Геннадий МИШАКОВ 
Геннадий МИШАКОВ
КАК ПАДАЕТ УБИТЫЙ
Рассказы
ШАМОРА
А.Черкуну
«Ты уже большой, – произнесла она нарочитым учительским тоном. – Тебе уже всё можно! – И с озорной лукавинкой добавила: – Но не со мной, я мужняя жена!» Пытаясь постигнуть истинный смысл этой фразы, он начинал вспоминать сначала.
В центре большого четырёхугольника из досок, положенных на камни, костёр. Дрова, топор, кастрюля с мясом, кольца ржавой проволоки для шампуров. Поигрывают отблесками втоптанные в песок пустые бутылки. Кто-то приходит из темноты, садится на доски, кто-то уходит. Гена Розанька и ещё две «глотки» – так в отряде называли лучших своих певцов – начали «Течёт речка да по песочку». Коля Федотов, стоя позади, виртуозно шуршал колотушками маракасов, всегда и везде возимых им в непременном дипломате. Певцы были в ударе. «Ромашки» – девушки из местного женского стройотряда «Ромашка» – не сводили с них восхищённых взоров. В их агатовых очах тоже играли языки пламени – то ли от костра, то ли от внутреннего жара. Пятикурсники, месяц назад вернувшиеся из военных лагерей, продолжали называть друг друга лейтенантами. На фоне девушек это имело особый шик. Послушать студентов приходили от других костров. Возбуждённый хмелем и успехом, Гена в обычной своей развязной манере комментировал «концерт». После русских народных перешли на отточенный репертуар из студенческого фольклора:
А-а, и-и, выступать нам не в первый раз.
Ждет нас всюду успех, и улыбки, и смех,
Потому что ведь мы Физтех!
Вдруг услышал гневное:
– Как же, физики! Из столицы! Думают, тут глушь, можно выламываться! Сейчас взяла бы эту доску и всех по голове!
Гневная тирада исходила от девушки слева. Он и не заметил, как она подсела.
– Приезжал Ободзинский. И то ему не так, и это… Думают, мы будем визжать только от того, что они из Москвы! Как же, осчастливили провинцию!
Он опешил от такого напора. Всё же попытался вставить:
– Значит, мы с Ободзинским на одном уровне?
Незнакомка, оскорблённая в патриотических чувствах, пропустила остроту мимо ушей.
– Пошли отсюда! – она решительно шагнула в темноту. Он последовал за ней с радостной готовностью. – Все вы там считаете себя пупом страны! – продолжала она кипеть. – Как будто страна состоит только из Москвы! Ты видел Джоконду? А я, когда её привозили, взяла отпуск за свой счёт, на самолёт – и в Москву. А потом в Ленинград и ещё весь Эрмитаж облазила. Ты полетел бы во Владивосток смотреть Джоконду?
– Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть. А я одно видел – вы Джоконда, которую надо украсть!» – процитировал он.
Незнакомка удивлённо замолчала. Он же почувствовал уносящую от земли подъёмную силу, даже забыл про то, что точило его весь день.
– А у меня сегодня первый день отпуска! – произнесла она примирительно. – Сын в лагере, муж в командировке. Я абсолютно сво-бод-на!
В полумраке ему показалось, что она даже потянулась, как это делает кошка, нежась на диване.
– Я вначале подумал, что ты из приехавших к нам девушек, – простодушно признался он. Как-то само собой получилось, что вопреки обычному своему выканью при общении с девушками он начал говорить ей «ты». От этого тоже было легко.
– Нет, я врач! Врач-фтизиатр, – сказала она с шутливой торжественностью, – Живу и работаю в самом лучшем городе на свете!
Он с гордостью сообщил, что окончил третий курс. Что в выездные стройотряды ездят старшекурсники, но он умеет плотничать, и его взяли. Он очень этого хотел, до сих пор не верит, что на Дальнем Востоке! Каждый раз пробует море на вкус и удивляется, что оно в самом деле солёное! Сегодня у него тоже необыкновенный день – вначале Военно-морской праздник в честь дня ВМФ, а теперь Шамора.
