Анна КОЗЫРЕВА 
Анна КОЗЫРЕВА
АЛЫЙ ЦВЕТ
Рассказы
ОТКРОВЕНИЕ
Рассказ старого доктора
На подъезде к N-ску, свернув с трассы в сторону деревенской улицы в пригороде, Леднёва с опаской последние минуты думала только об одном, чтобы Гриневич был дома.
И он был дома! Сергей Владимирович, увидев в окно подъехавший знакомый автомобиль, выскочил на крыльцо в легкой домашней блузе.
– Замёрзните! – выкрикнула Светлана и, захватив с сиденья пакет с прикупленной снедью, побежала к дому.
– Закалённый вроде! – не скрывая радости, живо отозвался Гриневич. Продолжил: – И какими это судьбами вдруг?
– Так обещалась же! – Светлана поднялась на крыльцо. Чмокнула опешившего старого друга в щеку.
– Проходи... проходи!.. – суетился вкруг неожиданной гостьи Гриневич.
Светлана не была здесь с тех самых пор, как умерла Полина Аркадьевна, и сейчас, придирчиво восстанавливая в памяти прежний облик обихоженного женской рукой жилища, отметила, что всё оставалось стоять… висеть… лежать на своих местах.
– У вас ничего не изменилось… – вырвалось у Леднёвой, оглянувшейся на хозяина.
– А чему тут меняться? – отозвался Сергей Владимирович.
– Ой, а икон-то сколько! – Светлана замерла перед множеством икон – больших и маленьких, на досках и бумажных, обнаруженных в углу, где на кольчатой цепи из почерневшего серебра красным тюльпаном-цветком висела лампада с огненным треугольничком вздрагивающего пламени.
– Раньше столько не было…
– Не было… да… – донесся отдаленный голос Гриневича.
Оглянулась. Одетый по-уличному тот стоял у порога.
– Куда это вы?! – испугалась Леднёва.
– В магазинчик сбегаю… тут рядом…
– Зачем?
– У меня ж скромно… – начал оправдываться смущенный хозяин. – Гостей не ждал…
– Никуда ходить не надо! – Светлана, подхватив оставленный при входе пакет со снедью, ушла на кухню, где выложила содержимое на стол.
Леднёва разогрела на плите копченую курицу. Нарезала хлеб, колбасу, сыр… Открыла шпроты… И, поставив на середину стола небольшую коробку с тортом, по-хозяйски приветливо пригласила Гриневича:
– Располагайтесь! Будьте как дома – но не забывайте, что в гостях! – слабо улыбнулась.
Сергей Владимирович шутку принял со свойственной ему провинциальной учтивостью.
– Может по маленькой? – предложил Гриневич и поставил на стол бутылку вина, извлеченного из углового шкафчика.
– А тужили, что гостей встретить нечем! – заметила Леднёва.
Улыбнувшись на прозвучавшее замечание, Гриневич уточнил:
– Из старых запасов… грузинское… Это моя Полина Аркадьевна запасы делала… Сейчас такого в продаже не увидишь…
– Только по чуть-чуть… Я за рулём… – согласилась Светлана.
Сергей Владимирович себе, как и гостье, плеснул в хрустальный фужер немного. Пригубив, оба надолго замолкли. Каждый делал вид, что усиленно поглощен едой, хотя и Светлана, и Гриневич ели нехотя и вяло.
Светлана подняла на Сергея Владимировича глаза, неожиданно спросила:
– А почему вы в городской квартире не живёте? Там же хорошо… и до работы близко…
Гриневич сообщил равнодушным тоном:
– Там племянник живёт…
– Как племянник? У вас есть племянник? – удивилась Леднёва.
– Появился вот… – уклончиво бросил тот.
– Как появился?! – удивилась Леднёва.
– Долгая история… – ответил хозяин не сразу. Продолжил бесцветным голосом: – Парень в армии отслужил… перед тем университет закончил… в Москве учился… Женился недавно… а жить молодым негде… Мне и тут неплохо… привычно мне тут…
Резко встав, отошел к окну, за которым тянулись по низкому небу вислые облака и в синь-туман стягивали ранние сумерки ближнюю и дальнюю округу.
Вернулся. Сел за стол напротив гостьи. Ссутулился и очень тихо выдавил из себя:
– Это сын… мой единственный и поздний ребёнок… Обретённая радость на старости лет…
Светлана, не зная, как отреагировать на прозвучавшее признание, растерялась.
– В N-ск я приехал по распределению после института… – начал Гриневич тихим голосом. – Город только-только нарождался… Вокруг одни деревни… Сельской была и амбулатория, где я какое-то время был единственным врачом… Делал всё: вёл прием взрослых и детей… делал несложные операции… приходилось и роды принимать… Этакая слабая копия земского врача… – умолк и, выдержав паузу, спросил Светлану: – Чай будешь?
Отрицательно мотнула головой.
– На постой меня определили к вдове… – продолжил тогда свой рассказ хозяин. – Вроде как временно… Ожидалось, что получу комнату в строящемся общежитии… Жила вдовушка с дочерью… – Сергей Владимирович глубоко вздохнул. – Полиньке и восемнадцати не было… Юная… Застенчивая… Помню: пришел в первый раз в этот дом, а она стоит посреди комнаты: взгляд испуган… пунцовая вся… даже ушки огнем пылают… кончик длинной косы побледневшими пальчиками теребит… Стоит дитё дитём… Я так её и воспринимал поначалу… Вскоре, однако, увлёкся… Молод был… горяч… И мать не против… Обихаживают квартиранта… лелеют… Все тридцать три удовольствия… А что ещё молодому одинокому человеку надо? Обвык… О будущем не задумывался… Оно давно определено было: отработаю положенное и – в ординатуру! И в том будущем Полиньке места не предполагалось… – Вновь умолк. Вновь вздохнул. – Аборт ей я делал сам… на предельном сроке… Был мальчик… – Вздох-выдох, а сам сидит бледный-бледный. – Полинька против и слова не сказала… как овечечка, молча пошла на заклание… Доверяла во всём… Смотрела на меня как на божество… У меня ж только один довод – рано! Вот окончу ординатуру, тогда можно будет и о ребенке подумать… Полинька слушает, а сама молчит. В глазах только, вижу, страх поселился… напряжённой вся стала… улыбаться перестала… Ждала, что вот-вот уеду… Я и сам тем ожиданием жил. Дни считал. Амбулатория наша расширилась… появились врачи…
Гриневич поднялся. Тяжелой походкой прошел к плите. Чиркнул спичкой – вспыхнул голубым пламенем газ. Поставил греться чайник. Задернул плотно шторку на кухонном окне, за которым плотнее сгустились сумерки и ниже к земле опал темно-синий небосвод.
Задержался у окна, но, повернувшись к гостье лицом, продолжил:
– Полинька чахла на глазах… Я себе всё это объяснил тем, что переживает из-за моего скорого отъезда, а она упорно скрывала, что больна… Когда спохватился – было уже поздно… Хорошо хоть то, что матку успели удалить до того, как пошли метастазы… Потом узнал, что мать её всё прогревала… всё ей травяные ванны делала… мол, простуда. Одним словом, нагрели беду… Произошло всё так неожиданно… так стремительно… Никуда я не поехал… ухаживал за Полинькой… вытянул ею… Так и остался при ней… Грешен: любви у меня к ней не было… одна жалость… С годами всё это стало просто привычкой… Полинька же, простая душа, о том, слава Богу, и не задумывалась. Для неё главным было уже одно то, что я рядом… что сама любит… что преданно служит той любви…
«А сын откуда?!» – готово было вот-вот вырваться из уст Леднёвой. Сдержалась. Успела мудро прикусить язык.
