Василий ДВОРЦОВ. БАЯН-БУЯН ПЕРМЯЦКИЙ (Мысли по поводу творчества Игоря Тюленева)

Василий ДВОРЦОВ

БАЯН-БУЯН ПЕРМЯЦКИЙ

(Мысли по поводу творчества Игоря Тюленева)

 

Кто сегодня из живущих русской литературой не знает поэта-пермяка Игоря Тюленева? Все знают. И не просто знают, но и в обязательном к нему отношении – либо любят, либо терпеть не могут. Это отношение не зависит ни от расстояния до объекта отношений, ни от долготы знакомства, ни от плотности общения с ним. Потому что это отношение не к конкретному человеку, а к общественному явлению. Или даже природному. Зевсопододобный внешне, Игорь и внутренне громокипящий, бурлящий бражным восторгом живой плоти. Потому даже в свои лунеседые шестьдесят он моложав, и, кажется, что останется таковым ещё на шестьдесят, ибо такую бродящую и бродячую натуру нельзя помещать в меха ветхие.

Я живу, как страна наугад.

И не ведаю слово – запрет.

Достоевским я не ужат,

А разобран, как велосипед.

 

Вправо катится колесо,

Как отеческий алфавит…

Слева сердце – ему хорошо!

В богатырской грудине лежит.

 

Ну, а ежели лук смастерить,

А потом натянуть тетиву?

Можно в небо глагол запустить,

Рукавицу иль булаву.

 

С неба сыплется виноград,

Значит, в кущах райский обед.

Ставит свечку Тюленев-брат!

Смотрит в небо Тюленев-поэт!

 

Эта вот неразделимость брата-поэта, как буяна-баяна в русской неужатости – когда человек не точно знает, толи ему свечку поставить, толи запустить в небо рукавицей – а как настрой пойдёт! – зачастую мешают рассматривать Игоря Тюленева именно как поэта, как стихотворца. Так точно невозможно читать Дениса Давыдова без всплывающего – от одного только имени – перед глазами портрета склонного к полноте усатого гусара в белых лосинах и при сабле. Вот и Игорь своей мажорностью в причёске, в национально-гражданском и поэтическом патриотизме равно впечатляющ, что и мешает читать его книги «вслепую», читая только «что» и «как», без примешательства личности автора.

Я, как солдат, побрился шилом.

На мне тельняшка, как броня.

Свет током пробежал по жилам,

В просторы русские маня.

 

И я пошёл за ним по миру,

Взял ускользающую нить…

Сорвал с музейной полки лиру,

Чтоб женщин с песнями любить!

 

Сначала был для всех хороший.

Потом я стал для всех плохой!

С такой-то знаменитой ношей?

С такой-то лирой, Боже мой!..

 

Может ли такой человек не вторгаться в самую гущу событий, пропускать мимо себя бури, пожары, бунты и наводнения, может ли проспать энтузиазм БАМа, распад СССР, расстрел парламента, сдачу Русского Кавказа или расползание гельмановской мерзости? Говорить в лицо, говорить во весь голос о том, что восхищает или коробит, что, по его искреннему убеждению, навсегда хорошо или навсегда плохо, – кредо Тюленева, и потому его либо любят, либо не терпят. А ему комфортно в этом предельно контрастном мире, да по-другому он просто и не смог бы двигаться по жизни, он просто ослеп бы в переливах полутонов и рефлексов, увяз-утонул бы в податливости, в несопротивляемости материала. Ведь «…я рос в тайге, а там тайга-закон! И если ты слабак, то могут слопать». И потому:

Потому что мне стыдно за сирых и бедных,

За доверчивых, чистых, наивных, простых.

Не сдаётся поэт, он обязан быть вредным.

Костылём в глотку дурня вбивать русский стих!