На освещённой прожекторами поляне было тесно от танцующих. Как-то само собой они оказались захвачены стихией всеобщего веселья. Каждый танец она танцевала с ним. Сердце то бешено билось, то замирало от страха, что карета превратится в тыкву.
«…Желтогла-а-зая ночь,
Ты должна-а нам помочь!» – ворковала с эстрады длинноногая светловолосая девушка в облегающих коротеньких шортах.
«Ты волше-е-бница ночь,
Ты зарни-и-ца любви…» – повторяли тут и там в массовом забытьи.
Вдруг что-то взвизгнуло, словно царапнули стекло, песня оборвалась. Музыканты склонились над техникой. Танцевавшие садились прямо на затоптанную траву танцплощадки.
– Друзья! – донеслось из динамиков. – Нужно масло. Любое – машинное, растительное, сливочное! Приз – песня по желанию!
– Ты не уйдёшь? – устремил он на спутницу умоляющий взгляд. – Я быстро! Только никуда не уходи, а то я тебя потеряю! Не уйдёшь?
Рассмеявшись, не понимая, что он задумал, она утвердительно кивнула:
– Не уйду. Честное пионерское!
Он продрался сквозь толпу и бросился к лагерю. Не говоря никому ни слова, перерыл рюкзак с продуктами, схватил бутылку с маслом, и так же, сломя голову, назад. Боялся, что уйдёт, что его опередят…
Увидев её на месте, почувствовал тёплую волну счастья. В изнеможении упал на траву. Едва отдышался, как из динамиков торжественно донеслось:
– Танцы продолжаются! Сейчас для самой лучшей Гали из самого лучшего города Владивостока мы ещё раз исполним песню «Желтоглазая ночь».
В ответ вопль восторга. Вставая, протянул ей руки:
– Пошли – песня в твою честь!
Её взгляд выражал и неверие, и благодарность. И вновь, как само собой разумеющееся, она танцевала только с ним – умело, самозабвенно, страстно. Под его восхищённым взглядом фантазировала, дразнила, подзадоривала.
– Больше не могу! – наконец, взмолилась она. – Ф-фу! Просто валюсь с ног. Сто лет не танцевала!
Снова оказавшись во тьме, неторопливо шли вдоль кромки притихшего моря, вдаль от музыки и людей. Она взяла его под руку – так запросто, по-дружески! Настоящая взрослая женщина!
– Я увела тебя от ваших девушек? – в голосе виноватые нотки.
– Это прекрасно, что увела! – заверил он горячо. – Я не в их вкусе! – хотел с иронией, но получилось с досадой.
– Голова кружится! – произнесла она блаженно. – Сумасшедший день – у меня отпуск, муж в командировке, сын в лагере – я свободна! Невероятно! Просто хочется летать или ещё что-нибудь… Искупаться, что ль?
– Давай! – подхватил он.
– Нет, у меня нет купальника… Я немного пьяная!
Он приобнял её за талию и так они шли по самой кромке Японское моря.
– Ты уже большой, – произнесла она нарочитым учительским тоном. – Тебе уже всё можно! – И, перейдя на воркующие ноты: – Но не со мной, я мужняя жена!
Кровь ударила в голову, он поспешно спрятал руки за спину.
– Я чертовски устала, давай сядем.
Песок ещё хранил тепло. Притаившееся в темноте море напоминало о себе влажным дыханием. С танцплощадки приглушённо доносилась музыка.
«В четыре часа ночи, – начал он хрипло, потом прочистил горло, –
А может в четыре утра,
Когда ночь – не ночь,
Заря – не заря,
Она приходит на берег моря
И кричит истошно:
– Серёга!
И только шорох волн отвечает
На этот голос
Тревожным шорохом:
– Серёга! Серёга!
Труп его не нашли,
Но она приходит на берег
И разговаривает с любимым,
Превратившимся в море…».
– Странные стихи, – помолчав, произнесла она. И снова помолчав: – А ты не боишься моря?
