Владимир ПРОНСКИЙ. ДЫХАНИЕ ДОНБАССА. Роман

 

Владимир ПРОНСКИЙ

ДЫХАНИЕ ДОНБАССА

Роман

 

1.

Жизнь Семёна Прибылого проста и незатейлива, сам он неконфликтен, хотя многие терпеть его не могут из-за тестя ‒ местного олигарха Германа Чернопута. Семён же давно привык к суетливому, мелкому ростом человеку, с лохматой шевелюрой то ли льняных, то ли седых кучерявых волос чуть ли не до плеч. Причёской он явно гордился, всегда любил на общих фотографиях быть в первом ряду, становясь обязательно по центру. Все считали, что именно он вытащил зятя в люди, словно взял его в детстве за руку и опекал до нынешнего дня, хотя это было во многом не так.

Семёну под тридцать. Он слегка скуласт, сух, прогонист, не особенно и высок, но Чернопут ему по плечо. Родился и вырос в райцентре Затеряево, что в двух часах езды от Сарматова. Родители ничем особым не могли помочь в учёбе, да он и не ждал ничего от отца ‒ водителя автобуса, и матери ‒ нянечки детсада. До восьмого класса Семён учился ни шатко ни валко, но в старших классах проявил взрослое прилежание, вдруг ощутив иное отношение к учёбе, обращался к учителям, не стесняясь спрашивать о том, что было непонятно. Увлёкся точными науками, и это увлечение неожиданно захватило. Он был явным исключением среди сверстников, регулярно посещая районную библиотеку. Конечно, мог всё найти в интернете, но нравилось читать бумажные книги.

Хотя знания точных наук были крепкие, но их всё-таки не хватило для поступления на бюджетное место механического факультета, пришлось сходить в армию, а после неожиданно легко сдал экзамены и с первого семестра прилежно учился. На третьем курсе познакомился на предновогоднем вечере с белокурой Ксенией с экономического, сразу забыв всё, что было до неё, и завязал настоящие отношения, какими он себе их представлял, будучи далёким от того, о чём был наслышан от сверстников. Она же, посетив его раз-другой в общежитии, попив с ним чаю и нацеловавшись, стала приглашать к себе. Познакомила с родителями, иногда, когда он засиживался, его оставляли ночевать, но спали они в разных комнатах. Семён в одно из первых посещений услышал, как Ксения о чём-то шепчется с матерью. Ксения говорила совсем тихо, зато Маргарита Леонидовна будто кипятком ошпарила дочь:

‒ И не думай!

Семён, конечно, понял суть их шептания, но никак не отреагировал. Да и зачем, если они почти с первых дней знакомства уединялись у него в комнате после занятий, а его товарищей будто случайно не оказывалось рядом. Долго так продолжаться не могло, и Ксения обозначила условие:

‒ К Восьмому марта обязательно распишемся, тогда переберёшься из общежития на законных основаниях.

Всё так и произошло. Накануне праздника они отметили свадьбу в ресторане. Со стороны Семёна были лишь родители, брат Андрей с женой Ольгой да свидетель. От Чернопутов гостей собралось числом поболее, но всё равно не столь богато, как можно бы предположить. Отмечали свадьбу в отдельном банкетном зале, не желая особой огласки.

После свадьбы Ксения и Семён начали жить в загородном доме Чернопутов, а чтобы удобнее добираться на занятия, тесть, зная, что у зятя есть водительское удостоверение, выправил ему доверенность на BMW и отдал ключи от машины. Не сказать, чтобы Семён был ошарашен подобным жестом, но удивился по-настоящему, и когда впервые поехал с женой в университет на иномарке, то исподволь косился по сторонам, пытаясь по взглядам водителей понять их отношение. Ничего особенного он не заметил, зато, когда припарковал авто около учебного корпуса, достаточно было одному увидеть его выходящим с женой из «крутой» машины, чтобы эта новость заставила говорить о Семёне всю группу. Он почти сразу заметил, как изменилось к нему отношение: кто-то заискивающе искал разговора, кто-то, напротив, не хотел смотреть в его сторону, и лишь несколько остались прежними. И Семён понял, что надо общаться именно с ними.

Ещё до женитьбы Семён узнал, что тесть ‒ литератор, имеет публикации в журналах и даже издал несколько книг. Однажды попросил из любопытства у него что-нибудь почитать, проявив уважение. Герман Михайлович откликнулся, тотчас одарил зятя несколькими книгами, и тот по диагонали прочитал книгу рассказов. Семён немного разочаровался, наткнувшись на себялюбивый стиль, когда автор не показывал судьбу героев, а будто рассказывал за них: усердно и надоедливо, уделяя внимание более не героям, а своему авторскому «я», которое, надо признать, он умело подавал, добиваясь на отдельных страницах доверительности. Но даже и она особого интереса не вызвала, а за романы он пока взяться не решился, зная, сколь много времени займёт их чтение, которое почему-то сравнил с извилистой равнинной рекой, с её бесчисленными поворотами, почти ничем не отличающимися один от другого. Но, понятно, своими мыслями он не мог «обрадовать» тестя, и, хочешь не хочешь, пришлось похвалить, учитывая добрые отношения, хотя никогда льстецом себя не считал.

‒ Герман Михайлович… ‒ начал Семён фразой домохозяек из соцсетей в один из воскресных дней, когда старшие Чернопуты приехали, чтобы вместе отобедать, а женщины накрывали на стол, и сделал многозначительную паузу. ‒ Должен сообщить, что ваши рассказы прочитал буквально на одном дыхании… В них явно чувствуется русская классическая школа.

Чернопут, видимо, ожидал от зятя чего угодно, но только не похвалы. Поэтому внимательно посмотрел ему в серые глаза ‒ уж не смеётся ли? ‒ и глубоко вздохнул, зажмурился, осмысливая услышанное. Потом поднялся с дивана, пригласил к столу:

‒ За это надо выпить, а то наших барышень не дождёшься!

Герман налил виски в широкие массивные стаканы:

‒ За настоящую литературу!

Выпив, он подошёл к зятю, пожал ему руку и ткнулся лбом в плечо:

‒ Хоть кто-то в этом мире сказал доброе слово! Спасибо, брат! Ты сам-то не балуешься сочинительством?

‒ В юности миниатюры о природе в тетрадку записывал, но теперь это в прошлом. Да и зачем время переводить, когда есть такие писатели, как вы! ‒ не хотел, но повторно подхалимски похвалил Семён. Впрочем, только что выпитый виски заглушил в нём волнение совести. В конце концов, ему не трудно сделать приятное человеку, ни разу не слышав от него неуважительного слова.

‒ Всё равно родственная душа!

С того памятного разговора и тёплого семейного обеда Семён сделался в семье окончательно своим. Первое время родители поговаривали о наследнике, но молодые, поглядывая друг на друга, отнекивались и отшучивались. Их услышали, перестали что-то советовать, твёрдо убедившись в их взрослом отношении к учёбе: «Сначала окончим универ, а потом всё остальное!». На словах это очень легко выходило, но собственную установку они до конца не выполнили и защищалась Ксения уже беременной. В конце лета она родила девочку, назвала её Виолой. Семёна не очень радовало заковыристое имя, но он смирился с ним, поддавшись договору, принятому ещё до того времени, когда не знали пол будущего ребёнка: родится мальчик ‒ Семён будет автором имени; девочка ‒ Ксения.

Когда в доме появилось белокурое – в мать и деда ‒ чудо, мало-помалу к нему привыкли, молодые загодя переехали из загородного дома и заняли в четырёхкомнатной квартире комнату Ксении. Для неё было очень удобно оказаться под опекой располневшей Маргариты Леонидовны, так как Ксения, устав от роли домохозяйки, устроилось не без помощи отца в бухгалтерию торговой компании. Семён же принципиально сам нашёл после университета работу мастером-ремонтником на одной из грузовых баз в Сарматове, база так себе, но всё же. Правда, сначала в отделе кадров ему отказали, мягко сославшись на отсутствие опыта. Когда он, не солоно хлебавши, отчалил на BMW, начальница увидела в окно его машину и спросила у сотрудницы, завернувшей новичка:

‒ Чего это зять Чернопута у нас забыл?

‒ Откуда вам известно?

‒ Моя дочь с его женой училась… Ну, а всё-таки зачем пожаловал?

‒ Устраиваться…

‒ Да ладно?!

Через час ему позвонили:

‒ Семён Иванович, произошла ошибка из-за невнимательности нашей работницы. Приезжайте, мы готовы оформить вас.

Так Семён приступил к работе, вскоре получил первую зарплату, да и Ксения стала зарабатывать, пусть и немного, и отец подсмеивался над ней:

‒ Трудись-трудись… Узнаешь, как кусок хлеба достаётся.

Утром все уезжали на работу, лишь Маргарита, оставаясь безработной, занималась воспитанием Виолки. Это было ей не в тягость, но всё равно делалось немного обидно, когда молодёжь вечерами даже спасибо не говорила, словно она для того и жила на свете, чтобы быть нянькой, пусть и у собственной внучки.

Досада брала только первое время, а через месяц-другой она привыкла, изучила её повадки и характер, и кто ни бывал в гостях, удивлялись:

‒ Как же быстро растёт ваша внучка!

Маргарите это приятно было слышать, но она-то хорошо знала, сколько бессонных ночей провела с голубоглазым чудом.

 

2.

Гендиректор строительной компании Герман Чернопут частенько оказывался в мутной ситуации, но все предыдущие мало чем напоминали теперешнюю, откровенно связанную с возможной потерей бизнеса. Едва закончились рождественские каникулы, пугающие известия поступали одно за другим. Выглядели они реально грозно: Чернопуту было что терять, если его компания вошла по итогам года в лучшую десятку города-миллионника. Как только это стало известно, пришли гости ‒ два крепких молодых господина, со вкусом одетые, на вид и по поведению вполне интеллигентные, и, нахально улыбаясь, предложили… продать компанию. Догадываясь, кто за ними стоит, Герман не стал грубить и возмущаться.

‒ Передайте тому, кто вас прислал, что год только начался, я обвешан сотнями договоров, и если их скопом разорвать, то фирма сразу обанкротится. Понимаю, что кому-то это будет на руку, но я готов рассмотреть предложение о продаже контрольного пакета своих акции, и позвольте мне достойно разрулить ситуацию, а пока отложим предметный разговор до лета! ‒ доходчиво и твёрдо сказал Герман Михайлович.

‒ Мы вас услышали! ‒ как по команде поднялись «интеллигенты» и, не попрощавшись, ушли.

‒ Кто это был? ‒ испуганной канареечкой заглянув в дверь и тряхнув локонами, удивилась секретарь Лена. ‒ Такие наглые!

‒ У меня спрашиваешь? Сама же записывала их на приём!

 Шуганув секретаря, Герман Михайлович, сидел какое-то время без движения, обдумывая визит гостей, прикидывая свои возможности борьбы с ними, но нужна ли она ему, эта борьба? Может, пора угомониться, довольствоваться тем, что нажил. Ведь этого вполне хватит не только им с женой, но и дочери с внучкой. Не тот у него возраст, чтобы «бодаться». Это в прежние годы напрягался, а если не удавалось договориться, тогда приходилось всё начинать сначала, преодолевая такие трудности, какие, казалось, и преодолеть невозможно. Невысокий, подвижный, с шапкой блондинистых и немыслимо кучерявых волос, совсем не подходивших к его «чёрной» фамилии, он умел обратить внимание всякого человека, а обратив ‒ подчинить с пользой для себя. Иногда он удивлялся: откуда у него, простого водителя танка, как он любил подчёркивать свою службу в армии, за что коллеги шутливо называли Танкистом, такая хватка. Она у него действительно имелась, он это знал, поэтому раньше времени решил не поднимать лапок, а наверняка узнать, от кого дует ветер, и тогда окончательно определиться.

Была и ещё причина пересмотра отношения к жизни. Пришла пора подумать об отъезде с семьёй в тёплую страну, чтобы обосноваться там и забыть обо всём, что могло связывать с теперешней жизнью, отдаться любимому делу, всегда остававшемуся на обочине интересов. И делом этим была литература. Ему ничто не помешает заниматься сочинительством, там не будут обзывать графоманом, тем самым нанося творческий урон. Живи, блаженствуй и занимайся любимым увлечением. В мыслях он улетал даже выше, фантазии увлекали на недосягаемую высоту. Мечта о выдающемся романе являлась настоящей тайной. Казалось бы, ему ли жаловаться, если он публиковался, издавал книги, но сам-то Герман понимал, что необходимо написать такое, от чего ахнет весь мир. Время для этого подоспело, если сочинительством он заразился в молодости и за все минувшие годы не мог распрощаться с ним. Часто волей-неволей вспоминал, как впервые распахнул дверь «районки» и предстал перед удивлённым редактором, стесняясь своего мелкого роста и непривычной обстановки. Тогда он не понимал, что обрекал себя на нескончаемую цепочку приключений и борьбы. Когда же опубликовал первый рассказ, то открылось бесконечно счастливое время в ожидании вереницы публикаций и книг, а вместе с ними и признание начнёт верёвочкой виться. Правда, в какой-то момент времена искривились, и вдруг стало понятно, что никому ни до кого нет дела. Пишешь? Прекрасно! Ищи издателя, издавай и зарабатывай на этом деньги. Если сумеешь. Герман попробовал, но дельного ничего не получилось. Его душа не позволяла забыть первоначальные устремления, и он понимал: предав самого себя, ничего не сможет создать дельного, но за то, к чему лежала душа, почти не платили. Кто-то, конечно, забросил сочинительство, кто-то «перекрасился», кто-то создал литгруппировки, надеясь, что скопом легче заявить о себе. Любители групповщины забывали лишь об одном: как сменяются времена года, так приходят и уходят группировки. Каждая новая «бригада» шумно заявляла о своих амбициях, а потом, взбаламутив воду в литературном омуте, благополучно и тихо исчезала в его тёмной глубине, и на поверхность водоворота поднимались лишь поэтические береты и несколько номеров выпущенного по случаю журнальчика; в прошлом году в одном таком омуте даже видели всплывший монитор, на котором светились буквы «SOS», правда, слухам не верили и понимали, что это неуместная и злая гипербола какого-то балбеса.

Переживания Чернопута не являлись стенанием неудачника, нет. Не зацепившись за основной писательский союз, он пристроился во вновь образованный. Среди своих был на виду, издавая романы, сочинённые с помощью приятеля, которому приходилось платить из-за нехватки собственного времени. Уж худо ли, бедно ли, но в бизнесе он кое-чему научился, умел вовремя пристроиться к нужным людям, заручиться поддержкой друзей в областной торгово-промышленной палате. А чтобы окончательно быть на виду, надумал создать благотворительный фонд помощи творческим людям, но в своём писательском сообществе пока ничего не говорил о нём, зная, что «гений» Тимофей Семибратов, возглавляющий их союзик, в миг превратится в кровососа, начнёт, как обычно, только с бо́льшим аппетитом, клянчить деньги на творческие стипендии, на издание книг и даже подскажет, с кого необходимо начать этот список: с него, конечно же! А Герману уж так не хотелось кормить этого прихлебателя, что даже как-то грубо заявил:

‒ Тимофей, да катись ты к бабушке Ядрёне и попроси у неё…

Что именно попросить, Герман не уточнил, и своим грубым советом окончательно настроил Тимофея против себя. Но теперь, как любил говорить, он мог сделать «плеванто» на семибратовских графоманов, из зависти обходивших его стороной, а иногда просто не замечавших. Видя такое к себе отношение, Герман принципиально не уплатил очередной членский взнос, на каждом литературном углу, и не только литературном, дербанил враждебных заединщиков, кем только не обзывая, а недавно и вовсе высмеял в городской газете как явных перерожденцев, мечтающих коварно направить ход истории в узкий тупик, где не развернуться и от неподвижности можно навсегда окаменеть.

После явно оскорбительного выпада Семибратов созвал внеочередное общее собрание, кое-как организовав кворум. Узнав, что готовится его исключение из карманного союза, Чернопут через своего порученца прислал заявление о выходе из него, на что имел полное право, тем самым упредив унизительное событие. Вскоре переманил под новое знамя полдюжины неустойчивых литераторов, пообещав ежемесячную стипендию, создал из них инициативную группу и попросил своего юриста подготовить и оформить надлежащим образом бумаги для регистрации вновь созданной общественной организации «Писатели Заречья». Название звучное и конкретное, не сравнить с прежним тенденциозным: «Высокий стиль».

 

3.

Получив на руки регистрационное свидетельство, Чернопут торжественно объявил, что к тому же является президентом благотворительного фонда, и стало понятно, что первыми обладателями творческих грантов будут зареченские писатели и поэты, а литераторы из «материнского» Сарматова, считавшие Заречье городом-спутником, стали им завидовать. А чтобы не слыть пустозвоном, Герман Михайлович объявил конкурс на лучший рассказ и подборку стихотворений, решив напоследок ещё раз «хлопнуть» дверью. Когда после объявления о конкурсе на ТВ, в печати и на сайте «Город «С» стала известна сумма призовых, то многие ахнули. Миллионную выплату объявил Чернопут победителям, да плюс издание книги, а пятерым финалистам в каждой номинации по сто тысяч положил! Вот это размах, вот это почин! Понятно, что после этого члены «Высокого стиля» начали стремительно покидать Семибратова и перетекать к Чернопуту; многие навсегда, но некоторые острожные и дальновидные, не желая расставаться с прежней организацией, лишь на всякий случай запаслись новыми членскими билетами, надеясь быть на виду у руководителя фонда.

Одного такого ‒ Валентина Подберёзова ‒ он пригласил в загородный дом в Жаворонках. Здоровенный и неуклюжий Подберёзов, которого Герман называл Джонсоном за его спутанные рыжие волосы и слюнявый рот, потоптавшись у ворот и назвав себя в переговорное устройство, оказался на усадьбе, заваленной снегом, распухшим шапками на разлапистых соснах, фонарях освещения; но дорожки прилежно расчищены, а у стеклянных входных дверей демонстративно лежал простой полынный веник. Понимая, что это условность и чудачество хозяина, Подберёзов, заметив глазок видеонаблюдения, поправил маску, старательно обмахнул с обуви несуществующий снег и позвонил в дверь. Когда же она распахнулась, то, слегка пригнувшись, протиснулся внутрь, поздоровался с Чернопутом, попытался с ним обняться, изрядно для этого наклонившись. Продолжение встречи оказалось радушным, да и не могло оно быть иным, ведь когда-то он помогал Герману в издании книг, возглавляя солидное издательство, пока его бизнес не отжала банковская молодёжь ‒ тот бизнес, который и бизнесом-то по-настоящему не являлся, но молодёжь этого не знала.

‒ Ну, что, дорогой, давно мы с тобой книг не издавали? ‒ боевито спросил Чернопут, пригласив в кабинет, словно подстегнул. ‒ Не взбодрить ли нам себя, тем более что у моего фонда намечаются для этого некоторые возможности?! ‒ доложил он более подробно, словно от Подберёзова что-то зависело, и приглушил голос: ‒ Пользуясь случаем, хотел бы помочь тебе. Ведь ты-то мне помогал в трудные времена… Да сними маску-то?! Есть, с чем выйти к читателю?

‒ Роман лежит готовый. Рассказов да повестей изрядно накопилось.

Хотя и любезно разговаривал Герман с Подберёзовым, но давнюю обиду помнил, когда тот прикарманил его деньги на издание книги, сославшись на дефолт, хотя до дефолта было полгода. Денег у Чернопута тогда было не густо, поэтому и обидно показалось остаться в дураках. Но он никогда не показывал обид, а это совсем плохо для обидчика, если обиженный молча ждёт подходящего случая, чтобы расквитаться. Поэтому теперь, когда в фонд стали поступать значительные суммы от меценатов, Чернопут по-настоящему всё вспомнил.

‒ К тому же мы и литературный конкурс решили учредить. Чем не подходящий случай, чтобы отличиться. Сам же знаешь, что в наше время необходимо везде «светиться» и уметь подать себя, и, конечно, помогать творческим людям. Думаю, ты вполне можешь возглавить его. На днях читаю в газете, что один из семибратовских стал лучшим поэтом Азии! Вроде ранее и не слышал о нём, а его, оказывается, весь мир теперь знает.

‒ Есть такой… Пятиминутка, сквозняк! Насмотрелся я на них. Двадцать лет почти вёл конкурс в городской газете. И что-то не нашёл для себя особой пользы. Зато недоброжелателей нажил массу. Ведь все, кто ни пришлёт работы на конкурс, почему-то считают, что непременно именно их необходимо осчастливить, а не понимают того, что на мне чисто техническая роль: принять работы, подготовить к печати, если они достойны этого, а в конце года раздать жюри, чтобы его члены голосованием определили победителя.

‒ Ну, это обычная практика!

‒ Обычная. Да не совсем. Да и меньше становится соискателей, потому что премия в газете копеечная, а в последние годы она и вовсе иссякла.

‒ У нас другие возможности. Миллион можно получить!

‒ Значительная сумма. Из-за такой как раз все и передерутся.

‒ Это и хорошо! Ты сразу окажешься на виду, сразу станешь уважаемым. Ведь принцип «я ‒ тебе, ты ‒ мне» никто пока не отменял.

‒ Поздновато за славой гоняться.

‒ Ладно-ладно, не ворчи. Славы не бывает много. Да и не бесплатно будешь работать. К тому же, к тебе будет совсем иное отношение. В поездки начнут приглашать, в президиумы, а уж на рыбалку и шашлык-машлык ‒ это само собой. В первый год миллион не обещаю, а на будущий, думаю, не будет препятствий. А вот сотенку к редакторской зарплате, считай, уже имеешь в кармане.

‒ Можно, конечно, поработать… ‒ сдержанно улыбнулся Подберёзов. ‒ Весной начать, а осенью подвести итоги.

‒ Ну и чудак же ты! Да за два-три месяца никто толком и не узнает о конкурсе. Но если запустить его сейчас, то к следующей зиме сполна успеем насладиться вниманием и любовью соискателей.

‒ Да ладно. Все они хороши, особенно лауреаты. Когда объявят итоги, на другой день забывают о конкурсе и его координаторе, а уж жюри им и вовсе ни к чему. Знаем, проходили. Иной лауреат, отхватив деньгу, даже ждёт угощения, как один мордоворот из нашей области, а заезжий сибиряк стаканом чая отделался. И дело не в выпивке или богатом застолье, нет. Мужики же мы! Разве плохо отметить премию и выпить совместно по рюмашке-другой, поговорить ‒ это только сближает, раскрывает душу, ведь общее дело делаем. Ничего иного от них и не нужно, но доброе слово разве трудно сказать?! А то, бывает, иной все телефоны оборвёт, а как добьётся своего, то и сделает ручкой. Были и такие случаи, когда предлагали: мол, премию оставь себе, а мне звание и почёт. Но самые злобные ‒ это те, кто до объявления результатов безмерно лебезят, в надежде привлечь к себе внимание, а как премия мелькнула мимо, то становятся врагами: иногда явными, иногда скрытыми.

Рассказывал это Подберёзов, желая по-настоящему предостеречь, что из-за огромных призовых начнётся горячая война, потому что многие люди ‒ дрянь, из-за денег готовы из кожи вылезти, но упомянув об этом и сообразив, что хозяин не поддерживает его суждений, более не заводил подобных разговоров, понимая, что Герман не в том сейчас настроении, чтобы вызывать у него сомнения, когда, говоря о конкурсе, он отчаянно жестикулировал и закатывал горящие синевой глаза. Да и не его это дело, если появились такие деньжищи, тем более что обещал и его самого не обидеть. Как говорится, хозяин ‒ барин.

‒ Это всё мелочёвка, ‒ посмурнел Чернопут, словно прочитал мысли Валентина. ‒ У нас иной уровень и мы будем далеки от дрязг. Так что в ближайшее время начнём действовать. ‒ Он о чём-то задумался и, будто вспомнив важное, хлопнул в ладоши: ‒ Вот что… А не стать ли и тебе меценатом?! А я буду везде вещать, что, мол, простой редактор городской газеты пример подал ‒ внёс в благотворительный фонд из собственных сбережений, например, полмиллиона.

‒ Да откуда такие деньжищи-то?!

‒ Кредит возьми. Потом все деньги сторицей вернёшь. Обещаю!

‒ Всё равно это невозможно! Такой хомут на шею вешать, проценты платить… У меня в заначке есть сотенка тысяч, вот её могу спонсировать, а более ни-ни ‒ жена из дома выгонит, ‒ испуганно отказался Подберёзов и сильно покраснел от волнения. ‒ К тому же я надеялся хоть на какую-то премию!

‒ Ну, о премии рано заговорил. К тому же ты координатор.

‒ Координатор ‒ не член жюри, и приличия будут соблюдены. Вот получу премию, тогда на следующий год могу и в жюри поучаствовать.

‒ Как у тебя всё просчитано. Ладно, не переживай. Для почина хватит и твоей сотки, дело верное.

Поговорив и всё обсудив, они прошли в крытый бассейн, освежились в душе, поплавали, а потом сели за накрытый стол. Выпили коньячку и перекусили, в разговоре уточнили детали предстоящего конкурса. Когда же Валентин обсох и остыл, Герман вызвал для него машину и попросил водителя отвезти гостя туда, куда он укажет.

 

4.

На другой день Чернопуту позвонил Семибратов. Слышать этого толстяка и обжору Герман не хотел, но любопытство оказалось сильнее, и моментально созрел план разговора с недавним недоброжелателем.

‒ Герман Михайлович, рад, очень рад приветствовать вас и поздравить с прекрасным начинанием! Каюсь, я был не прав, когда уж слишком резко отзывался в ваш адрес… Все нервы расшатал, чтобы удержать в узде организацию. Некоторые прежние расхождения во взглядах мной устранены, и нам ничего не мешает вновь быть любезными друг другу, как в недавние времена… ‒ вкрадчиво говорил Семибратов.

‒ А я ничего и не помню такого. Как говорится, кто старое…

‒ Вот именно, вот именно. Поэтому очень хотелось бы поучаствовать в конкурсе. Ведь важно участие, а не победа, я так понимаю?

‒ Да и победа не помешает, тем более подкреплённая кругленькой суммой. Правда, сам конкурсом не занимаюсь, а ведёт его известный тебе Подберёзов. Посылай ему на электронную почту, указанную в объявлениях, а я, так уж и быть, если ты не злопамятный и с понятием, замолвлю за тебя словечко.

‒ Спасибо, дорогой человек! Я всегда знал, что ты настоящий. Злопамятные ‒ это слабаки. А ты ‒ сила, воин!

‒ Ну, перестань. Не об этом сейчас речь. Надо думать, как прославить наших писателей, чтобы о них знала вся страна, весь мир!

‒ У нас уже есть такой ‒ лучший поэт Азии!

‒ Ага, лучший поэт Азии и пустынных окрестностей… Не будем об этом, мы не из тех, кто любит бросаться высокими словами. Свяжись с Подберёзовым. Он всем пример подал: уже внёс деньги в фонд, но и ты не теряйся!

‒ И сколько же нужно внести?

‒ Пол-лимона внесёшь и будешь на коне!

‒ Не, такой подход не годится. Никакая мне тогда премия не нужна!

‒ Смотри сам, неволить не могу…

‒ Ладно, ты меня тоже извини… ‒ и положил трубку.

Не успел Герман подумать: «Вот скупердяй», как раздался звонок от Семибратова, и он негромко и через силу промолвил:

‒ Ладно, согласен… Пару сотен как-нибудь завезу.

‒ Вот это другой разговор! ‒ не показывая радости, по-деловому похвалил Герман Михайлович.

Разговор с Семибратовым рано или поздно должен был состояться. Это Чернопут точно знал, учитывая его характер, всегда держащего нос по ветру, не упускавшего и малейшей возможности поживиться. Это и хорошо, что позвонил и тем самым настроил на иронично-шутливый лад. Весёлые и каверзные мысли заполнили душу Германа, когда он возвращался в Жаворонки, где в этот пятничный день должна собраться семья по случаю его юбилея. Это не шутка ‒ 50 лет!

Официальный юбилей будет завтра, и будет его отмечать Герман с женой в кругу деловых людей, а пока они поужинают всей семьёй, а перед ужином Герман поиграет с пятилетней внучкой Виолой, побегает «лошадкой», катая её на спине, попрыгает вокруг пальмы зайчиком, и все будут улыбаться им и хлопать в ладоши: и жена Маргарита, и дочка Ксения да и зять, выпив водочки, перестанет хмуриться и разговорится, а то в последнее время он изменился: прежде обычным мужиком был, а теперь постоянно о чём-то думает. Спросит Герман: «О чём это ты?» ‒ ответит не сразу и туманно, даже скривится: «Не о чем мне думать». Но когда зять притащил домой военную форму с погонами, стало понятно, что связался с казаками. Дочь промолчала, будто давно всё знала, а Маргарита вцепилась:

‒ Ну, и зачем тебе всё это? За справу, как у них говорят, денег отвалил немеряно, а мы не такие уж богачи, чтобы ими разбрасываться.

‒ Я, между прочим, и сам работаю… ‒ вспылил зять, и у неё не нашлось слов возразить ему.

А недавно Маргарита услышала, как Семён просил денег у Германа для своей организации. Маргарита в это время случайно оказалась за дверью комнаты, где зять говорил с мужем, и чуть не упала, услышав сумму ‒ миллион! Она не утерпела, влетела в комнату, пригрозила мужу:

‒ Если отвалишь такие деньжищи на всяких ряженых, то оба катитесь из дома!

В тот раз Герман замял разговор, сказав жене, что и не собирается никому помогать ‒ ради чего? Но сам на другой день по-тихому отдал зятю сто тысяч и предупредил:

‒ Более не подходи ко мне с такими вопросами! И вообще зря ты с ними связался!

‒ Ну почему же? Они за Россию бьются, за её процветание!

‒ Мы все за неё бьёмся, только каждый по-своему. У них свой уклад, своя философия, во многом благодаря им Россия прирастала Сибирью и Дальним Востоком ‒ это так, но, с другой стороны, у них явно прослеживается своя особинка: волю они любят, ради неё готовы на многое. Царь в своё время дал им её, освободил от крепостничества, но, как известно, бесплатный сыр только в мышеловке. Так и с казаками: царь им волю, а они за него обязались жизнь положить. Почему Троцкий устроил крестовый поход на них после революции?! Да потому, что они демонстрации разгоняли, маёвки, а рабочих нагайками секли.

‒ Но и Родину защищали!

‒ Царя они защищали, участвуя в войнах, а хоть одно сражение самостоятельно выиграли? Всё в складчину, всё с кем-то. Конечно, не отнять их служение царю, но из-за этого гонения на себя навлекли. Доныне плачутся, что, мол, раскулачивали их нещадно! А что, разве крестьянам, а по-казачьи «мужикам», меньше досталось. Просто «мужики» терпеливые, и обиды особо не помнят. Так что всё сложно…

Семён промолчал, лишь подумал: «Тебя самого давно раскулачивать пора!».

Недавняя семейная стычка мало-помалу Германом забылась, да и не тот день сегодня, чтобы вспоминать негатив. Вот и теперь, когда застолье успокоилось, шумную Виолку ‒ белую и пушистую, родители отправили спать, вскоре и сами ушли отдыхать, а Маргарита, убрав со стола и перемыв посуду, не забыла укорить мужа, сказав в тысячный, наверное, раз, что давно пора завести горничную, на что Герман ответил в тысячу первый, что рано им показывать себя сильно обеспеченными людьми.

‒ Не показываешь ‒ спокойнее спишь, дорогая моя жёнушка.

‒ Ладно, это можно понять и согласиться, а зачем занимал осенью у двоюродного брата тысячу долларов? Что хотел этим показать?

‒ Что хотел, то и показал всей родне, которая, чуть что ‒ сразу с поклоном: «Герман Михайлович, помогите, одолжите…». И одалживал, и часто не получал возврата. А теперь несколько месяцев никто ничего не просит. А кто и попросит, то легко могу сказать, что сам в долг живу. Временно, но в долг. И напомню о брате, у которого занимал тысячу и пока не отдал.

Маргарита неопределённо покачала головой и отправилась в душ. Понежившись и освежившись, пошла к мужу; наклонившись к ночной лампе, тот читал финансовую газету и отложил её, увидев жену. Когда она улеглась рядом, обнял и вздохнул:

‒ Эх, Рита-Маргарита, роза ты моя благоухающая, неужели я дожил до таких лет?! Даже не верится! Будто вчера бегал по улицам родного села, и вот ‒ будьте любезны: полтинник!

‒ Самый зенит для мужчины. Ты многого добился, завтра все известные люди города будут поздравлять! Разве плохо?!

‒ Наоборот ‒ радостно и почётно! Именно на таких вечерах и сближаются, обрастают знакомствами, налаживают связи. К тому же многих привлекло создание фонда. Вдруг появились те, о ком ранее я и не слыхивал. В том числе из глубинки. Приезжают, просят принять, а после любезного разговора соглашаются стать меценатами. Понять их, конечно, можно. У всех есть родственники, всем хочется отметить либо отпрыска, либо племянника, а то и очень талантливую особу со стороны, чаще всего приближённую коллегу по работе.

‒ Это всегда так… Но ты помни, что у тебя семья. На всех халявщиков благоденствия не хватит.

Соглашаясь, он обнял Риту, поцеловал, прижался к ней и разговор оборвался сам собой.

Если накануне Чернопут был расслабленным, улыбчивым, то наутро сделался энергичным, зарядился крепким настроением, подчёркнуто праздничным. Связался с рестораном, уточнил, всё ли готово, сказал, если появятся вопросы, чтобы звонили незамедлительно. Потом напомнил нескольким гостям, чьё внимание ценил особенно, что без их присутствия торжество не имеет смысла. Когда же они с Ритой начали собираться, зная, что вскоре придёт машина, закапризничала внучка.

‒ Я тоже на ёлку хочу! ‒ плаксиво ныла Виолка. ‒ К Деду Морозу!

‒ Какой Дед Мороз?! Новый год давно прошёл.

Еле-еле уговорила Ксения дочку, пообещав катание на снегоходе, и тем самым дав возможность родителям спокойно отправиться на свою, как она считала, тусовку. То, что она у них особенная, Ксения поняла года три назад, когда её с мужем взяли с собой, а с Виолкой осталась приехавшая из провинции в гости свекровь. Ксения всего ожидала от собрания, но только не такой нудятины: скучные речи, пузатые мужики, тощие дамы и раздражавшие официанты, стоящие за спиной. Особенно один старался, наливавший и наливавший мужу. Сначала она толкала его коленом, а потом зло зашептала: «Он так и будет наливать тебе, пока под стол не свалишься… Поимей совесть!». И он «поимел» ‒ отправился в курительную комнату, а через десять минут звонит: «Я уже в такси, возвращаюсь домой!». Она ничего не ответила, лишь про себя подумала: «Свинья!». Дня два не разговаривала, но всё-таки смирилась: ну не гнать же его в общагу! Вообще вопросы к мужу всё более накапливались, и Ксения не понимала, как могла влюбиться в этого деревенского вахлака по имени Семён?! Жуть, а не имя! А вот втюрилась, и теперь сама была не рада.

После памятного похода в ресторан она перестала обременять родителей и всякий раз оставалась дома: сама занималась дочуркой, муж торчал у компьютера, редко пропуская футбольные трансляции, или пропадал у казаков.

Так уж получилось, но что бы теперь они ни делали, их это не сближало, а лишь расхолаживало, даже иногда отталкивало друг от друга, особенно, когда Ксения начинала ворчать на мужа.

‒ Ну, что ты всё шипишь-то? ‒ удивлялся Семён. ‒ Всё тебе не так, всё не по тебе! Не надоело? И кто ты такая есть, и что бы ты значила без отца?!

 

5.

Юбилей Чернопут готовил загодя. С каждым годом Герман обрастал влиянием, связями и, как человек в душе творческий, находил в этом некоторую выгоду для себя. Книги его продавались, расходились на презентациях, а профессор-словесник Иннокентий Павлович рекомендовал студентам его роман времён перестройки, где автор рассказывал о собственной неудаче в бизнесе, и как потом всё наладилось. Профессор указывал адрес книжного магазина, давая понять, что без прочтения и осмысления этого произведения известного писателя-земляка, показавшего судьбу страны на переломе, о зачёте можно лишь мечтать. И покупали. Водитель только успевал подвозить пачки книг в указанный профессором магазин. Сначала Герману делалось неловко от такой услуги, но лишь стоило заикнуться об этом, как профессор Столбов превратился из вдумчивого научного авторитета в метавшего молнии из карих глаз ярого поклонника, и ему не только нельзя было возразить, но даже подумать об этом.

‒ Дорогой Герман Михайлович, неужели непонятно, что всякое замалчивание вашего таланта обедняет всех нас?! ‒ чуть ли не вспыхнул профессор. ‒ Это же элементарно! Надо лишь раскрыть глаза и оглядеться, чтобы понять, как вы нужны людям!

Чернопут в ответ сдержанно улыбался, не понимая, зачем профессору столь льстивое отношение. Ведь Ксения университет давно закончила, об аспирантуре даже не помышляет. Так в чём дело? Пока это непонятно, и Герман даже не мог предположить, чем так расположил Иннокентия Павловича к своей персоне. Особенно, когда профессор устроил ему творческую встречу с преподавателями и студентами. Тем вечером приятно удивил полный актовый зал, масса любопытных глаз, а главное потрясение было в конце встречи, когда к нему выстроилась извилистая очередь из желающих получить автограф. Все подходили с его романом, а он, варьируя короткие записи, многократно отзывался возвышенными дарственными словами и поверил, что его роман действительно чего-то стоит. Даже не расстроила знобкая мысль о том, что роман-то этот написал знакомый писатель, и втайне от семьи Чернопут хорошо заплатил ему. Первое время после издания романа у него и душа к «своему» детищу не лежала. Но в тот вечер он воодушевился, видя такое внимание благодарных читателей, тем более что старичок, написавший роман, минувшим летом отошёл в мир иной и, надо думать, унёс тайну создания с собой на вечные времена, если, конечно, где-нибудь не оставил запись об истинном авторе, что любят делать горделивые подёнщики. Но это можно, в случае чего, легко опровергнуть, что, мол, имярек всегда завидовал талантам. Но Чернопут всё-таки верил в его благородство, ведь старичок был образован и воспитан, а главное, не в пример многим, умел держать данное слово. Для него это было дело чести; Герман не раз убеждался в этом, радуясь, что не ошибся в человеке.

Недавний триумф на встрече в университете повторился и на юбилейном вечере. Один из выступающих долго и умильно рассказывал в пространном тосте о Германе Михайловиче, а тот не сразу узнал знакомого профессора, зачем-то отрастившего «академическую» бородку, сильно старившую его. В тот момент Чернопут удивился его появлению среди гостей, прекрасно помня, что фамилия профессора не значилась в списке приглашённых. «Вот чертяка! Наверное, затем и бороду отрастил, чтобы под шумок просочиться!» ‒ весело подумал Герман Михайлович, находясь в прекрасном настроении. Нет, он не обиделся на него, да и глупо обижаться, когда человек всеми силами старается быть полезным. Но для чего? Чернопут не так наивен, чтобы стопроцентно верить в благородные порывы души, хотя и они иногда наблюдаются даже у посторонних, но чаще всё-таки за подобным восхвалением и угодливостью стояло что-то меркантильное, чего Герман Михайлович не любил в людях, да и себя не жаловал, частенько включая внутренний тормоз, когда хотелось замахнуться уж слишком широко, зная, что в такой момент можно промахнуться и по инерции вывихнуть руку. Он придерживался правильной и мудрой установки «курочка клюёт по зёрнышку». Главное при этом заключалось в том, чтобы вовремя перестать клевать, особенно на дармовщину, не «разжиреть» и не попасть в суп. А это большая наука!

Как бы ни было, а на профессора обиды не имелось, но охранникам он всё-таки указал на нерадивость, на что старший из них озабоченно молвил:

‒ В списках этого бородача не было, его провела ваша Маргарита Леонидовна.

‒ Тогда другое дело… ‒ как о нестоящем эпизоде отозвался Чернопут, всё-таки не одобрив в душе самодеятельности жены.

Когда ей сказал об этом, то она даже обиделась:

‒ Как тебе не стыдно?! Доча училась у Иннокентия Павловича, он помогал распространять твой роман, а ты его даже не пригласил. Это свинство.

‒ Уж не знаю, какое это свинство, но, поверь, я не привык, что кто-то хочет мне сделать приятное и полезное за просто так. Друзья в молодости могли, а теперь все наторели, только и ждут момента… ‒ Он не договорил, отмахнулся, мол, и так всё очевидно, но жена не унималась:

‒ А ты на себя посмотри! Как ты осенью обхаживал строительного министра ‒ готов был наизнанку вывернуться! Да и сегодняшние гости, они что, все такие бессребреники, случайные прохожие, из любопытства заглянувшие на огонёк?! Нет, дорогой, почти все они нужны тебе, от каждого из гостей тебе что-то хочется получить, каждого ты имеешь в виду на ближайшее будущее

‒ И это тоже есть, хотя имеются и другие заботы. У меня в управлении пятьсот человек, у всех почти семьи, которые надо чем-то кормить. А этот профессор… тьфу, самый настоящий подхалим и пройдоха. Уж не знаю, на каком он счету в университете, наверняка, на хорошем, если легко собирает людей полный зал, но для меня это, поверь, не показатель. Мне бывает дороже простой работяга.

‒ Как наш зять, что ли?!

‒ Да хотя бы и Семён. Высшее образование у него есть, а то, что работает мастером в автоколонне ‒ это не беда. Среди работяг быстрее жизнь поймёт. Я так же начинал. Как видишь, мне это в дальнейшем не помешало, а наоборот, помогло не пропасть. Так что он, даже по современным меркам, вполне достойный мужик, и у меня к нему претензий нет. А этот профессор, вот увидишь, просто так не отцепится. Не пройдёт и года, как явится на правах твоего заединщика с какой-нибудь просьбой, наперёд зная, что отказать не смогу.

Герман много мог бы говорить о подобных людях, но другая новость озадачивала более. И новость-то эта, можно сказать мимолётная, даже сначала никак не зацепила, когда во время объявленного перекура гости дружно вышли из-за стола, словно желали переговорить о чём-то сверхважном. В зимнем саду на втором этаже он оказался рядом с сильно брюнетистым Ефимом, как потом понял, не случайно. Знакомый держал крупную логистическую компанию, дела у него шли неплохо, как понимал Герман, но связывали его с ним дела лишь производственные, года два назад перешедшие в приятельские. В тот раз они случайно встретились в самолёте по пути в Испанию. Были приятно удивлены. Сразу взаимный вопрос: «По делу?». Первым спросил знакомый, и Герман не мог увернуться под его испытующим взглядом, нехотя признался:

‒ По личным делам…

‒ Знаем мы эти личные дела… Наверное, дворец летишь проверить?

Чернопуту в тот момент показалось, что он стал ещё миниатюрнее; была бы возможность, вообще бы провалился сквозь кресло. Сообразив, что врать бесполезно, сознался как нашкодивший школьник:

‒ Тут такое дело… Ещё в доковидное время прикупил домик на побережье близ Барселоны, теперь переделывать его замучился. Место козырное, надо соответствовать.

Ефим вздохнул:

‒ Обычная история. Тоже вот мотаюсь…

С тех пор Чернопут разговаривал с ним лишь по телефону по производственным делам, и ни разу никто не задал какого-либо вопроса о Барселоне, хотя не договаривались не обсуждать это на людях, тем более по телефону. А сегодня вдруг тот сам негромко спросил:

 ‒ Давно туда наведывался?

‒ Да из-за ковида, будь он неладен, особо не наездишься. А что?

‒ А теперь надо бы. Ничего особенного не заметил? Наверно, знаешь о декабрьском послании нашего Верховного западникам?

‒ Слышал немного, особенно не углубляясь в детали.

‒ А зря… Перспектива скверная. Сейчас все ждут ответа от Запада, и что будет потом ‒ лишь Богу известно, хотя предположить можно: конфискуют по щелчку недвижимость, перекроют авиасообщение ‒ вот и отлетались мы.