Хозяин выключил запевший свистящей фистулой пузатый чайник.
Светлана, быстро убрав лишнее, прибрала на столе. Порезала на ровные кусочки торт, а Сергей Владимирович аккуратно разлил по чашкам с блюдцами травяной душистый напиток.
Гриневич сел и, шумно вдохнув густой ароматный парок, довольным голосом произнёс:
– Какой запах, а?! У меня тут целый букет: и зверобой, и мятка, и мелисса, и душица, и кипрей…
Светлана, медленно отхлебнув горячий глоток травяного чая, искренне согласилась:
– Вкусно пахнет… Полина Аркадьевна, – внезапно вырвалось у неё, – помню, любила зеленый с жасмином… Всегда им угощала…
– Да-да… любила с жасмином… а я вот всё больше такой – из травки-муравки… – Гриневич поднял глаза на Светлану, слушавшую его с замирающим сердцем: – Ты, дорогая, не подумай, что я печалюсь о годах, прожитых с Полинькой. Ни в коем случае! Да, простушка… и малообразованная… но это был чудный человек… добрый… светлый… С годами я и представить себе свою жизнь без неё не мог… – И снова вздох-выдох. – А сын?.. – и замолчал.
Светлана испуганно вздрогнула: неужели всё-таки произнесла вслух? Зацепилась быстрым взглядом за глаза Гриневича, а в них взор затуманенный, далёкий…
– Сын – это совершенно другая история… – продолжил. – Другая жизнь, никоим образом не коснувшаяся Полиньки… не потревожившая её никак… Я не имел никакого права… ни морального, ни какого иного… сделать ей больно… ей, лишенной счастья материнства по моей вине…
Сергей Владимирович встал из-за стола. Снял с плиты не успевший остыть чайник. Подлил себе в чашку.
– Тебе налить? Ещё горячий… – поинтересовался у гостьи, обескураженной его неожиданной повестью и поспешившей отодвинуть пустую чашку в сторону. – А я ещё чашечку… – сообщил вполголоса хозяин, и через минуту продолжил рассказ вполне спокойным голосом: – Мне было уже за сорок, когда умерла моя матушка. Жила она в небольшом городке, на Урале. Жила одна, однако на все предложения переехать к нам упорно отказывалась. В ответ всегда только одно: нет и нет! Хотя расстояние – не ближний свет, раз в год старался бывать у неё непременно. До последнего мама была на своих ногах, а когда слегла, запретила сообщить мне о том. Умерла не хлопотно, обретя «смерть мирну и непостыдну…».
В доме, отозвавшись на вечерние сумерки, глухо потемнело.
На кухне, где, хотя и горел вполнакала включенный хозяином небольшой светильник, пространство ужалось и потемнело. Гриневич потянулся рукой, чтобы увеличить свет:
– Стемнело совсем…
Светлана порывисто остановила его:
– Пусть так… – и добавила шепотом: – Так уютнее…
– Я уехал на похороны, – продолжил Сергей Владимирович, – и задержался на Урале почти месяц, объяснив Полиньке, что, мол, свалилось много неожиданных хлопот… Поверила… она всегда всему верила… Причина ж была более чем банальна: я влюбился! – Гриневич поднял на Светлану, сердце которой давно билось вспугнутой птицей в грудной клетке, печальные глаза. – Нет… не так! Неправильно… не влюбился, а встретил ту, которую верно и мучительно любил всю жизнь… Мы поссорились из-за пустяка… на пустом месте… Молодые были… глупые, порывистые… Ссорились часто, наивно полагая, что завтра снова встретимся… что завтра ничего, как всегда, не вспомним… Только вот то «завтра» уже не случилось… Я уехал… уехала она…
Личная жизнь у Марины… её звали Марина… не сложилась… Помотало её по краям и весям… Вернулась домой, где давно – всем чужая… Однажды встретила на улице мою матушку… Стала к ней захаживать… Та и в былые времена души в ней не чаяла, а тут вообще одно сплошное обожание… О Марине мать мне ни разу не написала, и я знать не знал, что она до последнего не оставляла её…
Приехав, я переступил порог маминой квартирки, и первым человеком, встретившим меня, была она… Марина… моя Мариша… Надо похоронами заниматься, а я, как мальчишка, голову потерял… И Мариша тоже себе места не находит… Словно то пропущенное «завтра» наступило, наконец…
Я никогда не плакал… а тут вдруг разрыдался… задохнулся от безысходности… Готов был бросить всё! Белый свет стал не мил, и только одно удерживало от последнего шага – Полинька… Пусть и не было у меня к ней ничего похожего на то, что будоражило кровь при одном только мимолетном воспоминании о Марише… Но я не мог… не мог поступить по-свински… Это было бы подло по отношению к этому светлому, беззащитному существу… Формально меня ничего не держало. Никаких, как говорится, бракоразводных процессов. Отношений наших мы с Полинькой так и не узаконили… как был квартирантом, таковым до последнего и оставался… Но объяви ей, что ухожу, и она тем же бы днём… Что днём? Тем же часом и умерла бы… моментально… как клапан для дыхания перекрыть…
Я всё без утайки рассказал Марише. Не сразу, но рассказал… вымучил из себя… Она поняла меня… поддержала… Мариша всегда была умницей… И только в утешение мне твердила одно, что благодарна за эту неожиданную встречу… благодарна, что остаётся не одна… что теперь она точно знает, ради чего… ради, кого будет жить…
Гриневич поднялся со стула. Медленно прошёлся по кухне туда-сюда.
Снова сел напротив Светланы, отметившей на его посветлевшем лице лёгкую блаженную улыбку, догадалась, о чём дальше пойдёт речь. И не обманулась.
– Забеременела Мариша сразу же… – заговорил отвердевшим голосом Сергей Владимирович. – К моему затянувшемуся отъезду всё было ясно как день. Мариша светилась радостью! Сияла! «Наконец-то, – говорила она, – и у меня будет ребёночек… Пусть поздно, но мой… долгожданный мальчик… Это, Серёженька, непременно будет мальчик… Сыночек! Наш сыночек!». А как счастлив был я! Я задыхался от свалившегося на меня счастья, на которое совершенно не имел права…
И как такой счастливый я приеду к Полиньке? Как посмотрю ей в глаза? Мучился всю дорогу… Сердце стонало до боли… Я осунулся… потемнел лицом… седина виски забелила… Полинька, уверовавшая в то, что так сильно подействовала на меня смерть матушки, старалась сделать всё возможное и невозможное, чтобы только мне было хорошо… Только хорошо уже не было! И лишь одно пульсировало в моём воспалённом мозгу: как жить дальше? Сказать – нельзя… а таить в себе – мука невыносимая…
Я видел, какими глазами смотрела Полинька на маленьких детей… Как-то она осторожно сказала, что вот, мол, находятся добрые люди – берут деток на воспитание из детдомов… А в глазах её столько страдания… растерянности… отчаянья… У меня сердце защемило. Обнял её, поцеловал и – нашёл кучу аргументов, чтобы убедить её в обратном…
Скоро Марише пришел срок рожать… Я себе места не находил, а когда узнал, что на свет Божий появился точно сын, – напился. Пил в одиночестве. Пил и рыдал в голос… Рвался к Марише и сыну… Готов был распахнуть невидимые крылья и птицей улететь… С трудом дождался годовщину маминой смерти, и тут же умчался на Урал, где снова пробыл месяц. Юрочку, сыночка, с рук не спускал. Месяц пролетел стремительно как один день. Перед отъездом Мариша вдруг огорошила: «Ты больше к нам не приезжай!..». Я понять ничего не могу, а она выдавила сквозь слёзы: «Не мучай ни себя… ни меня…».
