказано в лирическом обобщении, и мы вправе делать упор на присутствие лирического героя в произведениях поэта, а не биографически-персонифицированного автора. Итак, мы будем говорить о любви именно лирического героя.

У настоящей поэзии свои законы, и есть в них, в этих законах, своя жестокость. Особенно ощутима весомость мысли и художественного дарования Лысенко в той области творчества, на которой искони проверялись поэтические таланты.

То время,

                  где оставлен след

неполучившейся любовью,

не порастет быльем.

                                       О нет –

Такое порастает новью [29, 84].

«Неполучившейся любовью»… Поэт в этом нежном чувстве не ищет для себя благ и удовольствий; любовь – высшее проявление жертвенности, самоотдачи, желанное испытание на бескорыстие – от первого упоения самой возможностью этого чувства («Я был тогда отчаянно счастливый и ничего не понимал почти») до вполне осознанного и почти уже горького в своей безнадежности вывода: «А счастье – домашняя птица, мне ею не обзавестись». (Эти строки резко контрастируют с названием сборника «Крыша над головой». Звучание их особенно драматично).

И все же… Между этими крайними душевными состояниями лирического героя столько «промежуточных» состояний, оттенков, тонов, полутонов, что вряд ли возможен окончательный вывод. Здесь и спады духовные, бессилие души, не способной любить, когда чувство вырождается в привычку и выдается «по потребности»:

И осталось – судить напрямую,

приспособившись к вкусу потерь:

я тебя ни к кому не ревную –

хочешь верь мне,

                          а хочешь не верь [29, 114].

Здесь и осознание вины и долга перед человеком, отдавшим тебе ни много ни мало целую жизнь…

В той комнате,

                           где музыка вольна

повелевать моими лишь слезами,

моя неистребимая вина

глядит на мир печальными глазами [29, 175].

Известно суждение В.Белинского о том, что «ни один из русских поэтов не может быть столько, как Пушкин, воспитателем юношества, образователем юного чувства» [130, 106].

Мы отнюдь не посягаем на иерархию ценностей, но… Достоин ли наш дальневосточный поэт стать воспитателем глубокого нравственного чувства, возвышающего человека?

Вот, на наш взгляд, одно из лучших стихотворений Геннадия Лысенко любовной лирики. (Оно написано в последний год жизни поэта, за несколько месяцев до трагической смерти, и в нем, очевидно, есть какое-то откровение.)

Итак,

            нас сблизила зима,

и ты твердишь, что это – бедствие.

Я сам предвижу, что впоследствии,

когда сольются свет и тьма,

ни от сердечной маеты,

ни от прямого осуждения

мне не уйти…

                          И все же ты –

моя Эпоха Возрождения [29, 169-170].

Существует много определений любви, этой высшей ценности человеческого бытия, но все они, по существу, сводятся к одному: смысл жизни – любовь. Без любви нет жизни. Облагораживающая боль любви необходима человеку, как воздух. Любовь – напряженное чувство, это тоже труд, только моральный и духовный труд. И счастлив человек, нашедший в этом труде вечную отраду, а не минутное удовольствие. У Геннадия Лысенко пластика стихотворения достигается своеобразными точными дактилическими клаузулами, а метафора о слиянии света и тьмы как двух абсолютно разных, но не противоборствующих человеческих миров подчеркивает то, что преобразующая человека сила любви окажется живительной влагой, приведет того, в ком тьма, к очищению сердца от гнусных страстей, к нравственному обновлению, к личной, духовной Эпохе Возрождения, а не к тяжкому периоду упадка и разрушения. Художественному стилю поэта свойственна афористичность. Так и здесь налицо прекрасный афоризм, венчающий все стихотворение.

«Любовь как осень в бедствии своем»… «Любовь как осень в радости своей»… Это две стороны одной медали, и человеку предстоит познать обе эти стороны. Однако любовь для лирического героя Лысенко – не сплошная осенняя полоса бедствий. Она – свет во тьме ночи, убежище, куда прячется странник от непогоды. Гамма человеческих изменчивых чувств отображена в любовной лирике Геннадия Лысенко весьма убедительно и многообразно. И все-таки – как бы ни складывались обстоятельства, как бы ни бросало душу человеческую в житейских бурях, – поистине животворно чувство настоящей любви:

И все же пели две души,

и все же рушились преграды,

и все же больше было правды,

чем умолчания и лжи [29, 39].

Тут и требовательность лирического героя к близкому человеку, и готовность всем пожертвовать ради него. И чувство, и мысль человеческая движутся к пониманию истины: удивительно много заключено в одной только способности любить.

И лишь связующая нить

идет стежком неуловимым

к тому, что хочется любить

сильней уже, чем быть любимым [29, 75].

Поэтому вряд ли точен критик И.Спивак, когда размышляет о таких строчках: «Любовь. Да мог ли думать я, что это, как сердцебиенье, привычным станет для меня?». Он считает: «Привычным» тут не лучшее слово, но этот мотив в самом деле превалирует в сборниках, усиливая их общую минорную тональность. Может, так пришлось, но с темой любви у автора постоянная конфронтация…» [220, 135]. Мы полагаем, что слово «привычный» употреблено у Геннадия Лысенко в смысле – привычный как воздух, как самое дыхание! Дело тут в том, что поэт просто не представляет себе другого состояния души. Без любви – как без воздуха! Да и «конфронтация» ли с самой темой?! Здесь психологический драматизм в движении самого чувства.

Геннадий Лысенко не «сочинял» стихов. Он жил ими – естественно, органично. Лирическая обнаженность, сокровенность – драгоценное свойство его слова. Впечатление непринужденности, импровизации производит «походка» стиха поэта, упругого, как пружина, естественного, как дыхание. Выстроим ряд таких стихотворений.

И я – как в вере поп-расстрига –

в любви…

                   И осень – наяву:

не лес – расклеенная книга

листы роняет на траву.

Поперемешаны страницы

трагедий, сказок, мелодрам;

перебираются синицы

поближе к хлебным городам.

И дни короче уж воочью,

и холода – по существу…

В беспамятстве

                  ненастной ночью

какое имя назову? [29, 137-138]

Что нужно женщинам-«синицам» для счастья? Теплый уют да надежная опора. А мужчине?.. В судьбе лирического героя было много встреч и расставаний, светлых и печальных мгновений, «трагедий, сказок, мелодрам»… И вот, на исходе зябкой осени он остается один. Он познал изменчивое чувство любви не только со своей мужской стороны. Что же останется для него добрым и чистым воспоминанием? Кто она, единственная, кто придет к нему на помощь в часы недуга, исцелит его в горькую пору от безотрадной тоски, согреет и утешит его? Встретил ли он ее? Или – встретилась ли она ему? Если – да, то почему не с ним, почему не сберег свое счастье? Что помешало? Гордость, принципы?.. Кто был прав, кто виновен?! Он не знает, но верит, что, быть может, кто-нибудь откликнется на его крик отчаяния в ненастье, вспомнит о нем добрым словом. Четырехстопный ямб с перекрестной рифмовкой! Тот самый стихотворный размер, которым написано классическое «Я помню чудное мгновенье…». Но какой он неспокойный, мятежный у Геннадия Лысенко, как построен неровно, нестройно! Это подчеркивает и сложность натуры лирического героя, и перипетии его негладких отношений с некогда любимыми. «И я – как в вере поп-расстрига – в любви…» – признается лирический герой. Емкое сравнение! Для поэта ценность любви равнозначна святыне веры для священника. Поэтому – так важно сохранить, не растерять ее, эту ценность, не растратить на мелочи! Поэтому лирический герой стихотворения Лысенко не ищет себе оправдания. Он ждет лишь одного: прощения, сочувствия, простой человеческой жалости.

Вот стихотворение поэта «Вошла и бросилась на грудь». Оно медитативно-изобразительное, наполнено экспрессией, исповедальностью лирического монолога.

Вошла

             и бросилась на грудь.

С отчаянья.

                     Так бьют посуду…

Любимая, когда-нибудь

я и об этом позабуду [29, 83].