Откровение ошарашило Германа, потому что сам он никогда не думал об этом, мало интересуясь политикой, и теперь растерялся:

‒ И что же делать?!

‒ На днях вернулся оттуда. Дворец, как ты говоришь, продал, продешевил, конечно, но деваться некуда. Деньги перевёл в офшор на остров в далёком океане. Конечно, и там нет стопроцентных гарантий, но всё подальше от Европы и америкосов. Так что не теряйся.

Слова приятеля обожгли Чернопута, перевернули душу, на губах он почувствовал привкус горечи. Он отругал себя в душе за ротозейство, за неумение быть в курсе событий и ориентироваться в происходящем. Герман сразу понял, что надо предпринять, поэтому, когда вернулись после перекура за стол, долго не церемонились. После десерта он не стал удерживать гостей, распрощался со всеми, а вскоре, подхватив Маргариту и собрав в охапку цветы, вернулся домой, где удалился в кабинет и допоздна просидел в одиночестве, пытаясь найти хоть какую-то лазейку в сложившейся ситуации.

 

6.

Суета с конкурсом, желание зло подшутить над бездарями Чернопуту стали неинтересны и никак не могли отвлечь от событий, с каждым днём становившихся всё более грозными; только он начинал думать о возможных последствиях, как тревожные мысли тотчас наполняли душу. Хотя и некогда смотреть телевизор и пялиться в смартфон, но тревожные международные новости всё-таки доходили до него, а теперь он следил за ними.

В последующие дни новостей скопилось много, вот только обсудить их было не с кем. Ну, не с Маргаритой же стенать по поводу притязаний заокеанских «партнёров», и не на работе. Там и производственные дела не всегда успеваешь вовремя провернуть, а не то чтобы разводить «ля-ля» о политике. Поэтому грозные мысли всё настойчивее заполняли душу тревогой, всё чаще витали вокруг беспризорной виллы под Барселоной и не давали покоя по ночам, когда снилось, как кто-то вероломный, используя грубую силу, захватил её. А ведь она, по сути, беспризорная из-за ковида, будь неладна эта напасть. Он с семьёй лишь и успел разок провести там прекрасные рождественские каникулы, когда даже ездили на два дня в горы кататься на лыжах, а в остальное время отдыхали, купались в подогретом бассейне и вернулись на заснеженные и казавшиеся пустынными берега Волги в самом прекрасном настроении. А потом как отрезало: границы то закрывали, то открывали и замучили ограничениями и тестами.

Но вот ковид, превратившийся в омикрон, начал ослабевать, и Чернопут мечтал: «Проведу конкурс, поржу над бездарями и тихо свалю с семьёй в домик у моря». Он знал, что многие так делают. В Барселоне у него давно имелся счёт в банке, который он периодически пополнял. У них с Маргаритой, и у Ксении имелся вид на жительство. Так что практически наполовину они уже тамошние жители и ничто их не держало на Волге. И оставалось самое главное ‒ продать свой бизнес и выйти из игры белым и пушистым. Это в идеале. На самом деле так до конца не получится, обязательно теперь придётся нести потери в финансах, быть может, до половины денег потерять, чтобы оставшейся половины хватило надолго, а лучше навсегда: им с Маргаритой и дочке с внучкой… О зяте он в такие моменты мало думал, считая его неплохим парнем, но излишне капризным, любящим отстаивать своё мнение. Это, конечно, признак порядочности человека, но именно это и делает его чужаком в семье, хотя никто в ней не считал себя беспринципным, но всё хорошо в меру. Поэтому Герман и относился к Семёну неопределённо, а терпел его ради дочери.

Но не зять и дочь волновали Германа в эти дни, а вилла в Барселоне, и всё более озадачиваясь этим, он довёл себя до тревожных переживаний, когда казалось, что всё рушится, а его заветным мечтам не суждено сбыться. Даже представил ‒ в который уж раз! ‒ что там давно хозяйничают мигранты из Африки, что некие непонятные люди взломали и обнулили счёт… Настропалив себя, он решил: «Надо лететь и самому разобраться на месте!». Он уж собрался купить билет, но позвонил из областного минобразования знакомый, курирующий отдел капитального строительства, и предложил составить компанию в деловом визите, пригласил Чернопута как представителя стройиндустрии, чтобы он весомым словом практика мог бы поддержать обсуждение, посвящённое инновационным проектам. Как только Герман Михайлович услышал предложение, то сразу ухватился за него, зная, что его вилла в получасе езды от места проведения конференции. Очень удобно: не надо излишне тратиться, а главное, хорошее прикрытие поездки.

‒ Это вас устроит?

‒ На сколько дней?

‒ На три, без дня прилета и отлёта.

‒ Прекрасно, паспорт и виза ‒ имеются, омикрон не помешает?

‒ Он пошёл на спад, и во многих странах ввели послабления.

‒ Тогда бронируйте билеты, как только станут известны даты вылета и прилёта! Я всегда на связи!

Более недели ждал Герман звонка из министерства и дождался, называется. Куратор оказался сволочуном, если даже не извинился за сорванную поездку. Мол, его вины ни в чём нет, это принимающая сторона всё отменила из-за напряжённой политической обстановки, создавшейся вокруг наших стран.

‒ Война, что ли, будет?

‒ Ну, вы же сами видите, что творится в мире.

‒ И зачем надо было звонить и баламутить?! ‒ он бросил на стол смартфон и связался с секретарём: ‒ Лена, подбери стыковой рейс из Москвы до Барселоны, чтобы поменьше болтаться в Шереметьеве!

Он бы, конечно, и сам мог узнать, но хотелось, чтобы его работница хоть что-то сделала полезное. А то сидит и болтает по телефону все дни. И о чём, спрашивается, можно говорить. Сколько раз ей указывал и ставил в пример себя:

‒ Учись: забот в тысячу раз больше, а говорю минуту-две…

‒ Так потому и мало говорите, что забот много.

‒ Дождёшься: либо оклад сокращу, либо вообще уволю!

‒ А кто же в комнате отдыха будет убираться?!

‒ Мир не без добрых людей. Возьму молодую и губастую!

‒ Ой-ой-ой. Свежо предание…

Лена позвонила минут через пятнадцать и ласково сказала:

‒ Есть билеты на завтра… Заказывать?

‒ Заказывай!

‒ Два?

‒ Один! По делам еду, некогда шашни разводить!

‒ Ну и пожалуйста… ‒ услышал он обиженный вздох и подумал: «Совсем обнаглела! Скоро кофе ей буду подавать!».

Когда вечером сказал Маргарите о намечающейся поездке, жена вспыхнула:

‒ Опять к мулатке?! Ты ведь собирался с министерским каким-то хмырём на конференцию?

‒ Сорвалось…

‒ Ну, а если сорвалось, то и чего там делать?

‒ Кое-какой вопрос по жилью решить! Мне сведущие люди шепнули, что надо срочно продавать дом.

‒ С какой это стати?!

‒ Знаешь, что в мире творится?! Нет? Могу объяснить!

‒ Они там наших мультиков насмотрелись, аж дрожат все.

‒ Мультики, не мультики, а обстановка серьёзная.

Вылетев ранним утром следующего дня, к обеду он приземлился в аэропорту Барселоны. Было ветрено и чуть теплее, чем у них. Мелькавшие за окном такси виды мало чем отличались от сырой и грязной зимы на Волге, даже скукожившиеся пальмы на себя не походили. Вскоре распахнул дверь белоснежной виллы. В его отсутствие за порядком присматривала Лионелла ‒ немолодая, но подвижная брюнетка, с постоянным оливковым загаром и цветастым ожерельем из мелких ракушек. Перед вылетом Герман позвонил ей, спросил всё ли в порядке, какая погода, попросил включить отопление. Она каждую неделю делала уборку, следила за общим порядком, оплачивала счета и за свою работу получала пятьсот евро в месяц, всячески стараясь угодить хмурому русскому.

 

7.

Лионелла его ждала, приготовив обед, прогрев виллу и заполнив холодильник продуктами не на два-три дня, как просил он, а, настырно запасла на неделю, зная, что оставшаяся еда достанется ей. Подав Герману его любимый суп из мидий, служанка присела в сторонке, чего никогда он не любил и всегда шпынял её за это неприкрытое подглядывание, шедшее то ли от любопытства, то ли от глупости, хотя и не ожидал какого-то особого интеллекта в её поведении. Она его устраивала в главном: не задавала лишних вопросов, была исполнительной и не болтливой с соседями, никогда не затевала откровенных разговоров в его отсутствие, хотя в округе знали, что владелец виллы ‒ русский, но совсем не богач, если платит служанке всего-то сотню в месяц, как говорила она им. Даже иной раз посмеивались: «Ну, и нашла себе скупердяя?!» ‒ «Скупердяй не скупердяй, а сотню евро на набережной мне никто не оставит, и помочь внучке есть с чего!». Никогда Лионелла не открывала истинного заработка, как научил её Герман, хотя очень хотелось похвалиться пятьюстами евро перед родственниками, будто деньги сыпались с неба, но лишь благодарила деву Марию, пославшую такого соседа.

Выпив белого вина, вкусив свежих устриц и не доев суп, Чернопут принял душ, прошёл в спальню, отделанную в бирюзовых тонах, и рухнул на мягкий матрас. Какое-то время он лежал, закрыв глаза, будто настраиваясь на иное восприятие действительности, и убеждал себя, что просто обязан на время забыть, где он и что с ним. Уже засыпая, вспомнил о Маргарите, позвонил ей, чтобы успокоить, но долго не разговаривал:

‒ Я на месте, с домом всё в порядке. Сегодня буду отсыпаться, а завтра займусь делами.

Утро он начал со звонка нотариусу, с которым имел дело при покупке виллы. Герман очень боялся быть обманутым и был готов на хорошее вознаграждение нотариусу, потому что кого-то ещё, кому мог довериться, в городе не имелось. Волнуясь, он активировал подзабытый номер, моля Бога, чтобы тот оказался действующим, и не сразу услышал голос в трубке по-испански: «Алло, алло ‒ говорите, сеньор!». Как мог, Герман сообщил, кто он, несколько раз повторив слово «сделка», и его поняли, ответили на ломаном испано-русском, уточнив адрес: «Приезжайте, могу принять сеньора!». «До встречи!» ‒ по-русски сказал Чернопут, ругнув себя за недальновидность и лень, мешавшую выучить за последние два-три года хотя бы несколько ходовых испанских слов и выражений.

По известному адресу на визитке он выехал сразу, боясь опоздать, разминуться и сорвать все планы. По пути решил, что будет торговаться лишь для вида, если придётся сделать большую уступку, он сделает, ибо затягивать время ему не с руки ‒ не тот случай в его положении. Герман не знал, сколько времени потребуется на оформление купли-продажи, помнится, он трижды летал, чтобы оформить сделку, а теперь у него нет на такие поездки ни сил, ни времени. Нужно сделать быстро, пусть и за две трети стоимости, а то и за половину. А то западники введут зверские санкции, как они это делают в последние годы, запретят всё, что можно, и тогда конец всему ‒ ложись и помирай. А чтобы успеть, и чтобы сделка не сорвалась, надо поступить просто: оформить генеральную доверенность с правом продажи, деньги сразу положить на счёт, и пусть потом, что хотят, то и делают с его «избушкой».

Нотариус, внешне похожий на Чернопута, такой же невысокий и подвижный, только моложе лет на десять и с чёрными смоляными волосами, сразу понял, что желает сеньор из России, и написал на бумаге процент от цены, который тот может получить за виллу. Герман увидел цифру «60» и почувствовал, что вспотел.

‒ Это же грабёж?!

‒ Плата за скорость…

‒ Тогда хотя бы… ‒ и написал цифру «65».

Нотариус сделал вид страшно обиженного человека и, поколебавшись, положительно махнул рукой, спросив о сумме, какую хотел бы получить сеньор.

Чернопут примерно знал стоимость подобного жилья и то, что сам покупал виллу за миллион евро, поэтому твёрдо вывел сумму «650». Нотариус зачеркнул её и, написав «630», сказал «сорри»… И Герман сдался, спросив:

‒ Когда будет сделка?

‒ Завтра утром приеду с риэлтором, он осмотрит виллу, ознакомится с документами, потом оформим доверенность на его имя и тогда поедем в банк, где переведём деньги на счёт сеньора… ‒ нотариус говорил торопливо, путая испанские слова с русскими, но понятно. Поэтому договорились, что завтра утром Герман будет ждать гостей, тогда и решат всё окончательно.

Утром, после осмотра виллы и изучения документов, они поехали в нотариальную контору, из неё с риэлтором в банк, где у Чернопута ранее был открыт счёт, и только после того, как деньги перевели, он подписал генеральную доверенность. Его приглашали отметить сделку в ресторане, но он отказался, сославшись на усталость, а ключи от виллы пообещал передать завтра перед отъездом. А сегодня никак: не ночевать же ему в аэропорту или гостинице?!

Но не ночёвка его заботила, а тайник на участке, который куда-то необходимо определять. Поэтому, вернувшись к себе, Герман попил сока и решил достать тайник, чтобы завтра завезти его содержимое в банк (сегодня он уж не успевал, так как банк работал до четырнадцати часов) и оттуда сразу в аэропорт. Он взял в кладовке лопату и вышел на участок, где под одним из персиков, посаженным собственноручно, хранилась пластмассовая капсула с деньгами, припрятанная на чёрный день. Поэтому и не разрешал Лионелле ничего делать на участке, единственное, что можно было, ‒ это использовать газонокосилку и поливать: не разводить цветников, не окапывать деревья.

И вот теперь Чернопут, признаваясь самому себе, даже был рад, что пришло время достать заначку. А то уж сколько раз в последние месяцы просыпался в липком поту, и никак не мог остыть и успокоиться, когда приходил жуткий сон о полной потери накоплений. Причины были разными, но разве ему от этого легче?! Нет, нет и нет. Поэтому и металась его душа. Она и сейчас заметалась, когда он копнул лопатой… Холодная мысль кольнула в этот момент: «Вот копну, а здесь пусто!». Но нет, лопата упёрлась во что-то плотное, и вскоре он увидел тёмно-коричневый футляр, обмотанный скотчем. На душе потеплело. Начал далее окапывать дерево, незаметно косясь по сторонам, а потом, никого не обнаружив на балконах соседних вилл, подхватил футляр и пошёл к себе, где деньги переложил в двойной пластиковый пакет.

Утром, дождавшись риелтора, передал ему ключи, платёжные документы, вызвал такси и отправился якобы в аэропорт. Сам же остановился в стороне от банка, отпустив такси, и ужом скользнул в сверкающие стеклом двери. Его попросили предъявить паспорт, карточку банка и выложить содержимое карманов на стол. Герман положил телефон, ключи, пошуршал пакетом, сказал «мани», на что охранники попросили открыть его… Убедившись в содержимом, ему улыбнулись как своему и указали рукой – мол, проходите. Он заполнил платёжку, дождался, когда пересчитают деньги. Когда их зачислили, он попросил выписку со счёта и на пальцах объяснил оператору своё желание. Она не сразу, но поняла, когда он вспомнил нужное слово «банкариос», понятливо кивнула, и вскоре Чернопут держал распечатку с указанием хранящейся на счету суммы. Он не стал вчитываться в подробности, не понимая их, лишь увидел вчерашнее и сегодняшнее зачисления и общую сумму остатка: почти пять миллионов! Сказав «грасиас», подумал: «Откуда я столько слов-то испанских знаю!» ‒ и под улыбчивые и слегка завистливые взгляды вновь вызвал такси. На пути в аэропорт позвонила жена, тревожно спросила намёком, потому что они договорились не говорить ничего лишнего по телефону, лишь о состоянии виллы:

‒ Как ты там?

‒ Всё нормально… Крышу проверил, не течёт. Сегодня или завтра буду дома.

Сказать-то сказал, но душу точила мысль: а правильно ли сделал, может, сразу надо было перевести все средства в Москву и на этом успокоиться. Но ведь спокойствия до конца не будет, хотя и говорили в стране об амнистии капиталов. Но зачастую говорят одно, а делают по-иному, да и инфляцию никто не отменял. В общем, и так плохо, и так нехорошо. Но как бы ни было, а теперь живи и ломай голову, терзай оставшиеся нервы от новой «засады». Единственное, что успокаивало и грело душу, это выписка во внутреннем кармане пиджака у самого сердца.

 

8.

Профессор-словесник Столбов позвонил на следующей неделе. Герман Михайлович только-только пришёл в себя от недавних заграничных волнений, говорить ни с кем не хотелось, но выслушав бойкую преамбулу, в которой тот живописно описал скорый приход весны и, по слухам, отмену масочного режима, ёрнически спросил:

‒ Иннокентий Павлович, всё так и есть… У вас какой-то вопрос ко мне?

‒ Вопрос сложный, сразу не объяснишь, поэтому хотелось бы встретиться лично.

‒ Ну, тогда хотя бы тему раскройте, если вопрос сложный, чтобы, если понадобится, я смог подготовиться.

‒ Он глубоко личный, касается дачного строительства. Прошлым летом мы с женой прикупили землицы, теперь надо строиться, а финансов, сами понимаете, не густо. Только не подумайте, что прошу денег. Нет, нет и нет! А у вас есть другие возможности помочь.

‒ Я же не директор домстроя!

‒ Но связи-то имеются. Известно, что именно на нашем комбинате открыли линию по производству панелей для частных домов, и частенько бывают бракованные; девать некуда, а я бы с удовольствием забрал. Но кому нужен человек с улицы, зато вам, думаю, не сложно будет решить такой вопрос. Мне и необходим-то всего лишь комплект на первый этаж, а второй мы сделали бы летним ‒ это совсем другие заботы.

Чернопут вздохнул:

‒ Действительно, есть о чём поговорить. Подъезжайте в следующий вторник после обеда.

‒ Договорились! ‒ поспешно согласился профессор, а Герман Михайлович вообразил, как тот после его слов расплылся в улыбке.

Точно такую же улыбку, только с заискивающим оттенком, он увидел на лице профессора, когда тот появился у него в бизнес-центре, запасшись предварительно пропуском через секретаря. Профессор переступил порог кабинета Чернопута и замер.

‒ Проходите, Иннокентий Павлович! ‒ пригласил хозяин и, поднявшись навстречу, указал на кресло рядом со своим столом. ‒ Так, значит, говорите, что на комбинате брак лепят?! От кого же узнали? Я что-то не владею такой информацией.

‒ Родственник говорил. Он в прошлом году таким образом дом себе построил. Часть панелей были списаны, а часть специально слегка попортили, чтобы списать: кувалдой углы посбивали ‒ вот и брак. Зато приобрёл по бросовой цене. За взяточку, конечно же, сами понимаете.

‒ Значит, говорите, кувалдой… А что ‒ метод известный. Мне дедушка рассказывал о своём отце-извозчике. Зайдёт тот после работы в трактир, пропустит лафитничек-другой, домой идёт благостный, о детишках вспомнит. По дороге заглянет в булочную, попросит для них фунт лома баранок, чтобы вышло подешевле, а лома нет ‒ разобрали, тогда намекнёт булочнику: мол, любезный, наломай немного ‒ ведь детишкам… Так и у вас. А что же вам родственник не помог?

‒ Зачем я ему. Хотя он сам работает на этом комбинате, знает нужных людей, а выдавать их не хочет, если с меня взять нечего. Я бы и к вам не обратился, но всё-таки у нас более высокие отношения: и дочке вашей помогал, и книгу распространял. Уж и вы будьте любезны.

Чернопут давно понял, что этот прилипчивый профессор всё делал с расчётом на будущее. И вот, на его взгляд, оно наступило, и теперь спешил воспользоваться вниманием, пока не оказался забытым и ненужным.

‒ Я вас услышал… Сейчас попробую связаться с нужным человеком.

Чернопут набрал номер, сказал:

‒ Приветствую, Андрей Сергеевич! Ваша светлость на работе? Хорошо, тогда не буду расплываться словесами, а сразу попрошу помочь одному уважаемому человеку. Чем помочь?.. Он объяснит. Зовут его Иннокентий Павлович, профессор словесности. Да, несколько необычно, но разговор у него по твоему профилю… Хорошо, дам ему телефон твоего секретаря, и она объяснит, как с вами встретиться. Договорились.

Профессор казался безразличным к разговору, сам же боялся пропустить единое слово, по интонации пытаясь понять: с пользой он для него идёт или впустую. Когда понял, что с пользой, то слегка улыбнулся, но и улыбку постарался не показывать.

‒ Ну вот, Иннокентий Павлович, вы всё слышали, ‒ вздохнул Чернопут, радуясь, что одним звонком удалось избавиться от навязчивого посетителя. ‒ Езжайте на комбинат, пока Андрей Сергеевич на работе, и, как говорится, флаг вам в руки!

‒ Очень, очень благодарен, Герман Михайлович. Ваша помощь неоценима… Ну, я побегу?!

‒ Да-да, конечно, он ждёт!

Профессор, вытирая вспотевший лоб, исчез так же неслышно, как и появился, а Чернопут шумно вздохнул и попросил Лену принести кофе. Пока вкушая глоточками напиток, Герман ответил на два-три рабочих звонка и, хочешь не хочешь, в мыслях перенёсся к литературным «братьям». Ведь вся производственная текучка не могла заслонить от него развитие фонда, успешность конкурса и всё, что в той или иной мере приближало к торжеству победы над фанфаронами. Ознакомившись с входящими электронными письмами и дав указание секретарю, на какие из них ответить, а какие проигнорировать, Чернопут собрался домой, но Лена сообщила, что звонит Подберёзов.

‒ Соедини! ‒ приказал хозяин.

Подберёзов говорил спутанно, заладил о каких-то щуках, что, мол, они пошли на нерест в ручьи. Что щук у него полное ведро, и пояснил:

‒ Поэт Котомкин привёз… Просил вам передать!

Чернопут сразу представил, как скривится жена от вида пахнущих тиной рыбин и сразу откажется от них, разразившись грубым словом в его собственный адрес и адрес того, кто это задумал.

‒ Ты вот что. Щук забирай себе, если уж привезли. У меня некому ими заниматься, ‒ сердито сказал он Подберёзову. ‒ Зря, что ли, конкурс ведёшь.

‒ Так Котомкин и вирши оставил. Если узнает, что щук я взял себе, то заест.

‒ Скажи ему, что рыбу передал по назначению, и поблагодари от моего имени.

‒ Вот это правильно… ‒ повеселел Подберёзов. ‒ Как скажете, так и сделаю.

‒ Во-во, пользуйся моей добротой, господин Джонсон! ‒ весело сказал Чернопут.

Положив на стол телефон, Герман Михайлович развеселился окончательно, на душе сделалось по-весеннему задорно и благостно. «А ведь хорошая эта штука ‒ конкурс! ‒ подумал он. ‒ Каждый человек на виду! И чего я раньше не догадывался об этом?!».

 

9.

И профессор, и Подберёзов промелькнули по инерции в череде иных примелькавшихся лиц. Несколько дней Герман Михайлович пребывал в более или менее спокойном состоянии, но оно мало-помалу испарилось, когда невольно пропитывался тем, что происходило в мире. Из всего услышанного и увиденного получалось, что чудовищным враньём пропитывались все новости от западных «партнёров». Они постоянно пугали, назначали даты наступления русских на Украину, а когда они не сбывались, переносили сроки. Всем было ясно, что эта жуткая ложь способна втоптать в грязь любого праведника. И становилось понятным, что добром это не закончится, тем более что нацисты усиливали обстрелы Донбасса, совершали пограничные прорывы, которыми словно дразнили. И уже не хватало сил ждать чего-то такого, что разом прорвёт надувавшийся нарыв и начнётся то, от чего не поздоровится никому.

Чернопут не заметил, как сделался в эти дни иным человеком, в котором уживались две ипостаси: страх за нажитое и обида за то, что всё катится в неизвестность, когда рушились задумки, планы, и от этого делалось невыносимо обидно за себя, семью и за страну. Да-да, именно за страну, о которой он в последние годы особенно не думал, полагая, что невозможно её пошатнуть, как-то раскачать и толкнуть в пропасть. Но ведь всё к этому шло, давление из-за «бугра» нагнеталось и нагнеталось, и он вспомнил, что и в перестройку, казалось, ничего не предвещало катастрофы. Но ведь она произошла. «И свои предатели постарались, и Запад помог. Уж те-то приложились от души. И что теперь не так? Опять мы чем-то не угодили?!» ‒ мысли его метались, душа стонала, и он уж боялся всё потерять, как не раз терял, но тогда был молод, а теперь… Теперь уж вряд ли сможет воспрянуть, если вдруг всё покатится в тартарары. Себя ему было не жалко, но мысли о жене, дочери и внучке не давали покоя. Ведь они, избалованные им, пропадут, не смогут зацепиться за жизнь. И никто не поможет, не подхватит под руку.

Как-то вспомнился Котомкин, и даже не сам вспоминался, а его щуки, будь они неладны. И ещё Подберёзов. Он-то что, так и будет по мелочам теребить, то щук предлагать, то, например, летом полмешка огурцов привезёт. Тогда уж лучше бы ведро подберёзовиков притянул ‒ всё ближе к фамильной теме. Неужели все эти люди ни о чём ином не думают, не слушают телевизор, не заглядывают в интернет? И это даже не мелкотемьем попахивает, а тупостью, нежеланием ничего видеть вокруг себя. Все они теперь зациклились на премии, это теперь для них главное, и каждый вытворяет бог знает чего. Ведь так и слух пойдёт, что Чернопута можно купить за ведро огурцов! Или за пяток щук! Это не дело. Надо всех расставить по ранжиру, указать, кто они есть, чего достойны и вообще достойны ли чего бы то ни было. Поэтому тем же днём вызвал Подберёзова, и когда тот поспешно появился, всё бросив, как он заявил перед выездом, то усадил напротив и ехидно спросил:

‒ Ну и как щуки?

‒ Нормальные. Жена нажарила и котлет накрутила… ‒ осторожно отозвался Подберёзов, не зная, чего ожидать от Чернопута.

‒ Это хорошо. А вообще-то, дорогой Валентин, гони подобных дарителей ‒ не позорь ни себя, ни меня. Так можно окончательно опуститься и дискредитировать конкурс. Ведь пойдёт слух, что нас с тобой можно купить, как какую-нибудь Маньку с базара за стакан семечек! Не думал об этом? Мне потом будет стыдно появиться на людях. В общем, так: отныне никаких мелких подношений, а с тем конкурсантами, кто пожелает проявить себя по-настоящему и выйдет с дельным предложением, разговор будет особый: пусть сначала вспомнят, что у нас конкурс не абы какой, поэтому и проявить надо себя солидно. Пусть тысчонку-другую зелёных денег в клювике принесут, тогда с таким человеком и поговорить можно. Всех ко мне посылай.

‒ Стрёмно как-то…

‒ Чего же стрёмного-то, если деньги пойдут на помощь творческим личностям, да и больных детей не будем забывать, многодетным семьям помогать. Так и говори открыто. А будем что-то утаивать, заниматься мышиной вознёй ‒ только слухи будем плодить! Понятно?

‒ Понятно то понятно, да только всё равно как-то не по себе, будто мы заранее определяем цену премии, а творческая составляющая для нас не важна.

‒ Почему же ‒ важна, и очень! Бездарям лучше к нам не соваться! Так что действуй, а меня меньше тереби. Да, а если щук всё-таки будут нести, сам разбирайся с такими несунами. Меня в это дело не впутывай, не порочь моё чистое имя. Уяснил?

‒ Отчего же не уяснить.

Когда Подберёзов собрался уходить, Чернопут остановил:

‒ Погоди… ‒ И достал из шкафа бутылку дорогой водки. ‒ Сам-то я почти не употребляю, а тебе пригодится, так сказать, под будущих щук.

Валентин радостно заулыбался, даже облизал губы, а Герман Михайлович подумал: «Вот и хорошо, что улыбаешься. Значит, всё понял!».

Через несколько дней у Чернопута состоялся интересный телефонный разговор, когда увидел на дисплее фамилию Проймин. С ним он когда-то учился в строительном институте, а теперь вспомнил, что с недавних пор задолжал этому подтянутому и с виду мягкому человеку, с «купеческим» пробором льняных волос, триста «рублей». При случае обещал вернуть, а всё чего-то не получалось и не получалось. Конечно, если бы тот серьёзно предъявил ему долг, то давно бы отдал, но, пользуясь то ли добротой, то ли разгильдяйством институтского товарища, всё откладывал и откладывал. А тот особенно не настаивал, имея свой интерес и являясь поставщиком профиля для обшивки балконов. Да и деньги-то ‒ тьфу, разговоров больше.

‒ Привет, Сергей! Рад слышать тебя… Поверь, всё это время испытываю неудобство. На днях перечислю тебе всю сумму, так что спи спокойно!

‒ На сон не жалуюсь, потому что совесть чиста… Но звоню тебе не по этому вопросу. Если помнишь, мы когда-то ходили в институтское литобъединение. Так вот, с тех пор продолжаю изводить бумагу. Да и ты не угомонился ‒ иногда читаю в журналах твои рассказы. Блеск! К чему я всё это? А к тому, что попалось мне объявление о литературном конкурсе, который ты замутил в своём городе. А что, если мне поучаствовать в нём? Глядишь, по старой памяти что-нибудь и выгорит! Тогда и я постарался бы, например, забыть о твоём долге! Годится такое предложение? Вот только не знаю ‒ можно ли иногородним участвовать?

‒ Серёга, друг дорогой, невнимательно читал ты положение о конкурсе. Ведь он у нас международный, а значит, литераторам всего мира открыты виртуальные двери. Главное условие при этом: талант! Но талант, сам понимаешь, субстанция аморфная, его за локоток не ухватишь, и что может понравиться одному, другого отвратит. И он будет прав: ну, так человек видит. И чем ему можно возразить?! Но в любом случае я тебя услышал. Присылай работу на электронный адрес, указанный в объявлении.

‒ На твоё имя?

‒ Нет. На человека по фамилии Подберёзов ‒ он координатор конкурса. А я Джонсону сообщу о тебе.

‒ Кому, кому?..

‒ Фу, ты ‒ оговорился… Валентину этому самому, Подберёзову!

‒ Сегодня же пошлю! ‒ обрадовался Сергей.

Чернопут не ожидал такой покладистости от удивившего Проймина. «Это надо, три сотни не пожалел, ‒ радостно сокрушался Герман Михайлович, ‒ чтобы чуток прославиться, хотя кому теперь нужна такая слава, если далее города она не прокатится. Или уж настолько съехал с колёс человек, что готов разбрасываться деньгами неизвестно чего ради? Ведь никогда он не слыл мотом, каждая у него копейка на учёте. Это уж и вовсе непонятно ‒ не тот он человек, чтобы быть лохом. Или что-то своё держит на уме. Хотя так, наверное, и есть: зависим он от него, ох, как зависим ‒ вот и лебезит!».

Проймину же и деваться некуда. Так бы любой поступил на его месте. «Если просить возврата долга не с руки, то хоть с такого захода, глядишь, что-нибудь обломится, ‒ рассуждал Сергей, успокаивая себя. ‒ А что: недурственно будет миллиончик отхватить! Тогда можно и в ресторан Михалыча сводить, а то он чуть чего бессовестно напоминает об этом: мол, скупердяй ты, Проймин, каких свет не видывал. Можно подумать, что сам он такой лошок, что хоть слёзы лей, до невозможности жалея его. Нет, дорогой однокоштник, если бы я не ходил под тобой, то разговор совсем другим вышел. И тогда ещё неизвестно чья бы взяла. А конкурс, какое-то там лауреатство ‒ это тьфу, бессовестная замануха для неумёх, доводящих себя писательством до безумия, надеющихся прославиться и заработать на этом денег. И ничто их не пугает: ни ковид, ни политическое беснование западных обезьян. В советское время достичь успеха одарённому человеку ничего не стоило, а теперь это реально только для тех, кто пригрелся под чиновничьим боком, кто слова поперёк не скажет, кто оближет с ног до головы нужного человека и при этом будет мило улыбаться. А главное, всех и вся очерняет: начиная с чиновников и заканчивая Родиной! ‒ Он на секунду задумался: ‒ Хотя, понятно, и прежде улыбались, но не так уж погано!».

Тем же вечером Чернопут позвонил Подберёзову и предупредил о Сергее:

‒ В ближайшее время пришлёт тексты мой студенческий товарищ Проймин. Обрати на него особое внимание ‒ это уважаемый человек.

‒ Он уже прислал, а я занёс его в отдельный список, потому что он сослался на вас, что, мол, вы настоятельно рекомендовали ему поучаствовать в конкурсе.

‒ Молодец, Валентин! Рад, что всё понимаешь с полуслова!

 

10.

Проймин с Подберёзовым оказались последними, с кем Чернопут поговорил о конкурсе, и все литературные заморочки оборвались, когда обстрелы на Донбассе переросли в настоящие бои, и руководство страны ввело войска на помощь жителям теперь признанных республик, чтобы остудить горячие головы нацистов, творивших восемь лет бесчинства и науськанных на это покровителями из-за границы. Это даже радовало, потому что в Чернопуте жила обида за бесценок отданную виллу на родине этих «покровителей», а вместе с ней оказалась потерянной мечта о счастливой жизни на склоне лет. Неужели он не заслужил этого, неужели зря стремился налаживать жизнь, начиная со студенчества, когда приходилось подрабатывать дворником, расклеивать рекламные объявления. Ведь всё он прошёл, всё превозмог, но оказалось, что этого мало, кому-то оказалось не по нраву его жизнь, а значит жизнь его семьи, и теперь они хотели всё разрушить, вернуть всё к тому, с чего он когда-то начинал, и даже ущипнуть больнее… И вскоре сделали, да так, что и дышать стало нечем: по всем СМИ прошло сообщение о заморозке активов не только Центробанка, но и физических лиц; запретили российским авиалиниям полёты в Европу, и сами отказались от них. Для кого-то эта новость как удар молнии в темечко, а он лишь порадовался за себя, что всё успел сделать вовремя. А санкции со временем снимут, и будет к чему возвратиться. И ещё по-доброму вспоминал Ефима, но не стал его беспокоить и лебезить, тем самым признавая его ум и прозорливость и выдавая себя простачком. Своя голова есть на плечах, чтобы принимать мудрые решения. Поэтому, когда Подберёзов пристал с каким-то пустяком по конкурсу, то устроил ему словесную трёпку, даже накричал. В тот же вечер он и Маргариту довёл до слёз, когда она извела вопросами:

‒ Почему виллу отдал за бесценок? Что случилось, или Бог наказал слабоумием? Ведь никогда таким не был?

‒ А что бы ты сделала на моём месте?!

‒ Уж что-нибудь придумала, а ты как был Танкистом, так им и остался. А ещё слышала, что недвижимость трогать не будут, а вот счета могут прикрыть!

‒ От кого это слышала? Тебе ещё не то наговорят!

‒ Слышала… Это только ты ничего не знаешь!

Он не понимал её претензий, ведь рассказал ей обо всём сразу по возвращению из Барселоны, но тогда она приняла случившееся смиренно, а теперь вдруг вздыбилась. А что Герман мог ответить, если в тот раз всё разъяснил, что вывернулся без больших потерь из создавшегося положения. И что теперь истерику закатывать, или не знает, что творится в мире? А надо бы знать!

Он всё объяснил повторно, не называя имени Ефима, иначе жена тотчас бы обвинила в неумении жить своим умом. Но ведь не мог же звонить и спрашивать у приятеля, как поступил бы он, что предпринял в сложившейся бесподобной ситуации. Гордость не позволила признаться в беспомощности, да и не хотелось жевать эту тему, наводя чужого человека на нехорошие мысли, показывая себя последним простофилей, ну, если не последним, то предпоследним это точно. От этого и обида терзала. Когда же вспоминал слова Маргариты о недвижимости, то верил им и не верил. И от этого ещё более впадал в смятение. Страдая общим угнетением души, он почти перестал спать. Закрывался от Маргариты на ночь в отдельной комнате. Вроде бы без жены засыпал быстрее, но не по-настоящему, если через полчаса просыпался; иногда тихо, иногда от собственного крика, и тогда к нему прибегала жена, включала свет, прижимала к себе потного и всклокоченного мужа и вместе с ним плакала. Они уже ничего не обсуждали, не говорили, не успокаивали один другого, а лишь молчали и вздыхали. Герман незаметно засыпал на её руках, а она, аккуратно уложив его и накрыв одеялом, молила Бога, чтобы он помог маявшейся душе.

Маята у Германа ненадолго проходила, но потом опять обида захлёстывала, и начинало мниться, что преследует злая и насмешливая старуха в образе Маргариты. Как-то во сне приснилось, будто она тихо прокралась к нему в комнату, якобы миловаться, да только Герман вовремя заметил нож в неё руке, спрятанный в складках ночной рубашки… Жена думала, что он ничего не слышит, а он как раз в этот момент проснулся, будто от Божьего знака, и едва увернулся от занесённого на него ножа… От неожиданности и страха он заорал на весь дом, да так, что проснулась и жена в соседней комнате, и дочь с зятем. Маргарита прибежала, включила свет и увидела мужа, забившегося в угол кровати, будто он хотел просочиться сквозь стену, и его безумный взгляд, словно она чем-то невероятным напугала его, выдавал его полное смятение.

‒ Что с тобой? ‒ перепугалась Маргарита.

‒ Это ты?! ‒ спросил встречно Герман и вдруг закрыл лицо руками, завсхлипывая.

‒ Что ещё случилось-то?

Он внимательно посмотрел на неё долгим и немигающим взглядом, вздохнул, отвернувшись к стене:

‒ Глупость какая-то приснилась.

На следующий день Маргарита пришла к нему, но он вновь воспротивился:

‒ Один буду спать, чтобы тебе не мешать.

‒ Без меня, сам же говоришь, снится бог знает что! Что вчера-то приснилось?

‒ Да будто в аварию попал… ‒ притворился он.

Чтобы окончательно обхитрить жену, он на следующую ночь положил под подушку нож. На всякий случай. И, укладываясь спать, теперь знал, что сможет защититься. От этой мысли он даже перестал волноваться и сожалеть о значительной потере денег. Что ему голову напрягать, если у него этих вкладов несколько: и в Москве, и в своём городе. Да и у жены есть, и у дочери, а для зятя единственное, что сделал доброго, не считая машины и карманных расходов, прикупил новую двухкомнатную квартиру на берегу протоки. Оформил на его имя, но ничего не говорил ему, лишь поставил в известность Маргариту и указал, где хранит документы на квартиру и ключи от неё, и обязал платить все коммунальные платежи, так же, как и за квартиру для Ксении. И ей ничего не сказали, чтобы они оба носы не задирали, а то, скажи, так мигом улизнут из-под родительского крыла, а за ними глаз да глаз нужен. Ксения в последнее время помешалась на нарядах, а зятю, похоже, ничего не надо, кроме как съездить в посёлок к родителям, а на подарки ему и зарплаты хватало. И как съездит, так разговоров потом на месяц, и сразу становится понятным, что его родители, посёлок у болота, бекасы по берегам ‒ для него главное в жизни, поэтому он будто и не живёт в их семье. Он и внешне выделялся: они все мелкие, а он среди них словно каланча. Да и не нужны они ему особо. В городе ему другое милее ‒ казаки. Чуть ли не все выходные проводит в их компании. Герман всегда удивлялся: вот умеет же человек отстраниться от всего, найдя себе занятие, и никто ему вроде не нужен ‒ ни семья, ни он с Маргаритой, он даже и на дочку-то особо не обращает внимания. Со стороны посмотреть ‒ счастливый человек.

Никто в семье не знал, что Семён давно на них смотрит, если уж не с презрением, то с неодобрением ‒ это точно. И совсем перестал уважать их, даже Германа. Тот до недавнего времени был нормальным мужиком, а в последний месяца полтора с ним что-то произошло такое, что невозможно было объяснить. Всегда Семён считал его своим заединщиком, который всегда поддерживал, составляя неплохую мужскую партию в семье против женской партии, никогда не отказывал в финансовой помощи, делая её без огласки, но теперь непонятно из-за чего чрезмерно отдалился. Получалось, что Семён остался в семье один на один со своими мыслями и привычками, ему не хотелось ни с кем делиться, и в иные минуты появлялось желание выйти из дома и бежать без остановки куда глаза глядят. Поэтому он легко, даже с приятной мстительностью записался добровольцем в казачий отряд, ничего не говоря семье, даже от Ксении скрыл, зная, если откроется, то она никуда не пустит, а все они пристыдят, заплюют, а потом… Потом, вполне возможно, просто дадут пинка, и катись тогда Семён Прибылой на все четыре стороны. Не до тебя стало. Пережитком сделался, а кому нужны пережитки? Поэтому Семён свой отъезд скрывал до последнего, а чтобы совсем уж не выглядеть дерзким, написал перед выходом из дома записку Ксении с сообщением о своём отъезде на Донбасс добровольцем.

Ксения обнаружила записку вечером, вернувшись с работы, сразу же устроила истерику и напомнила о «счастливом человеке» родителям: заставила о нём говорить, перед ужином степным заволжским вихрем влетев в столовую и сверкнув сузившимися глазами, кинула записку на стол:

‒ Пап, мам, как это понимать? Вот почитайте!

Чернопут нехотя взял записку, скользнул по ней взглядом и встрепенулся:

‒ Как это уехал? И почему на Донбасс? Кто его там ждёт?

‒ Пап, у меня спрашиваешь?! ‒ спросила, укорив, дочь и зарыдала. ‒ Не посоветовался, не предупредил. Раз ‒ и уехал! Аника-воин выискался, воевать ему захотелось, словно я для него пустое место. Ну, не скотина?!

Маргарита выхватила у мужа записку и чуть ли не набросилась на дочь с кулаками:

‒ Ну, и как ты могла допустить это?

‒ Он что, предупреждал… Утром лишь сказал, что попозже пойдёт на работу. Разве я могла знать, что задумал наш Семён Прибылой!

‒ А ведь он действительно прибылой! ‒ многозначительно и непонятно сказал Чернопут и пояснил: ‒ Так молодых волков называют! Живёт в стае, но делает, что захочет!

На какое-то время все затихли, обдумывая откровение Германа, а потом Маргарита чуть не подскочила на стуле:

‒ Ну, что ты сидишь-то? ‒ замахнулась она на него, словно хотела ударить. ‒ Позвони военкому. Ты же знаешь его. Спроси, может, у них какие-то списки составляли или ещё что-нибудь?!

Подумав: звонить или не звонить, Герман взял трубку, потом с кем-то поздоровался, спросил, коротко описав ситуацию. Сказав «извини», он бросил телефон на стол, посмотрел на дочь, потом на жену:

‒ Никого они никуда не отправляли, и нечего меня подставлять… Это всё казаки гуртуются. Они, видно, и Семёна подбили. Едут группами на Кавказ, там проходят подготовку, а потом их переправляют к месту спецоперации…

‒ И что, нельзя ни у кого ничего узнать? ‒ ахнула дочь.

‒ Может, и можно, ‒ холодно сказал Герман, ‒ да только нужно знать, к кому обратиться. Но у меня таких людей нет. Так что ждите известий от самого! ‒ хотел добавить и съязвить, что, мол, сами выживали Семёна, а теперь квохчете курами, но промолчал.