Долго я не ездил на Урал. Тяжело было… очень тяжело выдержать… Деньгами им помогал постоянно. На почту ездил в Курск, чтобы не засветиться в N-ске. Через десять лет не выдержал – сорвался. Повод всё тот же – на маминой могилке давно не был. Полинька, как всегда, тщательно собрала меня в путь-дорожку… Я сына увидел, прижал к себе и – решил: теперь всё! Хватит! Остаюсь! «Нет, уедешь! – осадила мой порыв Мариша. – И, уедешь, чем скорее, тем лучше для всех нас…».
Через день я уехал. Уезжал с неохотой, но понимал, что по-иному нельзя… Скоро и она уехала с сыном из городка. И где они? – Ни слуху, ни духу… Мне и вовсе небо с овчинку стало. Жизни не рад… а тут вдруг вроде как кто-то тихонько, ненавязчиво, но постоянно стал на ухо нашептывать: повесся да повесся… Вон, мол, уже и петля готовая висит… И так день-ночь… По улице иду – фонарные столбы виселицами видятся… На приёме сижу, а сам мысленно всё прикидываю, куда бы можно в кабинете лучше всего веревку подцепить… Измучился… Одно только точно заметил, что при Полиньке утихало всё… замирало…
Она стала ходить в церковь. Ну, ходит и ходит – особого значения тому не придавал. Не одна ж она такая. Много женщин этим увлекаются: мол, это для них хобби такое… отчасти традиционное… «Пусть ходит…» – вроде как мысленно разрешил. Скрыть мрачного настроения своего полностью не удавалось, и Полинька молитвенно боролась за меня. Позднее мне об этом расскажет отец Виталий, а тогда я и знать не знал, что она читала за меня и Евангелие, и Псалтырь, и акафисты святым… И ушло наваждение. Оставило. Дышать легче стало.
Однажды Полинька сказала, что в воскресенье придёт батюшка. Будет дом освещать. Наступило воскресенье. Полинька вся в ожидании. Я ж решил, что, как только гость через порог, я тут же – за порог. Слышу: на улице машина подъехала. Входит в дом высокий батюшка, и я узнаю давнего своего пациента с ГОКа. У него проблемы с детства с ногами – слабые вены. Он у меня в хрониках ходил, и вдруг пропал – перестал появляться. А тут вот – собственной персоной. И это наше давнее знакомство помогло: за порог я не поспешил. С любопытством стал наблюдать за всем происходящим – и словно нечто совершенно иное увидел… глаза вроде как чуть-чуть приоткрылись… Так и я дорогу к храму узнал… Стал к отцу Виталию ездить в деревню, где он служил… впрочем он и сейчас там служит… – умолк, а через паузу тихо произнёс: – Про Маришу и сына я долго ничего не знал, когда ж узнал случайно, то моей Мариши как бы уже и не было…
Тревожно-вопросительным взглядом вскинулась Светлана на замолчавшего Гриневича, и он ровным спокойным голосом продолжил:
– Не стало Мариши… Марины Николаевны… появилась Нимфодора… монахиня Нимфодора…
Сергей Владимирович встал и, увеличив свет на кухне, зажег на плите газ. Со словами:
– Разогрею-ка чаёк… – поставил чайник греться.
Медленно ополоснул грязные чашки с блюдцами. Вернул их на стол. Светлана подхватилась было прибрать остальное.
– Сиди! – осадив её, Гриневич сказал: – Сейчас мы с тобой попробуем медок… редчайший, я скажу, медок… С фацилией… Известна тебе такая травка? – заинтересованно полюбопытствовал у гостьи, отрицательно мотнувшей головой. – Эту травку редко сейчас сеют, а зря! Очень полезная трава. У хорошего знакомого пасека – так он этой фацилией всё, что можно и нельзя, засеивает. И коровкам прикорм отличный, и пчелкам раздолье… А цветёт-то как красиво!
Настойчиво засвистел чайник. Хозяин разлил душистый чай по чашкам. Выставил на стол круглую, бочоночком, банку со светло-зелёным медом.
– Пробуй! – приказал оживлённо.
Светлана поднесла ко рту ложечку с медовой, сверкнувшей на свету каплей.
– Запах какой необычный… – Медленно втянула каплю с ложечки. Подержала во рту и, посмаковав, добавила: – И вкус тонкий-тонкий такой…
Гриневич, пристально наблюдая процесс, удовлетворённо хмыкнул, однако больше к теме мёда не возвращался.
– Про матушку Нимфодору я узнал уже после того, как Полиньки не стало… – Сергей Владимирович, глубоко вздохнув, перекрестился. Обратился к Светлане: – Ты же помнишь, как она уходила?
Леднёва, увлекшись мёдом, чуть не поперхнулась, но успела согласно кивнуть вслед зазвучавшим дальше словам:
– Умирала Полинька тихо… Без ропота и страха ждала последнего часа… С горячей верой в то, что, как говорила, идёт домой… идёт к Господу… Не тревожила ни капризами, ни укорами… Только стал замечать, что бросит иной раз на меня взгляд, а в глазах столько невыносимой мольбы… Взглянет – и либо быстро отведёт глаза, либо плотно прикроет их. Однажды, успев поймать снова тот взгляд, склонился над ней. Спрашиваю: «Что? Что, Полинька, тревожит тебя?». Она головой мотает: мол, ничего… «Но я же вижу… вижу, что тебя что-то тревожит…» – не отступаю упорно. Она тихонечко так, сглотнув набежавшую слёзку, и шепчет: «Не дай мне, Серёженька, к Господу блудницей уйти…».
Меня как огнём опалило... Жарко стало... И невыносимо стыдно... Горько… И чего это я её всю жизнь, как наложницу, в узде продержал? Сдержался, чтобы не расплакаться… Упал на колени… ручки её тонкие целую… Шепчу: «Обвенчаемся мы с тобой, Полинька… непременно обвенчаемся – обещаю…». Отцу Виталию позвонил, и он с готовностью отозвался. Засветилась исхудавшим лицом Полинька, слышавшая наш разговор. Ожила глазками.
Назавтра отец Виталий нас и обвенчал. Ещё я из ЗАГСа сотрудницу привёл. Узаконили наш брак. Полинька подозвала к себе ту женщину и что-то прошептала. Та, вижу, закивала согласно головой и властно так попросила нас обоих выйти из комнаты.
Позвала через полчаса. И я своей Полиньки не узнал. Сидела меж подушек счастливая невеста в белом подвенечном платье, которое давно с матерью сами сшили. По молодости она мне его, помню, показала… Я сделал вид, что намёка не понял… Пролежало то невостребованное платье из белого китайского щелка в старом сундуке годы и годы... а тут… болезнь так иссушила Полиньку, что фигуркой своей девчонкой стала: платье в самую пору пришлось…
Светлана вспомнила, что Полину Аркадьевну точно и схоронили в свадебном платье… Это так ещё удивило… Гриневич, ровно уловив чужую скорую мысль, уточнил:
– В нём она и попросила положить её в гроб… И ушла моя Полинька законной венчаной женой… С моей фамилией на кресте…
Снова Сергей Владимирович отвлёкся на чай. Хотя к своей чашке он так и не притронулся, меж тем внимательно наблюдал за гостьей. И сейчас живо наполнил пустую чашку Светланы, с нетерпением ожидавшей продолжения истории.
– Поехали мы как-то в Дивеево… – продолжил Гриневич. – Я в паломничество отправился впервые. Едем мы, едем, и вдруг ломается наш автобус. Дело к вечеру. Лес вокруг. Водитель в растерянности. Что делать, не знает. Впрочем, что делать с автобусом, он знает, а вот, что с нами – вопрос. Тут кто-то из опытных паломников говорит, что здесь недалеко есть скит от женского монастыря. Километрах в двух-трёх. Может там нас на постой примут. Выбора нет – пошли.