Названное стихотворение Геннадия Лысенко строится на проблемно-тематическом контрасте, возникающем в душе лирического героя. С одной стороны, это – «любимая», которую он просит не переименовывать той улицы, «где на прощанье был первый в жизни поцелуй»; с другой стороны, это – частные дома, в которых «проживали мещане» и где «велись пустые разговоры, а лопухи из-под забора их слушали…». Пустые разговоры оказались сильнее возвышенной, романтической любви. Нравственные колебания лирического героя – его разрыв с любимой и светлые воспоминания о былом, его горькое раскаяние и тщетные попытки возвратить утраченное – приводят его к сознанию того, что «когда-нибудь я и об этом позабуду» и что с этим надо примириться. И все-таки стихотворение проникнуто светлой тональностью. Лирический герой благодарен любимой за прекрасные мгновения, которые она ему подарила, и просит, чтобы она, несмотря ни на что, не забывала и его.

Но ты не переименуй

той повести, в конце которой

умчал куда-то поезд скорый

мой первый в жизни поцелуй [29, 83].

Это лирическое произведение Лысенко поражает своей краткостью и почти бытовой реальностью изображения.

«Любимая! Не истина в вине, а искренность…» [29, 168], – признается поэт в одном из последних своих стихотворений. Искренность, взаимное доверие, абсолютная нетерпимость к малейшей фальши, натянутости – вот на чем, на этом нравственном фундаменте лирический герой стихотворений Геннадия Лысенко стремится строить свои отношения с любимыми. Об этом свидетельствует не одна строка лирика.

…Я нужен все-таки тебе,

а вот зачем – не понимаю.

И сам – не против уж, не за,

лишь верится неутомимо,

что и фальшивая слеза

смывает со щеки часть грима [29, 177].

Лирический герой желает полной грудью дышать любовью, а не испытывать ее видимость, кажущуюся реальность.

В природе, как сказано русским поэтом, тоже «есть любовь». Самый последний сборник стихотворений Геннадия Лысенко, выпущенный в 1985 году в Москве издательством «Современник», называется «Зовется любовью». Это строка из стихотворения «Листок подорожника». (Сборник имеет подзаголовок: книга лирики.) Составитель сборника, поэт Илья Фаликов, во вступительном слове пишет: «В сущности, стихи Лысенко – это развернутая самохарактеристика, основа которой – беспощадное самоизучение, смежное с правдоискательством. Собственная личность, обернувшись объектом познания, невольно отодвинута на некоторое расстояние и одновременно укрупнена абсолютной слиянностью с миром: «И ближе собственной рубахи ночное небо было мне»… Своеобразие Лысенко – не в фиксации ощущений, но в их анализе. У чувства – случайно вызванного чем-то внезапным и наглядным – есть корни, происхождение, даже история. Порыв к новизне неизбежно обращается вокруг опыта души. Возникает новизна опыта» [226, 5].

Как бы в подтверждение и развитие тютчевской мысли о том, что в природе тоже «есть любовь», Геннадий Лысенко пишет:

Природа готовит заране,

с талантом ты явлен иль без,

листок подорожника – к ране,

к разладу душевному – лес,

в котором растенье любое

имеет законченность черт;

все это зовется любовью,

хотя и не требует жертв [30, 76].

Листок подорожника – целебный листок. Жертвенности, самоотдачи, даже самоотречения требует любовь человеческая, и в этом ее неизмеримая нравственно-воспитующая сила.

Снова сердце кровью обольется

над прорехой в собственной судьбе –

так я и не выкопал колодца;

а мечталось (помня о тебе),

чтоб тебя (такое возомнится!)

из своих (иначе и не жить!)

из ладоней,

                    как больную птицу,

ключевой водою напоить [28, 141].

В богатстве образов данного стихотворения – движение живого чувства лирического героя… Образы не противоречат один другому, они реальны, естественны. Так создается лирико-драматичный «роман любви», в котором и проявился художественный психологизм автора.

В. Кожинов в статье «Русская поэзия середины ХХ века как откровение о «конце Нового времени» отмечает: «Наиболее, может быть, бесспорно и во всяком случае наглядно проявляется «инакость» поэзии Заболоцкого и Твардовского в том, что у них, в сущности, нет любовной лирики…». И далее, в развитие своей мысли: «Отказ от любовной темы вовсе не биографическая особенность, а характерное последствие исторического «переворота» в поэзии; это неопровержимо доказывается тем, что тема любви почти или даже совсем отсутствует также и в творчестве поэтов следующих после Заболоцкого и Твардовского поколений – Николая Тряпкина и Бориса Слуцкого, и далее – Алексея Прасолова и Николая Рубцова, Василия Казанцева и Станислава Куняева и др.» [129, 225-226].

У нас есть все основания полагать, что Г. Лысенко в этом деликатном случае – счастливое исключение. Тема любви – благодатная и животворная почва его лирики. Поэзии Геннадия Лысенко органичен мотив любви, его поэзия в определенной степени пронизана этим неизменным человеческим мотивом.

 

«И краски Дальнего Востока еще отчетливей вблизи…»

В творчестве нашего поэта представлены стихотворения, изображающие разные времена года, отражающие различные состояния окружающей природы.

Стихотворения, связанные с темой природы, занимают едва ли не половину творчества Геннадия Лысенко. Однако поэта нельзя назвать собственно пейзажным лириком. Пейзаж в его творчестве уместно рассматривать через философский лейтмотив постижения мира. У приморского художника свое переживаемое время и пространство.

Пейзажная лирика Лысенко по своей сути импрессионистична, то есть в ней как бы отображены впечатления поэта от встреч-соприкосновений с природой, с ее явлениями, зафиксированы состояния души лирического героя в определенное время года. Как признается сам поэт, например, в одном из стихотворений: «Осень – самое большое состояние души» [29, 133]. В сущности, и сам поэт как человеческая категория, самоё поэтическое творчество – это особое состояние души.

Замечательно, что в поэтическом мире Геннадия Лысенко представлены буквально все месяцы и даже их проникновенные переходы. Вот стихотворение с характерным оттенком в названии – «Предвесеннее». Время это, как верно говорит поэт, – «смутное»… Впрочем, начнем по порядку.

Итак, «в одном из стылых январей» лирический герой в «зимовье» топит печь, «а процесс мышленья копает яму меж бровей»; февраль у поэта в «високосном году» «заполнен болью», а в обычном – «торопится оттаивать окна»; «влажный март» у приморского художника – «обманщик, шутник»; веселая капель апреля «увесисто и метко по серым шляпам бьет»; «май с восходами – навылет», в нем наступают «первые проблески сирени»… Каждый месяц как бы отражает состояние души лирического героя, который остро чувствует связь с круговоротом, с циклом времен года, переживая их глубоко индивидуально.

Но ласково шепчутся травы

про скромный июньский уют,

и признаки кроткого нрава

ростки молодые дают.

Потрогаю ветку рукою,

к стволу прикоснусь я щекой.

Когда еще будет такое.

И станет ли это строкой [29, 98].

Критик Юлия Прасолова в статье «Свет во мгле» замечает, что «для Геннадия Лысенко жизнь – как природа, а в природе все – как в жизни: абсолютное взаимопроникновение, нераздельность того и другого. Потому явления природы входят в стихотворения поэта о любви, о труде, о жизни» [217, 247]. Это верное и точное замечание. Вот несколько строк, подтверждающих эту мысль: «как сырая рубашка к телу, прилипает к душе июль» – с одной стороны, а с другой – «июль, как скатерть-самобранка, уже разостлан на две трети»; «…лишь вишенку возле цеха бросает порою в дрожь»; «шестого августа, в субботу…» лирический герой уйдет в тайгу «из дома дней на шесть», «не умещались в голове октябрь и женщина…»; «зима весну уже приспала / с седоголовым ноябрем»; «жизнь хороша уж тем, что в ней / – декабрь и пахнут снегопадом / ладони женщины моей»; и т.д.

Невезенье, куда же мы едем?

Если вспомнить, что возраст не мед,

то тридцатая осень медведем

на меня из-за лета пойдет [29, 39].

Геннадий Лысенко родился 17 сентября. Сентябрь – наиболее упоминаемый месяц в его лирических миниатюрах. Это отрадный месяц для поэта. Этот месяц помогает ему преодолевать житейские невзгоды, спасает его от жизненных неурядиц.

Как на воздух – из прокуренного дома,

так в сентябрь –

                  шуршать опавшею листвой,

будто загодя постелена солома

там, где падать мне и биться головой.

Так – в сентябрь [29, 104].