Прошло несколько дней после этого разговора, и в какой-то момент Герману стало ни до чего на свете: ни до жены, ни до внучки и дочери, ни до глупого зятя. Даже конкурс вновь перестал волновать, потому что деньги на него поступать почти перестали, а клянчить стало не у кого: все литераторы с деньгами проявили себя, теперь ждут щедрых премий, понимая, что конкурс хотя и организован для всех желающих, но награды и дипломы получат лишь избранные, кто проявил большую щедрость. Ему же надоели и опротивели потуги литературных бездарей, и почему-то с каждым днём всё сильнее захотелось посмеяться над ними, ткнуть рылом в дерьмо, которое они считают гениальными произведениями. Вот только напрямую этого не скажешь, а что-то доказывать каждому по отдельности ‒ это уж слишком для них, не по чину. И он решил «кинуть» всех. И не просто, а поглумиться, насладиться их утробным визжанием. Конечно, потом они попытаются вернуть вложенные в фонд деньги, но как докажут это, если деньги передавались из рук в руки, движения по расчётному счёту нет, поскольку финансовые операции не проводились, а у фонда нулевой баланс. Лучшим вариантом в этой ситуации ‒ залечь на «дно», затаиться, может даже надолго заболеть, а потом, например, перенести подведение итогов на другой год, сославшись на сложную обстановку в стране, тем более что в положении о конкурсе умышленно не указан срок проведения конкурса. Это, как теперь оказалось, пришлось к месту и лишало какой-либо ответственности и давало возможность растворится во времени, заболтать ситуацию, если деньги лишь в собственном списке отпечатались в голове Чернопута да ещё в каком-то особом списке. И никто об этом не ведает, кроме его самого и сейфа, где всё хранится.

Задумав такую аферу, Герман не стремился к обогащению, потому что деньги фонда небольшие, для него серьёзного значения не имевшие: ему лишь хотелось моральной победы над творчески похотливыми литераторами: оставить конкурсантов с носом ‒ стало жгучей идеей. Очень хотелось покуражиться над теми, кто всю жизнь мешал, кто лез вперёд, расталкивая локтями окружающих; у некоторых, замечал он, локти на пиджаках были основательно стёрты, и они прикрывали дыры, нашивая на них кожаные заплатки, бывшие модными лет тридцать назад, но дыры всё равно вылезали по бокам.

 

11.

Ни жена, ни дочь, конечно, не догадывались о задумке Германа Михайловича. Маргарита устала от домашних забот, занимаясь воспитанием внучки, по-научному готовя её к школе, так как считалась педагогом по образованию, хотя ни одного дня не работала. Она в последние дни похудела от переживаний, перестала напоминать цветущую пышную розу, какой была совсем недавно. Ксения же после бегства мужа оказалась и вовсе предоставленной сама себе, и то ли весна подействовала, то ли захотелось хоть как-то навредить ему за то, что бросил, поэтому в какой-то момент по-иному начала поглядывать на компьютерщика Максима. Он появился минувшей осенью, частенько заглядывал к ним в бухгалтерию, когда возникали проблемы с техникой, и никто почти не обращал на него внимания: среднего роста, худощавый как подросток, хотя ему было за тридцать, ходил вечно в облезлых джинсах и мятой клетчатой рубахе, нахальный. Может, поэтому начал заглядываться на Ксению, когда от кого-то узнал, кто её отец, и с каждым днём всё настойчивее, но она запросто отшила, едва он в очередной раз попытался проводить.

‒ Максим, не старайся. За мной машина придёт! ‒ заносчиво сказала Ксения, подчёркивая свой не самый низкий статус, зная, что должен заехать Семён на BMW.

Сообразительный, конечно, Максим понял её высокомерие и отшутился: мол, тогда не смею, задерживать, а сам помаленьку отдалился, не стал напоминать, что живёт в трёхкомнатной квартире, но, в какой-то момент, осмелев, всё-таки пригласил на чай, узнав, что её муж уехал в командировку. Ксения потом ругала себя, что проболталась сослуживицам, когда муж поехал в Набережные Челны получать машины для автобазы, да задержался на несколько дней. Подруги, видимо, и шепнули Максиму: мол, не теряйся… И он не растерялся, а она воспользовалась приглашением и поехала в гости. Думала, что он возьмёт такси, а они долго ехали на автобусе. Мать Максима их встретила, видимо, предупреждённая сыном, поужинала с ними, а потом ушла в свою комнату и более Ксения её не видела в тот вечер. У неё, действительно, была мысли остаться на ночь, даже предварительно наврала матери, что поедет навестить больную подругу, и попросила чем-нибудь занять дочку, но Виолка, будто нарочно, стала звонить каждые десять минут и ныть, что очень соскучилась и ждёт не дождётся любимую мамульку…

‒ Извини, Макс, ничего сегодня не получится. Дочка плачет, домой зовёт. Не могу я так! ‒ сказала Ксения, и начала одеваться.

Но обычно обходительный вдруг часто задышавший Максим оказался диким и не отёсанным. С неожиданным напором он приказал:

‒ Раздевайся!

Не дожидаясь, когда она начнёт шевелиться, чуть ли не силой попытался стащить с неё одежду, что для Ксении было в новинку, но именно от этого она будто потеряла голову. Всё-таки стеснительно поглядывая на Максима, сама быстро разделась, побросав одежду на стул и мимо стула, и упала в его объятия, показавшиеся сильными и крепким. Произошло то, что ожидалось и желалось, и они лежали и приходили в себя, счастливо поглядывая друг на друга и улыбаясь. Вскоре Ксения попыталась подняться, чтобы собираться домой, но Максим резко и зло вновь опрокинул её; она хотела что-то сказать, но он зажал ей рот поцелуем, и она ослабла, покорно сдалась, очень желая сдаться. Через полчаса она уже ехала от Максима на такси, и долго потом дома рассказывала о якобы болевшей подруге, которой даже продуктов принести некому.

‒ У неё, случаем, не ковид? ‒ забеспокоилась Маргарита.

‒ Мам, я совсем, что ли, «ку-ку»?! Она на машине в аварию попала. Долго в больнице лежала, а теперь по квартире на костылях скачет.

Та встреча оказалась не единственной, и когда Семён вероломно бросил её, Ксения частенько навещала «больную» подругу, отчего Маргарита всё чаще спрашивала:

‒ Как выздоравливает она? Уж что-то засиделась дома?! ‒ и подозрительно посматривала на дочь, дожидаясь от неё откровений.

‒ Ей ещё две операции делали, ‒ отговорилась Ксения.

Но когда и Герман Михайлович заинтересовался частыми отлучками дочери, то Маргарита в один из вечеров навязчиво пристала к ней с допросом, и Ксения созналась во всём:

‒ А что мне делать, если Семён за месяц лишь раз позвонил?

‒ Но ведь позвонил же! Значит, живой, радуйся!

‒ Радуюсь, но на душе всё равно неспокойно и от одиночества с ума схожу.

‒ А ты как думала… В войну жёны мужей годами ждали, а на чужих постелях не валялись. Эх, доча, доча… Прекращай. Гадко это всё и скверно. Хорошо ещё, что отец не знает.

‒ Мне, что, ещё и ему доложить? Ему до нас и дела нет! Словно мы не существуем. Даже с внучкой перестал играть. Сам по себе живёт.

‒ В общем, я тебе своё слово сказала. А далее сама думай, не маленькая.

Ксения не знала, рассказала ли мать отцу о её похождениях, но заметила, что тот перестал вообще замечать её. Она не могла знать, что творилось на душе у отца, потому что родители не посвящали её в свои финансовые дела. Да она особо и не любопытничала, знала только, что дом в Барселоне отец продал, а деньги… И в неё будто кто-то стрельнул: деньги, где деньги?! Ведь с началом специальной военной операции на Украине все активы в Европе либо заморозили, либо конфисковали. Вот отчего отец сам не свой ходит. Поневоле задумаешься и озаботишься. А у него это, видимо, дальше пошло: о чём ни спросишь ‒ либо молчит, либо отвечает невпопад. А как-то расплакался, разрыдался, да так, что пришлось вызывать «скорую». Какого-то особенного расстройства здоровья врач не обнаружила, сделала ему успокаивающий укол и посоветовала, не отрываясь от авторучки:

‒ Завтра обратитесь к участковому врачу и подумайте о поездке в санаторий, но сначала надо полечиться в клинике нервных заболеваний. Усталость накопилась у вас, и быстро от неё не избавиться. На её фоне обострилась вегетососудистая дистония. Лучшее избавление от неё ‒ покой и отдых, а лекарства за две-три недели значительно улучшат ваше состояние. Думаю, вы можете позволить себе качественное лечение. Я сейчас выпишу рекомендацию, а врач окончательно оформит направление.

‒ К психиатру?

‒ Зачем же так резко? Я же сказала: участковый терапевт подскажет, что необходимо делать.

Маргарита утром мягко напомнила о вчерашнем визите врача, посоветовавшего лечить дистонию. И поторопила:

‒ Так что собирайся, дружок, надо тебе заняться здоровьем.

‒ Почему ты разговариваешь со мной таким тоном?! Ехидным и издевательским. Поеду я только на работу, и никуда более!

‒ Обо всём подумал?

‒ Да, обо всём, обо всём!

‒ Тогда, как хочешь, так и живи.

Но Герман Михайлович и на работу не поехал, устроив квартирный бунт. Начал бросаться обувью в жену и плеваться в водителя, пришедшего на подмогу, а потом выхватил из-под подушки нож и пригрозил:

‒ Кто приблизится, жалеть не стану…

 От него отшатнулись, а он, продолжая грозить, сел около кровати и неожиданно уснул, повалился на ковёр, безвольно раскрыв рот. Привели его в чувства врач и два санитара, вызванные Маргаритой, и почти сонного повезли в психиатрию. Герман Михайлович в машине крутил головой, оглядывая санитаров, и, указав на потолок «скорой», над крышей которой голосила сирена, попросил, будто они за кем-то гнались:

‒ Не упустите их!

 

12.

Когда Германа поместили в клинику, Маргарите пришлось чуть ли не каждые пять минут объяснять звонившим мужу, что, мол, его госпитализировали с инфарктом, и что более она ничего не может сказать. Доложила об этом и его секретарше, а та замучила вопросом:

‒ Нельзя ли перемолвиться с ним хотя бы двумя словами?

‒ Нельзя… Он находится в реанимации, и этим всё сказано. А вы передайте его заму, чтобы тот временно взял на себя заботы по управлению фирмой, а как только у Германа Михайловича появится возможность, он позвонит.

Отключив телефон, Маргарита связалась с приёмным покоем клиники:

‒ Недавно к вам поступил Герман Чернопут. Когда можно будет поговорить с его лечащим врачом?

‒ Сегодня вряд ли, ‒ ответила женщина, как показалось, что-то жевавшая. ‒ Приезжайте завтра в первой половине дня и обратитесь в регистратуру.

‒ Спасибо! ‒ только и смогла сказать Маргарита и долго сидела, обдумывая ситуацию, не сулившую ничего хорошего.

Отвлёк телефонный звонок. Посмотрела ‒ номер незнакомый. Всё-таки активировала.

‒ Здравствуйте, Маргарита Леонидовна!

‒ Вы кто?

‒ Подберёзов я, Валентин… Звоню Герману Михайловичу и не могу дозвониться.

‒ Он в больнице с инфарктом. А вы по какому вопросу?

‒ Творческому… А он действительно в реанимации?

Маргарита спросила, не удосужив Подберёзова ответом:

‒ И откуда у вас мой номер телефона?

‒ Герман Михайлович когда-то дал на всякий случай… Хотел у него узнать, как быть с деньгами, которые жертвуются в фонд?

‒ Вот чего не знаю, того не знаю. Деньгами распорядитесь так, как всегда распоряжались, ‒ нашлась она.

Отключив телефон, Маргарита ухмыльнулась, подумала о муже: «Ну и жук! Со всех сторон деньги гребёт! Ведь ничего о фонде не говорил… И где же он деньги прячет? У этого Подберёзова, что ли?».

Мысль о деньгах, о которых она ничего не знала, начала преследовать её. Если ранее они с Германом во всём доверяли друг другу, то теперь в ней закралось сомнение. «Вполне может быть, что это ‒ не единственная неизвестная заначка, ‒ подумала она, вспомнила дом в Барселоне и встрепенулась: ‒ А может, и не продешевил, а припрятал деньги в тайном месте, а мне лапшу вешает. И ведь до них теперь не доберёшься, а если и доберёшься, то не сразу, и неизвестно при каких обстоятельствах, и с какими последствиями». От таких мыслей в ней вдруг всё перевернулось, вместо жалости и сострадания к мужу проснулась обида, да такая, что ей стало не хватать воздуха, и сердце как-то нехорошо застучало. Она хотела позвонить дочери в надежде узнать что-нибудь от неё, но не решилась, понимая, что ещё один человек будет знать о том, о чём муж умалчивает. «Действительно, хитромудрый Танкист!». От всех душевных нестроений Маргарита решила на следующий день в клинику не ездить, обойтись телефонным разговором, предполагая, что вряд ли её пустят к Герману в закрытой больнице. Решила ‒ и правильно сделала.

Поговорила с лечащим врачом, раздобыв телефон отделения в регистратуре, и узнала, что Германа, как минимум, станут понаблюдать около десяти дней, а если подтвердятся худшие подозрения, то оставят ещё на два месяца, чтобы сложить полную картину течения болезни. Словам доктора Маргарита верила и не верила. Ну, не мог так быстро человек лишиться рассудка, если два-три дня назад был вполне здоровым, немного, правда, взвинченным, но с кем не бывает чего-то похожего. «А может, это как раз тот случай, когда болезнь накрывает внезапно, ‒ думала Маргарита. ‒ Ох-хо-хо… Одни вопросы!».

Тем не менее, немного успокоилась, рассчитывая на его скорое возвращение, и даже слегка злорадствовала в душе, вспоминая, как он в последние дни трепал нервы, хотя и без его заморочек доставалось. То с дочерью воевала, то внучку успокаивала, говоря, что папа вот-вот вернётся из командировки, ничего конкретно не говоря о «непутёвом» отце. Никто в семье не знал, когда он связался с казаками, неожиданно быстро сдружился с ними, зачастив на мероприятия. Иногда они организовывали дежурства в общественных местах, встречались со школьниками, студентами. Всё это «любо», как они, бравируя, говорили, но вот в памяти остался один эпизод, когда, попав на какое-то чествование, Семён был свидетелем того, как некий казачий чин накричал на подчинённого, унизил при его собственной жене… Та уж было поднялась из-за стола, чтобы покинуть крикливое собрание и увести за собой мужа, но их всё-таки уговорили остаться. Вроде объяснились, но едкий осадок у них наверняка остался, если он остался даже в душе Семёна. Впрочем, он всё понимал: ведь живые люди, и как они ни называй себя, ими и остаются со всеми слабостями и каверзными привычками.

Зато, попав с дюжиной казаков в добровольческий центр в Гудермесе, Семён понял, что они вполне нормальные. Пробыв вместе две недели, он уж и не называл их как-то по-иному: только «брат». Армейская спайка приходит через пот, это он знал по службе. Но именно теперь, набегавшись, наползавшись до судорог в ногах и руках, иногда под дождём, в грязи или по мокрому щебню, он по-настоящему понял суть военной службы, а подробное изучение автомата, подствольника, отработка навыка владения ножом и применения гранат пропитала его духом воина. Да и сам он внешне изменился: загорел, похудел, слегка курносый нос обострился, а волосы выгорели; от прилива энергии ему казалось, что может легко выполнить любое приказание. Он учился в своём же отделении, где было много участников «горячих» точек или недавно отслуживших по контракту. В первое время, когда вечерами собирались в курилке, над ним подшучивали, говорили, что опыт дело наживное, главное, спиной к противнику не поворачивайся. Семён не обижался, не тушевался, понимая, что он доброволец, и для него ещё есть время учёбы, потому что, когда они окажутся один на один с противником, будет не до подсказок. О себе он не думал до того момента, когда их сборные роты, в которых были и казаки, и бывшие краповые береты, и чеченцы-спецназовцы, посадили в транспортные самолёты и отправили в Ростов, а после доставили на боевую позицию под Рубежное. Здесь рядовой Прибылой потуже застегнул бронежилет, поглубже нахлобучил каску, проверил патроны в магазинах, в скоротечных и сумбурных мыслях представляя, как будет выглядеть его первый бой. Когда же в отделение прислали нескольких бойцов, успевших «понюхать пороха», это придало уверенности, словно подоспели старшие братья, а с ними ничего не страшно.

Первое столкновение произошло совершенно неожиданно, когда его рота выдвинулась на «передок» и заняла вдоль лесополосы свежие окопы, из которых днём ранее выбили противника. Бойцы услышали свист мин со стороны зеленевшего перелеска и попадали на дно окопчиков. Ждали приказа на атаку, но пришлось самим отстреливаться, увидев фигурки врагов, продвигавшихся перебежками... Похоже, даже старшие командиры не ожидали появления на другой стороне балки противника. «Разведка боем!» ‒ кто-то крикнул вдоль линии окопов, и поступил приказ ротного: «Приготовиться к отражению атаки!». До врагов было метров сто пятьдесят, надо было подпустить поближе, и Семён, дождавшись приказа «Огонь!», первым жахнул короткой очередью в полусогнутый абрис противника.

Справа и слева застучали автоматы; стрелять начали и в ответ, хотя кто и откуда стрелял, было практически не видно из-за прошлогоднего бурьяна; лишь сизый дым от выстрелов указывал на противника. Кто-то вскрикнул и застонал справа от Семёна, и он увидел, как зажал окровавленную руку «краповый» Лёха, ходивший в тельняшке с красными полосами.

‒ Ты как? ‒ машинально крикнул Семён и увидел, как тот отмахнулся:

‒ Ерунда. Пуля срикошетила.

А далее, словно по команде, раздалось несколько выстрелов из гранатомётов с нашей стороны, словно в отместку. Видимо, поняв, что с наскока не удастся пробиться, подхватив обвисшего на руках раненого, противники начали отходить к лесу под прикрытием парочки своих. Вскоре раненый совсем обмяк, и они его бросили. Огрызаясь из автоматов и подствольников, ранили ещё одного нашего, и тоже в руку, осколком гранаты, но вскоре начался интенсивный обстрел с нашей стороны, отступавшие залегли, а в короткие перерывы между разрывами ломились через поле до следующего лога.

Этот короткий бой Семёну показался бесконечным. Когда всё вроде бы стихло ‒ лишь на правом фланге бригады шла отдалённая перестрелка, провели перекличку, и оказалось, что в их взводе несколько раненых. Их перевязали, а одного вывели в тыл и отправили на эвакуационной машине в медсанбат. Первый бой, как оказалось, не был самым трудным, но стал самым запоминающимся изо всех далее случившихся.

Семён воевал вторую неделю, когда ранили его самого: пуля прошила голень навылет, задела артерию, он потерял много крови; из госпиталя его ночью переправили в Ростов, где прооперировали и, накачав лекарством, погрузили в сон. Чувствуя, что засыпает, он понял, что теперь жизнь вне опасности, надо хорошенько отоспаться, потом позвонить домой и ждать выздоровления. Жалел лишь об одном: что так быстро закончилась фронтовая эпопея.

 

13.

На вторые сутки, кое-как оклемавшись, он позвонил жене, зная, что она на работе. Прежде Ксения всегда откликалась живо и радостно, а сейчас, услышав его голос, показалась совсем убитой, будто разговор с мужем в тягость. От этой тревожной новости подумалось, что она завела в его отсутствие кого-то, и теперь муж её совсем не радовал, тем более что он по сути бросил её и, понятно, ожидать от жены в таком случае счастливого придыхания в голосе не приходилось. Так что какой-то жгучей обиды на её равнодушие не было, и когда она сказала, что отец находится в клинике, ничего не изменилось в его душе, хотя он пока не знал причину госпитализации тестя. Осторожно спросил об этом, но Ксения, сказав, что у отца что-то с нервами, спросила совсем об ином:

‒ Ты-то где?

‒ В госпитале, в Ростове…

‒ Ой, что с тобой? Давно лежишь?

‒ Несколько дней с ранением в голень, много крови потерял, слабость есть.

‒ Как же ты так?

‒ Когда стреляют, бывает и хуже. Это уж кому как повезёт.

Жена вдруг переменила голос:

‒ Надо было раньше думать. А то герой выискался. Сбежал из дома, и где он, что с ним ‒ гадай жена. И когда теперь домой?

‒ Недели две-три проторчу здесь. Врач говорит, что какой-то нерв разбит, от этого нога малоподвижная. Ещё одну операцию будут делать: искать нерв и сшивать его. Так что выздоровление обещают, но нескорое. Надо будет потом реабилитацию проходить: прогревания, массаж и всё такое. Что молчишь?

‒ Думаю, ‒ не сразу отозвалась жена. ‒ Может, к тебе приехать, навестить?

‒ Не тот случай. Скоро сам появлюсь.

Ксения, спросив Семёна о приезде к нему, спросила, скорее, по инерции, потому что не хотела ехать, окончательно охладев к мужу после его бегства. В последнее время она и не думала о нём, некогда думать из-за Максима, если жила у него третью неделю, неожиданно для себя проникнувшись нестерпимой любовью и оставив дочку на попечение матери, приезжая их навестить в выходной, и то на полдня. И теперь, услышав о скором возвращении мужа, она не знала, как быть, что ему говорить, когда он вернётся. А если говорить всерьёз, то только не сейчас, когда это выглядело бы подло и по-предательски мерзко, потому что не всякую правду можно сказать больному человеку. Да и ни к чему это, если есть какое-то время, чтобы собраться с мыслями, всё обдумать и честно рассказать мужу, чтобы не выглядеть шлюхой в его глазах. И когда так подумала, то и голос изменился, сделался таким, каким был всегда:

‒ Приезжай скорей, будем с Виолкой ждать!

‒ Долго ждать не придётся, целую тебя, а ты поцелуй за меня дочурку! Очень соскучился по всем!

‒ Тогда до встречи!

Поговорив, Семён откинулся на подушке, почувствовав, как вспотел от слабости, но на душе всё равно было нестерпимо радостно. Почему-то подумалось, что его поездка на Донбасс действительно выглядела авантюрой, хотя он всей душой хотел помочь сражавшимся с одурманенными фашистами, взявшимися будто ниоткуда, и где? На Украине! На той самой, о которой не слышал какого-то негатива, за исключением их Майдана в 14-м году. Но тогда он был совсем молодым, особенно не вникал в события в Киеве ‒ мало ли происходит по всему миру забастовок, митингов и прочих заварушек. И только, когда пошёл кровавый замес на Донбассе, только тогда что-то шевельнулось в его душе, но опять же быстро сошло на нет, потому что конфликт выглядел локальным, казалось, вот-вот прекратиться. А потом к нему привыкли, вяло тлеющему, будто он был всегда. И только перед минувшим Новым годом напоминание о нём прозвучало особенно грозно, потому что оно теперь затрагивало и Россию. А это уж был особый случай, и стало понятно, что все перемены впереди.

Через несколько дней Ксения поехала домой навестить дочку, ей об отце ничего пока говорить не стала, чтобы не выслушивать вопросы, на которые сама не знала ответов. Матери, конечно же, рассказала. Маргарита, услышав о зяте, воскликнула, укорила дочь:

‒ А то сбежал, сбежал?! Вот и нашёлся ‒ сам позвонил, о дочке спрашивал. Радуйся!

‒ Не знаю, мама, что и делать…

‒ Из-за Максима?

‒ Из-за него. Прикипела, будто заново родилась. Он мне сначала казался оболтусом, а потом поняла его душу и пропиталась его энергией.

‒ Как это понять?

‒ Счастлива, мам, я с ним. По-женски счастлива!

‒ У него, наверное, медовый месяц с тобой?! Покувыркается-покувыркается и охладеет. У мужиков бывает так. Надоедает одна, за другой тащатся!

‒ Вот об этом ничего не могу сказать, а то, что есть, меня устраивает.

‒ «Устраивает» её! Ты хотя бы думаешь, что говоришь-то? А Виолке совсем забыла, телячий задор навалился?!

‒ Если всё сложится, её к себе возьмём.

‒ Ой, как далеко заглядываешь-то? Какие планы грандиозные!

‒ Ладно, мам, разберусь. А ты, если не хочешь помочь, так и скажи. Тогда Виолку в садик отдам, на пятидневку!

Маргарита вздохнула, и Ксения поняла, что мать согласилась с ней, хотя куда ей деваться. Получалось, что она одержала победу над ней, но такая победа совсем не радовала. Не хотела она неприятного разговора, не хотела оправдываться, а тем более перед матерью. «Ведь ей ничего не стоит понять дочь, ну, загулявшую, называй меня, как хочешь, но ведь мною движет обида. Как бы ты поступила, если бы отец уехал на войну, не объяснившись, тайно, отделавшись лишь запиской! Это что, нормально? А ведь я живой человек, у меня собственная гордость имеется. И может, судьбой определено поступать именно так, как я поступаю!» ‒ думала Ксения, когда установилось напряжённое молчание. И чтобы освободиться от гнетущей неловкости, спросила:

‒ Как дела у отца?

‒ Кто мне чего говорит… «Проводится лечение…» ‒ вот и весь сказ! Если было что-то серьёзное, то, думаю, обязательно бы сказали.

‒ Не факт!

‒ Даже если это и так, что я могу сделать?! Не буду же я медикам указывать.

О Германе Михайловиче, его болезни они теперь говорили спокойно, как и о Максиме, и Ксения поняла, что мать окончательно согласилась с ней, приняла её сторону, поэтому и в разговоре пропал оттенок раздражённости, непримиримости. Они вновь стали мамой и дочкой в лучшем понимании этого определения, и Ксения, когда уезжала, обняла её:

‒ Люблю тебя, мама!

 

14.

Германа в клинике ничего не удивило. Накаченный лекарствами, он проспал почти сутки с небольшими перерывами, а когда более или менее пришёл в себя, то быстро освоился. Ему и ранее доводилось попадать на больничные койки по разным поводам ‒ ничего для него нового. Он лишь думал, что тут сплошь буйные, опасные пациенты в своих непредсказуемых проявлениях, а они ходят по длинному коридору и улыбаются. Кто сам себе, кто встречным, но кто-то шествует с задумчивым и умным видом, казалось, оторвавшись от всего сущего в мире и нисколько не огорчаясь здешним интерьером. Они и в палате, где, помимо Германа, находилось ещё трое, вели себя так же: интеллигентно и приветливо, называли друг друга по имени и отчеству. «Вы все тут или сволочи, или негодяи, что почти одно и то же! ‒ думал он о соседях. ‒ И чего выпендриваетесь?!». Лишь на третий день, пройдясь по коридору далее обычного, он наткнулся на дверь с табличкой «Изолятор», и этот факт сразу напомнил, где он находится, тем более что из-за глухой двери, перегораживающей его, слышались непонятные и пугающие звуки… И захотелось поскорее уйти в свою палату, лечь на кровать, закрыть глаза и постараться ничего не видеть и не слышать.

К концу первой недели он всё чаще вспоминал семью, работу, свой фонд, существовавший на словах и весь помещавшийся в его сейфе. Он думал обо всём сразу и по отдельности, и не знал, на чём сосредоточиться, понять, что важнее для него теперь и в будущем. Размышляя и просчитывая дальнейшие планы, он пытался связать воедино невозможность использования барселонских сбережений, будущее компании, отношение в семье и, конечно же, судьбу конкурса. Но более всего надоело думать о неиссякаемых претендентах в писатели, вступающих в союз кто за деньги, кто по знакомству, у кого знакомств особенных не имеется ‒ за ведро клюквы. Был такой случай, прямо при нём, когда он заехал к Семибратову забрать газету со своим рассказом, а к тому приехал мужик из провинции, привёз изданную в местной типографии тоненькую книжку и клюкву. Книжка ‒ повод для вступления в союз, а ягоды ‒ в подарок. Причем, по своей душевной простоте соискатель выдал хозяина кабинета:

‒ Вот, Тимофей Ильич, как и договаривались, клюква доставлена. Полное ведро, правда, немного утряслась по дороге… ‒ Гость попытался снять для наглядности марлевую обвязку с обливного ведра, но Семибратов остановил:

‒ Верю, верю ‒ сегодня же передам по назначению… ‒ скороговоркой сказал он и стеснительно глянул на Чернопута. Тот, чтобы не смущать его, поднялся со стула, сказал, глазами давая понять, что прекрасно понял ситуацию:

‒ Спасибо за публикацию, Тимофей Ильич!

Вспомнив этот эпизод, Герман вдруг повеселел, забыл, где находится: «Скоро ты не так завертишься, когда твои двести «рублей» уплывут в неизвестном направлении!». И литературная тема вновь затмила всё остальное, и Чернопут вспомнил, что он давно решил покончить с конкурсом: «Что я с ним голову-то себе морочу?». Но подумав вполне разумно, Герман вспомнил, с чего начинались хлопоты: «Но ведь я хотел ославить их, у меня была жажда мести и осмеяния графоманов, стремящихся к славе, хотя ничем не заслуживших её, поэтому пускающихся на все ухищрения ради прославления себя любимых! А ведь их прошла череда даже за короткое время со дня объявления конкурса. И как же делалось противно на душе от их готовности расшибиться в лепёшку, лишь бы добиться престижного звания, повышающего, как им виделось, статус в литературном сообществе. О читателях они даже и не думали в такие моменты, словно сочиняли опусы лишь для нужных людей. Один совсем липкий даже заявил, что откажется от призовых, потому что для него важнее признание и любовь народа! Так и объявил! Как же человек может опуститься! И главное, не замечает этого, считая, что всё вокруг покупается и продаётся!».

Отвернувшись к стене и делая вид, что спит, Герман Михайлович много думал на эту тему, и она всё более захватывала. В мыслях всё лихо получалось, ведь рано или поздно выяснится, что находился он в больнице не с инфарктом, а по причине психического, пусть и лёгкого расстройства, вызванного, как выяснил лечащий врач, нервозностью на производстве, в быту, да и вообще в мире, учитывая ситуацию на Украине, куда добровольно отправился его зять, наплевав на семью. А это значит, что он никого не уважает, никто ему не нужен. В этой совокупности разве не кроется повод для чрезмерного нервного напряжения и, как следствие, госпитализации. Впрочем, Герман понимал и чувствовал, что долго он здесь не задержится, если стал спать без сновидений, нормально ел, в том числе и передаваемые женой вкусняшки, которыми делился с соседями. В начале второй недели, когда его перевели в санаторное отделение, ему разрешили выйти к ней, недолго погулять на территории больницы. Хотя май выдался холодным, но она попала на погожий день ‒ тихий и солнечный, и они прекрасно поговорили. Особенно радовался Герман внучке. Уж такой милой и послушной она показалась в этот день, какой никогда не видел её. Но как бы ни радовался он родным душам, всё-таки серьёзные мысли не покидали. Зная, что в скором времени его выпишут, потому что развитие дистонии купировали, он решил, что пора пересмотреть свою жизнь, оставить все хлопоты в прошлом, и воспользоваться тем, что он оказался в клинике, а если уж это случилось, то необходимо запастись справкой о своей болезни и пожить остаток жизни для себя. А что? Разве плохо смотреть на всех свысока, в душе посмеиваясь над ними. Тогда и о конкурсе можно забыть, а когда придёт время подводить итоги, подводить их будет некому, так как он формально будет не готов к подобной процедуре из-за состояния здоровья. И какой спрос с больного человека, и как взять с него деньги, о коих он и понятия не имеет. Поэтому, всё рассчитав и взвесив, он сказал Маргарите перед её уходом после очередного визита:

‒ В следующий раз принеси пятьсот тысяч. Нужно кое-кого отблагодарить.

‒ И есть за что? Сумма-то крупная?! ‒ засомневалась жена.

‒ Есть, есть ‒ ответственно говорю. Не затягивай с этим делом.

Чтобы она не сомневалась, он рассказал ей об особом плане, по которому его будущее решится легко и просто. Он попросит своего врача всё устроить так, чтобы признать его шизофреником, пусть даже придётся потомиться месяц-другой в клинике, но получить справку о болезни, а потом выйти на свободу со спокойной совестью и прихлопнуть конкурс, расстаться со своей фирмой и жить в своё удовольствие. Герман знал, что рано или поздно фирму «отожмут», и к этому есть все предпосылки, ибо ему уже не раз намекали, чтобы он время не тянул и ни на что не надеялся, и не упускал возможности, пока есть влиятельная корпорация, готовая купить его бизнес, но купить-то за гроши. Вот в чём засада!

А если пошли намёки, то и до серьёзного наезда недалеко: знаем, проходили!

 

15.

Обо многом передумал Семён в госпитале. Настроением он себя не баловал, да и причин не было, если стопа оставалась малоподвижной, отвисшей, и он ждал новой операции. И вот наконец-то обрадовали, после того как взяли новые анализы. Лечащий врач, майор медицинской службы, по-мальчишески коротко подстриженный, насмешливый не в меру, шепнул:

‒ Готовься завтра к бою… ‒ И пояснил: ‒ Будем нерв сшивать. Страшного ничего в этом нет. Думаю, всё пройдёт нормально, и будешь ты в скором времени на танцульках с дамами отплясывать!

Семён улыбнулся:

‒ Хотелось бы…

Дождавшись операции, из-за анестезии он её не чувствовал, «замороженный» от поясницы до пяток лишь слышал стук и звон инструментов, команды врача. Семён чуть ли не заснул, и лежал, действительно закрыв глаза. К нему подошла медсестра, потормошила за плечо:

‒ Не спать, не спать…

Он хотел ответить, что не спит, но было лень что-либо говорить: голова казалось тяжёлой, а язык будто бы не шевелился.

‒ Попить дайте…

Сестра мокрой ваткой смочила ему губы, шепнула:

‒ Терпи, потом попьёшь.

Она отошла от него, а он, повинуясь её команде, лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок и мечтал о том времени, когда попадёт к жене и дочке, а потом съездит на несколько дней в посёлок к родителям. Обнимется с ними, расцелуется, выпьет с отцом по рюмашке, поговорит с мамой, расскажет ей что-нибудь о Виолке. Говорить будет много, но ничего ‒ о Донбассе, а если всё-таки к тому времени будет хромать, скажет, что попал в аварию, чтобы не жечь родительские сердца испугом. Потом пройдётся по родной улице, постоит на берегу речки, посмотрит на стрекоз и покормит маленьких утят хлебом… От приятных мечтаний он расслабился, забыл об операции и, как показалось, действительно задремал, а открыл глаза от голоса хирурга:

‒ Просыпайся, братец-кролик, пошли в футбол играть!

Семён промолчал, начал озираться, когда с него снимали покрывало и панель. Потом помогли сесть на столе, врач спросил о самочувствии, а Семён, сказав «нормально», попытался встать на ноги, но тот предостерёг:

‒ Отставить! ‒ И обратился к медсестре: ‒ На каталку его!

Сестра отвезла в палату, помогла перебраться на кровать, а позже принесла костыли, пояснила:

‒ Сегодня они только для того, чтобы дойти до туалета. А в остальном необходимо соблюдать покой, а завтра доктор скажет, что надо делать, а что не надо.

Вскоре в палату пришла нянечка с тележкой, начала раздавать обед, но его предупредила, поставив суп и макароны с котлетой на тумбочку:

‒ Не торопись обедать, пока анестезия держится… Вот пройдёт, тогда можешь немного поклевать.

К еде он действительно не притронулся, но компот выпил и вдруг вспотел, завалился на подушку. Вечером, когда и от ужина отказался, дежурный врач назначил обезболивающий укол, так как нога начала по-настоящему болеть. После этого он кое-как заснул, а проснулся под утро раньше всех от голода и еле дождался завтрака.

Через несколько дней Семён ходил на костылях по коридору, а через неделю, после масса и физиотерапии, ему сделали рентген стопы, распеленали её и разрешили слегка наступать на больную ногу, и он замечал, что стопа не отвисает ‒ и радость от этого разливалась по душе необыкновенная.

Вскоре его выписали, наградили на дорогу тростью для страховки, и после суток, проведённых в поезде, он сошёл на перрон в Сарматове. Удивило, что все встречные люди вполне обычные, будто ничего не знают о событиях на Украине, будто им не до чего нет дела. В Ростове он часто встречал хмурых военных, да и гражданские мало отличались выражением лица ‒ там совсем иная картина, иная жизнь. Его никто не встречал, потому что никому не сообщил о возвращении, решив, если уж уехал почти тайно, то так же и прибыть должен, и нечего прилюдно нюни распускать. И вообще: как только увидит жену, то сразу повинится перед ней. Он представил себя на её месте и понял, как это выглядело неприлично и неуважительно то, что он сделал. И это в лучшем случае.

Он доехал на такси, в знакомой палатке недалеко от дома купил пять роз для жены, и вскоре стоял перед квартирой с рюкзаком на плече и цветами. Позвонил в дверь, так как ключи потерял, и стоял в радостном и тревожном ожидании, опираясь на трость. Из-за двери вкусно пахло пирожками, он вспомнил, что сегодня воскресенье, все должны быть дома, и ему по-настоящему захотелось увидеть Ксению: поцеловать, прижаться к ней и почувствовать рядом. И он словно знал, что она его встретит. Открыла дверь на его звонок, увидев Семёна, слегка удивлённо улыбнулась и отступила назад, пропуская в квартиру. Они обнялись, но не пылко, и поцеловались небрежно, вскользь, это ему не понравилось, и он сказал обиженно:

‒ А вот и я! Не ждала?!

‒ Ждала-ждала, ‒ отговорилась Ксения и крикнула, отложив цветы: ‒ Виола, иди посмотри, кто приехал!

Тотчас из комнат пулей выскочила дочурка и, спутав льняные волосы, повисла на шее у отца, а когда нацеловалась с ним, то укорила мать:

‒ Вот, мамочка, а ты говорила, что он не приедет…

‒ Ну, и врушка ты стала, доча!

‒ Нет, не врушка! ‒ и прищёлкнула языком.

На шум в прихожей выглянула Маргарита:

‒ Ну, здравствуй, мо́лодец! Живой, здоровый! А то мы уж тут все испереживались! Как доехал? Что с ногой?

‒ Поезд довёз! Вторую операцию делали. Как видите, сам добрался. Немного прихрамываю, конечно. Но динамика восстановления положительная. Так что всё будет в порядке.

‒ Вот и замечательно. Иди в душ, а я пока обед соберу.

К тому времени, когда он, сняв пакет с больной ноги, осторожно вышел из ванной комнаты, стол на кухне был накрыт. Стояла бутылка вина, закуски.

‒ Извини, первого нет. За обедом доели.

Они все вместе выпили, перекусили, и тёща вдруг стала собираться с внучкой на улицу, со значением поглядывая на дочь и зятя, но более на него. Она явно хотела оставить их одних, и Семён это понял, оценил. Как только ушла тёща с дочкой, и Ксения начала собираться.

‒ Куда это? ‒ удивился Прибылой.

‒ В Сарматов. К подруге с работы… Она сильно болеет, просила приехать, помочь ей надо.

‒ Более, что ли, некому?!

‒ Родители у неё дипломаты, в Аргентине служат, вот мне и приходится мотаться.

‒ Вообще-то я думал, что дипломаты в Москве живу… Надолго едешь?

‒ До вечера, а, возможно, и на ночь останусь. Я тебя очень понимаю, да и сама соскучилась, вот завтра приеду, и вся ночь будет нашей. А чтобы ты не подумал бог знает что, этим можно заняться прямо сейчас, ведь мама неспроста Виолку увела.

‒ Мне почему-то казалось, что будет как-то по-иному. Но если есть такая необходимость, то езжай. Буду ждать.

‒ Не горюй! Сейчас всё сделаем…

Она подошла к нему, обняла, обдала теплом, а он почувствовал, что сдерживать себя не в силах. Похоже, и она: приподняла юбку, облокотилась о стол, слегка оглянулась:

‒ Я готова!

Всё произошло так быстро и постыдно, что потом он жалел, что поддался минутной слабости, уподобившись животному.

Через пять минут она глянула на часы в комнате:

‒ Ой, опаздываю. Подруге укол давно пора делать.

Хотя Прибылому и жалко было отпускать жену, но, видя, как она торопливо собирается, не стал её удерживать, и ныть не стал, проводил до двери, поцеловал.

Через полчаса она позвонила, сказала, чуть ли не рыдая:

‒ Сёмушка, дорогой, у меня не хватило сил сказать тебе всю правду. Прости за враньё. Не к подруге я еду, а к мужчине, уж извини ‒ полюбила, пока ты мотался на Украину. И ничего не могу с собой поделать. Я ждала твоего возвращения, переживала, когда ты попал в госпиталь, думала, к сегодняшнему времени улетучится моя влюблённость…

Далее он слушать её не стал. Какое-то время сидел, ошарашенный, без движения, всё-таки раз за разом вспоминая слова Ксении, а потом достал из бара бутылку водки и, налив в бокал для вина, одним махом ‒ зло и радостно ‒ выпил, словно дождался сегодняшнего разговора, и вот он состоялся, и всё теперь в жизни изменится.

Захмелев, позвонил родителям, ничего не знавшим о госпитале. Телефон взяла мама, удивилась:

‒ Вот и сынок долгожданный объявился! Ну и как ты, где пропал, мы с отцом уж заждались? Звонили несколько раз, не дозвонились. Сватья сказала, что ты срочно улетел в заграничную командировку.

‒ Мам, не переживай, всё хорошо! Я вернулся. На днях приеду ‒ всё расскажу!

 

16.

Когда Маргарита и Виолка пришли с прогулки, он, находясь в растерзанном состоянии, даже обрадовался возможности побыть с дочкой сегодня и завтра, когда тёща поедет к мужу. В какой-то момент Маргарита вспомнила о дочери, спросила:

‒ А Ксюшка где?

Семён сперва промолчал, а потом всё рассказал, потому что не нашёл сил хранить это в себе. Маргарита же после откровений зятя не могла понять, как с ним говорить, и зачем дочь всё рассказала: бабьей хитрости-то, что ли, нет совсем? А от её глупости у них теперь всё по-серьёзному закрутится. И Семён хорош ‒ сразу в деревню собрался, птичек, что ли, давно не слышал? Впрочем, у неё своих волнений хватало, и Маргарита оставила Семёна и на время забыла о молодых. Почему-то казалось: вот побесятся-побесятся и обломаются ‒ не они первые, не они последние.

Она хотя и опечалилась, но её в эти дни заботило совершенно другое ‒ просьба мужа о деньгах, хотя он и объяснил, для чего они нужны. Но одно дело объяснить, а другое понять для кого они, за что, за какие заслуги? Подарки ‒ это привычно, ну, можно заплатить, если какая-то операция намечалась. Всё так. А что за необходимость деньги по ветру пустить?! Или, может, муж совсем стал неадекватным, втемяшилось ему что-то ‒ вот и выдумывает.

После сомнений и переживаний она всё-таки приготовила пятьсот тысяч, но прежде, чем кому-то их передавать, решила сначала всё выпытать. И вдруг всё поняла: муж говорил о деньгах видимо для какого-то важного дела! Она предполагала причину одну за другой, но из гаданий ничего не выходило путного. Тогда поехала утром к нему сама. И только перед клиникой осенило: ведь деньги для врача он просил привезти неспроста, даже вспомнилось, как он недавно выдал мечту: залечь в клинике для вида, а после за взятку получить справку о своей, допустим, шизофрении. Пусть потом на него будут пальцем указывать, даже более того ‒ будут сторониться, ничего, он стерпит… «А что, это вполне в его стиле, ‒ думала по дороге Маргарита, ‒ если он деньги занимал у брата для отвода глаз!».

До клиники она не доехала, а попросила водителя, вызванного с работы Германа, остановиться у салона красоты. Пусть ей пришлось полкилометра идти пешком, зато водитель ‒ болтун и пустомеля ‒ не расскажет о цели и месте её поездки. Она и подумать не могла, что её поведение тому показалось подозрительным, тем более что не просила подождать, и он потихоньку проехал за ней следом. Когда же она скрылась в психдиспансере, всё понял и, вернувшись в бизнес-центр, по секрету шепнул о новости Лене, а у той стойкое словесное недержание.

Маргарита же, кое-как уговорила врача выйти в холл, и было приготовила деньги, но хорошо, что сразу не отдала, а начала издалека:

‒ Что-то не звонит мой муженёк? ‒ спросила она, оглядывая высокого и горбоносого врача с длинными, заложенными за уши волосами. Врач замялся, жалеючи посмотрел на Маргариту:

‒ Он и не мог позвонить, так как вторые сутки содержится в изоляторе…

От такого ответа у неё сердце будто оторвалось и затрепетало на тоненькой жилке, она испуганно и тихо спросила, словно остерегалась, что их кто-то услышит:

‒ Что за причина?

