Александр БАЛТИН. «АХ, КАК СЛАДКА БОЛЕЗНЬ ЛЮБВИ ПОСЛЕДНЕЙ…». К 70-летию Бориса Шигина

 

 Александр БАЛТИН

 «АХ, КАК СЛАДКА БОЛЕЗНЬ ЛЮБВИ ПОСЛЕДНЕЙ…»

 К 70-летию Бориса Шигина

 

 Неожиданность птицы: залетевшей в дом, чуть изменившей градус дня, вспыхивает своеобразием неизвестности:

 Птица в мой дом залетела.

 Ах, если б только мне знать,

 Что ты пропеть мне хотела,

 Песней своею сказать?

 Тайна должна оставаться тайной, но поэзия и держится… на раскрытие некоторых из них…

 Борис Шигин, совмещая в стихах интенсивный лирический порыв со своеобразной метафизикой яви, добивается полифонического эффекта: когда стихи словно вспыхивают разными ракурсами яви:

 Июнь на исходе, и липы желтеют,

 Медовым настоем округу пьяня.

 Прохожие будто от чая потеют,

 Жару несусветную всуе кляня.

 Косцы в парках косят упругие травы,

 А мойщики моют уставший асфальт.

 И вроде бы правы. Но как же не правы,

 Глуша шумом техники утренний альт.

 Жизнь конкретикою своей плазмы вливается в русла строк, играя и пенясь; и поэт, принимая все предложенные ей варианты, выбирает наилучшее – для вспышек поэзии…

 Но – за конкретикой мерцает тайное: стих Шигина – просвечивающий, он словно чётко узаконивает движение таинственных лучей, пронизывающих подлинность слова.

 Ангелы естественны в такой поэзии:

 В прекрасные минуты бытия

 Нас в целом мире двое – ты и я.

 Да ангелы за нашими плечами,

 Не спящие горячими ночами.

 …И поэтическая речь Шигина естественна, как дыхание ветра или лик жары, простёртый над нами летом.

 …Мёд бытия и горечь обретают неожиданные полюса конкретики:

 Пришла пора готовиться к разлуке.

 Не говори, что как-то невзначай.

 Уж надоели радости и муки,

 И слишком сладок мёд, и горек чай.

 Спектр ощущений и эмоций представлен богато, и если иные из чувств как бы проходят параллельно своим противоположностям, то тонкое поэтическое сияние разлито в недрах строк мерцанием, никаких параллелей не требующих…

 Сердце тогда живо, когда прокалывает его метафизическая боль-игла (во многом), добывающая капли поэтической крови:

 Спасибо, сердце, что болеть

 И рваться ты не разучилось.

 Разлуку – крохотную смерть –

 Не отдаёшь врагу на милость.

 Эстетический уровень стиха способен гармонизировать любые боли, предлагая альтернативную действительность.

 …Некоторую долю восхищённой детскости, великолепного удивления перед миром сохраняет в сердце поэт, рассматривая на просвет солнца души своей каждый листок:

 Играет солнце в листьях клена:

 Один прозрачен на просвет,

 Другой горит темно-зеленым,

 На третьем вовсе бликов нет…

 Но все они в одном едины:

 В неповторимости своей.

 Нет в их оттенках середины,

 Всяк лист – породистых кровей.

 Каждый листок бытия достоин внимания, и все вместе они, объединяясь, составляют удивительную поэтическую крону, что колышется в громадных пределах неба…

 …Есть особая, замечательная, медовая густота в его лирике: она обволакивает мелодией стиха словно исподволь, повинуясь дыханию дара, организуя его со всей плотью и плотностью мира, с его воздухом счастья, пропитанным (часто) летними мотивами (летом оно ощутимей – стремительно мелькающее счастье):

 Ах, этот пьяный воздух грозовой,

 Звенящая до боли тишина:

 Не слышно будет вопля – хоть завой,

 Начни петь песню – будет не слышна.

 Так густ эфир, как в заводи вода,

 Тяжёл, как тол, и вязок, будто мёд.

 И вязнут в медовухе города,

 Пока трезубец первый не сверкнёт.

 Строки пьянят, как упомянутый воздух, их можно смаковать, как изысканное яство.