– Моря? – удивился он. – Я хотел бы оказаться в открытом море во время шторма!
– Корабли иногда тонут, – возразила она задумчиво.
– Ну, это было раньше! – отмахнулся он.
– Кораблекрушения случаются и сейчас… Но я уже ничего не соображаю. Давай встретимся завтра. Я приду к вашему лагерю, и мы пойдём купаться.
…Вокруг умирающего костра в усталом молчании сидели девушки, кому не хватило места в палатках. Среди них комиссарша женского отряда, из молодых преподавательниц. Она нервно курила.
– Дышите свежим воздухом? – произнёс он из вежливости.
– Подкалываешь! – зло огрызнулась та.
Почему-то сразу вспомнилась командирша из «Служили два товарища»: «Вы меня пытали! У вас под ногтями кровь!».
Палатка оказалась наглухо застёгнута изнутри, там была подозрительная тишина. Постояв в раздумье, нашёл внизу прореху. Нашарив одеяло, грубо выдернул его наружу. Устроился на песке ближе к кромке воды, чтобы слушать шорох волн.
«Неужели это так просто?» – неотвязно думалось про запертую палатку. Ему казалось, что для этого, для такого предельного сближения, что ли, необходим какой-то обоюдный экстаз, дурман, любовный морок и обморок. Какое-то взаимное ослепление, затмение и помутнение.
Неужели она считала это возможным! Неужели он был так близок к самому сокровенному, что только может быть между мужчиной и женщиной! Это волновало, мешало заснуть. Море молчало и не убаюкивало.
Проснулся от нестерпимого желания, от стыдных горячечных фантазий. Стыд усиливался ещё и от того, что, казалось, он прилюдно голый. Долго извивался, переворачиваясь с боку на бок. Небо начало светлеть, когда его вновь сморил сон…
Лежал на песке, уронив голову на положенные одна на другую ладони. Время от времени поднимал голову, чтобы посмотреть на дорогу. Мягко захрустел песок. Перед ним, продавливая в песке ямки, прошли мокрые девичьи ступни. Проводил девушку затаённо-призывным взглядом. Она влилась в кружок его сотоварищей, что, развалясь в живописных позах, писали «пулю». Вновь посмотрел на пустую дорогу к лагерю – наверное, ещё рано.
Игроки как бы невзначай лапали лежащих рядом подружек. И вновь его удивляла простота и быстрота их сближения. Гена в адрес своих товарищей хамовато острил, подружки хихикали. Товарищи не обижались, воспринимая это как законные дружеские подначки. Ему эти шутки казались обидными, он сторонился Розаньку.
Другая группка девушек загорала поодаль. Одна из них, Зоя, сидя по-турецки, самозабвенно пересыпала сквозь пальцы песок. Её длинные волосы были рассыпаны по плечам. Вчера днём он пытался за ней ухаживать. Подошёл, сел рядом: «Вы русалка! Или богиня времени!». Девушка продолжала задумчиво сыпать песок, лишь тень пренебрежительной, как ему показалось, улыбки скользнула по её губам. Вдруг, отряхнув руки, словно вспугнутая птица, легко поднялась и направилась к воде. Зачем-то обернулась, метнула быстрый взгляд. «Зоя из мезозоя!» – обиженно пробормотал ей вслед. Ещё раз посмотрев на дорогу, побрёл в другой конец бухты.
«Они ведут себя так, словно знают что-то, чего не знаю я, – с горечью думал он, но, вспомнив застёгнутую палатку, осёкся. – У женщин всё на инстинктах, – припомнилось где-то прочитанное. – Они прежде всего самки, поэтому выбирают тех, кто может обеспечить наилучшие условия для продолжения рода». А по словам одного из героев Бунина, женщины по-настоящему любят только пропойц, убийц и грубых самцов! Неужели он кажется им трусом? Походка невольно стала скованной.