Именно в сентябре поэт остро переживает время, чувствует природный и жизненный кругооборот. Время – лейтмотив творчества Геннадия Лысенко:

В свете истины простой

станет ясным постепенно,

что и жизнь – перекидной

календарь, а не настенный [29, 136].

Поэт в своих пейзажных стихах философски осмысливает «времен круговорот» и личность в этом «круговороте».

Не всегда услуга – за услугу.

Навсегда – времен круговорот.

Вот и мы запущены по кругу

с сентября,

                       а времечко идет [28, 286].

Тут нельзя не отдать должное интуиции поэта – ведь церковный год тоже начинается с сентября!..

Осень – самое любимое время года приморского лирика. «Я люблю, когда в природе / налицо – лицо утрат» [29, 142], – признается поэт. Или:

Есть мир и я.

                   Есть яблоки с вином

и женщины опущенные веки,

и осень притаилась за окном,

как лучшее в хорошем человеке [29, 77].

Сентябрь, осень для лирического героя Геннадия Лысенко – время подведения личных жизненных итогов. Так, в стихотворении «Как сентябрит! Я ощущаю время…» поэт стремится –

от соблазнов отрешившись начисто,

перепадая с ямба на хорей,

запечатлеть,

                   как переходит в качество

количество минувших сентябрей [29, 23].

К описательно-изобразительной лирике можно отнести многие стихотворения Геннадия Лысенко. Дальневосточная природа представлена в его творчестве весьма полно и колоритно. Достаточно вспомнить такие стихи, как «Залив Уссурийский. Мыс Анна…», «Собирается хмарь там, где бухта Патрокл…», «Наши рейсы: бухта Диомид, остров Русский или мыс Песчаный…», «В Дальнегорске не сопки – горы…». Предметно-одухотворённы такие строчки поэта:

Тайга. Былого запах свежий.

На кедраче лоскутья туч.

Остался позади Медвежий,

а впереди – Тигровый ключ [29, 111].

Мы же остановимся на стихотворении, которое так и называется – «Пейзаж».

Превращались озера в болото,

тяжелела,

                    сгущалась трава;

был обед,

                 и природа работала

незаметно, как голова.

А вверху,

                над пожарною вышкой,

подминая друг другу бока,

как тела, от работы отвыкшие,

рыхло кучились облака [28, 140].

Стихотворение представлено в прошедшем времени, как картина, запечатленная в памяти героя. Это как бы рисунок, восстановленный по памяти. Образы и чувства, сменяющие друг друга в этих строках, сменяются в последовательности упорядоченной и стройной.

Что мы видим? Превращение озер в болота – это мы смотрим прямо перед собой. «Работа природы» – поле нашего зрения расширяется, в нем уже отображается не только сгущение травы, но и весь природный вольный простор; далее наш взгляд скользит вверх и останавливается, созерцая кучевые облака. Вот четкий ритм, в котором мы воспринимаем пространство этого стихотворения; и он не произволен, а задан автором: слова «…озера», «…природа», «…облака» – это ширина, вышина и глубина, все три измерения пространства. И пространство от такого разглядывания не дробится, а, наоборот, предстает все более единым и цельным. Строго говоря, здесь показан вовсе не пейзаж, не «картина». Развернутая метафора-сравнение «природа работала незаметно, как голова» придает стиху внутреннюю динамику. В стихотворении как бы воссоздается не некий «предмет», но движение, течение… «Был обед» – имеется в виду, конечно, разгар дня, когда солнце находится в зените, а не время для подкрепления сил пищей. Слова простые, но крепко западающие в память. Изысканная инструментовка с преобладанием звука «р» также придает стиху художественную прелесть.

Вообще, в чем смысл, прямо скажем, «безыдейной» пейзажной лирики? Какая в ней польза? Ведь настоящая-то, живая природа все богаче и разноцветнее, чем нарисованная в стихах. Эмоционально воспринимая природу, мы как бы осмысливаем самую жизнь, познаем Вселенную. Г.Н. Поспелов пишет: «Поэты сентиментализма и романтизма стали создателями собственно пейзажной лирики, открыли и выразили в своих стихотворениях обобщающее «чувство природы», обогатили этим и лирику и всю художественную литературу и сделали всем этим большой шаг вперед в эстетическом развитии человечества» [160, 121].

Романтики всегда ценили непостижимость природы, видели в ней прообраз человека, искали в ней аналогии. Лирический герой Геннадия Лысенко, телесно погруженный в природное окружение, отзывчив на веяния природы, глубоко связан с ней незримыми нитями.

Сквозь мысли о хлебе

врывается в сон

весеннее – лепет,

осеннее – звон.

Их смысл бескорыстен,

их память свежа.

И требует истин

живая душа [30, 130].

Маленькое стихотворение, а какое емкое по смыслу! Жанр тот же – лирическая миниатюра-зарисовка. И ведь нет в ней ни громких эпитетов, ни изощренных метафор, а она просто покоряет той простотой, которая в традиции русской поэзии! Наш приморский поэт словно выдохнул ее!.. Лирический герой чутко прислушивается к «голосам» времени в природе: «весеннее – лепет» – образ весенних пробуждающихся листочков; «осеннее – звон» – это словно звон осенних цикад, пчел, а возможно, и звон косы… Ненавязчивая образность лишена литературной «умозрительности»; чтобы так написать, нужно вобрать в себя яркие впечатления бытия. Это стихотворение свидетельствует о некоторых особенностях пейзажной лирики Геннадия Лысенко: сращенности, полной слиянности внутреннего состояния лирического героя, подчас обремененного житейскими заботами, с вечным миром живой природы. Собственно эта поэтическая черта позволяет нам говорить о традициях П.Комарова в пейзажной лирике Геннадия Лысенко.

Замечательными образцами пейзажно-философской лирики в творчестве Лысенко являются также такие стихотворения, как «Дом культуры, домики, мосточек…», «Иней», «Пооблиты медным купоросом…», «Расходятся у речки берега…», «В степи», «Возвращение в осень», «Иду к березам в полдень жаркий» и др.

Только в единстве со своим народом и его историей человек обретает действительное единство с природой – таков сквозной смысл поэзии Геннадия Лысенко.

Так повесть поколенья создают,

на зеркала взирая мимоходом.

Так осенью утаптывают грязь,

не каплей крови,

                        общею с народом,

а всею кровью ощущая связь [29, 134].

Сочными яркими красками рисует дальневосточный поэт морские пейзажи, броскими мазками создает запоминающиеся образы уссурийской тайги, приморских городов Дальнегорск (до переименования в 1972 году – Тетюхе), Арсеньев, Лучегорск. Вот лирический герой плывет на катере по легендарной реке Уссури и размышляет о вечном и непреходящем… А вот он попадает в древнерусский городок Вологду. «Видно, что дальневосточник», – говорят местные. Но тот тоскует, все думает «о доме, что открыт семи ветрам…». И вот такие строчки рождаются у поэта, строчки, в которых мерцает мягкий свет сыновней любви к своей «малой» родине, гордость за нее, горячая преданность ей:

Ибо есть такие узы.

Есть земля –

(отнюдь не рай) –

не окраина Союза,

а его передний край.

И народ – под стать размаху

той могучей красоты [28, 50].

(Мы не можем не указать на досадную опечатку, допущенную издателями при составлении сборника «Меж этим и тем сентябрем». На странице 141 отсутствуют строчки – «не окраина Союза, а его передний край»).

Тут следует еще раз сделать одну важную и существенную оговорку. Лирический герой стихотворного произведения никогда не бывает тождествен биографической личности поэта, и всякие прямые параллели между ними наивны и не всегда оправданы. Г.Н. Поспелов подчеркивает, что «субъект лирической медитации – это особого рода литературный тип, это всегда в той или иной мере плод творческого воображения поэта, а не реальное лицо, непосредственно взятое из жизни» [160, 69]. Как же быть?.. Мы столько писали о жизненности, лишенной всякой литературщины поэзии Геннадия Лысенко, и вдруг ссылаемся на нечто прямо противоположное. На самом деле никакого противоречия тут нет. Просто надо отличать конкретную личность поэта от обобщенного художественного образа. Поэт как бы творчески типизирует самую жизнь, его лирический герой становится всеохватным, всеобъемлющим образом-понятием. Как верно пишет И.Фаликов: «Деревенский мальчишка, ставший рабочим, – путь, каких множество. Но он поэт – человек, путь которого невольно выделен. У Лысенко нет и не могло быть спеси превосходства над великим множеством себе подобных» [226, 4]. Надо отметить, что сам поэт прекрасно понимал эту особенность творческого служения Родине: «Пусть дело примет оборот, / в котором личность, между прочим, / живет и мыслит как народ» [29, 46].