Идём лесом. Скоро вышли на большую поляну. Стоит несколько домов. Церковь посреди. Видно, что восстановлена недавно. Приняли нас радушно. Накормили. Разместили. Женщины почти все на полунощницу побежали.
Утром, после ранней литургии, нас снова накормили. Нам в автобус садиться, а ко мне монашка подходит и говорит: «Вас матушка Нимфодора приглашает…». Мы знали, что матушка Нимфодора старшая в скиту. Наши на меня с удивлением смотрят – я и сам не меньше их удивлён. Вхожу к ней – вот тут-то всё во мне и ёкнуло… оборвалось… А что сказать? Как сказать? Стою столбом. Онемел. И только одно точно вижу, что это не та прежняя Мариша на меня смотрит в упор… в лице ни один мускул не дрогнет…
Растерялся окончательно, а она вдруг спрашивает: «Ты здесь с Полинькой?». «Нету, – отвечаю, – больше Полиньки… Вот у вас на Неусыпаемую Псалтырь заказал…». Перекрестилась широко. Затем прямо в лоб: «С сыном встретиться хочешь?» – а голос совсем другим стал: знакомые теплые нотки отчетливо слышу. Опешил. Молчу. Только головой мотаю: да! да! Склонилась над письменным столом, что-то написала. Протягивает листочек: «Это адрес…» Вижу: дрожит у неё рука и моя дрожью мелкой трясется. Взял листок. Ничего не вижу: глаза влагой застит… Я к двери на прямых ногах… У порога как споткнулся – это она полушепотом одернула: «Серёжа…». Оглянулся – смотрит на меня пристально потемневшими глазами и снова полушепотом: «Ты Юрочке про себя ничего не пытайся объяснять… Он всё про тебя знает… Он любит тебя, Серёжа… и всегда ждёт тебя… очень ждёт… Он хороший мальчик… очень хороший… Знать, Серёжа, время пришло вам вместе быть…». Дрогнул её голос. Нотки знакомые, родные зазвучали, но сдерживается, чтобы не выдать себя, торопливо говорит: «Иди! Вам ехать пора…».
Я как оглушённый вышел. Ничего не вижу. Никого не слышу. И одно только четко понимает мой разум, что это сам Господь Бог устроил встречу… привёл в глухой скит… и всё ради того, чтобы обрести мне сына… – подвел итог своему повествованию Гриневич и, улыбнувшись смущенно, добавил: – Такая вот санта барбара выходит…
Я ИГРАЮ НА КЛАРНЕТЕ, или
Адюльтер с бас-гитарой
И не думаю о цели,
Не гадаю о причине.
Не загадываю рая,
Не боюсь я нынче ада.
Я пою и я играю –
Больше ничего не надо.
А.Грейфф
Да, она играла, но не на кларнете. Кларнет ей не нравился. Никогда не была она фанаткой ни фолк-групп, ни бардов разных мастей и возрастов, только вот та случайная песенка, где «я играю на свирели… я играю на кларнете», самым невероятным образом время от времени начинала назойливо звучать в мозгу.
Сама она играет на бас-гитаре, и этот инструмент обожает до безумия.
Её зовут Вероника, но герр Франц, который устроил им зарубежные гастроли, называл её Береникой, – и это ей очень, ну просто очень-очень нравилось.
Неожиданно так и как по струнам: бамс… бамс…
Всё в ней вздрагивало и рвалось наружу… И губы при том твердели от напряжения… и руки при том дрожали: левая металась по грифу, а правая неистово цепляла струны, отзывающиеся звуком манящим и страстным…
В перерыве Гера восторженно прорычал:
– Вероника, ты в ударе!
Никогда еще Вероника не играла так мощно и так отрешенно, сливаясь с тяжелым рваным ритмом воедино и предательски возбуждаясь потревоженной плотью.
Страсть накрыла…
Истосковавшееся по ласке за два месяца затянувшихся гастролей тело отзывчиво откликнулось на Беренику ударным сердечным ритмом: бер-ре-ник-ка… бер-ре-ник-ка…
Когда ранним утром герр Франц, не чмокнув, как ожидалось, на прощанье в щечку, молча ушел, она раздраженно уколола себя: что ты скажешь Сергею?
И тут же невинно возмутилась: собственно, а почему я должна оправдываться?
Вспылив, подскочила с кровати и быстро-быстро стала одеваться.
Внезапно ойкнула: крепким ногтем с неряшливо облупившимся лаком уперлась в черную жирную точку на теле… Отдернула руку от синяка… Синяк, как разглядела, был не единственным – ломаной цепочкой синие пятна протянулись до бедра…
Вспомнилось: герр Франц больно щипал её, но ту боль вмиг сметало безумным ритмом…
«А я кусалась… я кусала его!» – злорадно подсказала Вероника себе.
И вновь мыслями к Сергею…
Нет-нет, Вероника никоим образом не искала себе оправданий – даже искренне возмутилась. «За всю нашу совместную жизнь такое случилось впервые! – бросила она с укором мужу, который, как казалось, точно слышит её. – Впервые! Я нарожала тебе троих детей! Слышишь: троих! А ты хотя бы раз поинтересовался: хочу ли я рожать? Ни разу! Я добросовестно ходила пузатая, рыгала от токсикоза, сидела в твоей «золотой клетке»… А вот скажи… только честно… когда ты уезжаешь в свои вечные командировки, то всегда ли блюдешь себя? А эти ваши шлюшки-эскортницы они, что, мимо тебя?».
Оделась… причесалась… посмотрела на себя в зеркало… и вдруг поймала себя на оправдательно-снисходительной мысли: «И почему бы Сержику иногда не позволить себе расслабиться?.. Что тут такого страшного?..».
Без комментариев – улыбнулась сама себе.
Вот выйдет сейчас на общий завтрак, и девушки-перестарки во главе с Герой будут смотреть на неё с ехидным любопытством и слабо скрытой завистью…
«Да, это так! – вызывающе скажет Вероника. – Я спала в отличие от вас в отдельном номере! Я наконец-то отдохнула, а так всегда по-спартански, все вместе… все кучей…».
Нет, она ничего не скажет.
Промолчит, хотя и не мешало бы язвительно отреагировать на их откровенные намёки: «А вы, лохматые куклы, что, святые? Давно знаю, кто и с кем… когда и где… а я вот впервые! И никогда больше, в отличие от вас, кошелки…».
Нет, и этих слов не скажет, всё-таки в отличие от них у неё есть семья!
Разумеется, промолчит. Только улыбнется уголками губ… Она умеет одними уголками губ улыбнуться так, как будто ударит наотмашь…
Может не стоит делать и этого? Ей же с ними хорошо! Вместе они уже который год играют… а как они играют! Зашибись!
В мозгу уже металось помимо её воли:
И никто мне не указ –
Не указ на самом деле.
Только были бы,
Только до-ре-ми…
Только были бы свирели…
«Только была бы моя бас-гитара!» – готова была проорать Вероника, но вслух не проорала, а мысленно напористо повторила несколько раз подряд.
Накануне был последний концерт в длинной череде ежевечерних
выступлений.
Инструменты и вещи собраны – вечером самолетом в Москву.
Сегодня тот редкий день, когда можно спокойно пройтись по большому европейскому городу, заглянуть в магазины, что-то прикупить и себе, любимой, и детям в подарок… хотя её детей давно ничем не удивишь…
Но традиция – надо!
Неделей раньше Вероника обнаружила, что денег на карточке почти нет. Мужу скинула эсэмэску, но он отчего-то не отозвался. И вот сейчас, выловив Геру, выступающим у них и за руководителя музыкальной группы и за продюсера, прижала его:
– Гера, а деньги где?