‒ Вчера здоровье Германа Михайловича резко ухудшилось, мы его вернули из санаторного отделения, но потом у него наступил кризис, и мы были вынуждены поместить в изолятор. Должен вам признаться, что состояние его, значительно обострившееся, видимо, связано с утратой крупной суммы. Он постоянно твердит: «Сгорело бабло!» ‒ и это, надо полагать, неспроста. У него были какие-то финансовые проблемы?

Рассыпаться в подробностях ей не хотелось, но всё-таки сдержанно сказала:

‒ Да, относительные трудности имелись, но главное, думаю, осложнения на работе… Кто-то влиятельный позарился на его компанию, а ведь он поднимал её с нуля. Сами понимаете, сколько это стоило здоровья? Он старался-старался, и вдруг. Представьте, приходит дядя со стороны и подвигает его. Любому-каждому станет обидно!

‒ Тогда вполне можно предположить, что это и повлияло на его здоровье. Кризисы, особенно финансовые, частенько гнут людей. Слаб человек, слаб. Но не всё потеряно. Думаю, пара месяцев хватит, чтобы проследить динамику здоровья Германа Михайловича и понять его перспективы. Но сейчас важно добиться хотя бы относительной стабилизации, и она у него уже налицо, если вечером переводим его в обычную палату. Будем надеяться, что кризис ‒ временное явление, так бывает после перенесённых стрессов, его болезнь, если сказать доходчиво, идёт извне, как можно понять с ваших слов, и это значительно обнадёживает, как если бы болезнь незаметно подкралась изнутри. Так что подождём. Время всё расставит по своим местам. Вот всё, что хотел вам популярно доложить, Маргарита Леонидовна.

Он слегка поклонился, а она, сладко млея от мысли, что не надо расставаться с полумиллионом, всё-таки приличия рада достала из сумочки пятитысячную купюру, приготовленную на всякий случай, и вот этот случай представился. Она вплотную, будто случайно, приблизилась к врачу и опустила купюру, легко провалившуюся в оттопыренный глубокий карман халата, пояснив негромко:

‒ От души благодарю вас, Владимир Абрамович, за внимание к мужу!

‒ И вам спасибо за понимание! Будем на связи.

В клинику Маргарита вызвала такси, и пока шла до машины, чувствовала, как дрожат ноги. Никогда она не представляла, что попадёт в такую ситуацию, ломавшую все планы и ожидания. «Что случилось? Почему такое происходит? Почему всё так вдруг и резко меняется? Муж в психиатрической, дочь загуляла, зять раненым вернулся из Донбасса? Зачем, почему так сразу и резко поменялись люди? Или, может, они всегда такими были?! А теперь, когда настали испытания, все сразу раскрылись?». Много было вопросов, и все они угнетали, давили на сознание, создавали в душе растерянность ‒ жизнь будто рушилась на глазах.

Маргарита вернулась домой в полдень, но Семён обедать не собирался, о чём сразу сказал, указав на рюкзак в прихожей:

‒ Мы с Виолкой перекусили, так что она не голодная, а мне пора к родителям.

‒ Завтра бы утром и поехал!

‒ Сегодня вполне успею, езды-то на электричке два часа. Так что как раз к ужину попаду, обрадую предков.

‒ А на машине-то почему не едешь? Два месяца ждёт в гараже!

‒ Всё, отъездился. Ключи от машины, доверенность и техпаспорт на тумбочке.

‒ Семён, чего дуришь-то?! Ну, случилось. Ну, Ксюшка виновата, но она же повинилась, а повинную голову меч не сечёт!

‒ Сечёт, ещё как сечёт! Мне такая жена без надобности, да и все вы – тоже! Надоели!

И Маргарита отмахнулась:

‒ Езжай, герой ты наш, другого от тебя и ожидать не приходится.

Зять ушёл, обняв на дорогу Виолку, а Маргарита прошла в спальню, легла на кровать и долго лежала, прижимая к себе плачущую внучку, хотела, но не могла собрать мысли в голове.

На другой день, немного взбодрившись, она достала из укромного места под матрасом ключи от сейфа мужа, позвонила его секретарше, заказала пропуск и попросила прислать машину. Потом сама собралась и начала собирать внучку. Та стала капризничать, обидевшись, дорогой не разговаривала; молчала и Маргарита, обдумывая как правильнее объяснить свой визит. Кажется, придумала. Войдя в приёмную кабинета мужа, она грустно поздоровалась с секретаршей:

‒ Елена, пришла по просьбе Германа Михайловича. Он просил забрать деньги из сейфа… ‒ И добавила после паузы: ‒ На лечение.

‒ Ой, господи, что случилось-то с ним, а то разговоры ходят разные? ‒ Лена вспомнила, что шепнул ей вчера вернувшийся шофёр, поделившийся догадкой.

‒ Инфаркт. Лежит в реанимации. Будут делать операцию. А если операция, значит, надо готовить деньги. Вот приехала за ними, с вашего позволения, конечно.

‒ Но у меня нет ключей от сейфа! ‒ как чужой, резко ответила та Маргарите.

‒ Герман Михайлович передал. Вот они, ‒ она достала из сумки два массивных ключа, соединённых длинной цепочкой. ‒ Верхний и нижний замки надо открывать одновременно.

‒ Забирайте, как я могу быть против, если это его личный сейф, а вы жена.

Суетясь от волнения, Маргарита раскрыла тяжёлую дверь, и чуть ли не ахнула от количества пачек, но виду не подала, сказала, как о нестоящем, радуясь, что прихватила объёмную сумку:

‒ Думаю, здесь на операцию хватит…

Загородив собою сейф, Маргарита покидала пачки пятитысячных, двухтысячных в сумку, сунула в неё какие бумаги и, едва закрыв на молнию, вздохнула притворно:

‒ Нет бы в крупных купюрах, а то мелочёвка.

‒ Может, вам чаю, а то у вас щёки горят?

‒ Нет-нет, водитель ждёт… ‒ отговорилась Маргарита.

‒ Ну, как хотите, ‒ не стала настаивать Лена и подала Виолке, рассматривавшей в аквариуме цветных рыбок, шоколадку.

Внучка только успела сказать «спасибо», как Маргарита схватила её за руку и рванулась к выходу, словно её могли остановить. В машине внучка начала ныть:

‒ Почему у нас нет аквариума, я тоже рыбок хочу!

Маргарита могла наобещать ей сейчас что угодно, а сама пела в душе от радости, что не упустила своего, пусть и немного денег, но и такая сумма не будет лишней в семье. Почему-то вспомнились слова доктора, и, иронизируя, она заочно посмеялась над ним: «Вот вам, дорогой Владимир Абрамович, и «сгорело бабло». Вроде пустячок, а ведь приятно!». Перед домом вспомнились слова Подберёзова, говорившего о деньгах, по-прежнему поступающих в фонд. Поэтому, приехав домой, сразу позвонила ему, но никто не взял трубку. Тогда раскрыла сумку, решив пересчитать деньги, но прежде взглянула на бумаги. Взглянула и ахнула: на одной список меценатов фонда, а на второй ‒ выписка из испанского банка! Всмотрелась в сумму и, не веря себе, протёрла глаза: без двадцатки пять миллионов евро значилось в выписке! «Ах, паскудник, ах, негодяй! ‒ заочно заклеймила она мужа. ‒ А то миллион, да и тот неполный…». Но ругалась она в душе недолго, начала думать, как вернуть эти деньги, как ими завладеть, и возможно ли это в нынешнее сволочное время.

От мыслей отвлёк звонок. Посмотрела ‒ Подберёзов.

‒ Слушаю вас!

‒ Вы звонили? У меня есть пропущенный звонок.

‒ Я сейчас от Германа Михайловича, он просил вам передать, чтобы все деньги, поступившие в фонд, вы привозили мне в любое удобное для вас время! ‒ строго сказала она, будто собеседник стоял перед ней навытяжку.

‒ Обязательно-обязательно, Маргарита Леонидовна! По-иному и быть не может! ‒ торопливо и угодливо пообещал Подберёзов, зная, что её муж находится в психической, мстительно подумал, невольно вспомнив об отданной Танкисту сотке: «Но сперва своё верну, да с прицепом, как компенсацию за порчу нервов и стихийную трату времени! А потом и «Писатели Заречья» будут в моём кармане! Вот так всех держать буду!» ‒ и, стиснув кулак, счастливо улыбнулся и вздохнул.

 

17.

Пугливо и настороженно подходил к родительскому дому на окраине посёлка Семён Прибылой, представляя встречу с родителями, придумывая объяснение долгого отсутствия, когда даже не мог позвонить, а теперь чего ж ‒ придётся изворачиваться. Он никогда им не врал, ну, может, в раннем детстве, как и большинство мальчишек-врунишек, а став взрослым, если не было возможности сказать колкую правду, затаивал её в молчании, скрывал в отговорках. Что он теперь скажет родителям: мол, на войне был?! Да у матери сразу сердце остановится, а отец, не поверив, переспросит: «Где-где?» ‒ и, не дождавшись ответа, потянется за сигареткой. А что им ещё сказать? Что, закусив удила, бросив семью, увязался за казаками воевать? Что рассчитался на работе? Что жена загуляла? Что, окончательно на всё обозлившись, бросил разухабистую семейку, в которой каждый за себя? Всё рассказать, а потом «обрадовать»: так, мол, и так, дорогие родители, поите теперь и кормите бездомного сына, оставшегося без семьи, без работы, а ему необходимо перекантоваться, пока не восстановится нога. Потом он, конечно, поедет в город, снимет комнату, подыщет работёнку. Хорошо, что на банковской карточке кое-что сохранилось, так что не пропадёт совсем-то.

Дверь рядом с воротами была закрыта, Семён нажал кнопку звонка, услышал в открытую форточку звонок в доме и где-то совсем рядом хрипловатый голос отца:

‒ Это кто там?

‒ Открывай ворота, Иван Семёныч, не прогадаешь!

‒ Вот кто, оказывается, прибыл!

Отец хлобыстнул задвижкой, растворил дверь и отступил на шаг, пропуская сына:

‒ Ну, наконец-то, ‒ вздохнул он. ‒ А то уж заждались!

Они обнялись, в обнимку пошли к крыльцу, а навстречу мама ‒ Вера Алексеевна.

‒ Вот и сынок приехал! ‒ вздохнула она. ‒ А чего же машину-то не загоняешь?

‒ Без машины сегодня… ‒ он не стал объяснять причину, а она промолчала, не желая настырничать: главное, что сам прибыл.

Осторожно ступая, скрывая хромоту, Семён вошёл в дом, снял с плеча рюкзак, заглянул в ванную комнату, где помыл руки, умылся. Вернувшись, достал из рюкзака коробку конфет, колбасу, сыр, бутылку водки. Повесил на спинке стула около кровати кое-что из одежды, поправил на серванте фотографию старшего брата Андрея, утонувшего пять лет назад, подумал, что завтра надо будет сходить к нему на могилку… На какое-то время застыл, перебирая в памяти прежнюю жизнь, а встрепенулся от голоса мамы:

‒ Сёмушка, ты где? Иди ужинать, отец перед бутылкой волнуется…

Семён выпил с отцом лишь по рюмке ‒ тому надо было утром на работу, Семён выпил бы ещё одну, но в одиночку не стал.

‒ Как там за границей-то? ‒ спросила Вера Алексеевна, когда мужики закусили. ‒ А то сватья говорила, что теперь туда не очень-то и попадёшь ‒ война идёт.

‒ Ну, не на всё же они санкции-то навалили. Им ведь тоже надо существовать. Чего они без нашего газа, например, сделают. Привыкли всю жизнь на дармовщинку жить, а теперь газ-то кусается. Ну, это уж за что, как говорится, боролись… Не всё им других грабить да войны развязывать.

‒ Да-а, ‒ вздохнул отец, поддерживая сына. ‒ Прожили жизнь, горя не зная, а теперь вон какая заваруха. И чем всё закончится ‒ одному Богу известно.

‒ Нормально закончится. Западники все изоврались ‒ уж не знают, что придумать, а врут-то из-за подлой сущности, всю свою грязь на нас вешают. Только ничего у них не выйдет, и победа будет за нами! ‒ твёрдо сказал Семён и неожиданно спросил: ‒ Как племяш-то поживает?

‒ А чего Женьку́ будет. Забегает иногда, только с ним особо и не поговоришь. Два слова скажет ‒ и только видели его. О тебе спрашивал, когда, мол, Семён приедет.

‒ Велосипед обещал ему, вот и спрашивает. Завтра сходим в торговый центр, посмотрим. Как его мать-то? Замуж не вышла?

‒ Не тот она человек, чтобы мужиков перебирать. Оленька-то в церковь зачастила. Как воскресенье подходит, так она спешит-торопится с утра в храм. И молчаливая стала. О чём ни спросишь, ответ один: «На всё воля Божия…».

Они на какое-то время замолчали, и Семён подумал, что зря спросил о невестке, словно очень интересовался ею, хотя всегда она нравилась: тихая, спокойная, никогда голоса не повысит, даже, грешным делом, думал: «Вот бы мне такую жену! Забот бы не знал!». После гибели брата помогал ей деньгами, потому что на Женьке обувка и одёжка огнём горела, и никогда ничего не позволял лишнего, словно Андрей всё видел и слышал с горней высоты, и мог осудить.

После ужина за чаем особого разговора не получилось, хотя родители заметили его изменившееся настроение, но расспрашивать и что-то уточнять не решались, только спросили о Виолке, мол, как она? Подросла, наверное?

‒ Растёт, чего ей сделается…

‒ В садик водите? ‒ спросила Вера Алексеевна.

‒ Дома с бабушкой занимается.

‒ И правильно! В садиках только ковид ловить. Теперь им и дети стали болеть ‒ нигде от него не спасёшься.

Спросив о внучке, иных вопросов родители не задавали. А что-то ещё захочет сын рассказать ‒ сам и расскажет, чего же неволить. Но он был не охоч до разговоров в этот вечер. Рано улёгся спать и рано проснулся.

Лёжа в постели, слышал, как отец и мать собираются на работу, и вставать не спешил, чтобы не мешаться под ногами. А как захлопнулась за ним дверь, то зашевелился и… неожиданно задремал. Проснулся, когда солнышко заглядывало в комнату из верхнего угла рамы, усмехнулся: «Ну, и даванул я!». Посмотрел время на смартфоне ‒ половина одиннадцатого, помаленьку раскачался, позавтракал, вспомнил о племяннике, о том, что собирался к брату на могилку. Решил пока Женька́ не тревожить, чтоб не суетно было. После завтрака отправился, набрав на клумбе во дворе букет цветов. Помня слова мамы о том, что могилка ухожена, более ничего с собой брать не стал. Когда оказался на месте, то долго стоял перед фотографией на памятнике, вспоминая брата. Он был старше на пять лет. Разница в детстве большая. Андрей уж был «женихом», а Семён только-только вырос из начальных классов. И никогда они не дрались, не жаловались друг на друга родителям. Уже позже, когда сам стал взрослым, Семён понял, что брат похож характером на свою жену. Или она на него. В их семье никогда ничего не происходило шумного, неуправляемого ‒ жизнь текла и текла широкой рекой плавно и спокойно. Жили они в «двушке», доставшейся Ольге от бабушки, заработками большими не отличались: сама Оля работала в районном архиве, а муж ‒ электриком. Только бы жить и жить, да на зимней рыбалке Андрей провалился в полынью и выбраться не сумел. С того года, когда это случилось, Семён раздарил удочки ‒ свои и брата ‒ и более не помышлял о рыбалке. Лишь иногда гулял у реки с Женькой да со своей Виолкой, когда изредка приезжал с Ксенией в гости к родителям.

Воспоминания текли потоком, и Семён, перекрестившись над могилкой, пошёл к выходу с кладбища, где перекрестился повторно. Возвращаясь к привычной жизни, вспомнил о племяннике, позвонил ему. Тот звонку обрадовался, сразу спросил:

‒ Ты где?

‒ В Затеряеве. А ты всё спишь?

‒ Уже проснулся.

‒ Вот и молодец. В торговый центр пойдём за велосипедом?

‒ Дядь Сём, конечно!

‒ Тогда через полчаса встречаемся у входа.

Семён хотел дождаться проходящего автобуса, но, передумав, отправился пешком, по пути вспоминая знакомые места, мимо которых в последние годы проносился на машине. Правда, прошёл лишь половину пути ‒ заболела нога, и, увидев такси, он остановил его, подъехал к торговому центру. У входа постоял, подождал племянника, а глядь, и он появился ‒ чуть ли не бежит, даже запыхался. По-взрослому поздоровались, Женёк в глаза по-сиротски заглянул, и так его заискивающий взгляд резанул душу, что Семён не смог его выдержать.

‒ Ну, где велики продают, показывай!

Они прошли в дальний угол, где у второго входа-выхода разноцветным табуном сгуртовались десятки велосипедов. Племянник тихо попросил:

‒ Дядя Сём, а можешь купить велик для взрослых с широкими шинами?

Семён знал, что такие велосипеды дорогие, но что он мог сказать племяшу, тем более что сам когда-то обнадёжил.

‒ Не вижу проблем! ‒ запросто сказал он. ‒ Пойдём выбирать!

Выбирать тяжело, когда глаза разбегаются, но просмотрев несколько, остановились на велике рубинового цвета. Он был немного тяжеловат и великоват для худенького Женьки, мальчишка засомневался, но Семён успокоил:

‒ Через год-другой будет то, что нужно! Не на месяц покупаем. Так что береги и в чужие руки не отдавай.

Женька вздохнул, когда выбрались с покупкой на улицу:

‒ Спасибо, дядь Сём!

‒ Пожалуйста, дорогой! Знаешь, у главного входа я видел павильон, где можно перехватить чебуреков и попить лимонаду! Ты не против?

‒ Нет, конечно. У меня сто рублей есть.

‒ Ты, парень, при деньгах оказывается, ‒ улыбнулся Семён, ‒ но сегодня я банкую. Знаешь такое слово?

‒ Знаю…

‒ Вот и хорошо. Пошли.

Женька закатил велосипед внутрь, и эта забота понравилось. «Хорошо, что пацан не избалован ‒ дорожит имуществом! ‒ подумал Семён. ‒ С Виолкой не сравнишь!».

Они съели по два чебурека, напились лимонада, посидели, поговорили. Пока болтали, Женя не отрывал взгляда от покупки. Когда же вышли из павильона, Семён спросил:

‒ Один доедешь до дома?

‒ Конечно! Что я пацан, что ли, какой?!

‒ Тогда возьми… ‒ он незаметно вложил ему в ладонь пятитысячную купюру. ‒ Не светись с ней, а то станционные отнимут, отдай матери ‒ пригодятся.

‒ Никто у меня не отнимет ‒ все знают, что ты на крутой тачке ездишь!

‒ Ну, хоть этим успокоил, ‒ улыбнулся Семён и не стал разубеждать племяша. ‒ Сделай обтяжку своей «машине» ‒ гайки проверь. Если нужно ‒ подтяни.

Посмотрев ему вслед, Семён неторопливо шёл домой и радовался встрече с Женькой, радовался, что сумел помочь ему, и от этого легче на душе стало. Почему-то подумалось, когда вспомнился Донбасс, что ничего этого могло и не быть… Но Бог уберёг в недолгой боевой службе, ведь много ли надо, чтобы жизнь оборвалась навсегда. Чик ‒ и нет тебя, лишь в воспоминаниях останешься, если будет кому вспомнить. А теперь он сделал то, о чём в последнее время запамятовал, и вспомнил лишь по дороге в Затеряево. Он шёл родным посёлком, разросшимся в последние годы, когда началось строительство механического завода и вместе с новыми заводскими корпусами появился микрорайон многоэтажек; поговаривали, что завод оборонный, а вот что будут на нём выпускать ‒ не понять, что-то серьёзное, наверное, если от станции проложили железнодорожную линию. «Пусть будет, а то ехал вчера в электричке и видел полно развалюх, будто их кто-то специально выпячивает вдоль дороги напоказ!» ‒ подумал Прибылой.

Добравшись до дома, Семён понял, как устал, и раненая нога разболелась. Он нагрел воды, умылся, попарил раненую ногу, размягчил её, а после, не разбирая, кровати, прилёг и незаметно проспал до самого возвращения матери с работы. Она постучала в окно, потому что он закрылся изнутри, не собираясь днём спать, а когда шёл открывать дверь, радовался, что нога успокоилась, впервые за предыдущие дни. Чуть позже позвонила Оля и долго благодарила за деньги и велосипед, правда, посетовала:

‒ На велосипед необязательно было тратиться, а то наш Женёк плоховато стал учиться!

‒ Не переживай, особо, Оль! Возраст у него сейчас такой, а так будет чем заняться.

Он ещё немного поговорил, в разговоре вспомнил о своей дочке, сказал, что балованная стала, но Оля защитила её:

‒ Она же такая прелесть у тебя! А то, что иногда балуется, ‒ так она ребёнок совсем. Да и у твоей Ксении не разбалуешься особенно ‒ враз на место поставит.

Семён не стал развивать мысль о жене, дежурно спросив о ней самой, и, услышав «Что со мной сделается», начал закруглять разговор, и Оля это почувствовала, отозвалась:

‒ Ну, дорогой Семён, ещё раз спасибо! Дай Бог тебе счастья!

Отключив телефон, Прибылой какое-то время сидел молча, вспоминая, как Оля сказала «наш Женёк», слыша, как мама собирает ужин, как коротко поговорила по телефону с отцом, а потом заглянула в комнату:

‒ Пойдём ужинать! Отец просил не ждать его ‒ задержится сегодня.

Поужинав, Семён вышел на улицу, долго сидел на крыльце, прислушиваясь к вечерним звукам засыпающего посёлка. Невольно в мыслях перенёсся к дочке, представив, как она сейчас воюет с Маргаритой, не желая укладываться спать. Мелькнула мысль о жене, но тотчас оставила его. Подумал он и о тесте. Вот кому не повезло, так уж не повезло. А ведь как всё хорошо складывалось. И ведь не сказать, что мужик противный или подлый, нет ‒ вполне себе нормальный, с которым всегда можно поговорить.

Он долго размышлял о семье Чернопута, вспоминая и хорошее, и не очень, и понимал, что всё-таки привык ко всем. И если бы Ксения не закусила удила, то всё нормально бы текло. Подумал так и укорил себя: «Да и я хорош! Чужим умом стал жить. Казаки мне в уши надули, и я уж побежал за ними, как послушная собачонка. Не посоветовался ни с кем, не попытался убедить домашних, быть может, даже уговорить. Нет, хвостом вильнул ‒ и только ищите меня! И в результате ‒ ни семьи, ни работы и неясная впереди перспектива».

Все эти мысли преследовали Семёна три недели, пока он жил в Затеряеве, и всё сильнее его влекло к Виолке, к городской жизни. О ноге он почти забыл, хотя в первые дни мечтал показаться врачам, потому что она, натруженная за день, начинала ныть. Ей бы физиотерапию делать, как делали в госпитале. Помнится, прогревали её слабыми токами, и тогда от приятного тепла и покалывания хотелось сладко заснуть. Но за 15-20 минут, конечно же, по-настоящему не заснёшь, но зато уходил из процедурного так, словно порхал по коридору. Но всё это, конечно, мелочи, если нога перестала болеть и отекать, и теперь пришло время как-то налаживать дальнейшую жизнь.

К концу пребывания в Затеряеве он присмотрел в интернете подходящую однушку в Заречье, недалеко от тёщи, где был прописан и жила дочка, созвонился с хозяином, договорился подъехать и посмотреть жильё. Встреча была назначена на завтра, вечером ему оставалось устроить с родителями прощальный ужин, благо это было воскресенье. Позвали Олю с Женькой, приготовили шашлык, и ужин удался на славу. После, когда вышли из-за стола проводить гостей, Семён даже прокатился на Женькином велосипеде, и видел, как мальчишка переживал:

‒ Дядь Сень, вы только поаккуратнее!

‒ Молодец, парень, душой болеет за технику! ‒ похвалил дед. ‒ Забирай и более никому не отдавай.

Оля пошла догонять сына, Семён вызвался проводить. Женька то обгонял их, то отставал. Они остановились около подъезда. Когда Ольга издали увидела подъезжавшего сына, то чмокнула Семёна в щёку и тот застыл от торопливого поцелуя, показавшегося неожиданно приятным.

Он так и возвращался домой с этим чувством, во многом изменившим его отношение к невестке.

На лавочке около ворот ждала Вера Алексеевна.

‒ Пошли, сынок, домой, а то уж стемнело ‒ теперь от комарья отбоя не будет... Да и вставать тебе завтра рано.

 

18.

Следующим утром, когда он возвращался в город, в электричке всколыхнул телефонный звонок, поломавший план, по которому он должен был встретиться на вокзале с хозяином съёмной квартиры и посмотреть жильё. Звонила тёща и попросила срочно приехать. Семён спросил недовольным голосом, помня, как он расставался с ней:

‒ К чему такая спешка?

‒ Сразу и не расскажешь, дорогой Сёмушка. Сейчас позвонили из клиники и сообщили, что не стало Германа Михайловича… А я по рукам и ногам связана Виолкой, и столько хлопот сразу навалилось. Приезжай, помоги ради Бога управиться!

Семён хотел спросить о Ксении, мол, что же она не поможет, но не стал не только произносить её имя, но даже упоминать. И упрашивать себя не стал заставлять.

‒ Скоро буду, ‒ ответил он сухо, зная, что подъезжает к городу, и сразу позвонил хозяину квартиры, сказал, что на три-четыре дня откладывает осмотр из-за семейных обстоятельств.

‒ Сожалею, но и ждать без залога у меня нет возможности! ‒ приуныл тот.

‒ Тогда извините…

Телефон отключили, а Семён подумал: «Три недели жил спокойно, а как собрался в город, началась катавасия!».

На вокзале он взял такси и через полчаса стоял у двери знакомой квартиры. Позвонил в дверь ‒ заплаканная тёща появилась на пороге, и Виолка выскочила из-за её спины. Семён поцеловал и обнял дочку, а Маргарита запричитала по-деревенски:

‒ Это за что такие напасти валятся на мою голову, это чем же я так провинилась?

‒ Маргарита Леонидовна, не надо слёз ‒ ими делу не поможешь. А где Ксения?

‒ Эх, горе моё, горе. Говорила же ей не уезжай ‒ нет, по-своему сделала. Вдвоём со своим Максимом неделю назад улетела в Испанию, чтобы деньги отца каким-то образом вытянуть. Взяла выписку из тамошнего банка, сказала, что у неё имеется доверенность на управление счётом и справка о его недееспособности. А я и не знала, Герман Михайлович ничего не говорил. Прямых рейсов из Москвы теперь туда нет, так они через Ереван с пересадками.

‒ Много денег-то? ‒ зачем-то спросил Семён и смутился. ‒ Это я так спрашиваю, к слову.

‒ Много, Семён, много ‒ из-за этого и душа болит. Голову как цыплятам открутят ‒ и знать ничего не будешь. Время-то какое?! Кому мы теперь в Европе нужны?

‒ Звонила она?

‒ Позвонила три дня назад. Сказала, что добрались до места, а как, что ‒ сиди мать и гадай.

Пока они говорили, Виола пыталась их слушать и вдруг разревелась:

‒ Когда мама приедет? ‒ раз за разом спрашивала она и не хотела успокаиваться.

Еле-еле Семён успокоил её, сказав, что деревенская бабушка с дедушкой не велели ей плакать. И вообще ‒ такая большая девочка, а ведёт себя как рёва-корова. Когда дочка более или менее успокоилась, Семён спросил:

‒ Что с Германом Михайлович случилось?

‒ То и случилось, что невменяемым он стал. Я уж его более месяца не видела. В изоляторе держали… Говорят, что произошла остановка сердца. А как проверить? Да и никто проверять не будет! Так что, дорогой Семён, теперь только на тебя надежда. На работу мужу звонила, так секретарша со мной и разговаривать не захотела, лишь сказала, что назначен конкурсный управляющий, будут банкротить фирму, ‒ и бросила трубку. Когда муж был здоровым, то вокруг него все вьюнами вертелись, а теперь никто и вспоминать не хочет. Ты вот хотя в прошлый раз отказался от машины, а теперь придётся вспомнить о ней. Не упрямься, пожалуйста. Ну не такси же нам брать на весь день.

‒ Зачем самим мотаться, когда, только позвони, десяток агентов в очередь встанут.

‒ Думаешь, так лучше будет?

‒ Чего думать, когда все так делают.

‒ Я-то совсем в этих делах не разбираюсь. А машину ты всё-таки подгони. Вдруг, пригодится.

Не хотел Семён связываться с чужой машиной, но и отказать в беде не смог. Ведь Маргарита ничему плохого ему не сделала, а что иногда ворчливой была ‒ так тёща ведь! Сходил он в гараж, выгнал BMW, протёр пыль и вскоре подъехал к дому и весь день потом машина простояла, потому что долго не могли определиться, где хоронить. Если в городе, то просили уйму денег, а далеко за городом не хотелось. Потом туда не наездишься. Решили кремировать, если людей почти не находилось проводить в последний путь Чернопута. Ну, родственники Германа Михайловича из Москвы прилетят, отец Семёна подъедет. С работы два-три человека будет ‒ это заранее ясно. Поэтому Маргарита предложила и перекрестилась: «Прости меня, Господи!».

Когда вечером Семён отогнал машину в гараж, то, возвращаясь, вдруг подумал: «А ночевать-то мне где? Хочешь не хочешь, а придётся к тёще идти!». Думал, вспоминая, как уезжал от неё в деревню, что-нибудь скажет неприятное, укорит, но она даже полусловом не упомянула об этом. Вела себя так, что будто бы ничего не произошло. И это походило на неё. Она то вдруг всех собак спустит, то начнёт пирогами кормить.

Когда он вернулся, она спросила:

‒ Работать-то не устроился?

‒ Нет… На прежней работе сказали, что как только я рассчитался, взяли другого человека, а более я нигде и не узнавал особо, ведь только сегодня от родителей приехал.

‒ Приехал, а дальше что?

‒ Квартиру сниму, буду работу искать, нужно будет, у родителей пропишусь.

‒ Ты как был дурным, так им и остался. Погоди… ‒ Маргарита вышла из-за стола, сходила в свою спальню и принесла какую-то папку и ключи, положила перед Семёном, а он даже не взглянул на них, обиженно сказал:

‒ Я же в прошлый раз отказался. Никаких мне ключей не надо ‒ чего же непонятного-то?!

‒ Это другие ключи. От твоей квартиры. Герман Михайлович купил вам с Ксюшкой два года назад по «двушке» в новом доме, что называется, на всякий случай ‒ как сглазил; оформил на каждого по отдельности, но молчал, чтобы вы носы не задирали. Я исправно платила коммуналку и налоги, а теперь пришла пора сказать вам о них. Так что не надо снимать квартиру ‒ деньги на ветер пускать. Если с нами жить не захочешь, то живи там, я тебе запретить не могу. Квартира в новой высотке на соседней улице, пять минут ходьбы. Так что всегда можешь с Виолкой пообщаться, а то я совсем с ней замоталась за последний месяц. Чего молчишь?

‒ Признаться, ошарашан! То у вас каждая копейка на учёте, а то вдруг щедрость неимоверная. К чему бы это?

‒ Бывает так, когда жизнь круто меняется, и вдруг понимаешь, что всё, к чему привыкла и стремилась, с неимоверной скоростью покатилось в пропасть, тогда и мысли иные приходят. И самое обидное, что ничего не можешь с этим поделать. А квартиры? Что квартиры… Этой нам с Виолкой хватит, а ты мне не чужой человек. Плохо, конечно, что у вас с Ксюшей непутёво вышло, но отчасти и ты виноват. Сделал по-своему, уехал тайно, а о жене и ребёнке не подумал. Для любой женщины это обида великая.

‒ Всё равно как-то не по себе…

‒ А что же ты о машине не спрашиваешь? Она ведь твоя, ты же это давно знаешь, если доверенность генеральная. Так что оформляй её на себя и пользуйся. Мне не жалко. Может, когда нас с Виолкой прокатишь.

Тёща замолчала, он тоже молчал, до конца не понимая, что произошло, почему вдруг она сделалась щедрой? Или такой всегда была, а он этого просто не замечал?! Или тоже, как у мужа, крыша поехала? Сама укоряла, что я втихомолку уехал, а почему же тогда дочь отпустила неизвестно куда и с кем ‒ вопрос. И так и эдак думал Семён, но ничего не придумал, не мог он объяснить её поступок. Получалось, что несколько лет прожил в одной квартире, а так ничего и не понял об этой семье, где всяк жил на своё усмотрение, и он в том числе.

Проводили усопшего через день. В траурном зале сарматовского крематория провожающих в последний путь было всего ничего: Маргарита (Виолку отдали на время соседям, чтобы не ранить чувства ребёнка), несколько человек с работы Чернопута, Семён с отцом, да московский брат усопшего с женой, приехавший скорее не проститься, а получить тысячу долларов, которые Герман при жизни так и не успел вернуть. Семён едва узнал Германа Михайловича ‒ таким он выглядел измождённым, без привычных кудрей на себя мало похожий. Даже хотелось заплакать.

Поминали на квартире у Маргариты. Она прочитала по бумажке заупокойную молитву, предложила помянуть усопшего и расплакалась, и её долго не могла успокоить даже Виолка, неожиданно ставшая серьёзной и заботливой.

Московские гости остались ночевать у Маргариты, а Семён с отцом отправился к себе. Сперва Иван Семёнович не понял, куда сын привёл его, а потом, хотя и был выпивши, всё-таки удивился:

‒ Это чьи же хоромы, если в них распоряжаешься?

‒ Теперь мои, пап… Герман Михайлович оставил на память. Хороший был человек.

 

19.

Месяца хватило Семёну Прибылому, чтобы выписаться из квартиры Маргариты, зарегистрироваться в теперешней собственной «двушке», а машину переоформить на себя. Беззаботную жизнь он принимал легко, но понимал, что она будет продолжаться ровно до того момента, пока есть деньги, хотя они, судя по остаткам на карточке, очень быстро таяли, поэтому устроился мастером ремонтного цеха на автобазе логистической компании. Он стал реже встречаться с дочкой, приезжая к ней в загородный дом в Жаворонки лишь по выходным.

О жене он старался не вспоминать: подал заявление в полицию о её пропаже и вычеркнул из души. А если Маргарита иногда спрашивала о дочери, начинал сердиться, хотя, понимая тёщу, сдерживал себя, но всё равно обидное ехидство проскальзывало.

‒ Вот лето и деньги закончатся, нагуляется и прискачет с милым дружком ‒ никуда не денется! ‒ как-то насмешливо сказал он.

Маргарита вздохнула, посмотрела влажными глазами на зятя, готовая вот-вот расплакаться, непонятно ответила:

‒ Как бы долго ждать ни пришлось!

А Семёна подмывало спросить: «Или денег много ‒ сразу не прогуляешь?!».

Ничего, конечно, не спросил, хотя предполагал, что поехала Ксения не за тысячью евро. Но это не его забота. Он вышел с Виолкой на территорию, принялся играть с ней в беседке, старался вести себя непринуждённо и раскованно, но всё равно что-то невидимое словно висело над ним. Впрочем, дочка вскоре заскучала, словно он был чужим человеком. Это немного обижало Семёна, напоминало, что отец он никудышный, если не умеет передать своему ребёнку тепло души, но разве он мог тягаться с тёщей, у которой дочка выросла на руках. Может, поэтому глубинное и трудно объяснимое чувство не позволяло полностью раскрыть душу.

Всё это он понял, когда познакомился с экономистом из центрального офиса, зачем-то нагрянувшей к начальнику автобазы. Дело было перед обедом, Семён иногда ездил домой, не надеясь на буфет, за территорию выехал, а гостья стоит у проходной и кому-то названивает. Прибылой не отличался нахальством, а в этот момент будто кто-то подтолкнул спросить:

‒ Вас подвезти?

Женщина взглянула на водителя, его BMW и легко отозвалась:

‒ Если можно, до остановки… ‒ и лёгкой стрекозой порхнула к машине.

Он вышел, открыл ей дверь, она аккуратно уселась, подтянув коленки в салон, он захлопнул дверь, обошёл машину, а когда уселся за руль, игриво представился:

‒ Семён Иванович! Фамилия Прибылой! ‒ И засмотрелся на крупные, широко поставленные глаза, отливавшие дымчатой синевой. ‒ Могу и до места доставить!

‒ Это необязательно, Семён Иванович. А я ‒ Людмила Ивановна… Серёжкина. Вы здесь работаете?!

‒ Да-да-да! ‒ дурачился Семён. ‒ Вы с проверкой приезжали?

‒ Да-да-да! ‒ словно передразнила она. ‒ Хотя с проверкой на час не приезжают. Кое-что уточнить надо было.

‒ Ну, и как? Много замечаний?

‒ А вы спросите у своего начальника…

‒ Всё понял.

Они на время замолчали, и Семён всколыхнулся, только когда подъехали к остановке:

‒ Завтра пятница, у вас какие планы на вечер? Хочу встретиться с вами!

‒ Со мной? ‒ удивилась Людмила и вроде бы шутливо добавила: ‒ А ваша жена согласие даст на такой рискованный шаг?!

‒ Она в бессрочной командировке, так что препятствий чинить не будет.

‒ Все мужчины примерно так и говорят.

‒ Всем верить не обязательно, а мне можно. И наша встреча вполне реальна. Сообщите телефон, а я что-нибудь за сутки придумаю.

Он «забил» её номер в свой смартфон, она вышла с его помощью, сказала: «Спасибо!» и пошла к остановке автобуса, даже не оглянувшись, как хотелось Семёну. Была ‒ и словно шальным ветром унесло.

Только когда вернулся на автобазу, Семён вспомнил, что завтра собирался к казакам на собрание, но теперь придётся отложить поход. Да и чего-то не влекло к ним. Как-то заглянул в их офис после возвращения от родителей и увидел, что всё изменилось за несколько месяцев. В апреле движение шло, особенно перед отправкой на Донбасс, а теперь и народу меньше, и настроение пропало. «Да и не мудрено, когда несколько месяцев войска топчутся на одном месте, ‒ думал Семён. ‒ Зато враги не дремлют, провели несколько волн мобилизаций, постоянно получают западное дальнобойное вооружение и с каждым днём всё более становятся агрессивными и наглыми». Как-то прочитал Семён в интернете, что полсотни государств помогает Украине, а наши всё гуманность проявляют: мосты не бомбят, инфраструктура городов цела, поезда свободно доставляют с запада Украины технику и живую силу, а у наших одни отговорки: мол, мы бережём население. И это правильно, но разбомбить-то что-то серьёзное можно или нет? Или почему генерал вещает в СМИ о наших успехах, когда любой старлей справился бы с работой глашатая? Или у нас генералов девать некуда? От этих тусклых мыслей и награда не радовала, когда в присутствии нескольких казаков ему вручили грамоту за участие в СВО, похлопали по плечу, пожелали скорейшего выздоровления и, выпив по рюмке-другой и поговорив о том о сём, расстались.

И вот теперь ему предстояло сделать выбор, и он, конечно же, сделал его в пользу Людмилы, если уж такая масть легла, вдруг ощутив в себе сладкую истому, и постарался поскорее отстраниться от волнующих мыслей, чтобы сохранить накатившее волнение до завтра. Он давно не знал женской ласки, словно забыл, что вполне молодой, сильный, может поэтому иногда продолжал строить планы о дальнейших отношениях с Ксенией. Нет их, и не будет теперь. Вот накатается она по Европам, и он сразу разведётся, ибо её наглое поведение не стерпит и не простит даже самый захудалый муж, хотя в мыслях он уже давно развёлся и не представлял, как после всего, что узнал от неё, может обнимать и целовать мерзкую женщину. Нет, ни за что! Теперь у него есть Людмила, и он готов всё отдать ради неё! Подумав так, Семён рассмеялся: «Чего это я? Или совсем нюх потерял? Надо ещё проверить, что это за птица такая ‒ Людмила Ивановна? Может…» ‒ Семён не стал далее развивать собственную мысль, решив, что завтра всё станет на свои места. Надо лишь запастись продуктами, купить бутылочку вина. А цветы ‒ завтра перед встречей. С вечера приготовившись, на следующий день он позвонил ей, напомнил о себе.

‒ О, ‒ легко отозвалась она, ‒ Семён Иванович! Рада слышать! А можно просто Сёмой называть вас?

‒ Нет проблем. Можно даже на «ты».

‒ Поняла… Семён, очень хотела сегодня встретиться, но вчера от лихого напора, находясь под волшебным действием твоих чар и милой непосредственности, совершенно забыла, что сегодня должна встретить ребёнка из оздоровительного лагеря.

‒ Ну, что же… Ребёнок ‒ это святое. Тогда другим днём созвонимся. Я позвоню. Можно?

‒ Конечно, только ты не думай ничего такого. Я действительно хочу встретиться и увидеть тебя.

‒ Тогда до звонка! ‒ он поспешно отключил смартфон и почувствовал, что в нём всё оборвалось.

Прибылой в этот момент был так зол на всех женщин, на невыносимую их склонность к вранью, что… Он не стал мучить себя поиском эпитетов, чтобы выразить негодование и отвращение к женскому полу, хотя мог злиться до бесконечности, понимая, что ничего от этого не изменится.

Как он ни бушевал в душе, посылая проклятия слабой половине человечества, но сразу всё простил, когда через полчаса Людмила позвонила и очень просто и обыденно, будто они знали друг друга сто лет, сказала:

‒ Это я. Я всё, кажется, уладила. Сегодня встречу сына, сдам его родителям, и брат отвезёт всех на дачу. Когда это будет по времени, точно сказать не могу, но, думаю, часам к семи освобожусь. Тогда и позвоню. Договорились?

‒ Договорились… ‒ легко согласился Семён и вздохнул. ‒ Буду ждать звонка. ‒ И подумал, вспомнив её тонкую талию, подвижность: «Действительно стрекоза!».

Хуже нет того времени, когда ждёшь свидания. Это всем известно. Исходил томлением и Семён, сорвавшись с работы, чтобы привести себя в порядок, приготовить стол. И когда со всем этим покончил, то сам позвонил и радостно сообщил:

‒ Я готов! Ты где?

‒ Подъезжай к машзаводу, там в одном из корпусов у нас офис. Буду ждать у проходной, чтобы не потеряться.

Вскоре благоуханный и свежий Семён оказался перед Людмилой с розами.

‒ А вот и я! ‒ объявил он и, как школьник учительнице, преподнёс букет.

Она сказала «спасибо», понюхала цветы и посмотрела на Семёна широченными глазами, ожидая что-то услышать от него. И он заговорил скороговоркой:

‒ Сегодня жара, в жару по набережной не гуляют, театры на каникулах, все рестораны ‒ я узнавал ‒ закрыты на санитарный день. Остаётся нагрянуть ко мне в гости с камеральной проверкой!

‒ Это долгая проверка. Сил хватит выдержать?

‒ Хватит! А если нет, то разобьём на части. Это устроит?

‒ Вполне!

Как только они поехали, из кондиционера подул прохладный воздух, и сразу на душе отлегло, и он по-иному взглянул на спутницу: нежно и даже трепетно. Пустой трёп закончился, Семён выговорил необходимый словесный ритуал и более не знал, о чём ещё говорить. Немного помолчал и, чтобы не затягивать паузу, спросил о том, о чём приятно услышать каждой матери:

‒ Как сынишку зовут?

‒ Валеркой! Через две недели в школу пойдёт!

‒ Взрослый парень!

‒ А у тебя дети есть?

‒ Домашняя дочка Виола почти шести лет. Под присмотром бабушки находится.

‒ А что же мама?

‒ Мама тоже иногда участвуют в воспитании.

Сказав о Ксении, Семён замолчал, а Людмила не стала теребить его. Что нужно, она уяснила, хотя пока не знала, с кем живёт Семён, и вообще кто он. Из того, что успел сказать о себе, она могла лишь предполагать, что он вроде бы в больших начальниках не ходит, но обеспеченный, а главное, что нравится, и этого оказалось достаточно. Когда она немного утолила любопытство и молча положила ладонь на его руку, то они так и ехали, более не проронив ни слова, уяснив для себя главное на этот момент: они нужны друг другу и даже необходимы.