Приведем стихотворение, где поэт-лирик сам почувствовал свою избранность, поверил в нее...

Я знаю кладбище, где буду похоронен.

Я в этом смысле здравый оптимист,

поскольку сам себя не проворонил

под злой скулеж и хулиганский свист;

поскольку, яро веруя в удачу,

смывая с сердца наросли и муть,

я столько лет от этого не плачу,

что, в общем-то, не грех бы и всплакнуть [29, 24].

«Есть мир и я, / и это неделимо», – говорит поэт. Это не декларация. Так возникают стихотворения лиро-эпического плана: «Озеро Хасан», «На погранзаставе», «На дне будущего моря». Скупыми и в то же время емкими художественными штрихами поэт высекает лирическую искру, когда его посещают грустные размышления у обелиска павшим на озере Хасан:

…И дымится Хасан,

                                   словно свежая рана,

и встает моя память над ним в полный рост [29, 64].

Память… Критик С.Чупринин в статье «Рубеж» (Взгляд на русскую поэзию конца 70-х – начала 80-х годов) отмечает: «Последние выпуски «Дней поэзии» по справедливости могли бы называться книгами стихотворных воспоминаний. Воспоминаний об исторической славе нашего народа… Воспоминаний о великих мужах России… И, это в особенности, мемуаров о собственном детстве» [228, 118]. Далее критик не без едкой иронии приводит стихотворные примеры, где мотив памяти реализуется без вдохновенья и огня.

Да, вероятно, была такая тенденция в развитии отечественной поэзии того периода. Об этом мы можем судить по творчеству того же Геннадия Лысенко, который был далек от культурной жизни центров страны. Но!.. Печально, конечно, когда некие стихотворцы мыслят примерно так: «Напишу-ка я для книжки несколько стихов о войне, о трудном послевоенном времени и т.д., а потом уж дам «интим», авось пройдет…» В результате происходит дискредитация самых заветных и дорогих всем нам понятий, девальвация высоких слов – тех самых, с которыми люди сражались, несли в бой знамена, погибали… Плохо, когда стихотворец ориентируется не на подлинные ценности!

Не так у Лысенко. Его выстраданные строчки на тему «Память» прочно западают в душу.

Снова память – как круговорот

холодка в ложбине меж лопаток,

вроде речку переходишь вброд

по пути домой, а путь не краток [29, 139].

 

Или:

С чего бы слезы в этакую сушь

и грохот сердца?..

                   В этот час неранний

я сдюжу всё,

                     как взявшийся за гуж,

но не прорвать кольца воспоминаний [29, 126].

Такие строчки уязвляют сердце. Войдя в «кольцо воспоминаний», в поэтический мир Геннадия Лысенко, мы проникаемся неподдельным сочувствием к судьбе героя, долго испытываем на себе обаяние лирических откровений. Мотив памяти – сквозной в творчестве приморского поэта.

Мечты короче.

                          Память все длинней.

Цыганки в предсказаньях осторожней.

И молодость моя на стыках дней

уж не гремит, как товарняк порожний [29, 51].

Обращаясь в воспоминаниях к ушедшим годам, поэт стремится дать себе нравственный отчет, так ли он жил, то ли делал, чиста ли его совесть перед близкими людьми… Душа его заполнена грузом поражений и утрат, побед и радостей, и он стремится в чем-то оправдаться перед собой, перед своими жизненными идеалами, в чем-то раскаяться перед ними…

И бабушка шутила про меня,

мол, пользы нет,

              лишь страхи да надежды,

и что едва ль окупятся одежды

и корм, который явно не в коня [29, 51].

Шероховатый, сбивчивый художественный стиль поэта отражает его непростую судьбу, в которой не все было гладко, многое приходилось преодолевать, подчеркивает не только сложность характера, но и глубину и подлинность чувств и переживаний лирического героя.

С другой стороны мотив памяти подается Геннадия Лысенко как мягкое расставание с уходящей молодостью, осознание того, что жизнь «не пролетела мимо»… Здесь и личное, интимное, и пейзажное, природное сливаются воедино.

И память плутает в ночи:

былое – оно не по полкам;

былое – такие ручьи

сольются –

                и вот она Волга [29, 178].

Разбивая стихи в своих четверостишиях, деля стихотворные строчки на интонационные паузы, поэт тем самым акцентирует внимание читателя на каких-то особенно весомых и опорных словах, на которые тот должен обратить внимание. Подобный прием – неотъемлемая составная часть художественного стиля поэта. «Былое», «сольются» – и поэтому «вот она Волга»… Все выверено, художественно убедительно и доказательно. Богатой была жизнь автора, ему есть что рассказать, чем поделиться с собеседником о трудной человеческой доле. Он понимает глубинный смысл пословицы: «Жизнь прожить – не поле перейти».

Мотив личной памяти тесно связан у приморского поэта с мотивом исторической, народной памяти. Это естественное свойство лирического восприятия мира.

История.

                 Она не только книга,

она и кровь, мне данная отцом.

Я помню родину и с древнерусским ликом,

и с молодым гагаринским лицом.

Ведь там, где смысла строчек не осилю

и не дойду до истины умом,

я чувствую историю России –

она жива, она во мне самом [29, 7].

Мотив исторической памяти – один из ведущих в творчестве дальневосточных поэтов (В.Еращенко, И.Еремин, В.Кузнецов). Стихотворение Геннадия Лысенко подчеркивает архетипическое начало в творчестве художника. Он переживает русское историческое время как сегодняшнее, прошлый день как нынешний, современный, в котором ему выпало родиться и жить. Как отмечает современный приморский критик А.Лобычев, «дыхание истории органично присутствует в поэзии Геннадия Лысенко, но только это именно дыхание, а не казенный перечень дат, фактов, имен и всего прочего в хрестоматийном духе. Все сколько-нибудь глобальные темы, столь ценимые и поощряемые в советские времена, претендующие на гражданскую значимость, то есть заведомо лишенные личного душевного опыта, интуитивно отторгались поэтом. Историческое время в его ощущении рассеялось в воздухе, напитало почву, растворилось в венах и живом языке сегодняшнего дня» [206, 83].

Вот стихотворение «Грохнусь навзничь, как убитый…». Оно написано в 1974 году. Написано человеком, который не прошел через войну. Не был активным участником кровавых боев, не попадал в плен и т.д. Однако в этом стихотворении поэт пытается обрести нравственную связь между современниками и павшими на Куликовом поле, и под Полтавой, и при взятии Берлина. Для ее осмысления самому поэту надо было очень много пережить и передумать. Ему надо было ощутить в самом себе героико-трагический пафос общенациональной массовой борьбы, борьбы, ведущейся на протяжении столетий с ненавистным и разнузданно-жестоким врагом.

Только опыт поражений

четок в памяти моей,

словно дырочки в мишени,

лишь огромней и больней.

Через них бежали шведы.

(Выход был всегда один.)

Через них несли победу

на Париж и на Берлин.

Так же музы не молчали [29, 125].

История Родины становится у Геннадия Лысенко и историей его собственной личности. Личность как бы дает заряд высоким словам, аккумулирует их живой человеческой энергией. Они начинают звучать по-новому, свежо.

В стихотворении «Грохнусь навзничь, как убитый…» Лысенко удалось поставить вопрос о соотношении поэтического слова и жизненного дела народа. Победы над татарским нашествием пришли потом,

Но вначале было «Слово

о полку Игоревом»…

Победы и беды России пролегли через сердце поэта. Он чувствует глубокую нравственную ответственность перед всеми павшими на полях сражений. Три русских поля – Куликово, Бородино и Прохоровское – возникают в поэтической памяти Лысенко. Таково его понимание русской истории, судьбы своей страны; таково его художественно-историческое пространство – и с иконописным ликом, и с «молодым гагаринским лицом».

Геннадий Лысенко – поэт философского склада, ему свойственно философичное отношение к жизни, мирозданию. В последние годы жизни он особенно близко подошел к теме философского осмысления бытия. Об этом говорят многие его строчки, в которых запечатлена мудрая философия жизни. Тут и афористичные определения таких вечных понятий, как совесть, счастье, и «ума холодные наблюдения» над таинством души человеческой, и «сердца горестные заметы» над действительностью.