– Какие деньги? – Гера недовольно дернулся.
– Скорее всего, такие зелененькие или голубенькие… – настойчиво прошипела Вероника, при том внезапно подумала: а почему всё Гера да Гера? Как мальчишка какой, хотя мужику точно далеко за полтинник… пора бы и каким-нибудь Германом стать…
Тот, вытянув из заднего кармана потёртых джинсов хрусткую голубенькую купюру с трехзначной цифирью, нехотя протянул ей:
– Это тебе лично от нашего герра… – и пренебрежительно скривил губы.
– От Франца? – Вероника, подняв дугой густые брови, неприятно удивилась, но протянутую купюру приняла.
Догадалась, что Гера явно намеревался зажилить эти деньги; понимала она и то, что это за деньги, – и теперь, растерявшись, не знала, как продолжить финансовую тему.
За два месяца выступлений Гера ни разу не выдал ей ни копейки, хотя однажды она случайно со стороны наблюдала, как со словами:
– Это на карманные расходы, – тот раздавал другим участницам группы какие-то деньги.
Тогда она на это не особо отреагировала – деньги на карточке у неё были всегда, а вот сегодня… сегодня совершенно другая ситуация.
И всё-таки, решившись, Вероника осторожно поинтересовалась:
– Нам, что, за выступления ничего не положено?
– А твой олигарх, что, сдулся? Забыл про тебя? – язвительно вопросом на вопрос отозвался Гера. – Он на твою золотую карточку небось бросает больше, чем мы все скопом имеем…
Вероника, которой и самой было непонятно, почему муж молчит, дернулась было перебить его, но Остапа понесло со злобой и раздражением:
– Для тебя – это хобби… развлекаловка от скуки избалованной бабёнки… а для нас – это работа! Понимаешь ли ты это?!
И вот тут, старательно заглушая подспудно скопившееся в глубине раздражение на мужа, Вероника взъелась:
– Думаешь, если мы живём на Рублёвке, то непременно – олигархи?! Да, у мужа своё дело… да, оно приносит доход… да, мы не бедствуем… но мы не олигархи!
Разговор для Геры неожиданно принимал неприятный оборот: Вероника с той поры, как появилась в их женской рок-группе, ни разу не поднимала вопрос о деньгах… Ни разу… А вот сейчас, что невольно насторожило руководителя и продюсера, внезапно заговорила об этом.
– Вероника, успокойся! – старательно-миролюбиво продолжил он. – Нам, по изначальной договоренности, оплатили проезд туда и обратно на самолёте. Прокатили по Европе. Давали кров… Кормили… – И верно, заново представив себе, где они часто спали и что часто ели, лицо его исказилось обидчивой гримаской. – И потом, вспомни, где мы выступали? Маленькие зальчики в каких-то кафешках… в студенческих то ли общагах, то ли что-то вроде того… Вряд ли Франц как организатор что-то заработал на нас… Он однажды видел наше выступление в Москве… И рискнул… Его никто не неволил. Он сам предложил… А мы, что же, не должны были соглашаться? Пусть так, но всё равно это зарубежная гастроль!..
В ответ Вероника промолчала…
Подъезжая на такси к воротам родного коттеджа, Вероника издалека успела захватить, как сын, потянув на себя ручку калитки, исчез с глаз.
«Какой большой стал!» – с удивлением обнаружила внезапно Вероника и, не скрывая нахлынувшей гордости, сообщила узкоглазому таксисту, с которым за всю дорогу не обмолвилась ни разу, разве что рыкнула, чтобы отключил навигатор и что дорогу укажет сама:
– Вон сынок мой! Тот, который в калитку вошел… Владик… старшенький мой… – почувствовала, как сладко вмиг отозвалось сердце и как от искреннего умиления пунцово вспыхнули щеки.
Таксист обрадованно откликнулся:
– Большой такой… красивый наверно… мамка-то вон какой красивый! – и широко улыбнулся.
За ту белозубую улыбку Вероника сверх оговоренной суммы накинула еще сотню.
Когда вошла в дом, никто не появился.
Знала, что днём часто некому спешить навстречу из домашних – прислуга и охрана не в счет.
Только всё равно резануло: Владик-то точно дома…
– Владик! Сынок! – обиженно крикнула во весь голос. – Встречай мамочку!
Вразвалочку сын медленно спустился со второго этажа по широкой лестнице.
– Привет… – вяло буркнул и приложился твердыми губами к материнской щеке.
– Видела тебя, когда на такси подъезжала… – начала Вероника, успевшая и сама ткнуться в мальчишескую щечку.
– Ну… я пойду… – не отреагировав на слова матери, сын быстро взлетел по лестнице вверх.
– Дети… дети… вырастут – и мамка им уже не нужна… – выдохнула безмятежно Вероника и огляделась.
В доме что-то странно настораживало, однако, подавив это чувство и оставив дорожные вещи на полу, Вероника постаралась побыстрей попасть в ванную, куда прямиком и направилась.
И тут перед её взором возникла незнакомая особа, негромко сказавшая:
– Здравствуйте…
Вероника мимолетным взглядом оценила незнакомку, всем своим видом демонстрирующую смущение и робость.
– Новенькая? – спросила тоном совершенно безразличным и скрылась, прихлопнув дверь, в ванной комнате.
Через секунду-другую выглянула и недовольно приказала:
– Принеси мне халат!
Она нежилась в воздушном белопенном облаке, когда в дверь негромко поскреблись и на громкое разрешительное:
– Входи уж! – в ванную бочком втиснулась незнакомка, определенная за новую прислугу. – Повесь! – а когда та принесенный халат повесила на крючок, Вероника буквально взорвалась: – Ты зачем второй халат Сергея Викторовича принесла?
Из-за прислуги осторожно выглядывала четырехлетняя собственная дочка, которую Вероника увидела не сразу, ибо с удивлением обнаружила, что девица старательно прикрывала круглый животик.
– В следующий раз халат, пожалуйста, надо принести мой… – мимоходом произнесла недовольная Вероника и, поманив пенной рукой, позвала: – Маечка! Доченька! Иди сюда… мамочка поцелует тебя…
Девочка несмело подошла к краю ванну. Вероника, притянув головку дочки к себе, мокрыми губами чмокнула её в макушку.
– Собственно, а почему ребёнок дома? Не в садике? – строго спросила Вероника, вынырнув из густой пены. И тут же спросила: – Тебя как зовут?
– Болеет… – испуганным полушепотом выдавила из себя прислуга и торопливо добавила: – Катя… Катерина я…
– Катька, значит? Катек, как я помню, у нас ещё не было… – беззлобно сообщив, Вероника недовольно спросила: – И чем же наша Маечка болеет?!
– Ветрянка у неё… – тихо уточнила Катя.
И только тут Вероника обратила внимание, что лицо её ребёнка испещрено зелеными точками.
– Ой, вам лучше отсюда уйти! – засуетилась встревожившаяся мать. – Здесь влажно! Идите… идите… – и вдогон, когда закрылась дверь, Вероника громко выкрикнула: – Маечка! Доченька! Мамочка любит тебя! А что она тебе привезла… – и Вероника нырнула с головой в пену.
Накинув на себя халат мужа и обмотав голову махровым полотенцем в виде чалмы, расслабленная телом и душой Вероника спустя час выползла из ванной комнаты.
Повсюду было так же тихо, но теперь она знала, кто есть в доме и где, а лично её тревожило сейчас совсем другое – она почувствовала, что голодна и что это единственно живая мысль волнует её существо.