Когда закончился военно-морской праздник, они ринулись на пляж Тихоокеанского флота. Пляж находился прямо под склоном, с которого зрители смотрели действо. «Сейчас я с десятиметровой!» – объявил он на ходу, захлёбываясь от щенячьего восторга. И вот ещё только середина вышки, а расстояние до воды пугает. При каждом шаге сооружение опасно сотрясается. Сердце холодеет, ноет, противится. Кто-то обходит его, навстречу, галдя, спускаются пацаны. Он боязливо жмётся к перилам. С самого верха всё кажется игрушечным – волны, топчаны, люди. Прыгают немногие, хотя на тесной площадке постоянно толкучка – смотрят, курят, галдят пацаны. Двое подзадоривают друг друга:
– Прыгнешь?
– А ты?
– Я за тобой!
– Вчера один… Ни разу не прыгал и сразу на самый верх. С десяти метров плашмя. Вытащили, отбил всё, что можно!
Услышанное не вызывает сомнений. Он тоже ни разу не прыгал с десятиметровой. Словно во сне ступает на край, ноги превращаются в вату. И медлит, медлит…
Вдруг чувствует холод прикосновения мокрой руки – сердце уходит в пятки, он хватается за спасительный поручень, оборачивается и видит Розаньку. Тот серьёзен. Он отодвинул его как неодушевлённый предмет. Возможно, даже не заметил, кого отодвинул. Розанька вытягивает руки по швам, ладони плотно прижимает к бёдрам. Его квадратная загорелая фигура с рельефом мускулов, с короткой шеей и курчавой головой напоминает древнегреческого борца из учебника истории. Несколько секунд он сосредоточивается, потом, не отрывая ладоней от бёдер, начинает заваливаться всем телом вперёд – в кино так с пьедестала падают статуи. В воду входит отвесно, головой вниз, почти без брызг. Выныривает под аплодисменты девушек. Розанька, не торопясь, повторяет. И снова аплодисменты, чмоканье фотоаппарата… А он неуклюже, сдерживая нетерпение, спускается вниз. Только на земле отпускает его сладковатый страх. Мелкая дрожь ещё долго живёт в ногах.
Сквозь пустую раму эстрады зеленеет замыкающая бухту скала. Ветер колышет разноцветные фестоны полотняного навеса, вызывая привязчивую песенку – «Куда уехал цирк?». На укатанном волнами песке кто-то нацарапал большими игривыми буквами «ШАМОРА!». Буква «О» в виде счастливой мордочки. Подумал, что это написала, конечно же, влюблённая парочка.
Навстречу, вдоль кромки воды, приближалась стройная молодая женщина в тёмных очках, в платье на бретельках и, по его мнению, старомодной шляпе с большими вислыми полями. Занятый разглядываньем женщины, он не сразу обратил внимание, что к её локтю прицеплен очень худой юноша – кожа да кости. Юноша неестественно вихлялся – чтобы сделать шаг, вначале откидывался назад, затем, шатаясь, с видимым усилием бросал тело вперёд. Его правая рука с вывернутой кистью – ни дать, ни взять сжатая птичья лапа – нелепо загребала воздух. Ноги как длинные спички. Лицо не выражало ничего, кроме желания сделать ещё один шаг. В какой-то момент одна нога зацепила другую. Женщина не смогла удержать, и он со всего размаха ткнулся в песок. Упавший напоминал дёргающее лапками полураздавленное членистоногое. Женщина, не в силах справиться сама, бросила умоляющий взгляд. Он подскочил, помог поставить инвалида на ноги. К его лицу прилип песок. Лицо вдруг постаревшей женщины выражало плохо скрываемую муку и бесконечную усталость.
Чтобы сократить путь до скалы, свернул на тёплый сыпучий песок, который было приятно загребать босыми ногами. Шёл под гнетущим впечатлением только что увиденного. Зачем она привезла его сюда? По привычке всё примерять на себя искал и не находил выхода. Думал и не мог смириться с тем, что жизнь может быть постоянным унижением. Глумиться над человеком – преступление, но что делать, если глумится сама природа? Получается, жизнь не всегда радость? Получается, что между жизнью и смертью ещё есть промежуточные состояния – «ни жизнь, ни смерть»?