Известно его достаточно пессимистичное стихотворение «Что посеял, того не пожну…», где он ставит под сомнение самоценность собственного поэтического труда. Он на свой лад переосмысливает народную пословицу, в отношении себя самого прямо опровергает ее.

А мы заявляем – пожнет! Придет время, когда ухо читателя станет более чутким и он сможет постичь глубокий смысл сакраментальных строк:

Пророк,

               распятый на звезде,

я сам – звездой пятиконечною

сорвусь когда-нибудь с гвоздей

и кану в вечность,

                                как невечное

зерно…

                Но вечность – борозда,

из коей,

                с той же самой силою,

пятиконечная звезда

взойдет над свежею могилою [28, 280].

В истории советской поэзии это вполне достойный пример, продолжающий традиции Пушкина, Лермонтова, Некрасова, когда поэт выступает в роли пророка, возлагает на себя его ответственность за все происходящее на Земле, его обязанности в служении людям. «Распятый на звезде» – здесь явно улавливается связь, перекличка с образом Христа, «адову разрушившим силу» и победившим смерть. Мы только заметим, что в данном стихотворении пятиконечная звезда становится для поэта-пророка звездой Вифлеемской, путеводной звездой, его истинной «звездой полей».

«Обернулась дорога песней»… «Песня обернулась дорогой»… Поэт Геннадий Лысенко совершил свой земной круг. Он писал стихи десять лет. Вот его признание: «Меж этим и тем сентябрем прошли мои лучшие годы» [29, 179]. Один из героев писателя В.М. Шукшина говорит: «Здесь прожито как раз с песню. Ровно – с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей» [177, 258]. Так можно сказать и о нашем приморском поэте.

В рецензии на книгу Геннадия Лысенко «Меж этим и тем сентябрем», вышедшую в Дальневосточном книжном издательстве в 1984 году и наиболее объемно представляющую творческое наследие поэта, критик скажет: «Подлинная поэзия помогает быть счастливым. Ценить в жизни то, что достойно человека. И это при том обязательном условии, что такая поэзия не боится всех сложностей бытия. Это подлинное есть в поэзии Геннадия Лысенко. Без его творчества поэтический мир современника был бы в чем-то неполон» [204, 150].

Таким образом, Г.М. Лысенко раздвинул горизонты русской поэзии, внес свой собственный лирический элемент в поэзию Дальнего Востока. Мы проанализировали самые «лысенковские» стихотворения и строфы, темы, образы и мотивы, в которых неровный почерк лирика выражен наиболее рельефно. Исходя из всего вышеизложенного, мы можем заключить, что в основе поэтики Геннадия Лысенко лежит предельная автобиографичность, лирико-психологическая исповедальность, которая относится и к личности, и к поколению, ориентация на традиции классической русской поэзии (в частности, на С.Есенина, Н.Рубцова), отстаивание незыблемых нравственных основ и народных начал в стихе и стихом – «живу любовью и трудом» [29, 81]. Приморский художник слова в жанре лирической миниатюры, являющейся как бы моментальным художественным «снимком», интуитивным поэтическим «мгновением», по-своему, самобытно запечатлел эпоху и современников. Ему удалось выразить свое переживание мира, времени, окружающего пространства, создать свой собственный художественно-поэтический мир. Именно поэтому мы вправе говорить о творческой индивидуальности нашего поэта, о его «лица необщем выраженье».

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Состояние поэзии на Дальнем Востоке в 1950-1970-е гг. неоспоримо свидетельствует, что в тот период в этом регионе работали интересные, своеобразные, отмеченные самостоятельностью мышления и художественного почерка лирики. Это авторы, создававшие свои произведения по критериям гражданственности и художественности, поэты, переживавшие эпоху со всей страной и русской советской поэзией.

В период 1950-1970-х гг. в развитии поэзии на Дальнем Востоке прослеживаются жанровые и стилевые поиски, созвучные общим поискам в отечественной поэзии. Если говорить о жанрах, то становится явственно: в творчестве дальневосточных поэтов по преимуществу доминирует традиционное лирическое стихотворение. Именно в создании лирических произведений наши поэты достигли определенных вершин.

Сегодня мы можем говорить о перспективности и жизнеспособности определенного лирического направления, «крыла» в поэзии той противоречивой эпохи («тихая», почвенная лирика; громкая «эстрадная» поэзия). Зачастую то, что в ту пору было на гребне поэтической волны, – не выдержало испытания временем, ушло в небытие, как, например, многие стихи-однодневки, «времянки» поэтов-«эстрадников». В творчестве дальневосточных поэтов оказалось больше изначально русского, корневого, созвучного духу «патриархальной», почвенной лирики, разумеется, в органичном сочетании с местным колоритом. Именно поэтому лучшие их стихотворения сохраняют свою художественно-эстетическую ценность вплоть до сего дня. И хотя нередко местные поэты подпадали под влияние «эстрадников», в творчестве которых были свои прорывы, собственно перекличка с «почвенниками» свидетельствует о четком нравственном и лирическом чутье поэтов-дальневосточников. Мы не забываем, что далеко не во всем поэзию можно разделить по данному принципу, и в творчестве каждого поэта есть и эстетически ценное, и проходное.

Дальневосточные поэты никогда не отличались завышенными самооценками. Их творчеству глубоко чужд самовлюбленный северянинский настрой: «Я, гений Игорь Северянин, своей победой упоен: я повсеградно оэкранен, я повсесердно утвержден». Нет, по духу им ближе Евгений Боратынский:

Мой дар убог, и голос мой не громок,

Но я живу, и на земли мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далекий мой потомок

В моих стихах; как знать? душа моя

Окажется с душой его в сношенье,

И как нашел я друга в поколенье,

Читателя найду в потомстве я [111, 88].

Духовная жизнь в стране в 1950-1970-х гг. была насыщенной. Культура советского времени была интересной, плодотворной, вопреки всяческим догматическим установкам, партийному контролю над ней и цензурой на местах.

Не упуская из виду тенденциозность и, как следствие, стушевывание лирического начала в творчестве одних стихотворцев (в частности, ведущих представителей «эстрадной» поэзии), мы можем смело говорить об освобождении от официального догматизма и его влияния в творчестве других поэтов 1950-1970-х гг. (например, представителей «тихой» лирики). На приморском художественном материале черты творческой индивидуальности особенно ярко выявляются в лирике Геннадия Лысенко, свободного от каких-либо социологизированных требований и установок, близкого по духу поэтам-«почвенникам».

Развитие провинциальных поэтических «гнезд» в 1950-1970-х гг. обуславливал регулярный выпуск журналов, альманахов, сборников художественных произведений; развитие собственно лирического творчества стимулировало создание поэтических групп, обществ и литобъединений, повышающих качество стиха, призванных во взаимном влиянии обогащать, шлифовать, совершенствовать мастерство художников слова. Литобъединения приобщали к культуре всех, а не только избранных. Наверно, не лишним будет здесь напомнить о том, что такие постановления, как Постановление Секретариата Союза писателей СССР и Коллегии Министерства культуры СССР «О мерах по улучшению работы литературных объединений», были направлены на духовное созидание человека, а не на его разрушение.

Для развития поэзии 1950-1970-х гг. имело важное значение книгоиздательская и газетная деятельность. Ежегодно выходили сборники «День поэзии», «Поэзия», включающие в себя лучшие стихотворные произведения русских советских поэтов. В издательстве «Молодая гвардия» выходил альманах «Истоки», собиравший на своих страницах лучшие произведения литобъединенцев страны. Было возобновлено издание литературно-критического журнала «Литературная учеба», ориентированного на литературную молодежь. Проводились краевые, зональные, республиканские семинары молодых авторов, Всесоюзные совещания молодых писателей, Всесоюзные праздники и фестивали поэзии.

Ныне мы являемся свидетелями и очевидцами трагического положения нации. Это можно ярко проиллюстрировать на примере публикации стихотворных произведений. В Великую Отечественную войну стихи постоянно появлялись в печати, на передовицах, поддерживая боевой дух соотечественников: как солдат, так и тружеников тыла. И хотя в нынешнее, «демократическое», время существуют частные издания, но тиражи выпускаемых книжек (к слову, не всегда вполне отвечающих критериям художественности) малы, сборники не доходят до центра или – напротив – до глубинки, даже до близлежащих городов… Да и финансовые возможности у многих авторов весьма ограничены.