 

Таков он, вредный пермяк Игорь Тюленев, что мимо не пройдёшь, не забудешь – «Нам Кама вместо Иордана». Однако же, а не есть ли в этой неразбираемости баяна и буяна некая искусность, некая игра? Конечно! Только игра эта чистосердечная. Ему нравится нравиться, иначе не стал бы поэтом. Да, может быть, слишком мажорным, слишком размашистым, много внешним. Но кто знается с Игорем достаточное количество лет, тому нетрудно перейти эту буйность, преодолеть внешнюю бравадность, чтобы разглядеть истинную природу его творчества – обострённое, до болезненности обострённое чувство справедливости. Да и любому из нас подсказывает опыт: под звонкой кимвальной брутальностью всегда прячется некогда кем-то или чем-то пораненная нежность. За каждым чемпионским поясом есть когда-то и где-то «не по-честному» разбитая в подворотне губа. Так что шишкасто-царапающая корка лишь оболочка, под которой смертная незащищённость.

Какой сегодня в окнах звездопад!

Сбежим от домочадцев на веранду?

Ты видишь, тучка миллион наград

С груди срывает космоса-гиганта!

 

Набросим плед и в креслах поплывём,

Качаясь в самом центре мирозданья…

Мы никуда отсюда не уйдём,

Божественное чувствуя дыханье.

 

И где тут гусар, склонный к полноте и при сабле? А далее и совсем небоевое-небуянное, внуку:

Не обижайте малышей,

Они воркуют словно птицы.

Их ангелоподобны лица

В лучах цветных карандашей.

 

Тюленевская замажорная тайна – его раннее сиротство. Мать, мама, матушка моя…

...Под сенью русского креста

Навеки скованы уста.

Ты не прочтёшь моё посланье,

Я не услышу голос твой,

Ушла ты в землю молодой,

Оставив небесам рыданье.

 

Слишком рано Игорю пришлось осознавать свою крайность в роде. Рано пришлось отстаивать себя, отстаивать своих, отстаивать собой. Тут-то и стали потребны упёртость и нахрапистость, отсюда появился прячущий слезинку вызывающе нагловатый сощур, и быстрее мысли кулак.

В родительском доме

Не жить мне и дня.

В родительском доме

Чужая родня.

Чужие портреты

Висят на стене.

Чужие заветы

Бормочут во сне.

Чужие с чужими

Твердят о чужом.

И страшно мне с ними

Быть в доме своём.

 

Страшно – слово-ключ. Да как же было мальчишке в противоестественной его незащищённости не загреметь, не загромыхать, не завредничать? Да чтоб ни у кого из чужих и мысли не мелькнуло, что ему страшно. Зато много позже, когда уже вся Россия оказалась родительским домом, заполненным чужими заветами, когда сиротами осознали себя все по-русски доверчивые, чистые, наивные, простые, когда наступило вселенское сиротство, и, ох, поплыли по русской литературе сладострастные плачи и причитания, засуетились старческие истерики, затряслись немощные проклятия и обиды; пропало, всё как-то разом пропало: и деревня, и космос, да и сама русская литература кончилась… вот тут-то он, имеющий страшный недетско-детский опыт стояния на своём буян, а теперь известный русский баян, он, Игорь Тюленев, встал на это самое своё, Богом ему уготованное место. Встал, навсегда моложавый в бурлящей таёжно-пермяцкой неужатости, в судьбой выстраданном праве быть слишком мажорным, слишком размашистым, много внешним:

Молчанье золото,

Да не могу молчать.

Привык рубить сплеча

И обличать.

 

Покуда меток глаз

И твёрд хребёт,

Бью без разбора,

А летящих – влёт.

 

Ведь эти твари

Тоже не молчат.

На перекрёстках мировых

Кричат.

 

На Родину любимую

Рычат.

Срезаю их,

Как шляпки у опят.

 

Какой уж есть,

И никакой другой.

Дружи, не хочешь –

Не дружи со мной.

 

Я всё сказал,

И мой глагол кремень!

Как в тьме кромешной

Новый русский День.