Он вплавь обогнул скалу – с обратной стороны её грубый каменный бок нависал над водой. Нырял с открытыми глазами, оценивая глубину, разглядывая водоросли, морских звёзд и ежей. В тени скалы было прохладно, вышел из воды в гусиной коже.
Обращённый к бухте крутой склон скалы покрывали глинистые тропинки между колючих кустов и деревьев с обнажёнными корнями. Цепляясь за ветви, за корни, взобрался на самый верх. В фиолетовой дымке на границе неба и воды мутнели какие-то острова. Вновь охватило счастливое недоверие – неужели это с ним? Неужели он и вправду на Дальнем Востоке?
С холодеющим сердцем, с покалыванием в паху заглянул за край обрыва – не ниже вышки. Не признаваясь себе в задуманном, отступил назад, чтобы с разбега, чтобы подальше. Падая, думал, что надо выпрямить ноги, прижать руки, и что быстрее бы всё кончилось… Вода обожгла, набилась в нос. На излёте ступни коснулись каменного дна. Он похолодел, представив, как хрупкие иглы морских ежей вонзятся под кожу, как он переломает ноги о камни…
С небывалым облегчением, с чувством законного права упал на горячий надёжный песок! Гулко стучало сердце. Мелко дрожали ноги. Мельтешили мысли. А в рассказе «Руся» – думал он – они вначале сошлись, а потом полюбили... Она, наверно, забыла. А может быть, он слышал, что женщины смертельно обижаются, когда не угадывают некоторых их желаний. Он слышал, что слова женщины надо понимать наоборот. Почему-то вспомнилась та, в старомодной шляпе. Вновь сжалось сердце – как трудно ей держать спину прямо! Каин был приговорён носить всюду Авеля за то, что убил человека, а она за то, что родила! Весь второй семестр он пытался одолеть «Иосифа и его братьев»…
Что-то холодное, противное, чуждое всё не таяло внутри. «Наверное, так предощущается смерть», – подумал как о чём-то постороннем. Интересно, отчего он умрёт? Ведь у него ничего не болит! Пишут: «У него заболело сердце! Он схватился за сердце!». А у него сердце не болело никогда! Странно – он умрёт, хотя у него нет никакой причины для смерти! Вдруг подумал про Афганистан, про одноклассника, который остался там на сверхсрочную. Даже прыжки с десятиметровой, даже так, как это делает Розанька, – детские игрушки по сравнению с Афганистаном!
На подходе к лагерю наткнулся на неё. Она кого-то ждала. Она была в купальнике. Чтобы убедиться, что это она, разглядывал её пристальнее обычного – короткая модная причёска, живые ироничные глаза, как бы решающие – проявить строгость или приветливо улыбнуться. Она смутилась, её щёки порозовели.
– Я тебя давно ищу! – заговорила она мягко.
– А я тебя полдня ждал! – несмотря на радость, не сдержал он упрёка.
– Я долго спала… – женщина простодушно улыбнулась.
О, этот её неожиданный переход от серьёзности к улыбке! От радости раздвинул рот до ушей.
– Пошли, искупаемся? – и направилась к морю.
Она оказалась хорошей пловчихой, он первый повернул к берегу. Ему хотелось говорить с ней, поделиться передуманным за день, за всю жизнь, если хватит времени. Женщина ведь нужна ещё и для того, чтобы изливать душу.
– Мои друзья уезжают, – сказала она извиняющимся тоном, когда они выбрались из воды. – Мне пора.
Он молча плёлся рядом. Говорить впопыхах казалось бессмысленным. Проходя мимо палаток, увидел, что и его товарищи начинают сворачивать лагерь. «Ромашки» уже были в своих стройотрядовских униформах. Зоя расчёсывала волосы. В её глазах он увидел непонятный упрёк.
– Ух, как она зыркнула на меня! – усмехнулась Галя. В голосе слышались те же нотки, как тогда, когда она собиралась «всех доской».
– Кто? – не понял он.
– Ваша русалка!