Однако мы можем отметить перспективы движения поэзии на современном этапе. Русская поэзия на Дальнем Востоке продолжает свой рост, свое развитие. Она созвучна времени, выразительна и поэтому – действенна. Недавние выпуски журнала «Дальний Восток» (2002-2004 гг.), альманахов «Заветный край» (1998 г.) и «Литературный Владивосток» (2000 г.), в которых представлены имена разных талантливых поэтов, свидетельствуют о новом этапе в развитии литературной жизни нашего края. Современная русская дальневосточная поэзия ждет своих пытливых критиков и исследователей.

Изучение современной поэзии необходимо. Резервы русской поэзии Дальнего Востока (во всех его литературных «гнездах») достаточно богаты. Каждый год приносит новые имена стихотворцев, обладающих немалыми творческими потенциалами. Думается, это хорошо и целесообразно, если памятовать слова русского писателя Василия Шукшина: «Пробовать писать должны тысячи, чтобы один стал писателем» [229, 222]. Поэтому остро стоит вопрос о воспитании молодой смены, о ее учебе, о создании благоприятных возможностей для ее творческого роста (при сохранении и усилении требований к печатной продукции).

Отечественная поэзия должна делать свое высокое дело и в теперешние трагические и судьбоносные для нашей Родины дни – пробуждать в людях чувство красоты и радости, чувство гордости за родной народ и свою землю, обогащать новым запасом душевной и духовной энергии.

----------------------------------

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Художественные источники:

Вознесенский А. Избранная лирика. М., 1979. 159 с.

Высоцкий В. Соч.: В 2 т. Екатеринбург, 1999.

Высоцкий В. Я не люблю… М., 1998. 480 с.

Дудин М. Полюс: Книга новых стихов. Л., 1979. 160 с.

Евтушенко Е. Разведчики грядущего. Книга стихов. М., 1952. 112 с.

Евтушенко Е. Стихотворения и поэмы. М., 1990. 192 с.

Заболоцкий Н. Столбцы. Стихотворения. Поэмы. Л., 1990. 366 с.

Казанцев В. Выше радости, выше печали: Стихотворения и поэмы. М., 1980. 190 с.

Мартынов Л. Гиперболы: Стихи. М., 1972. 208 с.

Наровчатов С. Ширь: Стихи и поэма. М., 1979. 160 с.

Пастернак Б. Соч.: В 2 т. Тула, 1993.

Прасолов А. Стихотворения. М., 1988. 240 с.

Рождественский Р. Избр. произведения: В 2 т. М., 1979.

Русская поэзия. ХХ век. Антология. М., 1999. 926 с.

Рубцов Н. Звезда полей: Стихи. М., 1967. 111 с.

Рубцов Н. Подорожники: Стихотворения. М., 1976. 302 с.

Рубцов Н. Прощальная песня. Сборник стихотворений. М., 1997. 304 с.

Смеляков Я. Избранное: Стихи. М., 1986. 366 с.

Соколов В. Избранное: Стихи, поэмы. М., 1989. 592 с.

Твардовский А. Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1976-1984.

Твардовский А. О сущем: Избранная лирика, баллады. М., 1989. 208 с.

Тряпкин Н. Горящий Водолей. М., 2003. 493 с.

Приморские поэты

Лапузин Б. На взлете дня. Владивосток, 1972. 112 с.

Лапузин Б. Грань. Владивосток, 1979. 100 с.

Лапузин Б. Постижение божества. Владивосток, 1995. 351 с.

Лысенко Г. Проталина. Владивосток, 1975. 71 с.

Лысенко Г. Листок подорожника. М., 1976. 78 с.

Лысенко Г. Крыша над головой. Владивосток, 1979. 303 с.

Лысенко Г. Меж этим и тем сентябрем. Владивосток, 1984. 184 с.

Лысенко Г. Зовется любовью. М., 1985. 143 с.

Лысенко Г. «Идут стихи со мною в ногу», «Затонул рыжий месяц в лимане», «Слепую память – побоку»: (Под рубрикой «Тропинка на Парнас») // Тихоокеанский комсомолец. – 1968. – 29 марта.

Лысенко Г. Владивосток: Поэма (К 108 годовщине города) // Тихоокеанский комсомолец. – 1968. – 5 июля.

Лысенко Г. «Еще в сиротства дни босые», «На каком-то рубеже», «Земля разбухла – липкая, сырая»: (Подборка стихов под рубрикой «Впервые в журнале») // Дальний Восток. – 1971. – № 9. – С. 110.

Лысенко Г. «Мои награды», «Если с горя не пьют вино» // Искры. Поэтическая панорама. – Владивосток, 1972. – С. 57.

Лысенко Г. «Листва осенняя редела», «Ночью филин глухо ухал», «Когда и я из детства выбыл», «Была распутицы пора»: Подборка стихов // Юность. – 1973. – № 1. – С. 75.

Лысенко Г. Хлеб // Тихоокеанский комсомолец. – 1973. – 30 октября.

Лысенко Г. «Субботний вечер», «Иней» // Кругозор. – 1978. – № 11. – С. 8.

Лысенко Г. «Краски Дальнего Востока»: Подборка стихов // Правда. –

1978. – 5 августа.

Лысенко Г. Сознание правоты: Подборка стихов // Наш современник. – 1981.– № 6. – С. 99-102.

Лысенко Г. Линия судьбы // Час России: Антология одного стихотворения поэтов России. – М., 1988. – С. 44-45.

Кашук Ю. Окна в океан. Владивосток, 1965. 48 с.

Кашук Ю. Одна любовь. Владивосток, 1973. 104 с.

Кашук Ю. Надежда. Владивосток, 1977. 104 с.

Кашук Ю. Второй виток. Владивосток, 1981. 96 с.

Кравченко И. Капля неба. Владивосток, 1966. 88 с.

Пушкин В. Качели. Владивосток, 1974. 56 с.

Пушкин В. Сентябрьская река. Владивосток, 1978. 96 с.

Романенко А. Седанские ясени. Владивосток, 1980. 144 с.

Фаликов И. Олень. Владивосток, 1969. 176 с.

Фаликов И. Месяц гнезд. Владивосток, 1975. 80 с.

Сахалинские поэты

Белоусов И. Признание. Юж.-Сахалинск, 1965. 84 с.

Белоусов И. Небо России. Юж.-Сахалинск, 1969. 172 с.

Белоусов И. Магистраль. М., 1977. 109 с.

Лебков Е. Живые острова. Юж.-Сахалинск, 1979. 192 с.

Мандрик А. Рассвет над Сахалином. Юж.-Сахалинск, 1968. 36 с.

Мандрик А. Сила жизни. Юж.-Сахалинск, 1973. 55 с.

Николаев Ю. Начистоту. Юж.-Сахалинск, 1974. 112 с.

Репин Б. Ветер атаки. Юж.-Сахалинск, 1978. 79 с.

Репин Б. Зарницы памяти. Юж.-Сахалинск, 1980. 143 с.

Камчатские поэты

Сигарев Е. Улица уходит в океан. Владивосток, 1969. 87 с.

Сигарев Е. Фарватер. М., 1977. 79 с.

Сигарев Е. Тепло полярного сияния. Петропавловск-Камчатский, 1979.79с.

Стариков Н. Светлые воды. Петропавловск-Камчатский, 1975. 80 с.

Стариков Н. Пора таяния. М., 1978. 96 с.

Приамурские поэты

Андреев Л. Камертон. Благовещенск, 1971. 128 с.

Андреев Л. Лицо родное. Благовещенск, 1974. 128 с.

Андреев Л. Сердцебиение. Благовещенск, 1979. 128 с.

Еремин И. Земные корни. М., 1973. 80 с.

Еремин И. Сердцевина. Хабаровск, 1976. 80 с.

Еремин И. Окоем. Хабаровск, 1978. 104 с.

Еремин И. Большак. Хабаровск, 1982. 128 с.

Еремин И. Зрелость. Хабаровск, 1984. 128 с.

Завальнюк Л. Это – реки… Благовещенск., 1969. 140 с.

Маслов О. Страда земная. Благовещенск, 1975. 56 с.

Фотьев Н. Басни. Хабаровск, 1969. 96 с.