В квартире он включил кондиционер, Людмила лишь на минуту забежала в душ, он достал из обувной горки новые, завернутые в пакет женские домашние тапочки, а после, ничего не говоря, они, подгоняемые нетерпением, рухнули на кровать и забыли обо всём на свете. Лишь после яростной вспышки обоюдного неистовства обмякли, обвились руками и лежали какое-то время без движений, словно приходили в себя, не понимая, какая сила заставила их соединиться, если ещё вчера ничего не знали друг о друге; они и теперь не очень-то сильно пропитались этим знанием, но взаимного стеснения не было, а Семёну всё-таки казалось ‒ он знает Людмилу сто или более лет. Когда немного остыли, он позвал:

‒ Пошли отмокать!

Напустил в ванную воды, добавив пены, они вместе опустились в неё, словно в пучину. И говорить почти не говорили, лишь нежно целовались, поддерживая рождавшуюся в душе нежность, пришедшую на смену недавней ярости и нетерпения, понимая, что они вместе надолго, быть может, навсегда. Первым зашевелился Семён.

‒ Ещё пять минут, и я умру с голода! ‒ будто всерьёз предупредил он. ‒ Пойдём перекусим!

Они неторопливо и любовно вытирали друг друга полотенцами, а целовались с такой нежностью, словно это были их первые поцелуи в жизни. Они даже одеваться не стали, лишь опоясались полотенцами, а Семён одел гостью в свою футболку. Они выпили вина, перекусили фруктами, хозяин разогрел котлеты, а стейки сёмги поставил на стол холодными. Сначала сидели напротив друг друга, а потом устроились рядом на диване, и не было, наверное, в этот момент людей счастливее.

Когда Семён заварил молотый кофе, Людмила, начала оглядываться. Хозяин это заметил, улыбнулся:

‒ Ищешь следы женских набегов? Скажу сразу: их нет!

‒ Ремонт недавно делал?

‒ Нет. Просто квартира не затёрханная.

‒ Хорошо же ты следишь за ней. Видно, что хозяйственный.

‒ Я бы не сказал так о себе. Недавно живу здесь, ‒ не стал разъяснять Семён, как оказался в квартире, а Людмила не стала задавать лишних вопросов.

Кофе они не допили, их вновь приютила, казалось, ещё не остывшая постель, и оба опустились на неё, словно на небесное облако ‒ мягкое и нежное, и оно понесло, закружило, и ничто сегодня их не могло разъединить.

Оно держало их в своих объятиях до воскресного полдня, когда Людмила  вспомнила о сынишке, и, созвонившись с родителями, узнала, когда их примерно ждать. Ей пора было собираться. К этому часу он знал, что она два года назад развелась, живёт с родителями, где особо не разгуляешься. Это Семён сразу понял, что не может женщина, чьё сердце занято кем-то, с такой доверчивостью и жаром упасть в объятия незнакомого мужчины.

Семён тоже планировал встретиться с дочкой, но когда отвёз Людмилу к её дому, то почувствовал, что не осталось более сил на ещё одну поездку. Поэтому, вернувшись домой, позвонил Маргарите, сказал, что сегодня не сможет приехать к Виолке, и завалился спать, чувствуя, как засыпает на ходу, и проспал до утра, с превеликой неохотой собравшись на работу.

Со следующего дня он закружился с Людмилой в водовороте суеты, и не было сил выбраться из него. Это и радовало, и озадачивало, по опыту он знал, что любое излишество, в чём бы оно ни проявлялось, в конце концов надоест, а сами они обязательно охладеют друг к другу. Но пока этого не произошло, он познакомился с её родителями, сынишкой ‒ как-то в выходной ходили с ним в зоопарк. Это хорошо. Не нравилось только то, что Людмиле приходилось врать сыну, говоря, что она уезжает в короткую командировку, когда оставалась ночевать у Семёна. Но в такой ситуации уж ничего не поделаешь. Зато всё изменилось, когда Валерик пошёл в школу; она записала его в группу продлённого дня, и приходилось каждый раз его забирать из школы, изредка поручая это родителям, которые к тому же сами работали. Для встреч с Семёном Людмила теперь могла рассчитывать только на выходные, да и то неполные, так как необходимо с сыном гулять, заниматься, готовить к урокам ‒ в общем, тем, о чём обычно не любят говорить, считая это родительскими обязанностями.

 

20.

В будни Семён оставался один, приходя с работы, он зависал в ютубе, и более всего его интересовали бои на Донбассе и под Херсоном. Он ещё летом заметил, что снизился темп наступления, войска явно устали, хотя, надо думать, их периодически выводили на отдых и переформирование, но личного состава не хватало для растянутого более чем на тысячу километров фронта, а где в редкую нитку и закрывали его, там оголялся тыл, ибо отсутствовала вторая линия сдерживания, необходимость которой осознавали даже «диванные» эксперты: об этом все говорили на популярных передачах, но далее теоретического осознания надвигающейся угрозы практически ничего не делалось, чтобы взбодрить ситуацию. И было понятно, что уж если с каждым днём страна всё более втягивалась в конфликт, постоянно обострявшийся западным участием и мобилизацией с украинской стороны, то и самим необходима мобилизация, причём, во всех смыслах. Редкие удары по инфраструктуре глубинных районов Украины наносились, но они не могли обеспечить значительного поражения, если по-прежнему в Киев прибывали поезда с западными «гостями», будто дразнящими своим присутствием людей по ту линию фронта. Они свободно разгуливали по городу с украинским президентом, фотографировались, и создавалось впечатление, что ничего особенного не происходит в стране, если фронт от столицы чуть ли не в тысяче километров, при этом «калибры» достают всю территорию противника, но почему-то почти не трогают Киев и его инфраструктуру. Вот же вдарили по харьковской ТЭЦ и по электрическим сетям иных городов, обесточили их, погрузив в темноту, но вскоре забыли эту тему, почему-то ограничившись ударом по плотине на реке Ингульце, тем самым ввергнув в печаль желающих побыстрее закончить кровопролитную операцию. Дававшиеся объяснения о защите мирного населения теперь уже окончательно в расчёт не принимались, особенно когда в начале сентября Украина, проверив себя на Херсонском направлении и ничего там не добившись, начала массированное наступление восточнее Харькова. Очень быстро союзные войска попятились и с неожиданной быстрой сдали Балаклею, Изюм, не задержались в Купянске, дошли до Лимана, но и его в конце концов оставили. То есть предали местное население, поверившее федеральным войскам и военно-гражданским администрациям. Часть населения вместе с учителями, полицейскими успели всё-таки эвакуировать, но осталось много и тех, кому предстояло пройти фильтрацию нацистов, издевательства и испытать на себе их пещерную злобу.

Всё это не давало покоя Семёну, получалось, будто бы зря он срывался добровольцем в желании помочь стране, русским людям на Украине, получил ранение и много семейных проблем. В какой-то момент у него вновь мелькнула мысль отправиться на фронт и доделать прерванное дело, потому что не мог спокойно относиться к тому, что происходило на юго-востоке Украины, к каждодневным обстрелам Донецка, Горловки, Макеевки и других городов. Нацисты дотянулись и до Херсона, Мелитополя ‒ везде и всюду им не давали покоя русские, хотя почти все они говорили на одном языке, ничем внешне не отличались, но в них жило главное отличие: проданная дьяволу душа. Именно это толкало их на безумные поступки, такие как постоянные обстрелы Запорожской атомной станции. Это-то как можно объяснить? Каким умом надо обладать, вернее отсутствием его, чтобы забыть обо всём на свете, даже о себе, своих семьях. О других же людях они, очевидно, вовсе не думали, и создавалось впечатление, что всё делали для того, чтобы поломать всё и вся, лишь бы возвыситься, лишь бы услужить западным хозяевам, накачивавшим страну вооружением и ненавистью.

В соцсетях наряду с пожеланием победы нашим воинам пользователи крепко выражались, не стесняясь натурализма, потому что они желали и ждали от них победы, искренне сочувствовали им и молили Бога о заступничестве, и у всех витал вопрос: «Когда, когда же объявят мобилизацию?!». И вопросы эти касались всех, кто понимал, что нельзя успешно воевать, когда противная сторона превосходит в пять-шесть раз наши войска в личном составе. И сколько не будь воин храбр и стоек, но даже такие качества будут бессильны при неравном соотношении сил. Особенно при нерасторопных генералах, руководящих операцией. Их уж несколько сменилось, но видимого изменения на фронте не происходило. Не находилось пока такого, кто мог честно доложить Верховному главнокомандующему и рассказать народу правду о мешающих причинах, о том, что надо исправить, а что и вовсе кардинально поменять, но для этого необходимо выделиться из общего строя, показать себя наособицу, но как преодолеть инерцию и несогласованность, незаметную в мирное время, но теперь торчащую из всех щелей военной машины.

Чем сильнее Семён «накачивал» себя подобными мыслями, тем тревожнее становилось. Даже мелькнула мысль: «А не пойти ли вновь добровольцем?». Как-то заглянул к казакам, пытаясь понять их настроение, но никого в офисе не увидел, кроме дежурного, сидящего на телефоне. Перекинулся с ним парой слов и понял, что все разъехались: кто на даче сидит, кто к тёще на блины отправился.

‒ Вот с октября зашевелятся, ‒ отозвался мухортый мужик, парящийся от жары в форме хорунжего и игравший в шахматы сам с собой.

‒ Тогда бывай здоров! ‒ пожелал напоследок Прибылой и подумал: «Как бы поздно не было!». И сразу отругал себя: «Чего это я? Раньше времени навожу тень на плетень, как отец говорит!».

Его настроение передалось и Людмиле.

‒ Ну, что ты всё маешься?! ‒ укорила она, среди недели оставшись ночевать у него. ‒ В армии есть командование, им виднее. А что от тебя может зависеть?

‒ Многое…

Его ответ повис в воздухе, остался без комментария. Она лишь прижала его к себе:

‒ Не переживай! Всё хорошо будет! Без тебя обойдутся. Ты себя проявил, ранение получил, в госпитале лежал. Все были бы такими патриотами!

Но с этим заклинанием Людмилы он был не согласен и понимал: чем большая неопределённость копится на фронте, тем сильнее крепнет понимание того, что без него лично она благополучно не разрешится. И пусть он мелкая песчинка в общем потоке событий, но именно её, может, и не хватает для склонения противостояния. Он был в этом убеждён на сто процентов, и никто не мог отговорить его поверить в обратное, но необходим был какой-то случай, чтобы он сдался душевному порыву и вновь отправился на Донбасс.

Поэтому не стал ни спорить с Людмилой, ни одёргивать её. Привыкнув к ней за последний месяц, Семён понял, что она совсем не такая, какой бывает экономист. Экономисты ‒ это особый тип людей, ко всем на свете относящиеся со своим представлением, когда надо вывести какой-то общий знаменатель для новых разработок и планирования производства или эксплуатации чего-то, тем самым добавляя себе важности. Все эти определения не особенно подходили к Людмиле, только в первые дни показавшейся шустрой и языкастой, с завышенной самооценкой. Пообщавшись с ней неделю-другую, он понял, что она совсем иная. Другая начала бы безмерно соваться в его жизнь, узнавать что-то о жене, о новой квартире, со вкусом отделанной и стильно обставленной, но Людмилу это особенно не интересовало. Она словно делала вид, что всё это ей безразлично, а главное для неё ‒ он сам. Для него же главное, что она есть, она рядом, он устраивает её, с ней ему почему-то всегда становилось легче и спокойнее. И чем чаще они встречались, тем больше хотелось встреч. В какой-то момент он даже подумывал, чтобы её поселить у себя, но, поразмыслив, понял, что это неосуществимо. Во-первых, он пока официально женат, во-вторых, не представлял, как быть с Валериком, если его надо забирать с продлёнки, сначала приучив к себе. А вдруг потом придётся расстаться под натиском неожиданно открывшихся обстоятельств. И то, что легко поймёт взрослый человек, ребёнок может воспринять как трагедию. Из всего этого Семён понял, что это пока не для него, и усмехнулся: «Слабоват ты, брат, в коленках, если ищешь оправданий, если мальчишка всё ещё остаётся чужим».

Напряжение в стране от событий последних недель всё обострялось, всё сильнее возвышали голос неравнодушные люди, и вдруг в один из дней прошёл слух, что в ближайшее время Верховный выступит перед народом с обращением. До конца дня не дождались, зато на следующее утро, 21 сентября, в 9:00 обращение прозвучало.

Прибылой только пришёл на работу и увидел, что в каждом углу мужики торчат у смартфонов. Он тоже присоединился к мужикам и начал вслушиваться в слова Верховного. После общего анализа ситуации прозвучали столь ожидаемые, как и столь неожиданные, слова о частичной мобилизации, которых ждали и боялись, до конца не понимая, как они отразятся и подействуют на всех.

Подействовали, сразу посыпались комментария, хождения туда-сюда, со всех сторон слышалось:

‒ Теперь держись, мужики!

‒ Где наша не пропадала…

А кто-то, наоборот, как сидел перед экраном, так и остался сидеть, хмуря лоб от нахлынувших мыслей. Семён прошёл к директору автобазы, отложившему бумаги, спросил:

‒ Слыхали, Джоник Ашотович?

‒ О чём ты?

‒ Мобилизацию объявили. Частичную, но от этого мужикам не легче.

‒ Это мне теперь надо голову ломать. Тебе-то чего?! Вот если повестку пришлют, тогда другой разговор. Так что ни о чём таком не думай. Иди и работай!

Не стал Семён ему говорить, что если даже повестка задержится, то он вновь пойдёт добровольцем, если тоска и неопределённость безмерно душу гложет одиночеством. Устал он от него не только в последнее время, а с того времени, когда схлестнулся с Ксенией. До конкретного знакомства с ней он был просто Семёном, а когда расписался, стал зятьком Чернопута, и отношение к нему людей стало прохладным, почти никаким. Его тестя хорошо знали в городе, приписывали всякие небылицы, которые заставляли посторонних держаться от него подальше, Семён, получалось, с ним заодно ‒ это-то и отталкивало, превращало Прибылого в некую опасную вершину, с которой можно легко сорваться, если только попытаться забраться на неё без подготовки. Сначала Семён ничего этого не понимал, но, когда отучился и начал работать, с ним повторилась та же история. Ни с кем он никогда не поговорил по душам, не выпивал, не ходил на футбол или ещё куда-то, что могло бы по-товарищески объединить. Да что там сослуживцы. С ним даже родители стали говорить по-иному, более официально, что ли, как с начальником. Даже гибель брата не смогла полностью переключить родительское внимание только на него. Иногда Семёну казалось, что они более привязаны к внуку, а его Виолку, как продолжение Чернопута, не особенно жаловали. Это Семён заметил лишь в начале весны, когда отношения с Ксенией стали формальными, потом отчуждёнными, и невольно ему приходилось искать родственную душу среди иных людей, чтобы было к кому прислониться, поговорить откровенно; ведь не зря зимой появились казаки в его жизни. В семейной же жизни прижилась скрытность, он не хотел ничем делиться с женой, хоть капельку сокровенным. Получался некий замкнутый круг, а сам он становился похожим на подневольного зверька, бегущего и бегущего в колесе, и не было у этого бега конца.

Вернувшись в свой стеклянный кабинет-кабинку в углу ремонтного цеха, зачем-то начал перебирать накладные и наколотые на дырокол заявки на обслуживание, словно ему уже пришла повестка и необходимо срочно покинуть рабочее место. Тем временем об объявленной мобилизации поговорили-поговорили и занялись производственными делами, хотя каждый молодой мужик примерял на себе прозвучавшую новость. Некоторые без конца кому-то звонили, морщили лбы, и не были похожи на самих себя. У Семёна даже и в мыслях не имелось желания кому-то позвонить, что-то обсудить. Он всё обсуждал в уме с самим собой, намечая, что ему нужно сделать, когда придёт повестка, а если её не будет в ближайшие дни, то всё равно надо быть готовым к добровольной мобилизации ‒ это решение было обдуманным, твёрдым и не подлежащим пересмотру, кто бы что ни сказал.

 

21.

В середине дня Семёну неожиданно позвонила Маргарита Леонидовна и всхлипывающим голосом начала жаловаться, говоря о каком-то Валентине Подберёзове, требующем сто тысяч рублей, переданных мужу на конкурс. А она знать ничего не знает о каких-то неподъёмных суммах.

‒ Это всё секретарша Германа навыдумывала. Мало ли какие деньги были у покойного мужа? И откуда же мне знать, куда он их дел? И зачем тогда нервы трепать, они и без того на пределе: внучка на руках, дочь запропастилась. Что делать, Семён? Хоть ты подскажи что-нибудь?

‒ А что сказать… Вы лично деньги принимали от кого-нибудь? Если не принимали, значит, гоните всех прочь ‒ пусть спрашивают у того, кому отдавали!

‒ Так ведь он угрожает!

‒ Припугните, что, мол, телефонный разговор записывается, хотя и без этого распечатку всегда, при необходимости, можно поднять. Это запросто делается. И напишите заявление в полицию. Так что постарайтесь быть спокойной, это я к тому, что вскоре мне придётся уехать.

‒ Куда это?

‒ А вы разве не знаете, что мобилизация объявлена. Скорее всего, и мне повестка придёт. В таком случае вы не забывайте, что у вас есть сват и сватья и они всегда помогут с Виолкой в случае чего. А что Ксения? Так ни разу и не звонила?

‒ Только из Еревана в самом начале, потом из Барселоны, и более от неё ни слуху ни духу, а уж три месяца минуло.

‒ Её сопровождающий ‒ надёжный человек?

‒ Откуда мне знать, я его и видела-то только раз. Такой весь кручёный.

‒ Всё-таки напишите повторное заявление в полицию. Время сейчас тяжёлое, непонятное, но пусть оно будет лежать в отделе, им лучше знать, что делать… Как Виолка?

‒ Грустная ходит, спрашивает, когда мама приедет. Хоть бы ты заглянул. Вот дочка хочет с тобой поговорить. Передаю ей трубку.

‒ Пап, когда приедешь? Жду и жду тебя, а тебя всё нет и нет, ‒ услышал Семён плаксивый голосок и поспешил успокоить:

‒ Сегодня после работы. Обещаю. Ты только не грусти, всё хорошо будет.

Дочь по-взрослому сказала:

‒ Как не грустить, если мама и дедушка в командировках, а ты редко бываешь у нас.

От её недетских рассуждений он едва не задохнулся:

‒ Ну, потерпи немного. Скоро все вернутся, так что не переживай. Я тебя целую и обнимаю, до встречи, моя красотулька.

Виола вздохнула:

‒ Вот бабушка хочет поговорить.

‒ Хочу напомнить, ‒ взяла Маргарита трубку, ‒ что ты уже был на фронте, ранение получил, пусть теперь другие отличатся!

‒ Ну что же, что был ‒ жизнь продолжается.

‒ Вот именно: необходимо о себе думать, о дочке!

В этот момент Семён понял, что с тёщей можно говорить на эту тему бесконечно, и просто необходимо закруглить разговор.

‒ Врачи на медкомиссии решат, ‒ постарался он отговориться. ‒ Вечером приеду, ещё поговорим, а сейчас работы много. Вы сейчас где?

‒ В городе, поближе к врачам, а то я сама что-то хандрю, да и Виолка кашляет. Не забывай нас, ‒ вздохнула она и сама отключила трубку.

Семён не ждал волнения, но всё-таки разволновался от предстоящего расставания ‒ от всего, что перестроило мысли на ускоренный и тревожный лад. Ведь как ни храбрись, а в момент всё изменилось. И если к апрельской командировке он сначала относился, как к игре, то теперь надвигающиеся события выглядели по-настоящему серьёзно, даже грозно. Легко сказать, что готов послужить Родине и даже бравировать этим, гораздо труднее проникнуться своей необходимостью, созреть в душе, чтобы понимать, что без тебя не смогут обойтись, ты являешься той, пусть и крохотной частицей, которая, возможно, понадобится, чтобы перевесить противостояние в свою пользу. И одно дело рассуждать в душе, а другое вслух, когда каждое слово говорит о тебе, и бывает достаточно одного, чтобы понять – дрянь ты или действительно человек.

Хотя Семён и сказал Маргарите, что много работы, но она как раз и не шла сегодня на ум. Да и меньше её было: и на линии планового техобслуживания, и по заявкам, словно водители ни о чём не думали, кроме мобилизации. Ведь их-то одними из первых призовут, водители всегда в цене, всегда востребованы, их и гибнет много, ибо они при обстрелах желанная цель для противника. Хотя ныне водительскими правами не удивишь, они почти у всех мужиков, но профессионалов среди них раз, два и обчёлся. Так что вполне возможно попасть при отправке в одну партию с кем-то из своих. А то в прошлый раз он так ни с кем по-настоящему не познакомился, не говоря уж о том, чтобы сдружиться. В памяти только и остался краповый берет Лёха. И где он теперь, что с ним ‒ бог весть, если они даже не успели обменяться адресами и телефонами: почему-то в первых боях не думалось ни о каких ранениях, и казалось, что парни будут всегда рядом. Впрочем, как говорили старики, на войне, да ещё в пехоте, редко кто долго дружит: так или иначе, а судьба всё сделает, чтобы размотать по сторонам и по разным адресам. Это от чьего-то желания не зависит. Как Бог даст! Хотя обо всём этом надо поменьше думать и озадачиваться, как говорили древние: «Делай что должно, и будь что будет!».

Еле-еле отработал Прибылой смену, а вышел за проходную, не зная, что делать из-за свалившихся забот. Вспомнив разговор с тёщей и дочкой, сначала решил заехать к ним. В магазине накупил сладостей, фруктов, подумав, по-хозяйски решил, что и овощи не помешают, а потом накупил говядины, колбас, сосисок, сыра двух сортов, молочку. Когда появился с пакетами перед Маргаритой, та ахнула:

‒ Это что сегодня с тобой, парень?!

‒ А что не так?

‒ Непривычно как-то…

‒ Кто вам теперь поможет, как не я, ‒ сказал и посмотрел на подбежавшую дочку, которая, правда, ничего не поняла.

Семён её расцеловал, взял на руки и вдруг понял, что никогда не относился к ней с такой любовью, как сейчас, именно в эту минуту, будто уже расставался. Подумал об этом и отругал себя: «Ну, что я сам себя накручиваю? Ведь ничего пока неизвестно! Всё в тумане!».

‒ Поужинаешь с нами? ‒ спросила Маргарита.

‒ Запросто!

Он сходил умылся, потрепал себя по щекам, словно прогоняя из головы лишние мысли, и вскоре сидел за столом рядом с дочкой.

‒ А ведь мы так сто лет не собирались! ‒ вздохнул и обнял Виолку, посмотрел на Маргариту и подумал: «Ведь совсем недавно я посылал всех Чернопутов куда подальше, мол, надоели, а как жизнь всё выравнивает. Тогда был по-настоящему зол от обиды на жену, на всех, кто окружал в этом доме, словно легла тень от домашнего затмения, а теперь Маргарита чуть ли не лучший друг!».

Подумав так, он не стал обольщаться, зная, что тёща сейчас припёрта обстоятельствами, она растеряна, даже напугана, и ей действительно не к кому прислонить голову. По сути, нынешние люди настолько стали редки в родственных отношениях, словно кто-то специально прополол два-три поколения, лишив их тяги к детям, если семьи ограничивались одним ребёнком, редко двумя. И теперь наступило такое время, когда действительно все стали одиноки, живут сами по себе, особенно, когда всё хорошо, да и в беде долго не печалятся ‒ остаются наедине с собой, отвыкнув от больших семей, а значит, многолюдных свадеб, дней рождений, похорон, когда все родственники на виду, при случае помогут, подскажут, старшие не бросят младших, так и живут семьями и родством. Теперь нет, теперь по-другому, хотя и в этом вопросе наметились лучшие изменения, когда государство вплотную занялось помощью семьям, ввело материнский капитал, и много молодых семей стало иметь по два-три ребёнка.

Поужинав, поиграв с дочкой в пупсиков, Семён начал собираться, решив заодно забрать берцы, защитную куртку и брюки, в которых приехал из госпиталя. По расцветке брюки от куртки отличались: первоначальные, которые получил в Гудермесе, были разрезаны при ранении и выброшены, эти же, выданные в госпитале, были коротковаты, но под берцы сгодятся. Он сложил вещи в пакет, а Маргарита вздохнула:

‒ Ну, вот что ты бежишь впереди паровоза? Ещё ничего не известно, а ты уж с вещами колготишься, ‒ укорила она и спросила о своём, насущном: ‒ Значит, говоришь, посылать мне куда подальше всех, кто будет требовать конкурсные деньги, о которых я знать ничего не знаю?

‒ Конечно! Пусть идут лесом и там ищут. И заявление в полицию напишите об угрозах.

‒ Хорошо, так и сделаю! ‒ согласилась Маргарита.

Расставшись с ней и дочкой, Семён хотел было позвонить Людмиле, ночевавшей накануне, но сдержался, чтобы взаимно не накручиваться неопределёнными разговорами, слушать ахи и вздохи о мобилизации, а ему так не хотелось попусту говорить об этом, когда неизвестно, что будет дальше.

 

22.

Утром, когда он собирался на работу, позвонили в дверь, и столь неожиданный звонок отозвался тревожным сердцебиением. Мелькнула мысль: «Вот и началось!» ‒ когда на пороге он увидел полицейского и курсанта военного училища.

‒ Вы ‒ Прибылой Семён Иванович? ‒ спросил он.

‒ Так и есть…

‒ Вам повестка о мобилизации. Прежде, чем расписаться о получении, предъявите, пожалуйста, паспорт, ‒ попросил полицейский.

Семён взял на полочке в прихожей приготовленный паспорт, отдал лейтенанту. Тот полистал его, убедился, что данные верны, а курсант попросил:

‒ Распишитесь вот здесь.

Прибылой расписался, курсант оторвал корешок с подписью, а Семёну отдал саму повестку, напомнил:

‒ На основании «Федерального закона о воинской обязанности и военной службе» вы обязаны явиться в Зареченский военный комиссариат завтра, то есть 23 сентября 2022-го года, к восьми часам утра! Иметь при себе повестку, паспорт, военный билет.

Они ушли, а он вздохнул, сел на банкетку и какое-то время сидел в оцепенении. Пытался разложить по порядку предстоящий день, но в голове полный сумбур, и ясно просматривалась лишь одна мысль: «Надо ехать на работу!». Он попытался позавтракать, но на еду смотреть не мог и отложил сковородку с омлетом. Лишь выпил чашку кофе с молоком и поехал на базу. В ремзону не стал заходить, сразу поднялся к директору и, поздоровавшись, положил повестку на стол.

Не читая, Джоник Ашотович, сморщив худое и без того морщинистое лицо, нахмурился, взглянув на бумагу.

‒ Что могу сказать? В другое время, Семён Иванович, на тебя бронь определили бы, но пока такой команды нет, да и вряд ли она будет. Ведь у нас частная компания, хотя есть ли теперь нечастные. Иди в бухгалтерию, получай причитающиеся деньги, но учти, что трудовая книжка остаётся у нас, так как за тобой забронировано место работы, и, когда вернёшься, займёшь нынешнюю должность. Это, так сказать, официальная часть, а от себя скажу, дорогой Семён: возвращайся поскорее живым и невредимым с Победой! Будем ждать тебя! ‒ Он поднялся из-за стола, подал, напутствуя, руку, обнял: ‒ Береги себя!

В бухгалтерии, где получили указание начальника, его вместе с ещё одним мобилизованным ‒ водителем из первой автоколонны ‒ рассчитали, вскоре появившаяся кассирша выдала причитающиеся наличными ‒ и всё, летите, орлы! Водителя, всего лишь год назад дембельнувшегося со срочной, звали Анатолием, он предложил отметить мобилизацию, но Семён отказался, сказав, что за рулём. Вернулся в ремзону, поговорил напоследок с мужиками и пошёл к проходной. Позвонила Людмила, осторожно спросила:

‒ Чего не звонишь? Какие новости?

‒ Новости? Разве не знаешь, что мобилизацию объявили. На войну завтра ухожу, повестку утром доставили ‒ вот такие новости.

Она ойкнула, и он услышал её всхлипывания.

‒ Ладно, не гони слезу. Будешь сегодня?

‒ Конечно. Пораньше с работы отпрошусь.

‒ Договорились. Я сейчас с работы, надо машину в гараж поставить да с дочкой побыть, а то когда ещё увидимся.

‒ Я поняла.

Семён заехал к тёще, коротко, пытаясь намёками объяснить ситуацию, чтобы дочка ни о чём не догадалась, и заметил, как белолицая Маргарита сразу почернела лицом.

‒ Беда, беда… Может, тебе какая отсрочка полагается? Чего же я одна, ‒ она кивнула на внучку, ‒ с ней буду делать?! А если с самой, не дай бог, что случится. Что тогда?!

‒ Говорил же вчера ‒ к сватьям обращайтесь. Всегда помогут. Телефон-то есть? Проверьте!

Она проверила, вздохнула:

‒ Вот они: Иван Семёнович и Вера Алексеевна.

‒ Всё правильно. ‒ Он написал на листке их адрес: ‒ Это на всякий случай. К тому же, в Москве у вас есть деверь, кажется, так называется брат Германа Михайловича.

‒ Да ну его… Ненадёжный человек.

‒ Ненадёжный сейчас, но всё может измениться. Ладно, пойду машину в гараж отгоню, заодно Виолку прокачу. Доча, если хочешь прокатиться, одевайся!

‒ А пончиков купим?

‒ Обязательно, как без них.

К пончикам он приучил дочку с той поры, когда она только-только начала ходить ‒ тогда чаще гулял, больше уделял внимания. Так уж получилось, что у них в Затеряеве тоже продавали пончики на городском рынке, а за ним вереницами тянулись разномастные гаражи. Был гараж и у отца, часто бравшего с собой сынишку, когда в выходной копался с «Жигулями». На обратном же пути они обязательно покупали несколько пончиков, сами ели, приносили маме и брату, и это стало привычкой. Вот и сейчас, услышав о лакомстве, Виолка засопела, с бабушкиной помощью торопливо надела кофту, куртку, скрипнула липучками кроссовок и посмотрела Семёну в глаза, словно доложила о готовности. И он не выдержал её радостного взгляда ничего не понимающего человека, и не объяснишь ему по-настоящему, почему, зачем куда-то завтра отправится её папка, и неизвестно, когда вновь они увидятся, и сколько должно пройти времени, чтобы она вот так же опять посмотрела в глаза.

Они быстро доехали до гаража, Семён хотел отсоединить аккумулятор, но он спрятан так глубоко под задним сиденьем, что не сразу его извлечёшь. Хотя зачем? Не на год и не на два он собирается в командировку. Зачем ему так долго задерживаться. Оставив машину, они заглянули в палатку рядом с магазином, где он купил пакет пончиков. Потом вышли в сквер и уютно уселись на освещённую солнцем скамейку. После того, как Семён вернулся из Затеряева, он мало приглядывался к облакам, лужайкам, аллеям, а сейчас заметил, что пришла настоящая осень, если клёны и липы закутались в золотые, искрящиеся на солнце одежды. Да и под ногами было разбросано много цветастых листьев, а среди них, почти незаметные, слетевшиеся воробьи: скачут бочком, склонив голову, заглядывают в глаза ‒ выпрашивают угощение. Покрошил Семён пончик, отдал дочке, и она, словно курам, принялась разбрасывать угощение птичкам, устраивая среди воробьёв кутерьму. Когда угощение закончилось, Виолка попросила:

‒ Давай ещё покормим воробьишек!

‒ Хватит, они уже наелись, видишь, как пёрышки чистят и прихорашиваются. Да и мало пончиков осталось ‒ как раз бабушку угостить.

Виола замолчала, Семён вытер платком сахарную пудру на губах такой родной дочки, позвал:

‒ Пошли домой, нас бабушка ждёт!

Пока они гуляли, Маргарита собрала обед, вскоре все сидели за столом. Семён грустно поглядывал на дочь, тёща его взгляд перехватила, сморщилась, покачала головой, печальным видом будто говорила о скором расставании. Без аппетита пообедав, Семён собрался к себе.

‒ Завтра отключу холодильник, что-то доем, что-то заберу с собой, перекрою воду, электричество. Вам только останется раз в месяц оплачивать коммунальные платёжки и следить за порядком. Деньги есть?

‒ Не переживай. Найдутся. Могу и тебе с собой дать ‒ мало ли что купить придётся.

‒ Обойдусь. Куда мне их. Ведь и на карточке есть, и сегодня под расчёт наличными получил.

Он вроде бы всё сказал, но уходить не хотелось, словно он разрывал ‒ пусть и слабую, но соединяющую нить, оставлял много неопределённого, горечью оседавшего на душе. Виолка всё это время не отходила, он прижимал её к себе, напоследок обговаривая с Маргаритой бытовые мелочи, и не было сил сказать: «Я пошёл, до скорой встречи!». Тёща вполне поняла его состояние и перекрестила, вложила в карман куртки бумагу, завёрнутую в целлофан, пояснила:

‒ Это «Живые в помощи»! Всегда держи при себе, а лучше выучи и повторяй в трудную минуту… А пока, как говорится, с Богом! Храни тебя Господь!

Семён понял, что Маргарита искренне переживает за него, и по-сыновьи обнял её, потом подхватил и поцеловал Виолку и почти сразу, чтобы не рвать душу, поставил на пол, вздохнул:

‒ Мне пора. Будет возможность, позвоню! ‒ и поспешил выйти из квартиры; не дожидаясь лифта, побежал по ступенькам.

Тревога, печаль расставания ‒ всё в нём смешалась. Он хорошо помнил, как уезжал весной в Гудермес. Тогда всё напоминало приключенческую игру, и за дочку душа не болела, теперь же всё было по-иному: тяжело и непредсказуемо, даже не верилось, что так быстро жизнь может изменить семью, выхолостить её, превратить из беззаботной в полную тревог и неизвестности. Тесть отошёл в мир иной, жена, пусть и неверная, пропала. Была бы она рядом с Виолой, было бы спокойнее, а если что-то случится с Маргаритой… Даже думать не хотелось об этом.

В квартире, дожидаясь Людмилу, он начал потихоньку собирать вещи и принадлежности. Приготовил куртку, брюки, берцы, свитер, достал вязаную шапочку, порыскав по шкафу, нашёл две пары белья, несколько пар носков, приготовил «рыльно-мыльные» принадлежности, ложку, кружку, перочинный нож. Что ещё взять? Да разве всё предусмотришь!

Чтобы не слоняться по квартире и не тосковать впустую, решил нажарить картошки, мяса и провести общую ревизию холодильника. Запасов он особых не держал, поэтому приготовил себе в дорогу пакет бутербродов на первый случай и положил пакет в морозилку, сунул в рюкзак попавшуюся под руку пластиковую бутылку минералки, а всё остальное сложил для Людмилы.

Пока жарились мясо и картошка, он позвонил отцу, решив не скрывать свою мобилизацию, как скрыл весенний побег на фронт, и как можно спокойнее сказал, что получил повестку и завтра отправляется. Отец выслушал его и ничего сразу не сказал, словно не понял, а потом встрепенулся:

‒ Скажи, где, когда ‒ приедем с матерью проводить тебя!

‒ Пап, спасибо, но, честное слово, не хочется видеть мамины слёзы.

‒ Тогда один приеду!

‒ И этого не надо. Я не пацан какой, чтобы за ручку вести меня в военкомат. Разберусь, всё нормально. Постараюсь звонить, но это уж сам понимаешь, как получится. Лучше вот что имей в виду: позванивайте Маргарите, а то она одна осталась с Виолкой.

‒ А где же Ксения?

‒ Нет её. Поехала в Испанию и ни слуха от неё, ни духа. Так что позвоните Маргарите, поддержите её.

‒ Позвонить-то позвоним и в случае чего выручим ‒ родные всё-таки, а вот что жена твоя пропала ‒ это непорядок. Написали хотя бы заявление в полицию?

‒ Пап, давно написали, хотя сейчас такое время, что трудно ожидать чего-то определённого, тем более искать концы в Европе. Ладно, надеюсь, всё будет хорошо. Постарайся успокоить маму, скажи ей, что скоро вернусь. Целую вас! Мне надо собираться.

‒ Погоди, где твой военкомат?

‒ В Заречье.

‒ Какая улица?

‒ Почтовая… Всё-таки хочешь приехать?!

‒ А как бы ты поступил, если бы собственный сын на фронт уходил? На какое время назначено?

‒ К восьми…

‒ Вот и хорошо, завтра увидимся. Взял бы и мать, но она приболела. Так что до встречи.

Семён вздохнул:

‒ Ладно, пап, до завтра!

Он отключил телефон, не в силах более рвать сердце, выкручиваться, говорить одно, а думать другое. Хорошо, что звонок в дверь отвлёк. Дверь распахнул, а перед ним Людмила.

‒ Проходи, Серёжкина, что замерла? ‒ пригласил Семён.

Она вошла настороженно, не как прежде, даже осмотрелась, словно остерегалась чего-то, и вгляделась в него так жалостливо, что он невольно шумно выдохнул:

‒ Ты чего такая?

‒ Неожиданно всё это! В голове не укладывается, что завтра расстанемся.

‒ Обычное дело для мужиков. Пришло время, значит, надо идти и защищать Родину! Вот и рюкзак собрал!

‒ Какой-то он худой у тебя.

‒ Остальное в боях добудем! ‒ усмехнулся Семён.

‒ Всё шутишь…

‒ Шути не шути, а пора ужинать. Мой руки и ‒ за стол. У меня бутылка вина припасена по случаю!

Они шутливо переговаривались, но оба понимали, что шутки их натужны, даже неуместны, только когда Семён налил в бокалы вина, посерьёзнели.

‒ Можно я скажу? ‒ спросила она и, собравшись с мыслями, прежде посмотрела на него долго и пристально: ‒ Возвращайся невредимым и как можно скорее. Давай выпьем за это!

Они неожиданно быстро почти осушили бутылку, и она, запьянев, с нескрываемым вызовом сказала:

‒ Мы с тобой знакомы два месяца, и, заметь, я никогда не спрашивала о твоей жене, но сегодня хочу спросить, чтобы ждать тебя по-настоящему или…

‒ По-настоящему! ‒ развеял её сомнения Семён и рассказал всю историю, начиная с апрельского отъезда на Донбасс.

‒ И что, так и не знаешь, где она сейчас? ‒ выслушав внимательно и не перебивая, спросила Людмила, глядя в глаза, словно не верила.

‒ Не знаю и не особенно интересуюсь. Единственное, кого жалею в этой истории, это дочку: она ведь ждёт, спрашивает о ней.

‒ Это так. Дети в подобных историях более всего страдают. Когда мы с мужем развелись, Валерик часто спрашивал об отце. Я сначала всякую чушь городила, а когда он укорил: «Бабушка сказала, что мой папа бросил нас!» ‒ всё рассказала, как есть, и более он никогда об этом не спрашивал. Из тебя, кстати, тоже слова не вытянешь!

‒ Зато сегодня разговорился, ‒ усмехнулся Семён, успевший посмотреть на Людмилу совсем по-иному, потому что никогда не интересовался её мужем.

За ночь они много о чём успели переговорить. Семён пытался вернуть прежние чувства, забыть её сегодняшнюю болтливость, но ведь она ‒ женщина, и как ей не думать и не переживать о том, что для неё оставалось тайной и что давно надо бы рассказать самому, а не дожидаться наводящих вопросов и крайнего срока. Что-то всё-таки удалось поменять в себе, вернуть обычное отношение и без слов понять это, когда на рассвете Людмила неудержимо расплакалась. Он не успокаивал, ничего не говорил, лишь обнял, прижал к себе и ждал, когда она выплачется.

 

23.

Поднялись они задолго до отправления. Попили кофе, Семён выгреб остатки еды из холодильника, отключил его, отдал пакет Людмиле, потом перекрыл воду в стояках, вырубил электричество, закрыл окна, сказал, собравшись уходить:

‒ Присядем на дорожку!

У остановки автобуса Людмила объявила:

‒ Я провожу тебя!

‒ Как ты себе представляешь проводы? Пришёл я в военкомат и сразу отбыл? Так, что ли? Нет, всё не так. Сначала помаринуют, потом медкомиссию надо будет пройти, и только часа через два-три построят перед отправлением. Так что, Люда, езжай на работу. Твой автобус идёт… Давай поцелуемся!

Он обнял её, припал к тёплым губам, и опять она потекла слезами. Попытался успокоить:

‒ Перестань, всё хорошо будет… ‒ И чуть ли не подтолкнул к двери, подхватил под локоть и почувствовал, как она дрожит; уехала, и сразу он стал одиноким-одиноким, и мысли только о том, что ждало впереди.

До военкомата он добрался на маршрутке, где к этому часу собралось изрядно народу, и почти у дверей чуть ли не столкнулся с отцом.

‒ О, привет, Иван Семёнович! Ты уже здесь?!

‒ А я уж звонить тебе хотел…

Они обнялись, а отец потянул за собой к выходу со двора:

‒ Давно тебя ждём! Я ведь с матерью приехал. Пойдём, поговори с ней! Она почти ходить не может ‒ радикулит перекосил, еле до машины довёл.

‒ Ну, вы даёте огня!

Они вышли за ограду, а за ней машины в ряд к бордюру приткнулись, и мама из знакомой легковушки машет. Семён распахнул дверцу, обнял свою родимую, а она сразу слезами зашлась; отец закурил.

‒ Как же так, сынок, получилось, что покидаешь нас? По своей воле или как?

‒ Мам, разве не слышала о мобилизации? Ничего не поделаешь. Не я один.

‒ Это что же ‒ война пришла, а мы живём, и знать ничего не знаем. Где-то что-то происходит, нас не касается, думали, что всегда так будет.

‒ Ну вот коснулось. И ничего изменить нельзя: закон есть закон.

‒ Как же жалко тебя. Ты ведь у меня один теперь, вся надежда на тебя была, когда Андрея не стало, а теперь и тебя забирают!

‒ Мам, да вернусь я, никуда не денусь. Поменьше обо мне убивайся. Я ведь не пацан какой… ‒ Он ещё что-то говорил, а она, похоже, не слышала ‒ утирала платочком слёзы и беззвучно рыдала.

Семён посмотрел на отца:

‒ Пап, мне пора, надо доложить о прибытии. Успокой Лексевну.

Отец встрепенулся, подошёл к машине, тронул жену за плечо, попросил:

‒ Ну, хватит, Вера! Хватит! Он не один такой. Во все времена так было.

‒ Мам, пап, спасибо большое, что приехали, теперь и на душе будет легко, всегда буду вас вспоминать. Давайте обнимемся, и пойду, а вы не ждите ‒ можно и полдня прождать отправления. Пап, садись за руль!

Семён обнял отца, подошёл к матери, поцеловал её, несильно прижал к себе, вздохнул и словно попросил извинения:

‒ Пора! ‒ и поправил рюкзак, круто развернулся и стал пробираться ко входу в военкомат. Уже на ступеньках оглянулся и увидел отца, махавшего вслед, приостановился, махнул ему в ответ и торопливо раскрыл дверь, словно спешил сократить расставание.

Доложил дежурному о прибытии, тот проверил повестку, сотрудница военкомата оформила документы, сделала отметку в журнале и указала на боковую дверь:

‒ Проходите на медкомиссию!

Именно её, этой комиссии он боялся более всего, и боязнь эта пришла, когда получил повестку, поэтому изводил себя мыслью: «Всех взбаламутил, а вдруг завернут, как дефектного. Кто-то, может, и порадовался бы этому, но мне такая лафа ни к чему!». Но делать нечего ‒ прошёл в коридор, встал очередь. Мужики все суровые, молчаливые, лишь двое, видимо знакомые, вспоминали недавнюю поездку на охоту, сколько они уток настреляли и как потом славно погужевались, завалившись к молодухам, и как потом еле унесли ноги от местных мужиков. «Молодцы, ребята! ‒ подумал Семён. ‒ Впереди у вас славная охота. Вся стрельба впереди!».