– …Ты посмотри наш город, достопримечательности, просто походи по улицам… – советовала она напоследок.
– Лучшая достопримечательность – ты!
Остановившись, она наградила его своей милой мгновенной улыбкой.
– До свиданья! – протянула руки ладонями вниз, которые он неловко пожал.
С плаксивыми криками суетились чайки, словно у них тоже кончились выходные и им нужно возвращаться. Ветер, как пастух разбредшееся стадо, сгонял на небо облака. Недалеко от берега, зарываясь в волну, старательно протарахтел буксир с баржей. Во многих местах снимали палатки. Эстрада казалась заброшенной и никому не нужной. Праздник кончился.
КАК ПАДАЕТ УБИТЫЙ
Зал Центрального аэровокзала едва освещался случайно разбросанными по потолку ещё работающими люминесцентными лампами. Одна из них раздражающе мигала. Половина стеклянных загородок оставалась закрытыми и тёмными. Пассажиры блуждали от одной загородки к другой, пытаясь найти нужную.
Обстановка у Дынина не вызывала доверия. Он опасался, что автобус в Домодедово не пойдёт вообще или опоздает к самолёту. Он же собирался успеть к новогоднему столу. Дынину стало жарко. Несмотря на конец декабря, московская зима всерьёз не началась. Он расстегнул «Аляску», сунул под мышку шапку. «Аляску» они с женой недавно купили у челночницы в Лужниках. Шапка из рысьего меха была явно чрезмерной для текущей погоды, но она, по мнению Дынина, придавала ему необходимую солидность. Поправив очки, он вновь уставился в расписание. Фундаментальное расписание казалось сделанным давно, раз и навсегда, и потому тоже не вызывало доверия. Странно, загородка с надписью «Справка» работала, Дынин встал в очередь.
Когда приблизился к окошечку, услышал, что в загородке работает портативный радиоприёмник. Девушка за стеклянным окошком умудрялась слушать и пассажиров, и радио. Постоянно передавали новости из Грозного. Перед глазами всплыли кадры из новостей – раскисшая, с проплешинами снега, земля, изрытая техникой, обгоревшие разбомблённые здания. Теленовости оставляли впечатление безнадёжности. Дынин не без удовлетворения подумал, что его это уже, в общем-то, не касается. Его ждёт Рочестерский университет, приглашение получено, требуется лишь немного времени для выполнения формальностей.
– Автобус будет, ещё рано! – уверенно ответила девушка и переключилась на следующего.
Дынин помедлил около окошка, чтобы дослушать выпуск последних новостей: «Бои идут за железнодорожный вокзал…».
«Какой-то сюрр!» – хмыкнул Дынин. Он переложил большой кожаный портфель и матерчатую сумку из одной руки в другую. Острые когти окостенелой курицы из сумки больно царапнули бедро. «А то приезжай на Новый год, – предложил Сергей в недавнем телефонном разговоре, – Давно не виделись». Если бы ни приезд тёщи, он бы не поехал, хотя Сергей был самым близким из институтских друзей – три года в одной комнате общежития, общее увлечение теоретической физикой, опять же, свидетель на его свадьбе в начале четвёртого курса. Присутствие тёщи в их с женой единственной комнате лишало новогоднюю ночь романтического флёра. Будут оханья-аханья – как же вы, куда же вы… И не пойдёшь никуда! А повидаться с однокашником перед отъездом в Америку выглядело вполне убедительно. На вопрос, что привезти из Москвы, Сергей попросил «какого-нибудь мяса»...
Дынин поднялся на второй этаж, тоже плохо освещённый. Усевшись, рассеянно смотрел по сторонам, представляя себя уже «там», чувствуя отстранённость от окружающей серой массы. Вместе с чувством превосходства где-то в глубине души гнездилась жалость к этим людям, не знающим, что их ждёт завтра, вынужденным бегать по столичным магазинам, чтобы купить две синих курицы.