Хабаровские поэты

Асламов М. Пусть настежь дверь. Хабаровск, 1964. 72 с.

Асламов М. Земная ось. Хабаровск, 1976. 128 с.

Асламов М. Взгляд. Хабаровск, 1979. 206 с.

Еращенко В. Стихи. М., 1975. 30 с.

Еращенко В. Лепестки в колодезной воде. Хабаровск, 1977. 40 с.

Еращенко В. Отраженья. Хабаровск, 1980. 64 с.

Кабушкин Н. Большие деревья. Хабаровск, 1974. 176 с.

Казакова Р. Стихи. М., 1962. 96 с.

Комаров П. Избранное. Хабаровск, 1959. 288 с.

Комаров П. Избранное. Хабаровск, 1992. 256 с.

Миланич Л. Слово. Хабаровск, 1972. 64 с.

Смоляков С. Избранное. Хабаровск, 1976. 110 с.

Семенов А. Свет. Хабаровск, 1974. 96 с.

Тельканов С. Моя высокая звезда. Хабаровск, 1975. 143 с.

Магаданские поэты

Кохановский И. Звуковой барьер. Магадан, 1968. 64 с.

Кузнецов В. Маринка. Магадан, 1962. 48 с.

Кузнецов В. Ожидание чуда. М., 1974. 118 с.

Кузнецов В. Приглашение в гости. М., 1977. 32 с.

Нефедов П. Верность. Магадан, 1966. 96 с.

Нефедов П. Золотая моя Колыма. М., 1972. 104 с.

Португалов В. Человеку не спится. М., 1968. 76 с.

Пчелкин А. От Биллингса до Нольда… Магадан, 1967. 64 с.

Пчелкин А. Свет снега. Магадан, 1972. 127 с.

Пчелкин А. Душа болит. Магадан, 1979. 127 с.

Черевченко А. Верховья разлуки. Магадан, 1978. 80 с.

Черевченко А. Ольский тракт. Магадан, 1981. 87 с.

 

Антология поэзии Дальнего Востока. Хабаровск, 1967. 479 с.

Дальний Восток в поэзии современников. Владивосток, 1990. 688 с.

Приамурье поэтическое. Хабаровск, 1970. 144 с.

Срезы. Стихи приморских поэтов. Владивосток, 1976. 256 с.

Сто лет поэзии Приморья. Антология. Владивосток, 1998. 296 с.

Полный перечень сборников стихотворений, выпущенных на Дальнем Востоке в 1950-1970-х гг.,
        представлен в двух библиографических указателях Л.Я.Иващенко «Художественная литература о Дальнем Востоке» (Владивосток, 1990-1991).

 

Литературоведение, критика, история:

I. Монографии, книги

Бахтин М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб., 2000. 336 с.

Белинский В.Г. Разделение поэзии на роды и виды. – Собр. соч.: В 9-ти т. М., 1978. Т. 3. С. 294-350.

Бикмухаметов Р. Орбиты взаимодействия. М., 1983. 240 с.

Блок А.А. О назначении поэта. Статьи, речи, заметки (1918-1921). М., 1990. 64 с.

Боратынский Е.А. Разума великолепный пир: О литературе и искусстве. М., 1981. 224 с.

Борев Ю.Б. Роль литературной критики в художественном процессе. М., 1979. 64 с.

Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1956. 506 с.

Гаспаров М.Л. О русской поэзии: Анализы, интерпретации, характеристики. СПб., 2001. 480 с.

Г.В.Ф. Гегель. Эстетика: В 4 т. Т. 3. М., 1971. 621 с.

Гинзбург Л. О лирике. 2-е изд., доп. Л., 1974. 408 с.

Дементьев В. Поэзия – моя отрада. М., 1975. 493 с.

День поэзии 1988. Москва: Сборник. М., 1988. 192 с.

Достоевский Ф.М. Дневник писателя: Избранные страницы. М., 1989. 557с.

Зайцев В.А. Русская советская поэзия 50-60-х годов. М., 1971. 48 с.

Зайцев В.А. Современная русская советская поэзия (70-е – начало 80-х гг.). М., 1986. 73 с.

Зинченко В.Г., Зусман В.Г., Кирнозе З.И. Методы изучения литературы. Системный подход. М., 2002. 200 с.

Иващенко Л. Художественная литература о Дальнем Востоке. Библиографический указатель. Книга 1. Владивосток, 1990. 195 с.

Иващенко Л. Художественная литература о Дальнем Востоке. Библиографический указатель. Книга 2. Владивосток, 1991. 180 с.

История русской советской литературы: В 4 т. (1917-1965). Т. 4. (1954-1965). М., 1971. 768 с.

Кожинов В. Николай Рубцов. Заметки о жизни и творчестве поэта. М., 1976. 88 с.

Кожинов В. Статьи о современной литературе. М., 1982. 304 с.

Кожинов В. Статьи о современной литературе. М., 1990. 544 с.

Кожинов В. Судьба России: вчера, сегодня, завтра. М., 1997. 400 с.

Кожинов В. Великое творчество. Великая победа. М., 1999. 328 с.

Кожинов В. Россия. Век ХХ. 1939-1964. Опыт беспристрастного исследования. М., 1999. 400 с.

Кожинов В. Победы и беды России. Русская культура как порождение истории. М., 2000. 446 с.

Кожинов В. Размышления об Искусстве, Литературе и Истории. М., 2001. 816 с.

Кожинов В. Как пишут стихи. О законах поэтического творчества. М., 2001. 317 с.

Контекст, 1986. Литературно-теоретические исследования. М., 1987. 253с.

Коняев Н.М. Николай Рубцов. М., 2001. 364 с.

Крившенко С. Берег Отечества. Владивосток, 1978. 180 с.

Крившенко С. Героика освоения и социалистического преобразования Дальнего Востока в русской и советской литературе. Владивосток, 1985. 207с.

Куняев С. Огонь, мерцающий в сосуде…: Книга критических и публицистических статей о литературе, культуре и искусстве. М., 1989. 304 с.

Куняев С. Поэзия. Судьба. Россия: Кн. 1. Русский человек. М., 2001. 456 с.

Куприяновский П. Соприкосновенья: Лит.-краевед. очерки и разыскания. Ярославль, 1988. 208 с.

Лавлинский Л. Не оставляя линии огня (О лирической поэзии наших дней). М., 1975. 319 с.

Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: В 3 кн. Кн. 1: Литература «Оттепели» (1953-1968). М., 2001. 288 с.

Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: В 3 кн. Кн. 2: Семидесятые годы (1968-1986). М., 2001. 288 с.

Лубянская Г. Разноликая лирика (о художественном многообразии лирической поэзии). М., 1990. 64 с.

Македонов А. Свершения и кануны: Монография. Л., 1985. 360 с.

Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев). Русская симфония. Очерки русской историософии. СПб., 1998. 496 с.

Михайлов Ал. Портреты. М., 1983. 384 с.

Михайлов Ал. Тайны поэзии: Книга критических эссе. М., 1980. 335 с.

Михайлов Ал. Факел любви. Поэзия наших дней. М., 1968. 320 с.

Мысль, вооруженная рифмами. Поэтическая антология по истории русского стиха. (Составитель, автор статей и примечаний В.Е. Холшевников). Л., 1983. 448 с.

Огнев В. Становление таланта: Статьи о поэзии. М., 1972. 384 с.

Огнев В. Горизонты поэзии. Избранные работы: В 2 т. Т. 1. Советская поэзия – истоки и движение. М., 1982. 560 с.

Оттепель. 1953-1956: Страницы русской советской литературы. М., 1989. 480 с.

Палиевский П. Пути реализма. Литература и теория. М., 1974. 222 с.

Палиевский П. Движение русской литературы. М., 1998. 11 с.

Панченко А.М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. 464 с.

Писатели Дальнего Востока. Биобиблиографический справочник. Выпуск2. Хабаровск, 1989. 384 с.

Полевой Н., Полевой Кс. Литературная критика: Статьи, рецензии 1825-1842. Л., 1990. 592 с.

Поспелов Г.Н. Лирика среди литературных родов. М., 1976. 208 с.

Редькин В.А. Русская поэма 1950-1980-х годов: Жанр. Поэтика. Традиции: Монография. Тверь, 2000. 255 с.

Сквозников В.Д. Лирика // Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры литературы. М., 1964. С. 173-237.