При входе на кухню Вероника внезапно столкнулась со свекровью, которая не была большой любительницей бывать в их доме. На приветствие появившейся после двухмесячного отсутствия невестки та отозвалась лишь коротким кивком головы, что, впрочем, Веронику вовсе не удивило: теплыми их взаимоотношения и раньше никогда не были.
– А что, новую прислугу небеременную взять нельзя было? И давно эта Катья у нас? – искренне поинтересовалась Вероника, однако уточняющего ситуацию ответа не услышала.
– Я за Павликом… – как бы между прочим сообщила свекровь – и спешно вышла.
«Вот и Павлушечку мамочка скоро поцелует… Первоклассничек мой наверно совсем большой стал?..» – подумалось отстраненно в тот самый миг, когда отправляла в рот теплую котлету, обнаруженную в сковородке на плите.
Поднялась в спальню и, как была в халате, так и упала на постель. Уснула Вероника тут же.
Разбудил её яркий свет, неприятно ударивший по глазам. Раздражённо дернулась, однако высказать своего недовольства не успела: у кровати стоял муж и смотрел на нее сверху вниз.
– О! А вот и наш Сержик! – Вероника, демонстративно выбросив оголённую ногу поверх одеяла, сладко и призывно прогнулась длинным телом. – Как я рада тебя видеть, дорогой… Я так соскучилась… Здравствуй…
– Я тоже рад тебя наконец-то увидеть… – отозвался Сергей деревянным голосом. – Вставай!
Подспудно чувствуя за собой вину, Вероника игриво предложила:
– Может наоборот… это ты ляжешь рядом…
– Вставай! Вставай! – властно повторил муж и добавил: – Разговор есть…
Последние слова если и не напугали, но точно насторожили: некоторые странности, не осмысленные до конца, отмечены были сейчас уже не мимоходом, а вполне конкретно.
– У нас… кажется… что-то в доме изменилось… – осторожно выдавила Вероника. – Или мне показалось?
– Думаю, что нет… не показалось… – подтвердил муж внушительным тоном.
– У нас был такой тур по Европе… Нас так встречали… – начала было Вероника, пытаясь меж тем что-то найти в шкафу из своих вещей.
– Я рад за тебя… – отозвался Сергей. Следом подсказал – и подсказкой той огорошил: – В шкафу нет вещей… не ищи… Одевай вот это пока… – указал на стопку на стуле.
– Меня же не было только два месяца… – извинительно прошептала суетливо одевавшаяся Вероника.
Она ещё не понимала, что происходит, но верно предчувствовала, что для неё ничего хорошего…
– Это сейчас, но мы и на протяжении последних двух лет нечасто тебя наблюдали… У тебя то гастроли в Тьмусранске, то в Срансктьме…
– Ты что… хочешь со мной развестись? – внезапная догадка жарким пламенем ожгла мозг. – Я не дам развода! – взвизгнула Вероника, резко рванув застежку на джинсах.
– Как хочешь! Это твоё право… – хмыкнул иронично Сергей и уверенно властным голосом произнёс: – Только будет всё так, как я хочу!
Он направился к двери.
– Я тебе никогда не изменяла!.. – на выдохе жалобно простонала Вероника.
Сергей повернулся к ней:
– Это, Ника, порой бывает не самым главным. Ты изменила семье. Тебе семья не нужна, впрочем, ты этого никогда и не скрывала… Ты всегда требовала – свободы! И я даю тебе эту свободу. Твори! Ты теперь свободная личность – и живи в своё удовольствие.
– А дети?.. – Вероника неуверенно ухватилась за слабую соломину.
– Детей тебя никто не лишает… Из дому я тебя не гоню. Жить будешь в гостевом… Туда уже снесли все твои вещи. И последнее… – Сергей, приоткрыв дверь, задержался на пороге. – Не переживай! Ежемесячно ты будешь получать определенную сумму… – и он плотно закрыл за собой дверь.
Вероника осталась стоять посреди спальни, а в ушах насмешливо и назойливо билось: Береника… Береника… – и бымс… бымс…
АЛЫЙ ЦВЕТ
Началось всё с ночи.
Приснился сон, однако, пробудившись как от толчка, вспомнить его Евдокия Устиновна не могла.
Лежала в темноте, надеясь вспомнить, а был сон ясный, понятный, что от той ясности-простоты и проснулась. Виденное, хотя и не давалось осознанию, не было тревожно настораживающим – наоборот: лёгким отзвуком продолжало отзываться в всколыхнувшейся трепетно душе.
Раза два подхватывалась проведать внуков – и без надобности: тихо посапывая, безмятежно спали её мальчишки.
Пролежала до утра, вслушиваясь в шепот заоконного шептуна – то, будучи словно продолжением сна, шуршал в ночи тихий дождик. Нашептал нечто сокровенное – и утих, исчез под утро.
Поднялась с постели. На кухне присела на табурет у окна – зацепилась взглядом за слабое свечение, дымкой обозначившееся на востоке, а когда рябиновой гроздью зацвело в глубине за домами, напряглась в ожидании восхода, зарождающегося на глазах.
Зыбким шлейфом тянувшееся отражение сна продолжало волновать – вспомнилось вдруг, как летала в детских снах, испытывая радость и трепет: вот и сейчас как будто нечто ощутимо и зазывно манило взлететь.
Огненный столб, наблюдаемый в щель меж высоких домов, оторвался от невидимого окрая и тянулся ввысь, где, распустившись жар-цветом, осветил пробуждающийся город.
С восторгом смотрела женщина на открывающееся взору видение: щемяще-радостные слёзы невольно сдавили сухое горло – а неразгаданное волнение определилось искренним, сродни детскому, удивлением: смахнула набежавшую слёзку.
Странно и непривычно начинался новый день. Так и не определившись в нахлынувших чувствах, прожила день Евдокия Устиновна в некоем ожидании. И, когда неспешно подходила к Тимирязевскому парку, где на вытоптанном до суглинистой проплешины пятачке часто собирались пенсионеры, загодя готовя себя к нехитрому общему веселью, не покидало её то народившееся с ночи настроение, раздробившееся и на крайнее удивление, продолжавшее жить в ней, и на тихий, умиротворяющий покой, и ещё нечто неясное, объяснение чему так и не могла найти. Не удавалось уловить и самый смысл странного волнения, угадываемого в настороженно притихшей душе.
С трогательной простосердечной верой, что день сегодня особенный, входила Евдокия Устиновна в парк.
Ликовал лес, пылая жарким огнём и отливая цветущим на солнце заревом.
Ветерок, то замирая до немоты, то вспыхивая удалью, шумел-гулял в том костровом злат-серебре. От легкого прикосновения багряные сполохи разгорались жарче, а листва – слюдяные пластины меди и блестки сусального золота – тонкозвучно шелестела в густых доселе кронах. Небо в вышине – бесконечное, пасхально голубое. Ни щербинки белесой, ни зазоринки малой в голубизне – хрусталь звенящий, промытый, прозрачный.
И жила в преображенном осенним заревом мире песня. Сказочной птицей Сирин взвилась над округой, завораживая не словом понятным, увлекая не мелодией протяжной – верно объединяя иным, вызревшим в отзывчивой незлобивой душе русского человека состраданием, жалостью-печалью:
Хасбулат удалой!
Бедна сакля твоя;
Золотою казной
Я осыплю тебя…
Звонок пронизанный настоявшейся прохладой осенний воздух – а песня звонче. Властвует над городским парком, сохранившим очертания прежнего леса.
Властвует. Господствует. Обомлевшую ли душу чистит, ответа ли какого скорого ждет – неведомо. Только манит к себе. Mанит…
Поспешила на зов. Прибавила шаг. Поднялась на пригорок – задержалась отдышаться.
Живёт округа песней. Ею одною дышит. Тих и несуетлив на пятачке разномастный люд, пребывающей во власти петой-перепетой за годы и годы песни.