Дынин глянул на часы – до рейса два часа, но и до аэропорта как минимум час. Свободных мест было достаточно, однако молодой подтянутый военный остановился рядом с ним. Он был в ладно пригнанной новенькой полевой форме – пуговицы и все эмблемы такого же цвета хаки, как и вся одежда. По его лицу иногда пробегала странная улыбка. Дынин смотрел на военного со сдержанным неудовольствием, как на человека, вторгшегося в его личное пространство.
– Посмóтрите? – военный кивнул на туго набитую парашютную сумку. – Я покурю, – и ушёл, не дожидаясь ответа.
Когда он вернулся и опустился на соседнее место, от него несло дымом, как от паровоза.
– Думал сегодня же лететь в Ханкалу, – заговорил военный, повернувшись к Дынину. – Я из госпиталя, отпуск после ранения. Позвонил домой, трубку взял отец, обрадовался. Я сказал, надо в часть, у него сразу сел голос. Я-то, говорит, понимаю, а мать… Отец у меня тоже военный, и дед был военный, дошёл до Берлина.
Дынин, помедлив, повернулся к словоохотливому соседу, придумывая, как от него отделаться. Военных он считал людьми примитивными: «не блести умом, блести сапогом» – шутка со времён военной кафедры. К тому же в выпусках новостей по «ящику» постоянно сообщали, что «федералы» творят беспредел. В то же время перед людьми в военной форме он всегда пасовал, даже солдаты-срочники казались ему куда более зрелыми, чем он сам.
– Вам так нравится воевать? – спросил он, глядя на три звёздочки на плече соседа. Иронию постарался замаскировать под шутливость.
– Мой одноклассник после армии устроился в пожарку, – весело подхватил собеседник. – Спрашиваю, любишь пожары? Говорит, ненавижу, но кто-то должен тушить!
Офицер на минуту замолк, а затем заговорил вновь, чувствовалось, ему всё равно с кем говорить, лишь бы не молчать.
– Мой отец говорит, что не воевавший офицер – всё равно, что не рожавшая баба. Смешно, когда у восемнадцатилетнего пацана боевого опыта больше, чем у полковника!
Дынин почувствовал неясную уязвлённость.
– Советский Союз рухнул из-за непомерных военных расходов! – воспроизвёл он расхожий штамп. Собеседник пропустил тираду мимо ушей. Возможно, он просто её не слышал, вновь погрузившись в себя.
За мутными стёклами аэровокзала беззвучно сновали по проспекту огни машинных фар. Дынин вновь повернулся к военному.
– В учебнике для спецназа ГРУ написано, если разведгруппа столкнулась со случайным свидетелем, например, местным пастухом, его необходимо устранить! – в голосе Дынина слышалось возмущение.
– Кого устранить? – не понял военный. Было видно, что сейчас ему трудно переключаться со своих мыслей.
Офицер наклонился, расстегнул сумку. Сверху в полиэтиленовых пакетах блестели фантиками конфеты. Военный перехватил взгляд Дынина, усмехнулся:
– Пацанам. Думал, к Новому году. Любят, черти, шоколадные конфеты!
Порывшись, достал блок «Мальборо», отделил пачку, снова застегнул сумку.
– Не могу сидеть! – ушёл, молча оставив сумку на попечение нового знакомца.
Его не было долго. Вернулся озабоченный.
– Слушал радио внизу. В Грозном сейчас творится чёрт-те что. Пекло! Как там мои?
Дынин вдруг вспомнил одну свою идею.
– Я читал про австралийских муравьёв, – начал он, вдохновляясь. – Когда на их колонию нападают муравьи-враги, атаку отражают старые муравьи – они просто взрывают себя! Очень разумно! Они уже выполнили свою функцию по размножению, их жизнь всё равно подходит к концу. В армию надо забирать после сорока!
Военный неопределённо хмыкнул. Потом, положив ладонь на глаза, произнёс восхищённо:
– Представляешь, он просто моя копия! Он даже правую ногу откидывает, как я, – ох и досталось же мне за это на строевой! Два года, а уже личность!