Тальков И. Монолог: Стихи, воспоминания, дневники. М., 2001. 416 с.

Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Кн.1. Образ, метод, характер. М., 1962. 452 с.

Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Кн.2. Роды и жанры литературы. М., 1964. 485 с.

Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Кн.3. Стиль. Произведение. Литературное развитие. М., 1965. 504 с.

Теория литературы. Хрестоматия. Владивосток, 2000. 440 с.

Теоретико-литературные итоги ХХ века. Т. 1. Литературное произведение и художественный процесс. М., 2003. 373 с.

Урбан А. Возвышение человека (Заметки о современной поэзии). Л., 1968.

Федоренко Н.Т., Сокольская Л.И. Афористика. М., 1990. 419 с.

Хализев В.Е. Теория литературы. М., 2000. 398 с.

Храпченко М.Б. Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы. М., 1975. 408 с.

Чернец Л. Литературные жанры (проблемы типологии и поэтики). М., МГУ, 1982. 192 с.

Числов М. Время зрелости – пора поэмы. (Современное состояние жанра, проблемы, тенденции). М., 1982. 256 с.

Чупринин С. Крупным планом. Поэзия наших дней: проблемы и характеристики. М., 1983. 288 с.

Швецова Л.К. Современная советская поэма (1950-1970-е гг.). М., 1984. 144 с.

Шукшин В.М. Калина красная. Владивосток, 1980. 640 с.

 

II. Литературно-критические статьи, рецензии

Асламов М. Добрый свет // Дальний Восток. – 1973. – № 5. – С. 150-152.

Асламов М. Координаты любви // Дальний Восток. – 1974. – № 5. – С.141-142.

Асламов М. Качели поэтической судьбы // Дальний Восток. – 1974. – № 10. – С. 148-149.

Асламов М. «Горит высокая звезда» (К 70-летию со дня рождения С.А. Тельканова) // Дальний Восток. – 1981. – № 8. – С. 150-152.

Блок А.А. О назначении поэта // Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1981. С. 266-271.

Вороной А. Смерть поэта // Новости в Интернете. – 1999. – 12 ноября. – С. 8-9.

Гамерман Ю. Леонид Завальнюк: грани судьбы, грани таланта // Амур. Литературно-художественный альманах. – № 3. – Благовещенск, 2004. – С. 82-91.

Грушко Е. О поэте и поэзии // Дальний Восток. – 1979. – № 11. – С. 153-155.

Гунько А. Юность устремляется в полет // Тихоокеанский комсомолец. – 1964. – 8 мая. – С. 3-4.

Гуревич М. «…Не ищет брода» // Литературное обозрение. – 1981. – № 5. – С. 56-58.

Гусев М. Литература Приморья (Критические заметки) // Красное знамя.– 1946. – 1 августа.

Еращенко В. Не стихотворенье, а мира – творенье… // Дальний Восток. – 1978. – № 11. – С. 148-150.

Еращенко В. «Не выделить нам время в чистом виде…»: Заметки о творчестве приморских поэтов // Литературный Владивосток. – Владивосток, 1989. – С. 174-188.

Еремин И. С надеждой на открытие // Дальний Восток. – 1978. – № 9. – С. 139-143.

Еремин И. Сплав мысли и чувства // Дальний Восток. – 1981. – № 8. – С. 154-157.

Есенин С.А. О себе // Есенин С.А. Собр. соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 23-24.

Золотцев С. Ради жизни на Земле // Знамя. – 1984. – № 5. – С. 210-216.

Иванов Ю. Взлеты и падения северной музы: О современной поэзии Дальнего Востока // Дальний Восток. – 1986. – № 1. – С. 146-152.

Иванов Ю. Кто жизнью живет настоящей…: Заметки о современной поэзии Дальнего Востока // Дальний Восток. – 1985. – № 10. – С. 139-150.

Иванов Ю. Слышать пульс: О современной поэзии Дальнего Востока // Дальний Восток. – 1986. – № 4. – С. 139-150.

Кашук Ю. «Что посеял, того не пожну…»: Об одной поэтической судьбе// Литературная учеба. – 1982. – № 1. – С. 202-217.

Котенко Н. «Обернулась дорога песней» // Наш современник. – 1980. –

№ 3. – С. 186-188.

Котельников В. Перуново древо поэта (О поэзии Николая Тряпкина) // Литературная учеба. – 1985. – № 5. – С. 136-146.

Крившенко С. Лед и пламень (Заметки о стихах) // Тихий Океан. – 1962. – № 4. – С. 84-87.

Крившенко С. В мишень и мимо // Дальний Восток. – 1963. – № 5. – С. 184-185.

Крившенко С. Поэтическое обещание // Тихоокеанский комсомолец. – 1976. – 17 января.

Крившенко С. «Обернулась дорога песней…»: Лирика Геннадия Лысенко// Тихоокеанский прибой. – Владивосток, 1984. – С. 145-150.

Литература и современность / Статьи о литературе 1969-1983. Сборники 10-21. М., 1970-1984.

Лобычев А. Ищу своих. Заметки о поэзии Геннадия Лысенко // Рубеж. Тихоокеанский альманах. – Владивосток, 2004. – С. 76-87.

Матвеев М. «И так я однажды покаюсь…» // Владивосток. – 2002. – 20 сентября. – С. 24.

Мельник В. В ритме времени // Литературный Владивосток. – Владивосток, 1980. – С. 154-159.

Мельник В. Еще раз о гражданственности: О поэзии Г.Лысенко и др. // Дальний Восток. – 1982. – № 3. – С. 144-149.

Мельник В. Звучало пафосом неложным: Военно-патриотическая тема в творчестве дальневосточных поэтов // Дальний Восток. – 1985. – № 5. – С. 149-154.

Мельник В. Посреди золотого народа…: Заметки о творчестве дальневосточных поэтов // Дальний Восток. – 1984. – № 5. – С. 147-155.

Назарова И. Путь Николая Фотьева // Амур. Литературно-художественный альманах. – № 3 . – Благовещенск, 2004. – С. 73-81.

Наровчатов С. С. Разговор начистоту // Наровчатов С.С. Собр. соч.: В 3 т. М., 1978. Т. 3. С. 280-289.

Наровчатов С. С. Нельзя же так! // Наровчатов С.С. Собр. соч.: В 3 т. М., 1978. Т. 3. С. 290-293.

Немзер А. Лирический герой // Литературная учеба. – 1984. – № 6. – С. 232-234.

Плетнев А. Со своей духовностью мы – чужие // Владивосток. – 2003. – 5 сентября. – С. 8.

Прасолова Ю. Свет во мгле // Дальний Восток. – 1997. – № 1. – С. 244-249.

Смоляков С. Почему понравилась эта книжка? // Дальний Восток. – 1961. – № 4. – С. 176-177.

Смоляков С. Имена на поверке // Дальний Восток. – 1968. – № 2. – С.182.

Спивак И. Есть мир и я // Дальний Восток. – 1977. – № 2. – С. 134-137.

Стенник Ю. Историко-литературный процесс и проблемы его типологического изучения // Русская литература. – 1973. – № 2. – С. 245-251.

Татуйко А. «И август стал похожим на весну» // Дальний Восток. – 1990.– № 8. – С. 147-151.

Тельканов С. Размышляя над первой книжкой… // Дальний Восток. – 1967. – № 1. – С. 181-183.

Туркин В. По плечу серьезные задачи // Дальний Восток. – 1978. – № 10.– С. 134-142.

Фаликов И., Радушкевич А. Геннадий Лысенко: Чтоб жить и помнить…// Рубеж. Тихоокеанский альманах. – Владивосток, 2004. – С. 91-100.

Фаликов И. Новизна опыта // Г.М.Лысенко. Зовется любовью. М., 1985. С. 3-6.

Филатов А. «…светом стать и пережить себя» // Приамурье 2003. Литературно-художественный альманах. – Благовещенск, 2003. – С. 111-117.

Чупринин С. Рубеж. Взгляд на русскую поэзию конца 70-х – начала 80-х годов // Вопросы литературы. – 1983. – № 5. – С. 108-150.

Шукшин В.М. Из рабочих записей // Шукшин В.М. Собр. соч.: В 5 т. Серия «Литературное наследие», 1996. Т. 5. С. 219-239.

Яковлев А. Против антиисторизма // Литературная газета. – 1972. – 15 ноября. – С. 4-5.