В какой-то момент он вспомнил о родителях, и стало нестерпимо жалко обоих. Поставил себя на их место и не сумел представить, как бы сам отнёсся к мобилизации единственного сына. Это невозможно представить, что-то в этих фантазиях виделось бесчеловечное, варварское, разрывающее душу. Уж лучше не думать об этом, а положиться на волю божью, везение и собственную осмотрительность.

Главное, кого он опасался из врачей ‒ это хирург и невропатолог. Терапевта он прошёл легко, а эти вполне могут придраться к раненой ноге, начнутся выяснения: когда, при каких обстоятельствах была проведена операция, как проходила реабилитация. На его счастье невропатолога не оказалось, а на вопрос хирурга, сидящего за столом: «Были переломы?» скороговоркой ответил: «Нет, не было…».

‒ У вас вот отмечено, что вы участник СВО. Давно вернулись? И по какой причине?

‒ Добровольцем был, но недолго… Ранение в голень.

Врач вышел из-за стола, осмотрел ногу, спросил:

‒ Кость была задета?

‒ Нет…

‒ Но шрам почему-то обширный.

‒ Так операцию делали, какую-то мышцу сшивали… ‒ Семён притворялся и не до конца выдавал подробности. Ведь скажи он, что было задето ответвление седалищного нерва, то вполне врач мог бы завернуть его, дать отсрочку, а Семёном к этому моменту одолело упрямство, когда он ни о чём не хотел слышать ‒ только мобилизация, только быть со всеми.

Врач, видно, был опытным, внимательно посмотрел в глаза Прибылому, будто сказал: «Лукавишь, братец!» и попросил:

‒ Вытяните руки вперёд и присядьте несколько раз!

Просьбу Семён послушно и резво выполнил, а врач, что-то записав, отдал ему «бегунок» и махнул рукой, мол, проходите далее. Окулист и «лор» Семёна не пугали, потому он знал, что со зрением и слухом у него порядок, поэтому с лёгкой душой отметился у них и прошёл в зал, где скапливались прошедшие медкомиссию. Народ разный, и по-разному вели себя мужики: кто ковырялся в рюкзаках, доставая еду, кто дремал ‒ и ни одного знакомого. После часа ожидания появился невысокий новичок, с навьюченным рюкзаком выше головы; приглядевшись к нему, Семён узнал водителя со своей базы, предлагавшего отметить мобилизацию. Махнул ему рукой, обращая внимание. Тот увидел его, подошёл и заулыбался:

‒ Один знакомый есть!

‒ Рад видеть, Анатолий!

Поздоровались. Тот сел рядом, попросил:

‒ Семён Иванович, называйте меня Толяном ‒ мне так привычнее.

‒ Тогда и я буду просто Семёном. В какую команду зачислили?

‒ Мотострелок я, буду за танками пыль глотать да на бэтээрах задок морозить, а в перерывах в землю закапываться. Хотя, до конца не знаю, куда меня записали. Может, сразу в водители. Я бы согласился!

‒ Значит, мы с тобой коллеги. Может, вместе попадём.

‒ Неплохо бы, если уж такая масть пошла.

Семён подумал, что ему в общем-то всё равно, куда направят, не для того он сюда пришёл, чтобы торговаться и выпрашивать для себя хлебное место. Правильно ведь Толян сказал, какая масть придёт, так и будет. Из-за этих бесшабашных слов «коллеги», заранее остригшегося наголо, отчего рыжеватые волосы почти не были заметны, Семён по-иному присмотрелся к нему, вдруг подумав о том, что был бы благодарен судьбе, если она и далее будет их сводить. Ведь посмотреть особо не на что: мелкий, кособокий какой-то на вид, и говорит, через слово матюгаясь, а всё равно в нём чувствовался характер и надёжность, словно у великана-богатыря. И ещё подумалось о том, что среди многих тысяч воинов Толян будет единственным знакомым, к тому же земляк ‒ это многое значит.

Они пробыли в военкомате почти до обеда, когда началась, как сказал Толян, «движуха» и вскоре прозвучала команда дежурного офицера: «Выходи строиться!». Все они, утомившиеся от ожидания, ручьём устремились к дверям, на свежий воздух, и построились перед зданием военкомата в четыре шеренги без соблюдения ранжира. За отгороженной ленточкой площадки для построения скопились провожающие, Прибылой никого не ожидал увидеть, но вдруг раздался знакомый звонкий голос: «Се-ня!». Вгляделся он и увидел Людмилу, и будто током пробило от радости, оттого что кто-то, помимо матери и отца, пришёл проводить! Не ожидал он такого подарка и сразу помахал ей, а потом, пока произносились прощальные речи военкома, чиновников, священника, смотрел и смотрел на Людмилу, и показалась она в эти минуты необыкновенно красивой в лёгкой кремовой куртке, с волнистыми, распущенными до плеч каштановыми волосами, и почему-то именно в этот момент вспомнил он их запах и задышал глубоко и взволнованно.

Перед отправлением оставили несколько минут на общение с родственниками, и Семён в числе первых подбежал к Людмиле. Обнял её, расцеловал с таким жаром, словно не виделись они много лет, и почему-то не было слов, чтобы выразить чувства, и все они были заменены двумя словами:

‒ Долго ждёшь?

‒ Готова всю жизнь ждать, но желаю скорейшего возвращения.

Он хотел было сказать, что, мол, не обязательно так переживать, суетиться, но ничего не сказал, потому что подобные слова и сама мысль об этом показались неуместными. Они так и стояли, пока не раздалась команда: «По автобусам!» ‒ и духовой оркестр заиграл марш «Прощание славянки». Поцеловав Людмилу и сказав: «Я вернусь!», Семён пошёл к автобусу, сел у окна и махал до той поры, когда за окном мелькали провожающие. «Вот и всё, ‒ подумал Прибылой. ‒ Началась другая жизнь!».

 

24.

Через неделю после мобилизации Семёна Маргарите пришло странное письмо без обратного адреса, лишь штемпель московский. Она редко заглядывала в почтовый ящик, очищая его от рекламных газет и листовок, и ждала в середине месяца «жировки». А тут словно кто надоумил заглянуть неурочно. Дверцу открыла, а там письмо, и почему-то сразу подумала о Ксении, потому что почти никогда им обычных писем не присылали. Не зная, что и думать, затрясшись от волнения, она торопливо распечатала конверт и влепилась читать неровные строки, написанные женской рукой.

«Здравствуйте, Маргарита (простите, запамятовала ваше отчество), пишет вам девушка, знавшая вашу дочь Ксению. Правда, знакомство наше было случайным и продолжалось недолго, тем не менее, судьба Ксении запала мне в душу. К сожалению, всего я не запомнила, общаясь с ней, но и то, что она успела рассказать, потрясло. Она какое-то время назад летала в Барселону со своим парнем, чтобы попытаться получить вклад отца в тамошнем банке. Хотя у неё была доверенность на управление счётом, но из-за санкций счёт был заблокирован. Тогда какие-то тёмные личности подкатили к ним с предложением о сделке: Ксения написала им доверенность на пользование вкладом, а за услугу ‒ пятьдесят процентов суммы, а это несколько миллионов евро, но ей ничего не оставалось, как согласиться. Особенно настаивал её молодой человек, Максим, кажется. Когда деньги были получены, то им обещали помочь добраться, минуя таможню, до Стамбула на морском лайнере, где у тех людей были связи. Ничего не подозревая, Ксения с Максимом поднялись на борт теплохода, где их развели по разным каютам, и более Ксения не видела его, как и рюкзак с деньгами, бывший при нём. Когда же она стала искать, требовать Максима, её попросили успокоиться, дали попить воды, говоря, что он вот-вот появится, но далее она ничего не помнила. Пришла в себя только в душной комнате с незнакомыми мужчинами. Они помогли ей прийти в себя, сказали, что её спутник погиб, вывалившись за борт в открытом море. К сожалению, вместе с рюкзаком. Ксения закатила истерику, попросила, не обнаружив своего паспорта, вернуть его; в ответ на это они только рассмеялись, сказали, что надо отработать путешествие на комфортабельном теплоходе в массажном кабинете. Её познакомили с нами, такими же невольницами из России и Молдовы. Когда она поняла, где оказалась, то попыталась сбежать, но усилия были тщетны. Её избили до беспамятства, изнасиловали (простите за такие подробности). Придя в себя, она отказалась обслуживать клиентов. Тогда же попросила, зная, что меня скоро должны выкупить, всё рассказать вам. Записку с адресом я спрятала в заколке. Через день её вновь избили и куда-то увезли. Нам сказали, что эту строптивую отправили в Россию. Но мы-то знали о тамошних порядках, и, скорее всего, Ксению просто уничтожили… Маргарита, я вполне могу понять ваше состояние, но будьте снисходительны ‒ я всего лишь выполняю просьбу Ксении. Мне это горько писать, и я не сразу решилась, но знаю, как переживают матери, когда пропадают их дочери, как переживала моя мама. И хорошо, что нашёлся человек, вызволивший меня из тамошнего ада, от которого я и поныне не могу прийти в себя. Остаюсь неизвестной вам по той причине, что паспорт Ксении остался у тех негодяев, и они легко могут растерзать вашу семью, если будете предпринимать какие-то конкретные действия по поиску Ксении. Они страшные люди и готовы на всё. Ксению теперь уж, видимо, не вернуть, но у неё есть дочка ‒ берегите себя ради неё. И, пожалуйста, это письмо уничтожьте и не упоминайте о нём ни в телефонных разговорах, ни в интернете ‒ нигде. Прощайте».

Прочитав письмо, Маргарита опустилась на стул, беззвучно зарыдала, не желая верить в прочитанное. Сразу заполонили мысли о мошенниках, проходимцах, готовых доверчивого человека обвести вокруг пальца, хотя автор письма ничего не требовала, ничего не обещала ‒ наоборот, попросила забыть её, а письмо уничтожить. Наверное, так и нужно поступить, но в эти минуты она не могла адекватно понять содержание письма, обдумать его… Подбежала Виолка, удивилась:

‒ Бабушка, зачем ты плачешь?

‒ Головка у меня разболелась, пойду полежу…. ‒ Маргарита обняла внучку и зарыдала по-настоящему.

‒ Полежи, и головка пройдёт.

Она прилегла, чтобы не волновать внучку и не выдать своего истинного состояния, а на душе горше горького от сокрушительного известия, а более от того, что не с кем поговорить, обсудить, да и просто прислонить голову, заполненную роем мыслей, из-за которых она не могла понять, как ей далее поступать. Подумала о Максиме, пропавшем вместе с деньгами, как сообщили в письме, решила позвонить его матери, но всплыло предостережение незнакомки не доверяться телефону. Только когда уж и слёз не осталось, вспомнила, что у мужа в сейфе хранился секретный телефон, зарегистрированный на какую-то мёртвую душу для пользования в исключительных случаях. И вот такой случай пришёл, Маргарита торопливо открыла сейф и увидела простой кнопочный телефон, а рядом с ним зарядка, оказавшаяся кстати, потому что телефон сразу запикал, как только Маргарита активировала его. Подзарядив, она собралась набрать номер матери Максима, который оставила на всякий случай Ксения перед отъездом, но почти сразу передумала, вспомнив предупреждение. Ведь через телефон матери Максима могут найти всех, кто ей звонил, а это очень опасно и недопустимо. Надо самой ехать. Что ж ‒ ехать так ехать, тем более что наступил вечер и мать Максима должна быть дома. Одела Виолку, сама оделась, вызвала такси.

Вскоре нашла нужный дом, квартиру и, позвонив в дверь, услышала усталый женский голос:

‒ Кто там?

Маргарита представилась, дверь распахнулась, и хозяйка спросила с порога:

‒ Ну и что вы от меня хотите?

‒ Узнать о вашем сыне Максиме, может, какая-то весточка от него приходила, а то, как улетел он с Ксенией, и ни от кого из них ни слуха ни духа.

‒ К сожалению, мне ничего не известно. Так что ничем помочь не могу. И попрошу вас, Маргарита Леонидовна, более не тревожить. Мне самой не до себя.

‒ Извините, Анастасия Алексеевна… ‒ только и могла сказать Маргарита, и ей сделалось необыкновенно горько на душе и окончательно тоскливо.

Уже на обратном пути она вспомнила Семёна, которого надо бы сразу вспомнить: умный человек, всегда что-нибудь дельное посоветует. Но вот опять же телефон светить не хотелось, ведь Семён по-прежнему официально оставался мужем Ксении. И всё-таки, добравшись до дому, решилась, потому что никаких иных вариантов не оставалось, а от безвыходности что хочешь сделаешь ‒ будь что будет.

Когда набрала номер Семёна, то сразу услышала его голос:

‒ Кто это?

‒ Семён, это Маргарита Леонидовна. Звоню с другого телефона, так уж получилось… У меня, у нас с тобой большое несчастье. Сегодня пришло письмо от незнакомой женщины, и лучше бы я не читала его. ‒ Маргарита пересказала содержание и зарыдала.

‒ Погодите… И обратный адрес не указан, и имя не обозначено?

‒ Ничего ‒ полная тайна.

‒ Вот это новость!

‒ Я бы и не обращалась к тебе, но я совсем одна, родители твои далеко, а вдруг что-то случится со мной, Виолка перепугается.

‒ Сделаем так! Попрошу мою хорошую знакомую, зовут её Людмила, в случае чего помочь вам. Она живёт в нашем городе. Телефон ей этот дать или старый?

‒ Этот, этот ‒ так нужно… Ты-то где, все последние дни думала о тебе?

‒ Пока в нашей области на сборах, на полигоне тренируемся. Скоро отправка намечается.

‒ Ой, Господи, со всех сторон печаль и переживания.

‒ Как Виолка ведёт себя?

‒ Нормально, спрашивает, когда в школу пойдёт.

‒ Вот молодец! А может, её в садик до школы определить, вам всё легче будет.

‒ Так ведь домашняя она, непривычная.

‒ Пусть привыкает, если о школе спрашивает, а год походит в садик, в коллективе освоится, поймёт, что это такое, потом в школе будет легче.

‒ Ладно, подумаю! А ты возвращайся скорей невредимым. Без тебя и голову прислонить не к кому.

‒ Буду стараться. Когда позвоню, не знаю, а Людмиле звякну сейчас, пока возможность есть.

‒ Обнимаю, тебя, дорогой зять! Что бы я делала без тебя!

Она отключила телефон, а Семён сразу позвонил Людмиле, коротко рассказал ей ситуацию и попросил связаться с Маргаритой, предложить свою помощь.

‒ Только не рассказывай, кто мы и что. Скажи, что вместе в универе учились, иногда по работе пересекались. Ей так легче будет.

‒ Поняла, дорогой Сёма! Ты-то как там?

‒ Говорил же вчера, что всё нормально. Готовимся к великим делам! Ладно, долго нет времени говорить ‒ зовут на построение.

‒ Иди, целую тебя!

‒ А я сто раз в ответ! ‒ вроде бы легко ответил Семён.

Его окликнули:

‒ Прибылой, хватит болтать! Становись в строй!

Маргарита после разговора с зятем немного успокоилась, если это можно назвать успокоением, вспомнила, что в разговоре с Семёном упомянула Бога, и подумалось в эту минуту, что неспроста упомянула, что-то на душе тяжёлое висит, а что ‒ сразу не понять. Она уж готовила Виолку ко сну, и вдруг как стрельнуло: «Грехов на мне много, в лукавстве погрязла, всю жизнь с Германом только под себя гребли, а нет бы оглядеться, о Боге вспомнить ещё давным-давно. Помнили бы всегда, глядишь что-то по-иному пошло, более справедливо и радостно». Эта мысль словно осветила изнутри, захотелось сделать что-то необычное ‒ такое, что потом долго бы радовало, помогало в трудную минуту. И вдруг она вспомнила Подберёзова, как несправедливо поступила с ним, когда он требовал возврата денег, и не поверила ему на слово. Схватила смартфон, пролистала входящие и вызвала Подберёзова. Когда ответили, Маргарита сказала:

‒ Валентин, это вы?

‒ Да, он самый…

‒ Вам звонит Маргарита Леонидовна Чернопут. О вас очень хорошо отзывался покойный Герман Михайлович, вы бывали у нас в гостях, можно сказать, друг семьи и как-то нехорошо получилось. Помните недавний разговор о деньгах? Извиняюсь, что произошла ошибка, но теперь она будет исправлена. Так что приезжайте в любое удобное для вас время, и этот вопрос будет решён.

Подберёзов прискакал на следующее утро: глаза горят, волосы ко лбу прилипли. Позвонил в дверь и сразу с порога:

‒ Вот и я!

Маргарита пригласила его попить чаю, но он отказался, не раздеваясь, схватил конверт и повернулся к выходу.

‒ Погодите! ‒ остановила его Маргарита. ‒ Я вас попрошу, учитывая дружеские отношения, не оглашать сегодняшнюю встречу, а то пойдёт слух по городу, что вдова Чернопута деньгами разбрасывается, а я, поверьте, знать ничего не знаю о них. Это только вам могу поверить на слово, а ведь кто-то недобросовестный может воспользоваться этим ходом и придумать от себя небылицу, и Бог не поможет! ‒ сказала она и пожалела потом, когда Подберёзов исчез: «Рано мне у Бога просить защиты, напутано у меня в душе, неспокойно, кто бы помог разобраться, но пока нет такого человека».

 

25.

Услышав от Маргариты историю Ксении, Семён, хотя и не очень-то переживал о ней, всё-таки опечалился, подумал о дочке. Вот о ком у него душа болела, но как ей рассказать о матери, и кто возьмёт на себя этот нерадостный труд, кто на это способен? День переживал, два, а на третий стало известно о завтрашней отправке группы бойцов в район театра военных действий, как выразился напутствующий подполковник; группы, собранной из участников горячих точек, бывших контрактников и недавно отслуживших ‒ всех тех, кого особенно и готовить не надо. В первую партию отобрали, в основном, мотострелков и водителей. И Прибылой, и Толян Кочнев (Семён только на полигоне узнал его фамилию) попали в эту партию, и договорились, по возможности, держаться вместе. И они и до отправки держались, пока две недели тренировались на полигоне: стреляли из автоматов с разных положений, гранатомётов, метали учебные гранаты, преодолевали полосу препятствий. Вспоминали, как ездить на броне БТРа, заскакивать внутрь. Закрепляли навыки в рытье окопов, устройстве блиндажей. Санинструкторы показывали, где надо держать аптечку, чтобы при случае до неё легко можно было дотянуться любой рукой, учили делать обезболивающие уколы через одежду, накладывать на конечности кровеостанавливающие жгуты и шины. Семёну наскучило однообразие: всё, чем они занимались, ему было известно с Гудермеса, и настреляться он успел за неполных две недели, проведённых в апреле под Рубежным. Ко всему прочему стала ныть раненая нога от излишней, быть может, усердности, когда забывался, лихо прыгал в окоп, козлом заскакивал на броню и скатывался с неё. И от этого сверлила мозг одна мысль: «Уж быстрее бы!». На «передке» всё конкретней, хотя пахать и там придётся, и более всего достанется с рытьём окопов. С непривычки до кровяных мозолей бойцы набивают руки, но всё равно это не то, что прыгать с двухметровой высоты в амуниции да с автоматом, разгрузкой, а то и с противогазом.

Шестого октября за мобилизованными закрепили оружие, сделав соответствующую запись в воинском билете, объявили, что до утра их доставят к ближним подступам передовой, где они вольются в подразделения своего батальона. Перед отправкой их построили, от командира полигона прозвучало напутствие, священник прошёлся вдоль шеренг и окропил святой водой. Из провожавших гражданских почти никого не было, это и к лучшему ‒ меньше суеты и причитаний. Из нескольких автобусов сформировали колонну, вскоре за окнами замелькали осенние пейзажи, украшенные росчерками золотистых берёз да осинников.

‒ Эх, сейчас бы за грибками в лес сходить, набрать на жарёшку! ‒ мечтал Толян.

Он, наверное, думал, что кто-то поддержит его в разговоре, но не оказалось охочих до пустой болтовни. Все желали, за две недели набегавшись и наползавшись на полигоне, отоспаться, зная, что впереди ждёт суровая и непредсказуемая житуха ‒ осенние дожди, холода, а после снега́ круговертью обожгут. Но никто, конечно, всерьёз так далеко не загадывал, все жили днём сегодняшним. А что будет завтра, завтра и будет известно. Поэтому не прошло и получаса, как все в автобусах спали, получив указание о запрете пользования мобильниками, которые с прибытием в зону боевых действий отберут.

Они ехали остаток дня, ночь, а под утро, прежде чем пересесть из автобусов на тентованые КамАЗы, офицеры коротко объяснили ситуацию там, куда они вскоре выдвинутся. Второму взводу второй роты третьего батальона, куда попал Прибылой и Кочнев, ситуацию довел капитан, появившийся вместе с лейтенантом. Капитан построил второй взвод и отрекомендовался:

‒ Капитан Тундряков ‒ командир роты, также хочу представить вашего непосредственного командира ‒ лейтенанта Акимова. После перерыва, связанного с ранением и излечением, он вновь вернулся в строй и, думаю, будет вам примером. Сегодняшней ночью пополнение нашего батальона выдвигается к линии фронта и вольётся в подразделения бригады. Ситуация, бойцы, такова: на линии автодороги Хватово ‒ Временная силы противника заканчивают перегруппировку для дальнейшего наступления на эти города. Костяк группировки ВСУ составляют подразделения 25 отдельной бригады ВДВ, но с каждым днём она пополняется. Рубеж под Временной стал местом перегруппировки отошедших частей российской армии, вырвавшихся из окружения под Лиманом. Быстрое создание опорных пунктов и развертывание артиллерийских систем позволило нашим войскам стабилизировать фронт и остановить продвижение войск противника. В настоящее время Временная подвергается обстрелам украинской артиллерии, в окрестностях промышляют диверсионные группы. Противник закончил перегруппировку и сосредотачивает силы. Основная масса техники ‒ новые западные бронемашины, в том числе «Цезарь», а также техника турецкого производства. Вероятнее всего, противник лишь создает видимость готовящейся атаки на Временную, чтобы сковать союзные силы на этом участке. Его основной задачей является овладение Хватовым с целью блокировки снабжения нашей группировки. Всё это находится в нескольких десятках километров от вашей предстоящей дислокации. Такова обстановка, бойцы. Обозначенные названия вам пока мало что говорят, но очень скоро вы будете знать их наизусть. Это необходимо, чтобы ориентироваться на месте, мысленно иметь перед глазами карту района, где предстоит воевать. Удачи, бойцы, а храбрости вам не занимать ‒ победа будет за нами!

Спросив: «Есть вопросы?», капитан сделал шаг назад, а на его место встал лейтенант.

‒ Зовут меня Александром Николаевичем, но для вас, бойцы, я «товарищ лейтенант». Вам предстоит пополнить бригаду, вернувшуюся с отдыха. Мне хотелось бы, чтобы вы присматривались к успевшим понюхать пороху, хотя знаю, что и среди вас есть такие. Это хорошо, это ускорит понимание и выручку, отчего во многом зависит успех. Важным будет и своевременное исполнение приказа командиров, а также смекалка и инициатива в хорошем смысле. ‒ Немного подумав, он добавил: ‒ Берегите себя, парни, а командиры будут беречь вас! А теперь проверьте вооружение и подгонку обмундирования. Понятно?

‒ Так точно, товарищ лейтенант! ‒ нестройно отозвались бойцы.

‒ Тогда ‒ по машинам!

Около часа добирались в район боевых действий, после чего бойцы спешились, построились в шеренгу по двое и молча начали выдвигаться к передней линии. Гул машин, прорезавших синим светом узких фар волглое от тумана пространство, давно отдалился, а они шагали и шагали, оступаясь и спотыкаясь, вдоль опушки за лейтенантом и, наверное, через час вышли к окопам, где началось «братание» со старожилами; те обнимали прибывавших и радостно приговаривали:

‒ Вот и подмога прибыла! Вместе мы сила!

В темноте, конечно, никого не запомнишь и не разглядишь, зато лейтенант словно вырос здесь. Одно отделение рассредоточил слева, второе справа, и только с наступлением рассвета начали разглядывать друг друга, привыкая. Всё то время, пока они знакомились и дербанили сухпаи, то вдалеке, то ближе раздавались прилёты снарядов. Иногда справа и слева стучали автоматы, поэтому никто из окопов не высовывался. Когда более или менее рассвело и прилетели первые мины, все укрылись в блиндажах, отнорках, потом, когда огонь союзной артиллерии и миномётов прекратился, раздался голос лейтенанта Акимова:

‒ Взвод, к бою!

Бойцы заняли места у брустверов, и, Толян, горячая голова, высунулся и крикнул, увидев наступавших:

‒ Закопошились, суки!

Заработали гранатомёты, и Семён чуть ли не радостно подумал: «Вот и началось!», и взяв на мушку ближайшего врага, ломившегося сбоку от БТРа, угостил его двумя короткими очередями.

 

26.

До обеда противник наступал несколько раз, оставил два подбитых бронетранспортёра, нескольких убитых и одного раненого, раз за разом звавшего на помощь, привлекая внимание болтавшейся рукой, как заведённой. Но вскоре он, видимо, упокоился, и никто не обращал на него внимания, даже не смотрел в ту сторону.

Во время «отжимания» наступавших во втором взводе ранило двух бойцов. Одного, с пробитым плечом, эвакуировали, другому осколком посекло руку, но не опасно, и он, выделяясь белой повязкой с проступившей запекшейся кровью, сидел на уступе бледный, осунувшийся, скорее не от боли, а от каких-то своих мыслей. Зато Толян Кочнев весь взвод взбаламутил.

‒ Глядите, что сделали мрази?! ‒ и показывал верх каски, пробитой пулей навылет. ‒ Ненавижу их, ох как ненавижу! Пусть живыми не попадаются!

В какой-то момент его осадил Семён:

‒ Хватит верещать! И каску надень, а то шальные пули только и ждут момента.

‒ Да никто же не стреляет!

‒ Во-во, зато снайпера́ не дремлют, только и ждут таких лохов. Пока только каску пощекотали, а, не ровен час, и башку снесут. И вообще: бери котелок ‒ пошли за обедом. На край, говорят, термосы привезли.

Они долго петляли окопами, а потом за минуту расправились с супом, кашей и наелись хлеба. Тут же напились невкусной воды, наполнили фляжки. Возвращались назад неожиданно сытые и сонные.

‒ На ходу сейчас засну, ‒ то ли пожаловался, то ли предупредил Толян. ‒ Свалюсь здесь, где иду, и до утра меня не кантовать.

‒ Не слышал, что Акимов говорил: «Если позволит обстановка, все будут строить укрытия!»?

‒ А спать когда? Ведь почти ночь глаз не сомкнули?

‒ Забудь о сне… Это тебе не у мамки. Вот когда будешь на ходу засыпать, тогда и прикорнёшь часок. А пока надо блиндажом заниматься! Вот построим, тогда и поспишь!

‒ Чем его строить-то?

‒ Лопатами да топорами. Чем же ещё?

После небольшого перекура, расставив наблюдателей, Акимов определил место для второго блиндажа своего взвода, сказав:

‒ Чем раньше сделаете, тем лучше!

‒ А если завтра пойдём в наступление? Вся работа псу под хвост?

‒ Как фамилия? ‒ спросил лейтенант у Толяна.

‒ Рядовой Кочнев!

‒ Вас, рядовой, это не касается. Будете ночевать под открытым небом, благо дождик в ночь обещают!

Толян хотел что-то ответить, но Прибылой одёрнул:

‒ Угомонись…

Кочнев промолчал, а когда начали копать, первым взялся за лопату. Семён улыбнулся:

‒ Вот и молодец, на ходу подмётки рвёшь. Толк из тебя будет.

Копали, вышвыривая грунт высоким бруствером, все вместе, кто был свободен: и «старики», и мобилизованные. Когда блиндаж более или менее начал приобретать нужное очертание, задумались о брёвнах для наката. Лучший вариант ‒ почти облетевшие клёны на меже заброшенной усадьбы. Сходили, присмотрелись: использовать можно, но кривоваты, только и сгодятся для второго и третьего наката. Надо бы в лес наведаться, но до него метров двести по луговине, да и не заминирована ли она? Доложили лейтенанту, тот через ротного связался с сапёрами, уточнил этот вопрос и сказал для всех:

‒ Враги не могли наставить мин, а нашим пока без надобности, хотя это неосмотрительно: ДРГ так и шныряют по лесам, вынюхивают секреты. Поэтому пойдёте с охранением, и шага не ступайте, не глядя под ноги, ‒ вполне могут быть растяжки. Сержант Перфильев ‒ старший.

В лес отправили первое отделение второго взвода. На опушке пять бойцов охранения рассыпались веером, углубились в лес, а остальная десятка принялась валять подходящие деревья. На породу не смотрели, лишь бы были ровными. Семён попал в охранение. Он выдвинулся вместе с остальными, осторожно ступая, стараясь не хрустнуть палым сучком, и шёл, более всего опасаясь растяжек, хотя кто их мог поставить в тылу ‒ вопрос. Но уж лучше перестраховаться. Он слышал, как метрах в ста за спиной шумно падали деревья, как изредка долетало чьё-то ругательство, но не эти звуки заставляли Семёна ко всему прислушиваться и приглядываться. Его задачей было наблюдение за тем, что происходило впереди, среди пожелтевшего редкого подлеска, отчего сам лес просматривался достаточно далеко. Напрягая в первые минуты зрение и слух, мало-помалу Прибылой ослабил внимание, даже начал зевать в какой-то момент, понимая, что днём вряд ли можно ожидать противника. Другая забота, более насущная, овладела им в этот момент. Не зная, как долго придётся находиться в охранении, он решил не терять времени и присесть за пенёк по нужде. «Распахнул» броник, ослабил ремень и тут боковым зрением увидел движение… Присмотрелся и обомлел: шли трое, а впереди Толян без автомата с поднятыми руками, а за ним метрах в трёх военный и следом второй с жёлтой повязкой на рукаве! «Враги!» ‒ будто лезвием резануло. Не снимая с шеи ремень автомата, Семён, прижимая ладонью планку предохранителя, чтобы не щёлкнула, двумя короткими очередями, зная, что патрон в патроннике, сначала уронил одного конвоира, потом второго. Они и завалиться толком не успели, как Толян прыгнул в сторону, спрятался за дерево, а Семён оцепенел, ещё не до конца понимая, что произошло. Подошёл к бледному товарищу, спросил:

‒ Что это было?

‒ В плен взяли…

‒ И что, никто из наших не видел?

‒ Четверо понесли брёвна, остальные устроили перекур. Я в сторону отошёл, грибы посмотреть. А эти двое вышли из-за куста и один скомандовал: ствол на землю и руки в гору. Второй забрал автомат и шибанул пинком. Повели ‒ куда мне деваться? А тут ты нарисовался.

‒ Грибник хренов. Много грибов насобирал?

В этот момент один из лежавших застонал, потянулся за оружием… Семён подскочил, отбросил автомат.

‒ Пшепрашам, пан… ‒ пролепетал тот и попытался вытянуть руки вверх.

‒ Что, пшек, добегался по чужой земле? Исподтишка за автоматиком тянешься?! ‒ и, не прицеливаясь, всадил в него короткую очередь. Тот дёрнулся, засучил ногами.

Семён посмотрел на Толяна, гаркнул:

‒ Что застыл? Забирай свой автомат, да и чужие бери заодно.

Кочнев завертелся юлой, обвешался автоматами, один из которых был иностранным, спросил:

‒ А дальше что?

‒ Скажешь, что отошёл по нужде, они пытались захватить в плен, а рядовой Прибылой их завалил. Понял?

Вдруг в глубине леса застучали короткие очереди, и Семён крикнул:

‒ К бою! ДРГ!

Толян с Семёном упали за деревья, вглядываясь в сторону, откуда разносились выстрелы. Вскоре подбежали «лесорубы», тоже заняли позиции. В глубине леса очереди прекратились, и лишь в одном направлении изредка звучали, отдаваясь эхом, словно охотники преследовали добычу. Вскоре и там всё стихло, и было слышно, как ломились бежавшие от окопов на подмогу. Первым был лейтенант Акимов. Сержант доложил ему обстановку, указал на убитых.

‒ Кто отличился?

‒ Рядовой Семён!

‒ У Семёна есть фамилия?

‒ Прибылой моя фамилия, ‒ пояснил тот.

‒ Молодец, рядовой Прибылой! Хороший у нас сегодня денёк! ‒ И посмотрел на Толяна: ‒ А с вами, Кочнев, мы ещё много дел наворочаем!

Один за другим стали подходить бойцы из охранения, опускали к ногам лейтенанта чужие автоматы, среди которых был ещё один «иностранец». В общей сложности автоматов набралось восемь

‒ Забирайте трофеи и марш в расположение! ‒ приказал лейтенант. ‒ А вы, сержант, объяснительную мне, как только вернёмся.

Все уж было развернулись, как лейтенант всполошился:

‒ Отделение, становись! По порядку рассчитайсь!

Нехотя построились, рассчитались… одного бойца не хватало. Тогда двоих отправили в окопы с трофейными автоматами, а остальные во главе с лейтенантом пошли прочёсывать лес. Бойца нашли почти сразу, прошитого у ключицы пулей, угодившей наискось под броник. Его опознали, подхватили под руки и ноги и понесли к окопам. Время от времени менялись, и никто не проронил и единого слова.

Семён возвращался вместе со всеми и чувствовал себя ошарашенным. Прокручивая сегодняшние события в уме, он насчитал, как минимум, трёх врагов, уничтоженных собственноручно. Зато и своего бойца потеряли. И если к врагам не было сочувствия и жалости, даже к просившему о пощаде поляку, будто душа в тот момент очерствела, ожесточилась и превратилась в безжалостную машину, то своего стало неимоверно жалко. Он оказался из мобилизованных, местный по рождению; когда выдвигались на передовую, говорил, что, мол, родные места, мать с отцом живут неподалёку. Можно сказать, дома погиб.

В этот день о лесных событиях более не вспоминали, а на другой и вовсе забыли, отражая новые наскоки врагов.

‒ И правильно, ‒ порадовался, пришедший в себя Толян Кочнев, немного поспав в блиндаже и вспоминая вчерашнее приключение. ‒ Зачем нам пустая работа ‒ не до зимы же здесь сидеть!

И всё-таки через два дня новый блиндаж построили, потому что пошли дожди, окопы раскисли, в ямах скапливалась вода, её отчерпывали, но всё равно грязи хватало, а обогреться и хоть немного обсушиться хотелось всем. Когда укрытие оказалось готово, где-то добыли жестяную печку, но днём её не затапливали, чтобы дымом не выдавать блиндаж, топили по ночам, и теперь имелось место, где можно и поспать, и переодеться, и обогреться. Правда, настроения это не сильно прибавляло. Поэтому все рвались в наступление, лишь бы выбраться из осклизлых окопов. Когда Кочнев (более ведь некому) спросил о наступлении у Акимова, тот хмуро сказал:

‒ Будет приказ, и пойдём!

 

27.

Минувшее лето разделилось для Людмилы Серёжкиной пополам: до Семёна Прибылого и после. Ещё в июне она никем не заморачивалась, только-только придя в себя от расставания с неким типом, тянувшим из неё деньги, но даже и не они были главными в их отношениях. Тот работал журналистом в городской газете и жил вне всякого графика. Только на работу уходил ко времени, а возвращался ‒ когда вздумается. Людмила вполне понимала, что у него ненормированный рабочий день, но уж что-то настолько ненормированный, да с постоянными командировками, хотя какие могут командировки в их газете, если всю основную информацию и темы для статей и очерков они добывали в администрации. А тут раз ‒ и командировка на три дня. Раз ‒ и на пять! Пока он жил на съёмной квартире, будучи иногородним, это не особенно бросалось в глаза, когда же перебрался к ней, то Людмиле было стыдно за него и перед родителями. Первое время они терпели носатого и лопоухого журналюгу, а потом отец попросту поставили дочь перед фактом, когда тот отправился в очередную «командировку»:

‒ Если это прыщ ещё раз появится в нашем доме, то выставим за порог! Так и передай ему!

Людмила и воспротивилась бы воле родителей, работавших на оборонном производстве, но к этому времени ей передали, что дорогого Илюшу видели с какой-то дамой на дальней протоке. Иному человеку она не поверила бы, но как не поверить подруге детства, если она даже скинула фото лобызающихся ухлюстков. Фотография была сделана издалека и резкости не хватало, но профиль её шустряка выделялся прекрасно. Но даже и в таком случае она не сразу показала ему фото, а только когда восстали родители и два мнения сошлись. Думала, что прыщ будет цепляться за бесплатное жильё, но он быстро собрал в сумку шмотки и, оставив ключи, попытался уйти достойно, но всё-таки гиблая сущность не позволила:

‒ Душно тут у вас! ‒ изрёк он на прощание.

‒ Это ты навонял напоследок, ‒ нашёлся что сказать отец Людмилы и попросил женщин: ‒ Мать, дочь распахните все окна в квартире, проветрите после этого хорька.

Отец бранился несколько дней, а в выходные, словно из мести, поменял в квартире замок, и только после этого успокоился, или лишь сделал вид, но более и единым словом не вспоминал о нём, и жене не позволял, лишь иногда печально поглядывал на дочь, но ничего не говорил. И она понимала, что он не столько осуждает её, сколько жалеет.

Она месяц приходила в себя, о многом передумала и дала себе слово, что впредь не вестись на пустую болтовню мужиков, вспоминая, как познакомилась с Ильёй. Ведь ничего особенного он не сделал, лишь место уступил в автобусе, а потом проводил до дома, а какой женщине не приятно подобное внимание мужчины, тем более умеющего говорить. В дальнейшем он всегда спрашивал о её сынишке, всякий раз передавая ему какую-нибудь сладость или игрушку, пусть и не новую, хотя эта маленькая деталь говорила о многом, а более всего о его жадности. Первое время они даже в автобусе платили каждый за себя, как немцы. И теперь она была благодарна родителям, что помогли избавиться от залётного проходимца.

Именно из-за него она и к Семёну относилась с подозрением, но только первые полчаса, а потом опять в душе что-то, как показалось, щёлкнуло, и вновь не смогла победить свою молодую сущность. И не пожалела, увидев в нём совсем другого человека. Сначала думала, что на это влияет его относительная обеспеченность: квартира, достойная машина. Он хотя и женат, но жена неизвестно где. Людмила не высказывалась скоропалительно по тому или иному эпизоду, зная, что если поспешишь, пытаясь что-то выяснить, то ничего не выяснишь, а лишь запутаешься в мыслях и чувствах и поставишь себя в неловкое положение. Она давно знала, что любая тайна рано или поздно проявится, выплывет из мрака на свет божий и ‒ пожалуйста, смотрите на неё и радуйтесь или печальтесь ‒ это уж в какую сторону качнётся ситуация. Вот разрешилась же она с женой Семёна. Людмила никогда ничего не пыталась выпытать о ней, а Семён взял да сам всё рассказал, когда сообщил о жене, о том, как тёще пришло письмо от неизвестной женщины. Да ещё попросил, если понадобится, помочь Маргарите Леонидовне.

Людмила позвонила в тот же вечер, но особенного отклика не услышала. Сухо и настороженно отозвалась Маргарита Леонидовна, но Людмила, зная историю с письмом, ни на что особенное и не претендовала, лишь обозначила себя, сказав, что звонит по просьбе Семёна и попросила надеяться на неё, если вдруг понадобится какая-то помощь.

Маргарита вспомнила о ней лишь через две недели.

‒ Людмила, здравствуйте! ‒ сказала она голосом умирающего. ‒ У нас с внучкой неприятная история: обе заболели. Сначала грешила на ковид, но нет, приходил врач, сказал, что у нас обычное ОРЗ, взял анализы ‒ тест отрицательный. Я, конечно, порадовалась, но болезнь есть болезнь ‒ никак не избавлюсь от слабости, хотя и болеть перестала, ‒ даже тяжело до магазина дойти. Вчера заказала доставку на дом, так принесли что-то непотребное, есть невозможно, а у меня ребёнок маленький. Поэтому, уж извините, Людмила, не могли бы вы купить немного качественных продуктов.

‒ Когда можно к вам подъехать?

‒ Да хоть сегодня. Буду вам очень признательна!

‒ Хорошо, после работы съезжу в магазин. Что купить?

‒ Говядины без костей килограмма два, рыбы хорошей, ну и фруктов, немного молочки.

‒ Хорошо!

Признаваясь себе, Людмила не хотела ехать, понимая, что неизвестной Маргарите захотелось более посмотреть на неё саму, узнать отношение к Семёну. В конце концов, она могла сама заказать продукты в этом «дорогом» магазине; это лучше, чем просить незнакомого человека. Но чего не сделаешь из-за любопытства. Так что предстояли смотрины, и Людмила в этом не сомневалась.

Она позвонила маме, попросила забрать сына после продлёнки, но та не смогла, так как записана к врачу. Отцу не стала звонить, не любитель он заниматься с внуком по будням, когда допоздна торчит на работе. Вот в выходной ‒ пожалуйста, хотя теперь и выходные у него стали редкими. Поэтому пришлось самой, как обычно, забрать Валерика и отправиться в центровой супермаркет. Сын не очень-то хотел тащиться неизвестно куда и к кому, но обещанная шоколадка помогла. Правда, Людмила сразу сказала:

‒ Куплю две шоколадки: одну ты дома слопаешь, а вторую подаришь внучке тёти Маргариты. Внучка маленькая, ей будет приятно, что мой сын явился в гости не с пустыми руками.

Долго Людмила не бродила по магазину: спешно набросала в корзину продуктов, вроде бы немного, но она оказалась увесистой, но что ни сделаешь ради Семёна.

Она поймала себя на этой мысли и удивилась: «А ведь это действительно так!». За прошедшие три недели после его мобилизации она во многом пересмотрела отношение к нему. Если ранее встречалась, говорила, иногда прибиралась в квартире, помогала готовить и делала это по… нет, не по обязанности, а по принципу «так надо», то первая же просьба чужого для неё человека была воспринята как просьба самого Семёна. И чем далее череда бегущих дней отдаляла их встречи, тем более она, быть может запоздало, проникалась ими, как проникается каждая мать, когда начинает чувствовать плод под сердцем. В какой-то момент она даже усмехнулась: «Уж не беременна ли я?». Впрочем, если бы забеременела, то восприняла новость приятным продолжением их встреч, неспешных разговоров и его доброты, не замечаемой в ту пору, но такой необходимой и нужной теперь. Но как вернуть и совместить то, что было, и то, что есть сейчас.

Когда они оказались у нужной квартиры, то дверь им открыли сразу, и Людмила увидела невысокую полную женщину с синяками под глазами от недосыпания и выглядывавшую из-за её халата голубоглазую и пушистую девчушку, внимательно разглядывавшую Валерика.

‒ Проходите! ‒ пригласила Маргарита, принимая тяжеленный пакет с продуктами. ‒ Сейчас чаю попьём.

‒ Маргарита Леонидовна, спасибо за приглашение, но нам далеко ехать, а сыну ещё уроки готовить.

‒ Нет-нет-нет ‒ и слышать не хочу! Пятнадцать минут вас не устроят, а как чаю попьём, то я вам такси закажу.

Людмила замялась, а Валерик, изучая Виолку, попросил:

‒ Мам, давай останемся, а домашние задания я на продлёнке сделал.

И Людмила сдалась, понимая, что далее отказываться неприлично. Они разделись, помыли руки и прошли к столу. Людмила напомнила сыну о шоколадке, и он вернулся, достал из куртки подарок и отдал Виолке:

‒ Это тебе…

‒ Ой, какой же мальчик воспитанный! Виола, что нужно сказать?! ‒ спросила Маргарита у внучки.

‒ Спасибо… ‒ еле слышно произнесла она, стеснительно разглядывая гостя.