Задержалась Евдокия Устиновна на пригорке. Огляделась и, переждав миг-другой, уверенно шагнула вперёд и, минуя пятачок стороной, направилась туда, где менее ухожено, где не так многолюдно.
Захотелось побыть одной… Уходила, а вслед, угасая, продолжало страдать: «Ты уж стар… ты уж сед…».
Синей костровой дымкой пронизан огненно пылающий лес. В затухающей красоте – величие и строгость.
Ах, как влекут таинственностью, созвучной настроению, аллеи. Нескончаемые. Похожие на глухо заросшие травой и кустарниковой порослью лесные просеки.
Вот-вот обнаружатся канавки следов от тележных колес. Увидятся и круглые вмятины лошадиных копыт… и верится, что тянутся те следы-канавки по прорубленной дедом Савелием просеке до починка – дальнего по лесной округе… родного…
Напряглась сторожко слухом: вот-вот заскрипят колеса… вот-вот лошадь заржет… Это верно Серко…
Легко подтащит Серко телегу. Влажно и жарко дыхнет в самое лицо…
Ткнется знакомо мягкими толстыми губами в протянутую руку… И кто-то очень-очень близкий и любимый, потянув веревочные вожжи на себя, попридержит резким и настойчивым «тпр-р!» послушную лошадь и перекинется с ней приветливым ласковым словом…
Поспешила уступить дорогу: сошла обочь в мокрую, зеленеющую ещё траву… спохватилась и, вздрогнув суеверно, опомнилась…
В фиолетово темнеющую глубь с широкой аллеи скользнула тропинка и запетляла меж деревьев. Евдокия Устиновна знала, что недалеко есть березовая рощица со стволами медно-красного цвета.
Это было в первую зиму её московского житья, когда опрометчиво отправилась гулять с мальчишками в парк.
Накануне, с вечера, обрушился на столицу снегопад. Всю долгую ночь снег сыпал и сыпал. К утру снежное буйство утихло. Наступил тихий ясный день. Сухой морозец напоминал родину – по-уральски привычно румянил щеки и бодрил.
Внучата-погодки, счастливые от скорого осознания, что при бабушке можно в садик не ходить, задыхались от радостно-веселого возбуждения.
Весело было и бабушке.
Долго бродили по присыпанным свежей порошей аллеям. Будним днём округа, лежавшая в белой снежной немоте, виделась безлюдной. Искрился на солнце чистый снег, редко-редко где тронутый протоптанными тропинками, по которым с усилием тянули санки, везя попеременно то она внуков, то они её. Мальчишки, смеясь взахлёб, увлеченно тянули деревянные санки и всё озорно пытались опрокинуть «бабуську».
И все смеялись, смеялись…
Заблудились незаметно. Наивно полагая, что парк – городской, Евдокия Устиновна, привычная к лесу с младенчества, увлеклась внуками и дороги назад не примечала, а когда поняла, что обратного пути не знает, запаниковала было.
Потянула саночки с притомившимися малышами по старым следам. Скоро, однако, обнаружилось, что следы путаны-перепутаны, что меж тем и обнадежило – не одни они в заснеженном парке за веревочку саночки возят. Вот тогда-то, блуждая в поисках выхода, вытянула возок с присмиревшими ребятишками к той красностволой березовой рощице невольно и – замерла в немом восхищении.
Немо замерли на санках и окончательно расслабившиеся на свежем морозном воздухе внуки, в полусонном недоумение уставившись на возницу, переставшую тянуть саночки.
Как же было не замереть? Как не восхититься чудом чудным да дивом дивным, возникшим так неожиданно?
Сказочным кораблем, ярко отливающим алым маревом на заснеженной глади, зримо высвеченным зимним солнцем, явился перед зачарованным взором тот участок парка – как будто цветная вспышка осветила черно-белый затянувшийся сон.
Правда, тогда и знать не знала, что видит настоящие березы, пусть и с белыми прочерками поперёк гладкого ствола.
Много позднее, упорно доискиваясь до разгадки, ответ сумела-таки разузнать, а вот удивления так и не смогла скрыть, тихо раз разом выговаривая:
– Не-ет… Ну надо же такому быть? Ведь – березка! Чудеса!..
Столь искренним было удивление, что через наивный восторг само собой слилось в представлениях воедино явное и неявное, мыслимое и немыслимое. Однажды простодушно осозналось, что рощица давно и знаема и что встреча та ожидаема с детства, когда лежала зимними днями на полатях и всматривалась в узоры сучков-щербинок на потолочных досках. И поверилось: да-да – это и есть диковинный лес, рисуемый детским воображением, а ныне зримый воочию…
Сберегаемое чудесным образом обретенное знание, не выдержав, попыталась передать дочери. Стала рассказывать… да только сбилась с ясного пути, напутала, смешала реально пережитое и невольно выхваченное памятью из прошлого – и вылилось всё в недосказанную сказку… в случайную небыль…
– Выдумщица ты у меня, мамулик… – сказала взрослая дочь, откровенно смутившись присутствующего мужа, а тот лишь снисходительно улыбнулся.
С тех пор влекло её именно сюда. Особенно тянуло, когда сердце просило умиротворения и душевного затишья.
Не раз случалось, что поднесёт к губам розовый прозрачный лепесток, аккуратно сковырнутый с красно-медной бересты, – и к непередаваемому восторгу мальчишек, озорно просвистит дребезкую мелодийку.
Ступила с тропы на поляну, где медью отливала на осеннем солнце рощица. Шагнула к знакомой березе, полого изогнувшей тяжелый ствол, и – растерялась: на низком изгибе, скрытые густой листвой прямо вытянутых вверх ветвей, сидели в уединении он и она.
Евдокия Устиновна, обнаружив затаившуюся двоицу, испытала не столько чувство сожаления, что заветное местечко занято, сколько – неловкость, что нечаянно помешала.
Влюбленные были далеко не юного возраста. Совсем даже немолоды. Резко отпрянув друг от друга и нахохлившись, испуганно смотрели они на появившуюся перед ними особу.
А особа, встревоженная внезапной встречей, заспешила прочь от поляны – заспешила туда, где наивно полагала, что лес кончается, что за лесом есть колосящееся поле, за полем – луг в пышном духмяном разнотравье…
Шуршит под ногами палая сухая листва, а ей летний день видится… девочкой-подростком лежит на мягкой луговой траве-мураве. В белёсом бездонном небе плывут белые кучевые облака. Превращаются на глазах в причудливые образы то неведомых зверей-чудовищ, то быстрокрылых огромных птиц. Мечталось и самой взлететь в поднебесье птичкой-невеличкой – и лететь, лететь вслед за облаками в края неведомые, трудно представимые…
Много о чем мечталось – всего не вспомнить… а вот то, какой строила взрослую жизнь, и сейчас памятью бережно хранится.
Знает: точно рисовалось, что в будущем в неё будут дети – двое, мальчик и девочка. Так и сложилось по судьбе. Были дети – мальчик и девочка. Была счастлива ими. Вырастила. Как могла – выучила. В люди вышли.
И непременно во всех воображаемых картинках о взрослой жизни рядом с собой видела мать. Неизменная обликом. Безропотная. Молчаливая. Добрая.
А вот мужа рядом с собой не видела, ибо знала, что замужняя жизнь – это нечто страшное.
Так из-за отца, которого меж тем любила всю жизнь. Был тот крут и жесток. Властный и безжалостный, но не с ней, единственной дочерью, а со своей женой.
Случалось, что мать, вечно тихая, покорная, погоняет лошадь и идёт за плугом на своей делянке, а через межу муж – на чужой. Вспахав часть своей земли, он бросал вожжи и уходил на полоску полюбовницы – солдатки Аксюшки.