 Проявляются психологические краски: строка, становясь короткой, вибрирует нервным напряжением, которое… лучше всего и передаётся стихом: обнажённым, как схема, открытым, как щедрое сердце – миру:

 Прости меня –

 Я робок был и слеп.

 Искал огня,

 Но густо падал снег:

 Тушил пожар

 Неопытной души,

 Пыл остужал –

 Терпи и не спеши.

 И замечателен этот снег, словно отменяющий всякие возможности слепоты.

 …Снег – форма альтернативного света.

 Тема смерти – лакмусовая бумажка поэзии: именно по тому, как трактует поэт оную, многое проясняется в сущности его дарования, и то, сколь стоически, более того – с радугой надежды, освещает тему Шигин, впечатляет:

 Вот умру, и буду жить с тобой,

 Стану лёгкой лодкою без вёсел.

 Пусть владеет мной и злой прибой,

 И неспешность вод привольных вёсен.

 Ты – река. Ты – вечность. Ты есть жизнь.

 Разреши склониться и напиться.

 Не позволишь, скажешь мне: «Лежи

 У воды на берегу», – зарницы

 Стану в тихой гавани встречать,

 Ждать смиренно твоего прилива.

 Никакой паники, ничего черного, идущего от низового страха души: смерть сулит альтернативный свет, и, связанный с сокровищами души, он обещает много интересного.

 Волновым волхвованием, кодами колдовства чарует в отдельных местах звукопись поэта:

 Здравствуй, осень моя, Катерина,

 Чудо-девица в гроздьях рябин.

 Вечер ветреный гроздья рябины

 Променяет на солнца рубин.

 Рубиновыми раскатами играет острое «р», и упругое, гуттаперчевое «ч» чётко подчёркивает оттенки смыслов.

 …Есть особое световое и спокойное чудо воды, соприкасаясь с которым (о, лучшее место здесь лес, таящий озёра), погружаешься в мир прихотливо сплетённых ассоциаций, ставящих под сомнение принятую ценностную шкалу:

 Когда я в лес вхожу и нахожу вдруг клад

 Лесного озера, меняется расклад

 Привычных представлений: царь природы?

 Помилуйте, слабее мы невзгоды,

 И уж никак, поверьте, не цари.

 Лежит на серебре воды зари

 Вечерней пышная порфира.

 Лист иван-чая – мягче кашемира…

 Нечто византийско-пышное, благословенно-торжественное смесью цвета и звука наполняет стихотворение – заставляющее сопоставлять свой опыт с предлагаемым поэтом, убеждающее в его высокой правоте, и – в ненормальности человеческой гордыни, породившей столько бед.

 Тишина озёрной воды – впрочем, поэтическая тишина, предшествующая рождению стихотворения, из этой же серии…

 Славной, порой зимней тишины много в созвучиях Шигина, и она, дающая образы как будто из таинственных недр себя, выступает своеобразным, не названным персонажем:

 Зазимье – и птицы в отлёт.

 Я буду их ждать, я дождусь их.

 На утренних лужицах – лёд,

 Над полем – кричащие гуси.

 На сердце светло и тепло,

 Но в горле какое-то слово…

 Давай не скажу я его.

 Не будем тревожить былого.

 …Былое, впрочем, всегда с нами: грустное ли, торжественное, одинокое: и – всегда стремительно переходящее в грядущее через моментальное мелькание настоящего, требует оно, как ни относись, словесной фиксации.

 Тютчевская нота звучит, развиваемая своеобычно: нота осмысления последнего чувства – такого трепетного, столь трепещущего на экзистенциальном ветру бытия:

 Когда снега обрушатся на город,

 Когда дорожкой прежней не пройти,

 Я вспомню, что давно уже не молод,

 И нет в помине легкого пути.

 Ах, как сладка болезнь любви последней,

 И, как снега слепые, тяжела.

 Мне пела про неё метель намедни:

 Жила-была, жила-была, была…

 Снова снег, вновь метель: сквозные, белые символы чистоты, обращение к которым свидетельствует о чистоте поэтической души.

 Поэзия Шигина пронизана небесными оттенками, и великое разнообразие их позволяет поэту постепенно созидать свой свод, рассчитанный на долговечность.