Когда разлили по чашкам чай, Маргарита поставила на стол блюдо с бутербродами, предложила печенье, которое сама испекла, и подвинула вазу поближе к гостям. Поговорив о пустяках, Маргарита спросила, как и предполагала Людмила, о том, что, видимо, её более всего интересовало ‒ о зяте.

‒ А вы давно знакомы с Семёном?

‒ Ещё со студенчества.

‒ На одном факультете учились?

‒ На разных. Познакомились на вечере.

‒ Это уж как водится. Девчонок из своей группы ребята не замечают, зато другие нарасхват.

‒ Да у него на факультете их и не было…

‒ Дядя Семён хороший ‒ он с нами в зоопарк ходил… ‒ вдруг сказал Валерик и посмотрел на мать.

Людмила же переглянулась с Маргаритой, пояснила:

‒ Как-то случайно встретились у зоопарка, ну и Семён решил с нами на зверюшек посмотреть.

Она постаралась это сказать вскользь, как о ничего не значащем эпизоде, но заметила, что Маргарита по-иному взглянула на неё, но эту тему развивать не стала, и Людмила догадалась, что она всё правильно поняла. Может поэтому и словом не обмолвилась о пропавшей дочери и загадочном письме, словно ничего этого не было. Случайно высказанного воспоминания Валерика о совместном походе в зоопарк хватило Маргарите, чтобы сделать выводы не в пользу гостьи, и всё-таки любопытство не покидало её.

‒ Вы вдвоём живёте? ‒ спросила она, желая хоть что-то узнать о гостье, об их отношениях с Семёном.

‒ С родителями. Развелась по молодости… ‒ грустно сообщила Людмила и ей вдруг пришла дерзкая мысль, после которой хозяйка перестала бы выпытывать о личной жизни и их отношениях с Семёном. ‒ Но скоро замуж выхожу… ‒ сказала она негромко, воспользовавшись тем, что Валерик о чём-то спросил у Виолки.

‒ А под мобилизацию-то суженый-ряженый не попадёт?

‒ Не должен. Журналистам дают отсрочку. А там уж как Бог даст.

Похоже, ответ Людмилы успокоил хозяйку, и она поднялась над столом:

‒ Пойду пакеты разберу.

Людмила поняла смену настроения Маргариты как призыв к окончанию чаепития и стала собираться.

Убрав продукты в холодильник, Маргарита заказала такси, потом вынесла пятитысячную купюру.

‒ Думаю, этого хватит на всё. Надеюсь, что и в будущем вы, Людмила, поможете при необходимости. Обещаю, что надоедать не буду.

 Когда оделись, то Валерик сказал, посмотрев на внучку Маргариты:

‒ Виола, приходи, пожалуйста, к нам в гости! Я буду ждать!

Взрослые перевели реплику мальчишки в шутку, а он от обиды по-взрослому нахмурился. У его матери на душе тоже было неуютно. Поэтому, когда попрощались, Людмила твёрдо знала, что Маргарите она более не нужна. Впрочем, хозяйка ей тоже.

 

28.

Полмесяца минуло со дня прибытия Семёна на передовую, но мало что изменилось в диспозиции сторон. Фронт к этому времени стабилизировался по речке Жеребец. Противники словно приглядывались и примеривались друг к другу, причём украинские формирования проявляли национальную упёртость и не оставляли попыток штурма опорных пунктов Российской армии, хотя знали, что линия обороны постоянно насыщается новыми подразделениями. Если полмесяца назад второй линии практически не было, то теперь она отчётливо просматривалась. По данным разведки, противник сосредоточил силы для удара по нашим позициям севернее Временной. При этом командование противника продолжало переброску резервов для восполнения потерь. Судя по всему, с их стороны предполагалось наступление одновременно на широком участке фронта с выходом на трассу Временная ‒ Хватово. Для этого враг продолжал попытки разведки боем, но встречной атакой его ротные группы постоянно жёстко выбивались на исходные позиции.

Прибылой вместе со своим отделением участвовал в этих «боях местного значения», как говорил лейтенант Акимов, принимавший участие в каждой подобной контратаке, начинавшейся после рассеивающей артподготовки по наступающему противнику, успевавшему продвинуться на несколько сотен метров по серой зоне и залегавшему в ожидании окончания работы артиллерии, а дождавшись ‒ вновь поднимавшемуся, и под прикрытием боевых машин десанта продолжавшему ломиться на наши окопы. И сразу нарывавшемуся на встречную атаку союзных бронемашин, выдвигавшихся из-за второй линии окопов, поддерживаемых мотострелками. В такие моменты Семён словно забывал, где он, что с ним, лишь старался как можно плотнее держаться к машине, короткими очередями косил противника, боковым зрением отмечая, как валятся и наши бойцы. И было жутко на секунду представить, что вот-вот и тебя скосит, но об этом в такие моменты не думалось, лишь после очередного боя он вспоминал свист пуль, треск осколков гранат по броне, а как-то два впились в его «броник». Повезло, что оказались мелкими, а третьим всё-таки ногу раскровенило. Но это ерунда. В остальном Бог миловал, хотя за минувшие недели у них в роте было несколько двухсотых и десятка полтора раненых. Но бывали и затишья, когда враги не рыпались, а наши, зная о копящихся силах, на рожон не лезли. Даже Толян Кочнев изменился, видимо, набравшись опыта, и более не отличался бесшабашностью, превратившись из необстрелянного молодняка в матёрого окопника. Он где-то добыл красной ткани, нарезал из неё лоскутов и носил их на рукаве вместо белых повязок.

‒ Мой прадед и дед не любили белогвардейские тряпки! И мне они ни к чему!

‒ Все же их носят! ‒ возражали ему.

‒ Пусть носят… В Уставе это не записано!

А через несколько дней он вовсю разукрасил каску красной звездой.

‒ Чего тебя на красное-то тянет? ‒ спросили у него.

‒ Потому что душа моя так устроена, обмана не терпит.

‒ А что, в недавние времена всё гладко проходило?

‒ Может, и не всё, но обмана и лжи было меньше! ‒ твердо отвечал Кочнев, и никто не смог убедить его в обратном.

Этих минувших недель хватило для изменения отношения к службе и взаимному общению. Теперь все знали друг друга по именам, кто-то успел подружиться, находились и земляки. Семён немало удивился, когда узнал, что сержант Костя Перфильев ‒ из Заречья, и это их волей-неволей сблизило, а где они, там и Толян ‒ тоже земляк. Как без него.

В один из пасмурных дней, когда почти нет коптеров, в расположении роты появился комбат Пронько. По обычаю он ставил «уазик» под маскировочную сетку, накрытую к тому же разлатой акацией, дольше всех из деревьев не сбрасывавшей листву, и собирал командиров рот, взводов для совещания. Рядовые, те, кто не находился в охранении, умело пользовались их совещанием: кто устраивался вздремнуть в уголке блиндажа, кто доставал колоду карт и раскидывал на пустых цинках из-под патронов ‒ в общем, кто во что горазд. Расслаблялись они до того момента, когда комбат пойдёт после совещания по окопам, спросит у бойцов о настроении, есть ли вопросы к командованию по материальному обеспечению и довольствию. Понятно, что все отвечают, что ни в чём не нуждаются, настроение отличное, боевое, ждём приказа к наступлению. Сегодняшний визит не исключение: прошёлся упитанный майор по окопам, поговорил с бойцами и направился к машине. Дремавший водитель завёл двигатель, когда майор уселся рядом, хотел тронуться с места, но в моторе раздался треск. Несколько раз попробовал ‒ не удаётся включить скорость. Вышел, поднял капот и сказал:

‒ Вилка сцепления выскочила, минутное дело… ‒ и, достав из-за сиденья коврик, полез под машину.

Пока он возился, майор Пронько укрылся в окопе и оказался рядом с Прибылым. Семён не выдержал и усмехнулся:

‒ Ну и водила у вас, товарищ майор, ‒ вилку вставить не может! По объявлению взяли?

Майор промолчал, начал переминаться от нетерпения, а потом спросил у Прибылого:

‒ А вы что, рядовой, такой специалист, что позволяете себе шутить над однополчанином?

‒ Не шучу я, а вангую, как сейчас говорят.

‒ Своё предположение оставьте при себе и покажите своё умение в таком случае! ‒ приказал он и окликнул водителя: ‒ Валухин, выбирайся из-под машины ‒ тут ещё нашёлся умелец.

Семён подскочил к машине, отодвинул водителя:

‒ Что у тебя?

‒ На место не становится…

Семён осмотрел вилку, снял защитный чехол, заметив излишний прогиб, попросил:

‒ Неси молоток!

Вскоре Семён выровнял вилку на торце валявшегося рядом обрезка бревна, долбанув разок по ней, по гнезду упора штока и вернулся к «уазику», забрался под него.

‒ Запоминай, студент… ‒ начал он учить бойца. ‒ Вставляешь вилку под наклоном, наощупь находишь посадочное гнездо на подшипнике и возвращаешь в нормальное положение, одеваешь чехол, присоединяешь шток ‒ готово. Неплохо бы при этом прокачать цилиндр. Иди за руль.

Прокачали они цилиндр сцепления, водила подлил тормозухи, а Прибылой быстро нырнул в окоп, где его ждал майор, сразу спросивший:

‒ Теперь нормально?

‒ Пока да, но вилка изношена, надо будет со временем менять.

‒ У вас какая гражданская специальность?

‒ Инженер…

‒ А почему тогда рядовой, если инженер?

‒ В армии служил до универа, а когда учился, то военной кафедры не было. А после работал специалистом по эксплуатации и ремонту транспортных средств.

‒ Почему же на это не обратили внимание в военкомате при мобилизации? С вашими знаниями не место в окопах. К тому же вы успели поучаствовать в спецоперации и были ранены?

‒ Так и есть.

‒ Где пришлось повоевать?

‒ Недалеко здесь, под Рубежным… В апреле месяце добровольцем по казачьей линии. Правда, недолго ‒ в госпиталь загудел.

‒ Долго-недолго ‒ это как посмотреть. Бывает и несколько минут достаточно для… ‒ Майор не договорил, нахмурился, но быстро сменил выражение курносого лица. ‒ В общем, человек, судя по всему, вы опытный, поэтому выбирайте: или ко мне водителем или в рембат? Пока выбирайте! У них как раз не хватает людей с опытом. Он недалеко отсюда, в Червонопоповке.

Семён замялся, сразу подумал о Толяне, о Перфильеве. Получалось, если согласиться с условия майора, как смотреть после этого в глаза землякам? Ведь сразу отвернутся и будут вспоминать тяжёлыми словами: мол, спасовал, нашёл тёплое местечко!

‒ Не слышу ответа?

‒ Не хотелось бы, я уж привык со стрелками…

‒ А если прикажу?!

‒ Тогда деваться будет некуда… ‒ не гладя на майора, вздохнул Семён.

‒ Договорились. Жди, боец, приказа и повышения в звании. ‒ Подумав, спросил у стоявшего рядом комроты Тундрякова: ‒ Успел он проявить себя?

‒ Даже очень! Несколько противников на счету! Готовим документы для награждения!

‒ Ну, с таким не пропадёшь!

Майор попрощался с капитаном, с лейтенантом Акимовым, выглянувшим из-за спины Тундрякова, и отбыл в штаб, находившийся за перелеском, к югу от их дислокации. Капитан отправился в блиндаж, а Семён сразу обратился не по уставу к Акимову:

‒ Несправедливо получается! Я вполне привык к ребятам, к землякам!

‒ Сам напросился, никто не просил лезть под машину. И вообще, Прибылой, другой бы на твоём месте радовался, а ты геройствуешь. Откуда тебе знать, где твоё место на фронте, где больше пользы принесёшь. Комбат прав!

‒ Попросите ротного связаться с комбатом, чтобы тот не забирал меня!

‒ И не подумаю, как говорится, поперёд батьки в пекло лезть. Не переживай. У нашего майора сто пятниц на неделе ‒ забудет. Нас таких у него ‒ пропасть!

«Лейтенанта, конечно, можно понять, почему он не хочет высовываться, ‒ подумал Семён, когда остался один и завис в раздумьях. ‒ Я вот высунулся… Теперь все будут думать, что мне повезло, но это как сказать. Сегодня «повезло», а завтра как всё обернётся ‒ бог весть. И вообще об этом надо поменьше думать. Да, может, и прав лейтенант: на словах одно, а на деле всё похерится в тот же день, забудется в суете и бестолковщине».

Но майор ничего не забыл. Через два дня в роту пришёл приказ о командировке рядового Прибылого в распоряжение штаба батальона с присвоением звания «сержант». Вскоре за Семёном пришла машина, он собрал в рюкзак вещи, кинул за плечо автомат и, обнявшись с Толяном, сержантом Перфильевым, попросил:

‒ Не обессудьте, ребята. По-дурацки как-то вышло.

‒ Да мы всё понимаем. В одном батальоне служим. Увидимся, даст бог!

 

29.

В последнее время Маргарита жила предчувствием чего-то неотвратимого, такого, что приближалось с каждым новым днём. Мысли, конечно, были о Ксении, ведь надо что-то делать, чтобы ускорить её розыск, как-то определиться в ту или иную сторону и найти какую-то ясность, хоть какое-то достоверное подтверждение её судьбы. Анонимное письмо она всерьёз не воспринимала, оно казалось надуманным, будто тот, кто сочинял его, преследовал свои неблаговидные цели, поэтому опасалась всякого случайного звонка, нежданного письма или записки. При Германе Михайловиче она ни о чём таком не думала, даже не предполагала, защищённая от всех напастей, забот, и лишь занималась домашним хозяйством, в последние годы воспитывала внучку, ворчала при этом то на мужа, то на дочь; иногда и зятю доставалось. Но теперь всё это осталось далеко-далеко, и ей очень хотелось вернуться в те дни, казавшиеся теперь такими сказочными, уютными, что временами хотелось плакать от понимания недостижимости прежней жизни. Сейчас же необходимо всё забыть, жить новыми заботами, если изменить ничего невозможно.

С 17 июня, когда она подала заявление в полицию о пропаже дочери, прошло уж пять месяцев, она неоднократно звонила, напоминала о себе, даже ходила на приём к начальнику райотдела, но ничего для себя полезного не добилась. Везде ей отвечали одно и то же: «Ваше заявление принято, розыск ведётся». А как это узнать, как проверить? Или положиться на волю Божию и смиренно ждать окончательного разрешения этого вопроса. Но так можно ждать бесконечно. При этом неплохо бы знать, что хочешь получить от ожидания, как изменится твоя жизнь и жизнь внучки. Ведь если предположить самое страшное, то необходимо решать многие юридические вопросы: и по недвижимости, и по судьбе Виолы. А вдруг что-то случится с её отцом на войне. Как тогда быть? И в какой-то момент Маргарита поняла, что сама она ни за что не справится с лавиной вопросов. Нужен адвокат, чтобы помог, а то и взял на себя хлопоты по ведению сложного, даже запутанного дела. И не со стороны, а знакомый, которому можно довериться. Она начала вспоминать знакомых юристов и ни одного не вспомнила. Лишь через час или два, когда задумалась о загородном доме в Жаворонках, ей вдруг пришёл на память адвокат с запоминающейся внешностью: в меру высокий, чернявый, с глубокими залысинами и в очках. Почему-то очки запомнились более всего, потому что они напоминали глубиной и толщиной небольшие фары. И фамилию его вспомнила: Померанцев! Именно он был у них на банкете по случаю выигранного судебного процесса по результатам сорвавшейся сделки, отчего Герман очень расположился к нему.

Всё это вспомнив, Маргарита начала изучать записную книжку мужа, на счастье сохранённую. Пролистала странички и увидела полузатёртую запись с номером телефона Померанцева. Сразу связалась. Пошли гудки вызова, но вдруг оборвались, как они обрываются, когда отключают телефон. Она решила не названивать каждые пять минут, а сделать паузу, показать свою значимость и солидность. И это сработало. Ей позвонили через час и торопливый голос сообщил:

‒ Мне звонили с вашего телефона…

‒ Здравствуйте, Роман Осипович! Это я вам звонила ‒ Маргарита Леонидовна Чернопут, вдова Германа Михайловича.

‒ Слышал, слышал ‒ примите мои соболезнования, пусть и запоздалые. Чем могу быть полезным?

Маргарита звонила с «левого» телефона, поэтому не утерпела, рассказала о сгинувшей в Европе дочери, о массе вопросов, свалившихся в этой связи, а у неё на руках малолетняя внучка, не отпускающая ни на шаг.

‒ Вас интересует что-то конкретное?

‒ Прежде всего судьба дочери. Ведь минуло почти полгода со дня её отъезда в Испанию, а от неё ни слуха ни духа. И в полиции молчат.

‒ Потому и молчат, что им сказать нечего. По опыту знают, что это дело тухлое, извините. Тем более в такое время, когда почти все контакты с Европой прерваны. В этой ситуации вам необходимо признать человека безвестно отсутствующим или пропавшим, согласно Гражданскому кодексу РФ, но только в том случае, если информация о нём не поступит по месту его жительства в течение года. Это вам будет нужно в дальнейшем для ведения имущественных дел, вступления в права наследства, для оформления опекунства, если такое понадобится. Для этого необходимо обратиться в районный суд по месту вашего жительства по истечению этого срока. Так что есть масса времени, а за эти месяцы многое может измениться. А пока оплачивайте коммуналку, воспитывайте внучку. Да, кстати, отец у неё есть?

‒ Призван по мобилизации…

‒ Ну, что же. Даст бог вернется невредимым и будет исполнять родительские обязанности. И вот ещё что. Не хочется забегать вперёд, но могу сказать, если попытки найти пропавшую будут окончательно безуспешными, то суд может объявить человека умершим, если не будет сведений о месте его пребывания в течение пяти лет. Вот, вкратце, такие соображения по этому поводу.

‒ Да уж, перспективы не радужные, но что есть, то есть, ‒ вздохнула Маргарита, готовая расплакаться. ‒ Спасибо вам за информацию, хоть какая-то определённость, а то живу как в тумане. Я вот о чём хотела попросить вас. Пожалуйста, возьмите моё дело под свою опеку, иначе мне не на кого положиться, тем более что Герман Михайлович отзывался о вас как о грамотном и порядочном человеке, а о вашем гонораре мы договоримся.

‒ Попробую помочь вам, хотя эта тема не моя, но учитывая дружеские отношения с вашим мужем, не могу отказать. Время ещё есть, чтобы всё обдумать, да и всё может измениться. В любом случае держите меня на связи. Успехов!

‒ Спасибо вам большое! ‒ ещё раз вздохнула Маргарита.

Весь оставшийся день она обдумывала этот разговор, мысленно представляя продолжение событий. Вспоминала письмо незнакомки, и всё более проникалась им, даже ещё раз прочитала, пытаясь найти хоть какой-то потаённый смысл в обжигающих словах. Может, все они для отвода глаз, для сокрытия какой-то или каких-то махинаций, и весь замысел письма в том, чтобы, прочитав, она распрощалась бы с дочерью, перестала искать пути к её розыску, чтобы окончательно смирилась. Ведь и дружок Ксении пропал, и что-то мать его не особенно настроена говорить о нём, а почему? Обычно общая беда сближает матерей, а тут такое показное неприятие. Даже говорить она не желает о сыне. В какой-то момент Маргарита подумала о себе, как о слабовольной, пасующей перед каждым препятствием. Ведь в прошлый раз, когда она ездила к Анастасии Алексеевне, она никак не проявила свою родительскую тревогу о дочери, а будто поинтересовалась о ней как о случайном человеке. А надо бы настоять на разговоре. Ведь если она поехала с её сыном, значит, неспроста они оказались вместе, что-то связывало их помимо желания если уж не обогатиться, то хорошенько нагреть на этой поездке руки. Ведь будь Герман в адекватном состоянии, он ни за что бы не дал доверенность на управление своим счётом. Значит, доверенность Ксения каким-то способом подделала, а скорее всего договорилась с нотариусом, не бесплатно, конечно. Что это было так, теперь Маргарита не сомневалась. Но могла ли она сама провернуть эту аферу, если никогда не отличалась деловой хваткой, жила по инерции, думая, что всё к ней приходило от отца само собой, она этим успешно пользовалась, но ни в чём и никогда не проявила активность: есть ‒ хорошо, нет ‒ будет. А как, какими усилиями это достаётся, особо не задумывалась. Но вот попала в руки Максима, и всё у неё пошло шиворот-навыворот. Сразу загуляла с ним, хотя прежде никогда не была замешана в амурных делах ‒ уж она-то, как мать, обязательно об этом знала бы; жить переехала к нему, практически бросив дочь, а потом сорвалась в Испанию. И понятно, что не была организатором этой поездки, и что уж наговорил ей Максим, какие такие чудеса расписал, но факт остаётся фактом: их поездка ‒ его рук дело, наверняка он решил поживиться чужими деньгами. Поэтому и поведение его матери столь необычное, совсем не похожее на материнское, словно она состояла в сговоре с сыном.

Чтобы в этом убедиться, Маргарита дождалась вечера и позвонила ей на домашний телефон, желая либо подтвердить свои мысли, либо развеять их. Услышав голос хозяйки, на мгновение опешила.

‒ Это опять вы?! Говорила же вам, что ничего не знаю о Максиме и о вашей распутной дочери. К тому же всё это я изложила в заявлении для полиции. Неужели непонятно?

‒ Скажите, у вас есть сердце? И материнское ли оно? Я-то думала, что со времени моего предыдущего звонка в вас что-то изменилось, что-то, быть может, щёлкнуло, но нет ‒ по-прежнему живёт подозрительное и необъяснимое нежелание говорить на эту тему так, словно вы многое знаете, но боитесь проговориться!

‒ Всё сказали? Тогда ‒ прощайте! ‒ огрызнулись на другом конце провода и положили трубку.

Маргарите ничего не оставалась, как вздохнуть, позвать Виолу:

‒ Радость моя, иди ко мне ‒ будем ужин собирать.

 

30.

На новом месте службы Семёна встретил крепкий, немного косолапый старшина, провёл в блиндаж, находившийся неподалёку от штабного, указал на свободный топчан, усмехнулся:

‒ Теперь будешь при начальстве служить!

‒ А командировочные будут платить, товарищ старшина?!

‒ Ага, заплатят ‒ догонят и добавят. А если всерьёз говорить, то нашивай, рядовой, лычки, обустраивайся и на доклад к майору, пока он у себя.

‒ Есть! ‒ с лёгкой подковыркой отрапортовал Семён и достал нитки, иголку.

Пришил быстро, а обустроился ещё быстрее: раскинул поролон на топчане, бросил рюкзак вместо подушки ‒ и на выход. Предстал перед Пронько и доложил:

‒ Товарищ майор, сержант Прибылой явился по вашему приказанию! ‒ и отдал честь.

‒ Вольно… Как добрался?

‒ Ехать-то всего ничего.

‒ Настроение?

‒ Боевое.

‒ А почему такой невесёлый?

‒ О машине переживаю. Думаю, где бы вилку сцепления добыть, чтобы в решающий момент не оказаться прижатым к стенке!

‒ И что придумал?

‒ В рембат смотаться, пока обстрела нет. Может, у них что завалялось подходящее. Сами же говорили.

‒ Отставить! Червонопоповку неприятель атакуют чуть ли не каждый день, да по нескольку раз. Всё им не терпится расширить плацдарм у реки да перерезать дорогу на Хватово. Так что туда даже не суйся. А уж если невмоготу, скажу, что перед Временной со стороны Рубежного в кювете валяется разбитый «уазик», на вид свежий. Вот, может, там чем разживёшься? Смотайся, да не один, а с охраной. Два стрелка и одного гранатомётчика возьми. Я команду дам. Да будь осторожен с минами. В любом месте может стоять растяжка или «лепесток» валяться. Там лес невдалеке, хотя наполовину опавший, но всё равно будь внимателен... Жена, дети есть?

‒ Дочка шести лет!

‒ Вот ради неё и осторожничай.

‒ Разрешите принять машину!

‒ Принимай. Через сколько будешь готов?

‒ Через полчаса, если всё нормально.

‒ Действуй!

У машины Семёна ждал прежний водитель. Он особо не распространялся. Показал, где что находится и отдал ключи:

‒ А далее уж сами разбирайтесь, товарищ сержант.

Семён проверил уровень масла в двигателе, долил тормозухи в цилиндры, завёл и послушал двигатель, немного проверил машину на ходу, проверяя тормоза. Вроде ничего крамольного не обнаружил, вот только вид «уазика» не понравился: ошарпанный, со следами от пуль и осколков, вместо левого заднего стекла в половине проёма фанера. Но всё это полбеды, главное, что движок нормальный, не дымит, приёмистый, можно надеяться, что в случае чего не подведёт.

Вскоре перед машиной остановились три бойца. Один из них отрапортовал:

‒ Прибыли в ваше распоряжение!

‒ Ну, если прибыли, тогда по местам. Дверьми не хлопать.

Выехал Прибылой в сторону Временной, а в голове одна мысль, одно воспоминание ‒ о походе в лес за брёвнами, о том, как и чем тот поход закончился: гибелью бойца, хоть кратковременным, но пленением Толяна. Вспомнил он и собственную жестокость, когда впервые в жизни почти в упор застрелил человека без какого-то раздумья или колебания, потому что тот не сдался, а коварно дёрнулся за автоматом, а коли так, то и разговор короткий. И ни о чём Семён не жалел: ни в тот раз, ни сейчас, когда не к месту вспомнил всё-таки саднящий случай, но он поступил так, как и должен поступить. И всё бы забылось, но после того случая он часто вспоминал Бога и просил его спасти и сохранить.

Перевёрнутый «уазик» рогатился всего в километре от Временной, поэтому Прибылой добрался до него быстрей быстрого, хотя дорога была перемолота гусеницами, воронками от снарядов, загромождена разбитой техникой. Когда Семён остановился на обочине, бойцы залегли в кювете, просматривая местность вокруг подбитой машины и более приглядываясь к неподалёку желтевшему леску. Машина лежала на смятой крыше, без колёс, которые кто-то успел снять, с простреленным моторным отсеком, без лобового стекла, с насквозь пробитыми передними дверьми и состарившимся и побуревшим слоем крови на изодранных сиденьях. Семён осторожно оглядел машину, заглянул в перевёрнутое нутро, опасаясь растяжек. Ничего подозрительного не обнаружил и загляделся на вилку сцепления: она была как на ладони. Семён быстро освободил шток, выдернул вилку. Разжившись малым, захотелось и ещё что-то взять. Вспомнил о задней двери. Осмотрел ‒ цела, и даже открывается. Семён аж вздрогнул от радости, увидев несколько торцевых ключей в ящике с инструментами своей машины, на счастье, один подошёл, и через десять минут Прибылой тащил дверь к «уазику». Поставил за заднее сиденье, свистнул бойцам:

‒ По коням!

Те поспешно запрыгнули в машину, ощетинились стволами в открытые окна, а Семён вдарил по газам. Через пятнадцать минут они были у своих окопах, и что Семёна удивило более всего, им повстречался майор.

‒ Успешно смотались?

‒ Нормально…

‒ Вот и отлично! Идите обедать ‒ вам оставили. Старшина распорядился.

Семён пообедал быстрее других из своей «охраны» и сразу к машине: заменил вилку, заднюю дверь, что радовало, помня о скором наступлении холодов. Можно было оставить машину, загнав её в кусты акации, как делал прежний водила, но это не устроило его. Пришла мысль выкопать под неё траншею, лучше в полный машинный рост, но как самовольничать, если в любой момент надо будет куда-то отъехать. Поэтому нашёл комбата, объяснил задумку.

‒ Молодец, что проявляешь смекалку! Начинай копать метрах в тридцати от моего блиндажа, да так, чтобы въезд в «гараж» был с тыльной стороны, как и у блиндажей. Понятно?

‒ Так точно!

‒ Как определишься, пришлю тебе подмогу. Не дрейфь, не придётся одному вкалывать.

Присмотрел Семён место сбоку от разлатой акации и в перерыве между дальними разрывами снарядов услышал лёгкое жужжание низко пролетавшего вдоль линии окопов коптера. Когда он возвращался, Семён встретил его с автоматом в руках, распластавшись на затоптанной луговине. Дождавшись, когда «птичка» в очередной раз зависла, он двумя короткими очередями подсёк ей крылья, и, крутнувшись, она спикировала чуть ли ни ему на голову. Услышав выстрелы, бойцы начали выглядывать из окопов, подбежал старшина, подхватил сбитый трофей, убедившись, что на нём нет сюрприза, увлёк за собой Прибылого и крикнул:

‒ Всем в укрытия!

И вовремя он скомандовал, если через несколько минут на их позиции шлёпнулось несколько мин. Никто от бойцов, к счастью, не пострадал, Семён отсиделся в первом попавшемся отнорке, и вскоре был вызван к майору. На этот раз Пронько был необыкновенно зол.

‒ Ну кто тебя просил стрелять? Летал бы он и летал ‒ толку-то от них. А так лишь обстрел вызвал на себя. Хорошо, что никто не пострадал!

‒ Что же теперь: каждая тварь будет вонять над нашими головами, а мы голову будем втягивать в плечи и свои позиции светить?!

‒ Они уж давно засвечены. Вот, правда, слухи ходили, что второй взвод второй роты, откуда ты прибыл, отвязанный, но не на столько же! То ваши пошли в лес за брёвнами и на ДРГ нарвались; хорошо, конечно, что уничтожили, но ведь и своего бойца потеряли! То этот дрон!

‒ На войне не бывает без потерь. Да и случайно я его сбил.

‒ А вот слова, сержант Прибылой, я вам не давал. И запомните: никто на войне ничего не делает без приказа!

‒ Пока я получил бы приказ, только бы и видели его.

‒ Опять! Надоело мне с тобой говорить, вот взял на свою голову. Иди, копай укрытие!

Майор был зол, но и Семён не меньше его. Да и как не злиться, если хочешь, чтобы всё по уму было. А у таких комбатов, видно, одно на уме: затаиться и не рыпаться, а там будь что будет. Теперь можно понять, из-за кого и почему драпали из-под Балаклеи да Изюма аж до луганской земли, освобождённой четыре месяца назад: вот из-за таких майоров, да и тех, у кого побольше звёзд на погонах. Ведь душа разрывается, а ничего никому не скажешь, потому что сеять крамольные мысли ‒ это недопустимо и наказуемо, потому как эта самодеятельность расшатывает дисциплину в войсках. «Поэтому молчи, Семён, ‒ убеждал себя Прибылой, ‒ молчи, вкалывай, исполняй приказы, а не обсуждай их! Что было бы, если каждый из нас будет нести свою пургу? Вот то-то же!».

Раздобыв у старшины лопату, Семён отправил под акацию и начал копать укрытие для «уазика», используя небольшой бугор. Копнул несколько раз и подумал: «А может, зря я шебуршусь, может, завтра придёт приказ к наступлению, и вся работа будет псу под хвост? Может, прав майор, подобравший прежнего водилу под себя. У того вилка сцепления выскакивает, а он особенно и не чешется. А зачем? А может завтра в наступление, может достанется какой-нибудь трофейный внедорожник, и тогда в ус не дуй!».

Семён уж прошёл грунт в один штык лопаты, когда увидел выглянувшего из блиндажа майора. Он ничего не сказал, но почти сразу же пришли на помощь шестеро бойцов и, закинув автоматы за спину, начали помогать копать. Прибылой копал вместе с ними, хотя теперь и сержант по званию, но у него язык не повернулся бы командовать бойцами, иные из которых старше по возрасту. И вот что значит сила: до вечера они выкопали в склоне нишу, соорудили временную крышу из подручного материала, а сверху замаскировали опавшими листьями. Конечно, будь прямой прилёт мины или снаряда, вся крыша разлетится вдребезги, но ведь мастерить что-то капитальное ‒ не век же здесь будет стоять батальон. Когда-никогда, а снимется с «обжитых» позиций, вместе с другими частями пойдёт на запад, и тогда держись, враг, тогда ты поймёшь, что мы ещё по-настоящему воевать и не начинали.

Плохо ли, хорошо ли, но эти мысли грели душу, ведь никому не хотелось долгой войны, не хотелось сидеть в окопах, и чем быстрее закончится кампания, тем будет лучше для всех. Единственное условие, которое при этом должно быть выполнено: безусловная капитуляция противника, держащегося лишь на западной помощи да на собственной гнусной политике, безжалостной к своим бойцам ‒ таким же славянам.

 

31.

После поездки к Маргарите Людмила Серёжкина многое поняла в её поведении, основанном на эгоизме. Ведь по рассказу Семёна, она знала, что её дочь пропала без вести и вряд ли когда найдётся. Если верить письму, а он ему верил, незнакомка, написавшая его, ничего не требовала сама, не передавала ничьих требований, например, по выкупу Ксении. Та попросила её, такую же невольницу, а она сообщила, что могла, о чём знала. Тогда к чему это ненужное любопытство, проявленное его тёщей. А то начала расспрашивать, где и когда познакомились, какие отношения теперь. Осталось спросить: спали вместе или нет? Ну, а если и спали, то тебе-то что? Тебе помощь нужна, выручка в трудную минуту или обычное бабское любопытство заставило притвориться болящей. Да никакая ты не болящая, а мешки под глазами, так это от переживаний ‒ дочь всё-таки пропала! А так вполне упакованная тётенька, квартира обставлена любому мещанину на зависть. Вот узнать бы, кем был её недавно усопший муж? Но ведь напрямую не спросишь. И тут она вспомнила о звонке Маргарите, когда была у неё в гостях. Хозяйка, отвечая на чей-то вопрос, подтвердила: «Да, всё верно, Маргарита Чернопут». И ещё о чём-то немного поговорила. Тогда она не придала значения этому звонку, но необычная фамилия запомнилась, и Людмила загорелась желанием узнать: так кем же был её муж, если в семье всё так непросто.

Она узнала об этом очень быстро, возвращаясь домой в такси, лишь набрав в поисковике смартфона фамилию: «Чернопут». Сразу высветилось ‒ «генеральный директор строительной компании». Сделав это открытие, она поняла, откуда у Семёна дорогая машина, новая квартира; отчасти догадалась, для чего или зачем его жена отправилась в Испанию. «А кто же я тогда во всей этой истории? ‒ задалась она вопросом, и сама себе же ответила: ‒ Разменная монетка, девушка на побегушках. То Сёмен, обеспокоенный жизнью дорогой тёщи, просит звонить ей, предлагать свою помощь, то Маргарита не может обойтись без неё. У неё, видите ли, ребёнок на руках, а у меня никого нет. А Валерик вроде как не в счёт. Чужой же!».

Накрутив себя и разволновавшись от вновь открывшихся предположений, она вдруг резко изменила отношение к происходящему, даже пожалела, наврав Чернопутихе, что якобы собирается замуж, что с Семёном всего лишь знакома. Чем более она думала о Маргарите, тем стремительнее менялось отношение Людмилы к знакомству с Семёном. Ей уже казалось, что она лишь игрушка в его руках, и она теперь не могла понять саму себя, почему так стремительно повелась на Прибылого. И здесь одно из двух: либо хотела насолить журналюге, либо на какое-то время была отуманена пришедшим желанием. Теперь уж она и не помнила, что конкретно с ней произошло, но что-то стремительное и мимолётное, как бывало с ней в юности, когда в кого-то мигом влюблялась и так же мигом отдалялась от того, без которого, казалась, дышать спокойно не могла. Нет, оказывается, могла, и даже неплохо обходилась. Она и о Семёне попереживала лишь первые две недели, а потом его образ отдалился, сам он перестал звонить, и ей делалось непонятным казалось бы очевидное: иметь телефон и не удосужиться заглянуть в него. Она от кого-то слышала, что по прибытии на фронт телефоны у них то ли отбирают, то ли не разрешают пользоваться. Но даже если это и так, то нельзя поверить, что не имеется возможность хотя бы раз в неделю позвонить и сказать всего лишь несколько слов: «У меня всё нормально, люблю и целую…». И всё, этого достаточно, чтобы чувствовать себя не брошенной и иметь силы на дальнейшее ожидание. Когда же оно нескончаемо, то вся исстрадаешься, не представляя, где твой небезразличный человек, что с ним? Людмила и засыпала с этим чувством обиды, не представляя, как будет всё это терпеть и переносить далее.

Утром, правда, многое изменилось. Она вспомнила рассказы мамы о том, как долго прабабушка ждала мужа с войны и всё-таки дождалась. А каково было ждать, если лишь два письма получила от него после мобилизации, а потом ни слуха от него ни духа ‒ сплошное ожидание, лишь было извещение о его пропаже без вести. А прабабушка продолжала ждать, и дождалась через пять лет ‒ увидела мужа живым и почти невредимым. Оказалось, что он четыре года находился в плену, после полгода томился в американской зоне оккупации, и, к счастью, не пострадал при проверке особистами.

Это воспоминание заставило Людмилу устыдиться, посмотреть на себя со стороны, по-иному подумать о Семёне. Ведь ничего плохого и обидного он не сделал, а наоборот ‒ всегда проявлял внимание, нежно относился и не давал повода усомниться в этом. К Валерику хорошо относился. В какой-то момент она даже поставила себя на его место, как бы она себя вела, если бы вдруг её муж пропал без вести, да к тому же она получила бы письмо неизвестно от кого с описанием его судьбы. Что бы она сделала? Во-первых, не поверила бы. Во-вторых, попыталась бы отыскать. Но опять же вопрос: это реально у себя в стране, но не на далёкой чужбине. И это в том случае, если продолжаешь считать его своим мужем, а если, как в случае с Семёном, муж бы ушёл к другой, а после пропал, то ещё неизвестно, как бы она повела себя в этой ситуации. Скорее всего, ограничилась заявлением в полицию для очищения совести, наперёд зная, найдись он, она и близко бы к нему не подошла; это только бабушки могли ждать мужей годами, но ведь и обстоятельства были иными.

Это самобичевание окончательно помогло забыть вчерашнее нервозное поветрие, теперь казалось, что его и не было вовсе. Зато мать ничего не забыла и, вернувшись с работы, прицепилась:

‒ И не стыдно тебе? ‒ И сделала паузу, словно давая время для признания вины.

‒ Ир Павловна, ты о чём? ‒ удивилась Людмила, назвав мать кратким именем, как обычно позволяла себе, когда была сердита или беспричинно в чём-то уличена.

‒ О том? Не стыдно шляться с сыном по ночам? Ты хоть знаешь, когда вы вчера приехали? К кому теперь наведывалась, если Семён на фронте?

‒ К его тёще.

‒ Что, что ты сказала?!

‒ Что слышала.

‒ Вот что значит, совсем совесть и честь потерять! И-и-их, потащилась неизвестно куда, а Валерик сегодня чуть школу не проспал ‒ еле растолкала. Ну и о чём же ты говорила с так называемой тёщей, зачем вообще поехала?

‒ Она приболела и попросила привезти продуктов.

‒ Да она попросила, чтобы проверить, что за птицу оставил твой Семёнушка в наследство, а ты и рада стараться. Даже если это действительно так, то могла бы до выходного отложить поездку.

‒ Мама, есть каждый день хочется.

‒ Ладно, проехали… И что ты сказала тёще Семёна, как представилась?

‒ Так и сказала: его знакомая, вместе учились.

‒ Поверила?

‒ Похоже, да, особенно когда сказала, что скоро замуж выхожу?

‒ Ой, Господи, за кого ты выходишь-то? Чего выдумываешь?

‒ Вот именно, выдумываю. И вообще, мам, перестань делать из меня дурочку. В конце концов, была с Валериком не у каких-то бомжей, а в семье олигарха.

‒ Ну и кто он?

‒ Чернопут…

‒ Что-то не слыхала о таком.

‒ И не надо, умер он не так давно, зато вся семья упакована, нужды не знает.

‒ Значит, и твой Семён из этой кормушки перехватил?

‒ Не такой он, а вполне нормальный, а если что и перепало с царского плеча, то не кичится этим. У него и у самого голова на плечах: образован, на приличной должности работает, перспектива есть.

‒ А ты в душу к нему заглядывала, знаешь, что у него творится?

‒ Мам, ну хватит допрос устраивать. Лучше скажи, как сходила к врачу?

‒ Могла бы и не ходить ‒ ничего не изменилось бы. То, что он наговорил, мне и самой было известно… А вот тебе надо пересмотреть своё поведение, иначе сама испортишься и сына испортишь!

‒ Всё, не могу более… ‒ Людмила ушла в свою комнату, рухнула на кровать и закрылась подушкой, чтобы никого не видеть и не слышать.

Через полчаса к ней заглянул сын, толкнул в плечо:

‒ Мам, дедушка пришёл с работы, а бабушка зовёт всех ужинать.

Людмила ничего не ответила, вздохнула и пошла на кухню.

 

32.

Неделю пробыл Семён при майоре Пронько и успел многое сделать. Самым хлопотным оказался приказ майора установить броневые листы сбоку и снизу переднего пассажирского сиденья, где он обычно сидел. Так – не так, а надо исполнять приказание, и Семён съездил в рембат, где его уже ждали.

‒ Ты сам это придумал или Пронько приказал? ‒ спросил у него старлей по прибытии, ничем не отделяясь от ремонтников в замызганном маслом и пылью комбинезоне с едва заметными звёздочками на погонах.

‒ Мне-то чего… Приказали ‒ я и поехал.

‒ Ну тогда и занимайся сам: размечай, приспосабливай. Сварного я тебе дам, но не более.

‒ Как скажите…

Весь день он провозился с двумя пластинами из пятимиллиметровой стали. К днищу было просто присобачить, а вот с дверью пришлось помучиться, чтобы и к ручке стеклоподъёмника был доступ, и открыванию-закрыванию. Ведь металл не от консервной банки. А уж сколько «умных» советов и насмешек пришлось выслушать Семёну ‒ не счесть, словно не майор, а он сам всё это придумал. О самом-то какая забота? Почти никакой: «броник» на дверь ‒ вот и защита. Все так делают и не заморачиваются. К концу дня он уж не чаял, как поскорее уехать в расположение. А как вернулся к Пронько, то тот осмотрел сделанное Семёном, похвалил: «Хорошо подогнано» ‒ и обрадовал:

‒ Отдыхай, обед и ужин тебя в блиндаже дожидается.

И только при этих словах Семён вспомнил, что за весь день ничего не ел. А как поел, то и в сон повлекло. Но выдержал, дождался вечера и тогда отрубился ‒ так наломался за день.

Утром новая задача: доставить Пронько в штаб бригады. Оказалось, что надо ехать под Старобельск. Пронько указал место на карте, по-барски уселся, а на заднем сиденье умостились два бойца охраны. На своей территории особо опасаться нечего, да и местность позволяла просматривать опустевшие осенние поля во все стороны. Поэтому ехали без лишней опаски, хотя скорость выдерживали максимальную ‒ за полчаса добрались. Пронько ушёл в штабную палатку, а Семён притулил «уазик» под широким дубом невдалеке от опушки леска; по обеим сторонам стояли иные машины, водители которых выполняли приказ о рассредоточении, полученный из-за опасения появления беспилотников. Бойцы сразу задремали, задремал и Семён, но вскоре начали одолевать любопытные водилы. Они подходили к машине Прибылого, спрашивали, можно ли посмотреть на бронированную дверь. Семён сперва думал, что они всерьёз интересуются, а они для того лишь, чтобы позубоскалить. Некоторые нахваливали:

‒ Вот это понимаю, вот это броня! Как у «Арматы»!

‒ А что, очень грамотно выполнено, пули будут горохом отскакивать!

В конце концов, Семён закрыл дверь изнутри, спасаясь от зевак. «Повеселились ‒ и хватит!» ‒ решил он, всё-таки чувствуя досаду от насмешек, явно назначенных не ему ‒ с него какой спрос? ‒ а тому, кто придумал это чудо инженерной мысли.

Более часа длилось ожидание. И вот часовой дал знак водителям, чтобы машины были готовы забирать ездоков. Пронько задержался и вышел в числе последних вместе с генералом, и Семён лихо подкатил ко входу. Генерал подошёл к машине, попросил выйти водителя. Тот вышел, отрапортовал:

‒ Сержант Прибылой, вторая рота третьего батальона!