И, видя, что незнакомец не понимает причину его восторга, продолжил:
– На последнем курсе я познакомился с женщиной. Пошли с другом в парк Горького кого-нибудь подцепить. Осень, хорошая погода. Какая-то выставка, хрень из неошкуренных брёвен… А она всё рассматривала, фотографировала. Стройная, симпатичная, волосы ниже плеч. Потом узнал, архитектор. Понимаешь, я как увижу красивую женщину, просто сносит крышу, рот до ушей, готов идти за ней, как заяц за морковкой! Познакомились. Закрутилось у нас. Всю неделю только о ней! У неё была собственная квартирка, неплохая. Говорила, что рассталась с мужем. Я не расспрашивал. Часто всё увольнение не вылезали из постели! – офицер болезненно усмехнулся. – Понимаешь, я с двенадцати лет в казарме – вначале Суворовское, потом имени Верховного совета, и вдруг словно появилась семья, дом! Каждый выходной к ней. Последний курс пролетел, как в тумане!
Офицер сдвинул шапку на затылок, потом автоматическим жестом вернул ей уставное положение.
– Делал ей предложение. Смеялась, говорила, вполне устраивает положение военно-полевой жены. Остынь, мол, подумай, найдёшь ещё молодую. Впрочем, позиции мои были не сильны – Забайкальский военный округ, в лучшем случае, комната в общежитии с сомнительными перспективами. Начался вывод войск из Германии… Да и сейчас не ахти…
Первое время, как вспомню её, чуть на стену не лез! Сколько писем написал! Сегодня разыскал, оказывается, переехала на другую квартиру. Увидел её – как кипятком ошпарили! Встретила приветливо. На шум вышел малыш, стоит, смотрит так внимательно.
Твой сын, говорит, когда мы остались одни. Я чуть с ума не сошёл! Попросил ещё посмотреть на него. Только, мол, не говори ему ничего, сейчас не поймёт. Вырастет, сама всё скажу. Мы вновь сошлись с мужем, он называет его папой.
Военный говорил скороговоркой. На последней фразе его голос стал глухим. Он рывком расстегнул бушлат, словно ему не хватало воздуха, и ненадолго смолк. Глаза Дынина, увеличенные очками, смотрели холодно и оценивающе. Растерянность собеседника примиряла Дынина с ним. Он подумал, что в Америке у них тоже родится сын, и он будет по праву рождения гражданином великой страны.
– Поиграл с ним в машинки, – в голосе старлея послышалась нежность. – Дядя, говорит, ты сильно гудишь, машинка легковая!..
Если б знал, что забеременела, уговорил бы! Убедил бы! – он вновь сдвинул шапку на затылок. – Что из того, что старше на семь лет! Я вообще не понимаю, как можно просчитывать, сколько должно быть лет, если любишь человека!
…Вспылил – почему не сообщила? Я ведь писал! Я же отец! Говорит, рожала для себя. А сообщить – вот я тебе сообщила. И теперь они сошлись… – закончил он мрачно. Он вновь засобирался курить.
Вдруг зашипел громкоговоритель, объявили посадку на Домодедово. Пассажиры потянулись на первый этаж.
– Как падает убитый? – торопливо спросил Дынин. – Ведь не так же, как в кино?
Дынин знал, что «воду надо пить из первоисточников» и не хотел упустить удобный случай.
– Просто падает, – отозвался офицер. – Пуля из калашникова в бронежилет сбивает с ног. Проверено!
Ответ военного обрадовал Дынина, который считал, что в так называемых художественных фильмах про войну слишком много красивостей, а значит, неправды. Жизнь не заботится о красивостях!
В автобусе им достались разные места. Дынин думал, что вообще вся беллетристика (он называл её «белибердистика») ерунда по определению – слишком много написано книг. И теперь невозможно что-либо написать с чистого листа, без влияния штампов. Пишут о том, что прочитали в других книгах, написанных также под влиянием предыдущих книг. То ли дело фэнтези! Он уже купил на «Горбушке» диски с полным Роджером Желязны в русском переводе – будет, что почитать в Америке!