В ту пору отец часто бивал мать, а Дусенька бросалась ему в ноги, цеплялась за них и голосила. Он поднимал дочь и, молча перешагнув через лежащую на земле жену, уходил со двора. Уходил на день, на два, на неделю…
По возвращении без слов впрягался в каждодневную работу, спеша наверстать упущенное. Покойно становилось в доме на время… до следующего отцовского всплеска-выплеска… а мать бесслёзно молилась… молилась чаще украдкой…
Неотлучно прожила с дочерью мать, простившая ли всё отцу, смирившаяся ли с судьбой, только схоронившая в войну мужа сама.
Возраст отца к призыву был неподходящий, но его по навету, как человека партийного, отправили десятником в трудармию. На зимнем лесоповале и умер: остановилось сердце.
Мать до тех мест добиралась трудно – добралась, а там нашлись добрые люди – помогли схоронить по-человечески. Оставила мету – черёмуху рядом с могилкой посадила. Евдокия Устиновна лет через двадцать съездила: долго бродила по густо заросшему сплошь черемухой старому кладбищу... да всё без толку…
Матушка, неотлучно проживая с дочерью, оберегала её, чутко сторожа судьбу, в которой так и не нашлось места для мужа, ровно затерявшегося где-то в неправдашней дали-дальней.
Была и у неё любовь, но не сложилось. Хотя были и гадания на святки, когда через зеркальце на кольце в зольной воде на дне стакана, подсвеченного восковой свечой, воочию показывался именно он – её Степа, которого и из армии дождалась и которому мальчиков-погодков Коленьку и Виталика родила.
И то было обидно, что не свалишь всё на войну-злодейку, уберёгшую мужа по брони от пуль-сражений, а вот бабьим лихим половодьем, как лёгкую щепу, подхватило его и закружило. Метался Степан: ни себе, ни ей жизни-покоя не давал. Придёт, бывало, – зарыдает по-бабьи в голос:
– Терпи, Дусенька, терпи! Тебя только люблю… всё дурман… пройдет всё… только жди…
И терпела. Надеялась, что наладится их путанно-перепутанная жизнь. Не дождалась…
Летом сорок второго схоронила полуторагодовалого Виталика – умер на даче, куда отправила в надежде, что будет сыто накормлен. Как пережила – слов таких нет, а соседка-доброхотка ещё на ухо подзуживала: что, мол, плачешь? В твоем положении радоваться надо…
Недолгим век оказался и у Степана. Закружило-завертело на гулевом половодье, опалило жаром не одной обездоленной – и под конец окончательно затянуло в черный омут…
Несколько лет спустя, после войны, родила дочку. Родила, смешно сказать, для матери. Та стала к людям в няньки наниматься: семье, мол, копейкой помочь.
– Я тебе сама рожу, если ребеночка так нянчить хочется! – бросила вроде как в шутку, но девочку почти под сорок лет точно родила.
Родила, конечно, неслучайно. Только, когда отец малышки заявил:
– Вечером с чемоданом приду! – сходу не отказала, но, вглядываясь в лицо с кроткой улыбкой, предложила:
– Ты, Саша, сам для себя реши: если гулять не будешь – приходи. Мне и одного гулёны с лихвой хватило…
Тот твёрдо повторил:
– После работы я у вас!
Мужик честным оказался – вечером следующего дня забежал новорождённую дочку проведать… не один, с родным братом, но без чемодана…
Не было ни края леса, ни колосящегося хлебного поля, ни заполоненного духмяными травами луга. Была потемневшая, вовремя обнаруженная скамейка, упрятанная кем-то умышленно подальше с глаз.
Отдыха просили притомившиеся ноженьки. Присела и, оглядевшись, невольно удивилась. Но вовсе не тому, что уперлась взглядом в островерхих березку и осинку, тянувшихся в высь, где надраенными пятаками высвечивала березовая листва и багряно-кровавыми запёками вздрагивала осиновая.
Взбивая вершинки деревьев, буйствовал ветер, и продолжало, пробиваясь сквозь сетку крон, голубеть чистое невинное небо.
Эка, вроде, невидаль!
Кружит ветер верхушки деревьев и кружит. Вот и у неё от того кружения обнесло, вскружило голову.
Другое удивило: непонятно было, как могли эти два деревца вырасти именно так? Вылупились словно из одного семени. Зрели-вызревали общим стволом. И, лишь поднявшись на метр от земли, раздвоились.
Как?!
Пытаясь, верно, разгадать, что к чему, Евдокия Устиновна поднялась. Всматриваясь зорко в подножие общего ствола, плотно затянутое продолжавшими сочно зеленеть травами, нечаянно отвлеклась. Увидела среди прочих невысокую, с разлапистыми листочками травку, про которую и знать-помнить давно забыла.
Хмельная то трава – а хмель злой, недобрый, приворотный. Зельем от неё не то, что накрепко привязать, – убить может.
«Конское копытце…» – мамин голос будто ясно слышит.
Для матери любой лес – открытой книгой был. Учила она и дочь ту книгу читать. Учила распознавать лесную богатость: травы, ягоды, грибы… Не обходилось и без мимоходом рассказанных былей-небылей про лесную дремучесть: лешаков и кикимор. Добавить могла и про нечисть иную – полевую, луговую, водяную…
Ох, и трепетало же, замирая в испуге, детское сердечко!
А ещё мать строго-настрого наставляла, что нельзя травку во вред пользовать. Никакую – то грех большой! Если же нарушишь завет, от дедов-прадедов донесённый, несдобровать: набежит всякая нечисть, разум замутит, руки-ноги крепкими путами опутает, душу сманит-сгубит…
Хотела было Евдокия Устиновна вернуться к оставленной скамейке – задержалась. Вспыхнул, покачиваясь на тоненьком стебельке среди осеннего затухающего разнотравья прозрачно-розовый цветочек. Вокруг стеной стояли высокие заросли папоротника – и наивно поверилось, что это цветёт орляк. Понимала, что быть такого не может, – только словно кто, упрямо нашёптывая, замутил разум: «Вспомни-вспомни, что старики говаривали: кто найдёт заревой цветок – и все тайны разгадать сумеет…».
…Встрепенулась, откинула наваждение и – вспомнила!
Вспомнила сон, приснившийся прошедшей ночью и взбудораживший на весь день покой. Отчетливо увиделся. Будто заново повторился.
Приснились мать и отец. И оба такие чистенькие, опрятные. Пришли и рассказывают, как дружно и хорошо они живут. Мать успела шепнуть:
– Отец-то совсем, слава Богу, другим стал…
У них, мол, тут всегда лето. Они здесь кур-гусей держат. Удивлялись: почему гусей-то раньше не держали? Птица такая выгодная: и мясо от неё, и пух-перо, а уж в обиходе-то сколь неприхотлива.
Отец поинтересовался: не вышла ли дочь замуж?
Ответила, как есть, что нет, не вышла.
– Пойдем-ка, доченька, со мной, – предлагает настойчиво отец. – Я тебе что покажу…
Приходят на большую поляну. Там стол стоит. Убран богато. Кушаньев всяких видимо-невидимо. Всё свежее. Всё жаром пышет. Вокруг весёлое гулянье идет. Отец подзывает какого-то человека. Тот подходит.
– Вот, Дюшенька, – назвав, как в детстве, отец и говорит, – я тебе тут мужа присмотрел. Человек со всех сторон хороший. Надёжный. Живёт с нами давно. Теперь, доченька, дело только за тобой. Ждём тебя…
Солнце, обозначив исход дня, всё дальше и дальше отходило в сторону дальнюю, сторону западную, – и в её настроении наступила завершенность: на душе было тихо-тихо и покойно…