‒ Вольно, сержант! Давно служите?

‒ Призван по мобилизации, срочную служил мотострелком, в апреле участвовал добровольцем СВО.

‒ Какое образование?

‒ Высшее.

‒ Командир батальона майор Пронько?

‒ Так точно!

Услышав свою фамилию, майор козырнул:

‒ Слушаю вас, товарищ генерал!

‒ Это с каких пор специалисты с высшим образованием у нас баранку крутят, когда есть нехватка младших командиров?

‒ Он механик хороший.

‒ Ясно, что хороший. Поэтому немедленно отправить в роту и дать в командование отделение!

‒ Слушаюсь… ‒ только и смог сказать Пронько.

Обратную дорогу молчали, а по приезду майор вызвал прежнего водителя, а Семёну сказал, вздохнув:

‒ Вот такая, сержант, судьба комбата. Возвращайся в роту, если уж такая масть легла, а козырей у нас не оказалось. Водитель тебя доставит.

«И чего, спрашивается, канителились?! ‒ нехорошо подумал Семён о Пронько. ‒ Или по привычке каждый чин на себя одеяло тянет, хотя генерал-то прав. И повезло, что до него не дошёл слух о броневой «капсуле» майора, но ведь когда-нибудь дойдёт. Вот потеха-то будет!».

Не успел Прибылой кинуть рюкзак в блиндаж, как на плечах повис Толян, выскочивший из ближайшего отворотка окопа:

‒ Семён, своим глазам не верю! Неужели это ты ‒ ущипни меня, товарищ сержант!

‒ Не балагурь, какие новости в отделении и во взводе? Более в плен не попадал?

‒ Я теперь осторожный, в роте ничего особенного не происходит, если не считать каждодневных вражеских наскоков. Не успевают с утра враги появиться на горизонте, как наша арта начинает молотить. Отмолотится, они схлынут, потом вновь лезут. Тут уж мы с поддержкой БМП. Выскочим из окопов, прикроемся бронёй, дадим прикурить ‒ они сразу пятятся на исходные позиции, либо в траншеях и воронках залегают сусликами. Мы не перестаём удивляться: когда они успели столько ходов-то нарыть?!

‒ Их числом больше, но теперь и наших заметно прибавилось. Так что время на нас трудится.

‒ А как-то ночью полезли, да нарвались на наши растяжки… Одного двухсотого бросили, а трёхсотого волоком за собой утащили. Они его тащат, а он орёт, они его тащат, а он орёт. А чего, спрашивается, орать. Орать-то все умеют, вот попробуй стерпи ‒ тогда ты молодец.

‒ Это, Толян, не угадаешь, как будешь себя вести при ранении. Мне в апреле ногу насквозь пуля прошила, так думал, что на том месте кончусь.

‒ Ты разве ранен был? И ничего не говорил!

‒ Чего языком болтать, когда у кого что, и не обязательно ранения.

‒ Это понятно, что у каждого своё… А что общее у всех, так это то, что засиделись мы здесь, все ждут, когда что-то изменится, а то можно и до зимы проторчать… А вчера сержанта Костю Перфильева тяжело ранило ‒ ногу до колена отсекло осколком ‒ в воронку не успел нырнуть при обстреле минами. Пока его перевязывали да эвакуировали, много крови потерял, но ни единого слова тяжёлого не проронил, только стонал и скрипел по-волчьи зубами. Очень жалею земляка. Вчера места себе не находил: тебя забрал комбат, Костю в госпиталь отправили ‒ отвоевался человек. Теперь, кроме тебя, земляков не осталось во взводе. Есть в других, но какие-то мухортые они ‒ слова из них не вытянешь.

‒ Погоди, не тараторь. Взводный показался ‒ доложить надо о прибытии!

Семён поднялся в рост, благо окоп глубокий, попытался строевым шагом подступить к Акимову:

‒ Товарищ лейтенант, сержант Прибылой из командировки прибыл!

‒ Вольно! Вовремя вы. Отправлялись рядовым, вернулись сержантом. Удачно съездили.

Семён промолчал, продолжая смотреть лейтенанту в глаза:

‒ Это не моя заслуга.

‒ Ваша тоже есть. Будем считать, что всё по чину. У нас замкомзвода Перфильев выбыл, так что мне остаётся доложить комроты о возвращении блудного сына и рекомендовать вас на его место. Согласия не спрашиваю, а всего лишь ставлю в известность.

‒ Справлюсь ли?

‒ Справитесь, если срочную служили, значит, знаете Устав, строевую подготовку, хотя здесь по плацу не ходим. Здесь командир ‒ личный пример и образец поведения в бою и быту. В боевых действиях вы уже проявили себя, даже умудрились беспилотник сбить, находясь при штабе батальона, однополчанина спасли из плена, не растерялись.

В предрассветных сумерках следующего утра капитан Тундряков представил Прибылого личному составу отделения и взвода, пожелал боевых успехов.

‒ Будет трудно ‒ поможем, но вы бывалый ‒ справитесь, мы в этом не сомневаемся и убедились! И быть примером для бойцов умеете, и авторитетом пользуетесь.

‒ Служу России! ‒ отчеканил Семён и почувствовал себя уж если не счастливым, то взволнованным ‒ этого не отнять.

После представления Прибылого лейтенант Акимов собрал в блиндажах по очереди первое и второе отделения своего взвода и провёл с ними короткий инструктаж, разъяснил общее положение на фронте.

‒ Он оживился по всей линии соприкосновения, продолжается концентрация личного состава ВСУ, а также иностранных наемников, прежде всего поляков; со стороны противника наступления идут каждый день по всем направлениям, но все они отражены с помощью артиллерии, РСЗО и миномётного огня, зачастую в создаваемых для противника «огневых» мешках. В нашей бригаде тоже идёт постоянное пополнение из числа мобилизованных, что поднимает общий настрой бойцов. Да вы сами видите, как ещё две-три недели назад мы думали лишь о том, как удержать наши позиции в Хватове, Червонопоповке, Временной, а теперь всякий раз даём противнику по зубам и наступаем в ответ. Если ранее враг более устремлялся на северный фас, то теперь всё чаще замахивается на южный, в чём вы могли убедиться в боях последних дней. Вполне можно предположить, что противник остерегается нашего пополнения, поэтому спешит использовать численное превосходство, не жалея личного состава, но каждый раз откатывается на исходные позиции.

Спросив «есть ли вопросы», лейтенант отдал команду разойдись по местам, а сержант Прибылой понял, что с этой минуты он в ответе за полтора десятка своих бойцов.

Вскоре он доложил Акимову о готовности к бою, когда наша артиллерия и реактивные системы начали жечь позиции противников, что являлось признаком их нового наступления. Все знали: после ударов артиллерии они скатятся в овраги, замрут в воронках, а утихнет канонада, начнут мелкими группами, своими жабьими прыжками двигаться под прикрытием БМП на наши позиции. И опять на короткое время в дело вступит наша артиллерия и миномёты, а после прозвучит команда: «К бою!». Её всегда ждут, к ней готовятся, но всякий раз она звучит резко и неожиданно, словно обжигает огнём.

 

33.

В этот раз всё так и произошло, с той лишь разницей, что теперь Семён Прибылой командовал отделением. На кого-то неожиданное и сумбурное повышение в звании и назначение, может, и повлияло бы ошеломляюще, заставило задрать нос, но Семён никогда в подобных устремлениях замечен не был, и не плясал от счастья, уподобляясь неразумному и чванливому недорослю, понимая, что теперь на него возложена новая задача, ему доверяют, а значит, он должен быть примером бойцам. Так его учил отец, так говорила мать, правда, по-своему: «Сам не будешь срамиться, сынок, то ни одна срамота к тебе не прилипнет!».

Семён в недолгом своём боевом опыте ни разу не отсиживался за спинами. А теперь просто обязан быть первым. Появлялся ли страх, когда думал об этом? Был, конечно, но только до начала атаки, когда выдвигались вперёд боевые машины пехоты, на которых мотострелки доставлялись к переднему краю, а там, выскочив из чрева машин, веером разбегались и, если нужно, то атаковали, если нужно залегали в рытвинах, воронках, а то и поднимались, и встречали противника, либо вдогонку зачищали его ‒ огрызающегося и пока не сдающегося.

В последний месяц фронт стабилизировался, и если в первые дни напряжённо сдерживали натиск превосходящих и, похоже, обезумевших от локального успеха сил противника, то встречая их, словно выбирались из осклизлой ямы ‒ медленно, неохотно, но теперь, обогатившись мобилизованными, будто выливались из переполненного ведра: широко и по всей линии своего участка противостояния.

В этот день всё проходило будто по написанному сценарию, заезженному за последние недели. По шоссе со стороны Заречного и Торского выдвинулись танки, расползлись веером, их встретила артиллерия на дальних подходах к нашему рубежу обороны, в результате обстрела один танк был подбит, три других остановились, а ещё один, задымившись, повернул назад, и чем он сильнее ускорялся, тем гуще дымил, и вскоре по его правому боку вспыхнуло пламя, заставившее танкистов чуть ли не ходу покинуть машину и разбежаться в разные стороны, спасаясь от взрыва боекомплекта. И он вскоре произошёл, озарив хмурое пространство фейерверком из искр и малиновых языков острого пламени. Но всё это было на дальнем подступе, хотя на прямой видимости, но поступали сообщения от разведчиков о параллельном наступлении ещё одной колонны со стороны Диброва и Кузьмино, двигавшейся под прикрытием опушки леса национального парка, тянущегося на несколько километров до топких берегов Северского Донца. Из этих лесов могли угрожать только разведгруппы, либо малые силы, а это не та опасность, которой ныне необходимо остерегаться по-настоящему. Главное ‒ выдержать лобовой удар, а с южной колонной разберутся луганские подразделения.

После взрыва танка в центровой колонне противника произошло замедление, но это было временное замедление и стало понятно, что на батальон Пронько колонна навалится по-настоящему. Вот только смогут ли три уцелевших танка врага выдвинуться к линии окопов из-за пересечённой местности, распутицы, или ограничится стоянием в пределах видимости, и оттуда начнут поддерживать своих мотострелков, всё ближе приближавшихся жабьими скачками. По окопам уже прошла команда: без приказа огонь не открывать. Томились до последнего предела, и вскоре приказ последовал. Автоматы, пулемёты, гранатомёты встретили наступающих стрелковым огнём, заставили их залечь, и тут приступили к работе наши миномёты. Достаточно долго враги терпели обстрел, словно слившись с бурьянистой луговиной и кустами, но всё-таки не выдержали и по одному, по двое-трое начали откатываться. И тут прозвучала команда: «Вперёд!». Её ждали, к ней внутренне готовились бойцы и, подстёгнутые этим ожиданием, двинулись на отступавшего противника. В этот момент миномёты замолчали, и трескотня стрелкового оружия и буханье гранатомётов слились в единое шумовое поле.

Семён преследовал отступавшего противника в первом ряду, рядом с ним оказался Кочнев, как и договаривались перед атакой. После миномётного затишья показалось, что число отступавших выросло, но это не испугало, а лишь прибавило азарта, как прибавляется у охотника при виде большой стаи дичи. Толян что-то кричал, размахивая автоматом, но Семён не понимал земляка, только радовался, что он здесь, рядом, и, запыхавшись, выцеливал короткими очередями серые фигурки врагов. Он очень быстро расстрелял один магазин, примкнул второй и устремился далее, минуя двухсотых, добивая трёхсотых, потому что в пылу преследования не мог остановиться, зная, что они могут стрелять в спину, и забыв обо всём другом на свете в этот момент. И было жутко наблюдать боковым зрением, что и наши бойцы то слева, то справа падали, падали по-разному: кто плашмя, кто, заваливаясь набок, кто, будто оступившись, запахивался подбородком в луговину.

Когда был почти расстрелян третий магазин, донеслась команда: «Отбой! На исходные позиции!». И едва разрослось пространство между наступавшими и преследуемыми, вскоре оказавшимися под защитой своей бронетехники, вроде как по обязанности огрызавшейся, то по месту их скопления прилетело десятка два тугих снаряда чуть ли не одновременно, покрыв всё пространство шаровыми разрывами, огнём и дымом, создав дымовую завесу.

‒ Вот и «солнцепёк» нам в помощь! ‒ кто-то сказал дрожащим от напряга и волнения голосом.

Наши откатывались назад, по пути подхватывая двухсотых, перематывая жгутами и перевязывая трёхсотых. Они, кто мог, вкалывали себе обезболивающее, либо вкалывали им. Кто-то из них ковылял сам, кого-то, подхватив под руки и ноги, согнувшись, несли, а кого-то тянули, зацепив за карабин, так же, как и двухсотых, только с большей осторожность. Всех раненых в окопах ждали, осторожно перемещали к машинам эвакуации; следом, уточнив личность, отправляли двухсотых, коих в роте оказалось трое, и десятка полтора раненых, считая и Толяна Кочнева. Тот сидел в блиндаже, сняв «броник» и куртку, и осматривал руку выше локтя, пытаясь тампоном остановить кровь. Его заметили, хотели отправить к санитарной машине, но он заупрямился:

‒ Не хочу на койке валяться, мне и здесь неплохо.

Единственное, что он позволил подошедшему санитару, это обработать «царапину» и перебинтовать руку. Рана, действительно оказалась лёгкой, но пуля или осколок продырявил обе куртки, нательное бельё, отчего Толян остался очень недоволен:

‒ Ну, вот, теперь дуть будет ‒ не лето красное стоит!

‒ К старшине подкати ‒ бэушную выдаст!

‒ Ага, с двухсотого снятую! Хорошо, если с нашего, а если с врага. Не хочу! Сам зашью!

Мало-помалу возбуждение и суета прошла, всяк занимался кто чем, но большинство приходило в себя. Семён не исключение. В его отделении оказался один тяжелораненый, и это угнетало, как и общие потери роты. Никакого сравнения с прежними схватками. Сегодня что-то противник совсем озверел ‒ шёл стеной, и, вспоминая отдельные моменты, Семён как в замедленном повторе прокручивал эпизоды боя, те его моменты, когда его очереди попадали в наступавших, он отчётливо видел, как вздыбливались на них «броники», куртки, но падали они почему-то не сразу, а лишь со второй или третьей очереди, но и свалившись, некоторые пытались отстреливаться. Таких Прибылой безжалостно добивал, всякий раз вспоминая поверженного три недели назад поляка, и всякий раз мелькала мысль: «Откуда у них такая упёртость, словно перед ними не такие же русские, если бьются с оголтелой неистовостью, будто защищают от варваров жену или своих детей? Но ведь нам не нужны ни их жёны, ни дети! Это надо так оскопить свою душу, так перевернуть сознание, что они готовы теперь землю грызть за своих верховных клоунов, продавшихся Западу, продавших и их заодно. И где они были, когда восемь лет расстреливали Донецк, где были, когда громили Луганскую землю?! Хоть кто-нибудь из них возопил, как все они вопят теперь, истекая гнилой ложью и перевёртыванием фактов. И так далеко зашли в этом, так поверили в собственное враньё, и теперь, похоже, и сами не ведают, что творят».

От мыслей Прибылого отвлёк рядовой его подразделения Безруков, тоже, как и он, недавно мобилизованный, от природы наполовину седой, и это ему прибавляло возраста. Он подсел рядом и закурил. Сказал, вроде как и не ему:

‒ А вы, товарищ сержант, молодца! Все пацаны думали, когда вы слиняли к комбату, что ненадёжный этот Прибылой, скользкий, у него и фамилия соответственная. Это тем более удивило, что все знали, что вы весной уже участвовали в операции добровольцем. Были ранены. Особенно переживал Толян и сержант, которому ногу отчикало, Перфильев. Всю неделю, пока вы катались с комбатом, они туча тучей ходили, а как вернулись ‒ Толян духом воспрял. Жалко только, что сержант не знает о вашем возвращении, плохая у него память останется.

‒ Память ‒ дело наживное. Да и земля слухами полнится. Давай по-простому… Тебя Антоном зовут, земляк? ‒ Тот кивнул. ‒ Так вот, Антон, мне и самому тошно было, и уж жалел, что вызвался помочь с починкой машины. Сначала жалел, а потом засомневался: «А что, надо мимо пройти, ухмыльнуться и назвать водителя олухом? Ведь не развалился же я, когда залез под «уазик», а уж что потом случилось ‒ от меня не зависело. Приказ есть приказ, и я его выполнил. А как бы ты поступил на моём месте?

‒ Так же, конечно. В этом нет вопросов.

‒ Вот и я о том же. И, поверь, рядовым быть легче, когда отвечаешь только сам за себя, а теперь, хотя и мелкая на первый взгляд, но вполне серьёзная ответственность появилась за каждого бойца. Прежде об этом не задумывался, а новая забота постоянно мозг сверлит. Но что я один могу сделать? Поэтому совсем не помешает делу, если в отделении будем помогать друг другу, а не станем скользить равнодушно мимо и отводить взгляд. Ведь так?

‒ Верно, сержант! Хорошо, что…

Он не договорил, когда встрял проходивший мимо Толян, сходу спросивший:

‒ А вы чего это тут причепурились, соображаете? Третий нужен?

‒ Тебя и ждём, не знаем, кого послать!

‒ А что ‒ я запросто. Тут в деревеньке неподалёку какая-то бабуся самогонку продаёт!

Пресекая нахальные слова земляка, Прибылой сразу применил власть, напомнил, кто он есть:

‒ Об этом, ребята, рано думать, а вот «калаши» чистить пора.

 

34.

Родители знают, как тяжело дожидаться весточки от детей, особенно если неизвестно, когда она придёт, особенно если твой сын долго не даёт о себе знать. Уж сколько мыслей передумается, сколько разных картин мелькнёт перед глазами, уж вся душа переболит и иссохнет, и не перестаёт иссыхать. Уж с телефоном ложишься и просыпаешься, и в течение дня не расстаёшься с ним, а если по какой-то причине расстался ненадолго, то тотчас ищешь возможный звонок в «пропущенных». Всё это так, у кого есть взрослые дети, тот это знает, особенно если сын на фронте.

Родители Семёна Прибылого не исключение: прошёл почти месяц с того дня, когда он позвонил с полигона, сказал, что завтра выдвигается к фронту, попросил не переживать и предупредил: когда позвонит в следующий раз ‒ неизвестно, даже пошутил, сказав отцу: «Не переживайте, если от меня не будет весточки, главное, чтобы из военкомата не позвонили!». Его слова тогда Иван Семёнович понял правильно, и сказал, напутствуя: «Береги, сын, себя, ты у нас один остался…». Он хотел сообщить, что, мол, мать совсем разболелась, почти не встаёт с постели, но не стал огорчать Семёна, и без того угнетённого, сколько бы он ни храбрился. Тем более Вере Алексеевне к тому времени успели сделать экстренную операцию ‒ удалили грыжу на позвоночнике, и она, хотя не сразу, но потихоньку приходила в себя, начинала осторожно ходить по дому. Её освободили от дел и обязанностей, и более всего помогала сноха Ольга. Она и в обычное-то время всегда желанной была, а в этой ситуации особенно проявилась. Приготовит, постирает, в доме уберётся и сына на произвол не бросает: несколько раз позвонит, удостоверится, что с ним всё хорошо. А первые несколько дней после операции так и вовсе ночевала с ним у свекрови и свёкра, которых по-прежнему считала даже при погибшем муже близкими родственниками. Да и как иначе, если их связывает её сын, которому они не чужие люди.

В дни, когда Семён был мобилизован, переживания его родителей передались и ей, ведь их сын всегда необыкновенно внимательно относился к её Евгению, особенно, когда тот остался сиротой. Ольгу радовало, что Семён поговорит, поинтересуется учёбой племянника, спросит, чем увлекается, как проводит свободное время. Хотя и редко приезжал в Затеряево, зато всегда с подарками, но не это главное. Главное в нём самом: посмотришь на него, поговоришь ‒ и на душе легче становилось, будто с доктором поговорил, и тот развеял все сомнения и страхи.

Когда Вера Алексеевна более или менее оклемалась, то попросила мужа, почувствовав в себе силу:

‒ Вань, чего делать-то будем?!

‒ Ты о чём?

‒ Да как же: уж сколько времени прошло, а от сына ни гугу! Сходил бы в военкомат, спросил там, в чём дело, почему Семён столько молчит? Может, не дай бог, с ним что-то случилось!

‒ Если что-то произошло, то сообщили бы, не переживай. Но не дай бог такого известия. Так что смирись и молись за него. Парень он разумный, без нужды рисковать не будет.

‒ Что же, тогда сама буду узнавать.

‒ Куда тебе, если ходить толком не ходишь.

‒ Такси вызову!

Побывала она в военкомате или нет, так никто из семьи и не узнал, но по изменившемуся настроению поняли, что побывала, иначе бы не ходила такой, если не повеселевшей, то задумчивой и спокойной, оставив все волнения на стороне. Видимо, ей там действительно сказали что-то такое, что подействовало положительно. Иван Семёнович, как-то не выдержав томления, спросил напрямую:

‒ Чего тебе наговорили-то?

Она не стала притворяться, переспрашивать:

‒ То и сказали. Ничего конкретного. Мол, если нам ничего не известно о вашем сыне, то с ним всё в порядке. Ждите, мол, он обязательно позвонит при первой возможности.

‒ Вот видишь, а ты не верила мне! ‒ успокоил он её и подумал о том, что она ответила его недавними словами.

Жена вздохнула:

‒ Им-то чего ‒ лишь бы сказать. Поэтому побывала я в церкви, попросила причастить меня без покаяния из-за моей болезни, мне сделали исключение: сперва отдельно от других приняли покаяние, а потом и причастили. Поставила я свечку за здравие нашего сынка и возвращалась домой, как на крыльях.

‒ Пешком, что ли? Совсем с ума сошла?!

‒ А вот и нет. Такси для этого существует.

Вера Алексеевна до вечера находилась в ровном расположении духа, а на следующий день вновь начала хандрить, вспоминать сына, когда муж вернулся с работы

‒ Всё, мать! ‒ сказал он ей. ‒ Чтобы я более не слышал твоих причитаний. Сколько можно? У меня ведь тоже сердце есть!

‒ Так и ты погорюй, а то ходишь и знать ничего не желаешь.

‒ В другой раз я тебе ответил бы, а сейчас не буду время тратить на пустые разговоры, ‒ не стал он спорить, хотя собирался поговорить о невестке, но отмахнулся, понимая, что не пришло время для такого разговора.

Он видел, знал, когда думал об Ольге, что она давно созрела, чтобы выйти за кого-нибудь замуж. Как ни жалко сына, но его теперь не вернёшь, а Ольга из-за этого продолжает мучиться. Другая давно бы сделала хвост трубой и закатилась вдоль посёлка, а эта так не может ‒ характер не тот. И мысли её неутешные по глазам видны. Плачут они без слёз от безысходности, от невозможности нарушить жизнь подрастающего сына. И как-то вспомнив об Ольге и Женьке, Иван Семёнович подумал о возможности взять на год-другой внука к себе. Пусть поживёт с ними, а мать его за это время кого-нибудь присмотрит, наладит свою жизнь и выйдет замуж. И в этом он не видел ничего плохого и обидного для себя и жены. Это жизнь, и у каждого она своя складывается и подчас не зависит от собственного желания или чужого хотения. Но ведь и не скажешь прямо об этом ‒ совестно ведь вмешиваться в личную жизнь другого человека. И с женой не посоветуешься ‒ совсем запилит да обзовёт каким-нибудь глупым словом.

И всё-таки он дозрел до той неясной мысли, в которой и сам до конца не был уверен, чтобы поговорить с женой о внуке, пока был повод для этого.

‒ Слушай, Вер! Может нам взять Женьку на время к себе?! Я-то тебе не помощник, а он и в магазин сходил бы, и пол подмести смог бы, влажную уборку сделать не откажется ‒ всё лишний раз тебе не нагибаться. Я же вижу и слышу, как ты сопишь, когда носки надеваешь, как лишний раз остерегаешься резко повернуться.

‒ Во, молодец! Мы будем Женьку воспитывать, а мать его чем будет заниматься? Подумал об этом?

‒ Даже и думать не хочу. Не такая она, чтобы хвостом крутить. А даже если присмотрит кого, то для Женьки это лучше будет. Я ведь тоже без отца с малых лет воспитывался, а когда рос, то всегда мне не хватало рядом отца, мужчины. Даже сейчас не хватает, хотя наполовину седой. Конечно, никто Женьке нашего Андрея не заменит, но жизнь-то одна у Ольги, жалко ведь её.

‒ Ничего, перетерпит. Вот Женьке исполнится восемнадцать лет, тогда пусть и делает, что хочет, а пока пусть занимается воспитанием сына и о себе поменьше думает. А то приведёт в дом какого-нибудь алкаша, а внук потом страдай из-за него.

‒ Да в том-то и дело, что не думает она об этом.

‒ Тогда ‒ тем более, и не тебе за неё голову ломать. А я, кстати, на следующей неделе на работу выхожу.

‒ Какая тебе работа, если по дому еле ходишь?!

‒ Я потихоньку да помаленьку, авось, не мешки буду таскать.

После такого упрямства жены не хочешь, да засомневаешься. Может, действительно, она по-женски права, и не его это мужское дело совать нос в бабьи дела. Всё так. Но ведь и его правда всё-таки есть. О какой-то другой Ольге он бы и не думал, а о «своей» как забыть, ведь её печаль и тоска непременно отразятся на внуке, мамкиным ребёнком вырастет он, если, конечно, не сумеет заявить о себе. И не обязательно быть раздолбаем, отвязанным беспредельщиком, хотя всё может быть в его надвигающемся подростковым возрасте, если не будет других занятий, кроме уличных сборищ. Конечно, кому на роду написано стать таким, то не поможет никакое воспитание и пример другого не убедит. А если есть рядом порядочный и мудрый человек, и сам ты не последний оглоед с неуправляемым характером, так как самому не пропитаться добрым примером и не сохранить его на всю жизнь.

«Вот я-то и с Андреем, и с Семёном с утра до ночи возился, ‒ вспомнил старший Прибылой. ‒ Рассказывал об устройстве машин, вместе с ними ремонтировал их, когда подрастали, позволял за рулём посидеть… И Женьку так же воспитаю, если понадобится».

 

35.

О переживаниях родителей сержант Семён Прибылой мог только догадываться. А по себе судил о них, когда вспоминалась Виолка. Тогда мысли сразу о ней: скучает ли, не болеет ли, как ладит с бабушкой? И будь такая возможность, звонил бы всем каждый день, но это удовольствие отсекли, едва мобилизованные прибыли в район боевых действий. При выдвижении на передовую в каждой роте провели повторную разъяснительную беседу. Они тогда впервые по-настоящему слушали рослого, похожего на носатого сайгака капитана Тундрякова, а сообщение он начал плакатно:

‒ «Не болтай у телефона! Болтун ‒ находка для шпиона» ‒ так говорили наши деды и прадеды в Великую Отечественную. Поэтому все гаджеты приказываю сдать, храниться они будут у старшины роты. Это делается для вашей же безопасности, бойцы. Вы, наверное, помните случай, прошедший по телевидению, когда вражеский ублюдок позвонил со смартфона нашего погибшего воина его матери, поздравил её с этим событием, даже, мразь, послал ей фотографию сына… Я вас не пугаю, но выводы делайте сами. В первые недели СВО на телефоны мало обращали внимания, но когда погибло несколько генералов ‒ факт известный, ‒ то призадумались. Оказалось, что все они звонили со своих мобильников, когда появлялись проблемы с войсковой связью. Если уж одиночные номера отслеживаются, что говорить, когда происходит передвижение войск. Смартфон фиксируется с точностью до десяти метров, если противник отслеживает обстановку разведсредствами с искусственным интеллектом. Противнику видно, где прибавляется, а где убывает количество включённых смартфонов, а также активность трубок на ближних вышках. Пользоваться смартфоном на передовой тем более не допустимо, это всё равно что вызывать огонь на себя. К тому же, любой разговор с домом, с семьёй, с возлюбленной выбивает из армейской колеи, лишают сосредоточения: как у вас, так и у родных. Вас звонки расхолаживают, у близких вызывают привычку. Если вы исчезаете на день-другой, они начинают сильнее волноваться, переживать. Поэтому звонить можно только при выводе подразделения в тыл на отдых и переформирование… Надеюсь, мои объяснения и доводы вами услышаны и поняты правильно. И помните: ваше успешное возвращение домой невредимыми во многом зависит от вас самих.

Как можно не согласиться с капитаном и не исполнить его приказ. Семён это обстоятельство легко понимал, как и то, что без телефона под рукой намного спокойнее на душе. Нет его и нет, будто и не было никогда. Поэтому и не хотелось звонить, увязая в череде рутинных дел, а более из-за внутреннего настроя и нервозной военной обстановки, всё более нагнетаемой противником. Он по нескольку раз на дню предпринимал попытки атак по линии Хватово ‒ Временная. Вклинившись в северо-запад Луганщины при сентябрьском наступлении, он теперь словно прощупывал слабые места, не желая останавливаться на достигнутом, вполне понимая, что ещё три-четыре недели, и вся лавина мобилизованных в России встанет перед ними, и, понятно, они не будет отсиживаться в окопах. Поэтому противник жаждал развития событий, желая непременно просочиться и устроить прорыв, тем самым перерезав важный путь сообщения и снабжения войск на этом участке фронта. И оттого, что у врагов ничего не получалось, они становились всё более настойчивыми, упёртыми; их командование гнало и гнало вперёд новые ротные и батальонные группы, всё более бронетехники прикрывало эти броски, но почти вся она оказывалась перемолотой союзной артиллерией, авиацией, но даже и после этого командование противника выдавливало в атаку одну-две роты. Под прикрытием артобстрела они на двести-триста метров углублялась в зону прямой видимости наших войск, после чего охватывались с флангов и, почуяв угрозу локального окружения, оказавшись чуть ли не под перекрёстным огнём, панически спасались бегством, суматошно отстреливаясь наугад для собственного успокоения, и оставляли множество убитых, а то и раненых, не решаясь выносить и выводить их под огнём. И хорошо, если в наступавшей ночи их эвакуировали, но чаще всего они лежали по нескольку дней, лица их становились раздутыми, синюшными и всё чаще над трупами кружило вороньё… Наши тоже частенько вывозили двухсотых и эвакуировали трёхсотых, что тоже не прибавляло настроения.

От такой глухой картины даже самый стойкий придёт в уныние, усиленное общей усталостью, накопившейся за месяц пребывания на фронте, когда питались кое-как, спали урывками. Прошла духоподъёмность и задор первых дней. Бойцы стали опытнее, мудрее, поэтому скупо общались и почти не улыбались. Даже Толян Кочнев, помучившись с загноившейся рукой, из-за которой его отправляли в госпиталь, но он там не остался. После санобработки, накаченный антибиотиками, вернулся тихим, задумчивым, перестал выкидывать фортеля, а приказы выполнял без лишней ажиотации, лишь мечтая в отместку за своё памятное, хотя и пятиминутное позорное пленение захватить и привести в окопы пленника, желательно наёмника-негра.

‒ Кто увидит чёрного, ‒ предупреждал он, ‒ отдайте мне! Я не просто приведу его в окопы, а поеду на нём верхом! ‒ заклинал Толян, и почему-то рыжие его брови делались ещё рыжее, а сам он словно наливался кумачом.

Почему именно такого Толян хотел взять в плен, он пояснить не мог, но от своей мечты не отказывался. Поэтому при ответных атаках всегда рвался вперёд, зачастую опережая Прибылого, и тот всякий раз осаживал его:

‒ Побереги буйную головушку!

‒ Судьбы не миновать, товарищ земляк!

Семён хотя и приглядывал за Толяном, но не видел себя «учителем», понимая, что не будь его рядом, ещё тоскливее было бы на душе. Земляк же. А что он знает о нём? Да практически ничего: что работали на одном предприятии, что он единственный сын у родителей, таких же работяг. И ни разу за всё время совместной службы не удалось поговорить с ним по душам: всё на бегу, перекидываясь отдельными репликами. Но именно к такому Толяну, к его баламутной сущности привык Семён, и будь он иным ‒ спокойным и уравновешенным ‒ не факт, что испытывал бы к нему даже небольшую симпатию. Но на фронте сантиментам не место, поэтому, когда в затишье в очередной раз принимались копать, Семён говорил, выдавая шутку за правду:

‒ Самую большую лопату Кочневу! Земляк не подведёт!

Как ни тяжелы были условия, но они пытались шутить, убедившись в простой истине: будут молчать, зыркать друг на друга ‒ себе же во вред. А так почесали языки, поприкалывались и всё становилось нипочём, и они уж не понимали, что важнее: окопы рыть или ломиться в ответные атаки, становившиеся в последние дни всё ожесточённее. Противник всё чаще стал заходить с фланга, прикрываясь лесом. Хотя нарыли окопов, оборудовали защищённые огневые точки и опорные пункты обороны, но всё равно это направление было проблемным, учитывая ещё и то, что в лесу постоянно шныряли диверсанты. Поэтому усилили караульную службу, на ночь выставляли секреты, луговину перед лесом заминировали, и когда в ночное время случилось несколько подрывов неприятеля, то на какое-то время они перестали пытаться использовать этот фланг, наступали по-прежнему в лобовую, и ничто их не останавливало: ни наш заградительный артиллерийский огонь, ни атаки вертолётов, молотивших по танкам и бронемашинам. Отсидевшись в воронках, враги вновь поднимались, и только когда попадали под наш стрелковый огонь, сначала залегали, а после, не выдерживая натиска и ответной злости наших бойцов, откатывались назад. Наши же далеко не заходили, зная, что вполне могут напороться на замаскированное орудие или пулемёты.

Семён Прибылой первым шёл в такие «зачистки», замыкающим возвращался, обходя убитых противников; раненых они всё-таки пытались вывести или вынести, но не всегда у них это получалось. На одного, согнувшегося в воронке от снаряда, Семён наткнулся случайно и почти не обратил на него внимания, не подававшего признаков жизни. Он лишь сжимал в откинутой руке автомат и закрывал другой раненое бедро. Когда Семён мельком глянул на него ‒ он зашевелился, будто сжался. Прибылой сразу автомат на изготовку, но безвольная поза раненого удержала от короткой очереди, которая тотчас прекратила бы его страдания. Семён лишь на секунду вгляделся в его зажмуренные глаза и понял, что он не собирался встречать огнём, поэтому коротко приказал:

‒ Брось автомат!

Тот безвольно откинул оружие, напоследок посмотрел на противника и вновь закрыл глаза, начав отрешённо креститься и не проронив ни звука. И у Семёна всё перевернулось в душе, молнией мелькнула мысль о том, что в каком-то ином случае на месте этого православного он мог сам оказаться, и от понимания этого чуть не задохнулся и не знал, что сказать… А раненый продолжал молиться, не открывая глаз, видимо, уже простившись с жизнью и обращаясь к Всевышнему, потому что уж более не к кому было обратиться.

‒ Вставай! ‒ приказал ему Прибылой. ‒ Сам сможешь?

Раненый разлепил глаза, удивлённо и недоверчиво посмотрел на Семёна и потупил взгляд:

‒ Не знаю…

‒ Скинь нож!

Когда тот отшвырнул нож, выдернув его из разгрузки, Семён шагнул к нему в воронку:

‒ Укол делал?

‒ Не могу до аптечки дотянуться…

‒ Погоди… ‒ Он достал свой шприц, всадил иглу через брюки раненому. ‒ Сейчас полегчает. ‒ Подумав, перетянул ногу жгутом.

‒ Как тебя зовут, сержант? ‒ спросил враг.

‒ Зачем тебе?

‒ На всю жизнь хочу запомнить…

‒ Семён я… Ну что, можешь подняться? Давай помогу!

Прибылой встал с причепурок, подхватил заворочавшегося противника, поставил на ноги, поднял его автомат, отстегнул магазин, клацнул затвором, выгоняя патрон из патронника, бросил себе на плечо, нож в карман сунул и спросил:

‒ Идти можешь?

‒ Куда?

‒ В плен, куда же ещё!

Тот повеселевшим голосом отозвался:

‒ Смогу…

Семён подхватил его под руку, помог выбраться из воронки и, почти не пригибаясь, повёл его к своим окопам. Несколько бойцов, увидев командира, вернулись назад, первым оказался рядом Толян.

‒ Куда укропа тащишь?

‒ В плен... Сам идёт.

‒ Жаль, что негра не взял, а то отыгрался бы на нём!

‒ Сдайте его к лейтенанту. Пусть разбирается… Вот его оружие.

Бойцы подхватили врага, чуть ли не волоком потащили в блиндаж, а Семён не спешил в укрытие. Он неторопливо спустился в окоп, снял каску, ослабил «броник». Глянул в нависшее небо, собиравшееся дождём, и почувствовал себя как никогда уставшим. В голове пронеслась череда дней и ночей последнего месяца, и показался он нескончаемым, без начала и конца. Опустился на приступок, и почему-то ни мыслей в голове, ни чувства на сердце. И ничего не хотелось, кроме одного: вернуться домой, обнять родителей, дочку и долго-долго молчать.

 

36.

Осень стелилась и стелилась, и никак не переходила в зиму. Грязь на ногах налипала и налипала, и не хотела отставать. Берцы совсем разбухли, форма сделалась сплошь серой от грязи и дождей: не успевая высыхать в короткие моменты отдыха, она высыхала на теле, но и такое редко случалось, потому что почти каждый день противник наступал, показывая непонятную упёртость. Сколько можно биться башкой в ворота, если их не открывают, а самим сил открыть не хватает?! Или их стратеги после лёгких прорывов под Изюмом и Балаклеей рассчитывали с такой же лёгкостью купаться в фарте и впредь, словно не понимали или не хотели понять, или догадки не хватало, что время быстрых «наступов» для них прошло, хотя они давно мечтали прорваться и выйти, как кому-то из них представлялось, на оперативный луганский простор. Этим представлениями они думку думали, видимо, не понимая того, что с каждым днём российская сторона всё более насыщалась войсками; рассредоточиваясь, они создавали глубину обороны, чтобы в нужный момент сжаться пружиной и устремиться вперёд.

Общему ожиданию предстоящих событий даже не помешало сообщение об оставлении российскими войсками Херсона. Вслед за эвакуированными жителями они переправились на левый берег Днепра, где были заранее подготовлены три линии обороны. Конечно, никто не хотел такого поворота, создававшего напряжённость в войсках, непонимание и недовольство в народе. Но всё это можно было бы принять и понять, если бы бойцам спецоперации не противостояло агрессивное западное сообщество, но этого буйные диванные головушки не хотели принимать во внимание. И пусть пока это противостояние не проявлялось участием напрямую в схватке с их живой силой, зато Запад завалил техникой, финансами, отчего у одурманенных лживой пропагандой украинцев, жадных до чужих денег, рекой лившихся, казалось бы, бесплатно, создавало иллюзию своего могущества, уникальности, а по сути проявлявшейся в самом натуральном лакейском лизоблюдстве. Не всем, конечно, но большинству это нравилось. Разделившись на воинские касты, одни, подогревая амбиции, гнали под пули и снаряды других ‒ тысячи необученных вояк, мечтавших при первой возможности сдаться.

Не обошлось без движения и во второй роте третьего батальона, когда пришло пополнение взамен выбывших за месяц непрерывных боёв. С новичками быстро перезнакомились, а «старики» давно знали друг друга, прошли проверку в бесчисленных боях, вылазках, караулах. Поменялось и командование. Командиром батальона назначили капитана Тундрякова вместо майора Пронько, погибшего от случайной пули снайпера. Редкий, конечно, случай, когда снайпер попал в пассажира движущего «уазика», да аккурат в висок; пуля прошла на два-три сантиметра выше «брони», установленной Прибылым по приказу майора, ‒ вот и не верь после этого в злой рок. Предусмотрительность, конечно, похвальное качество, но на войне она зачастую не срабатывает, если случай бывает сильнее и, не церемонясь, предъявляет свои права. Вместо Тундрякова, повысив в звании до старшего лейтенанта, назначили Акимова, а Семён Прибылой стал врио командира взвода. Все эти перестановки доказали, что фронтовая «карьера» дама капризная, в один момент может разрушить и опрокинуть тщеславные устремления, если они у кого-то ещё остались в таких условиях, где личное желание ничего не стоит, и все события подчас подчиняются необъяснимому движению, закономерность которого не возьмётся объяснить самый изощрённый ум.

Для Семёна ничего не изменилось с новым назначение, к которому он не рвался: назначили и назначили ‒ эка невидаль. С ним, как всегда, на подхвате Толян Кочнев ‒ как без него. И как-то сам собой к ним прибился рядовой Антон Безруков. Его имя и фамилию Семён сразу запомнил, когда тот напрямую высказал мнение о нём после «командировки» к Пронько. Высказал без капли подхалимажа, честно, в глаза. Конечно, правдорубы никому и никогда не нравятся, когда они уж слишком по живому «рубят», и зачастую небескорыстно отстаивают либо своё предвзятое мнение, либо, что ещё хуже, за какую-то выгоду чужое. Нет, Антон не таков: сказал и забыл, и не стал мелькать перед глазами, надеясь на поблажки. Всегда, при любой атаке или в обороне вместе держался, и Семён знал, хотя никому не говорил об этом: «Надёжный этот Безруков, на него всегда можно положиться!». Да вот только, чтобы уметь и успеть помочь в случае нужды, необходимо определённое совпадение фактов, возможностей, чтобы помощь была бы оказана именно в тот момент, когда без неё никак не обойтись.

Захотелось о нём узнать поподробнее, и при случае, разговорившись с ним, Семён узнал, что несколько месяцев назад он ушёл из монтажного управления, вернее, если верить его словам, его «ушли»; перед самой мобилизацией нашёл работу, но не успел выйти на неё. Антон не стал особо распространяться на тему «почему вынудили уволиться», сказал коротко и зло:

‒ Правду никто не любит!

‒ Правда ‒ сложная штука, чтобы высказать её, нужно подходящее место и время, а не сдуру орать о ней среди площади.

‒ Семён, всё это так, но бывают случаи, когда нет сил смотреть на какого-нибудь зажравшегося начальника, ставящего себя над всеми, при этом пресмыкающегося перед теми, кто выше по должности.

‒ Знал я одного такого, ‒ Прибылой вспомнил Чернопута. ‒ Как правило, они заканчивают горько, а то и трагично свою жизнь, к тому же омрачают знакомых и родственников. Но когда они ломятся к цели, совсем не думают об этом, им кажется, что вокруг все олухи, а они шишки на ровном месте. Уж сколько таких было и сколько ещё будет. Опыт человечества ничему никого не учит и никогда не научит. Вот, спрашивается, почему мы здесь? Что такая за причина кинула нас в окопы ‒ в грязь, вонь. Когда попить чистой воды ‒ это счастье, не говоря уж о том, чтобы помыться, переодеться в чистое и сухое бельё. И все знают причину этого: когда кому-то не живётся мирно, когда начинают зариться на чужое, запрещать родной язык, ставить себя над всеми. Вот отсюда и конфликты, войны ‒ от всей той животной сущности, скрытой до поры до времени в человеке. И что-то говорить таким, делать нравоучения ‒ бесполезно, если амбициозный и зарвавшийся чел ничего этого не замечает и, самое страшное, не хочет замечать. Вот и на фронте много всякой дури бывает. И всё вроде бы затевается правильно, ставятся задачи, просчитываются и прописываются планы, а на деле зачастую всё ломается, опрокидывается ходом действий той или иной стороны.

Семён по лицу посмурневшего Безрукова понял, что монолог вышел долгим и скучным, и мысли в нём избитые, но что делать, если хоть сто раз повторяй одно и то же, ничего не изменится. Вот и Антон, думается, остался при своём мнении, шедшем от какой-то обиды, нанесённой ему на работе, и никак не может забыть, может даже посмеяться над ней. Ведь ему тридцать, ещё жить и жить, радоваться каждому новому дню, цепляться за него, находить в нём радость, лелеять её для себя и других, но что-то не видно свежести во взгляде и настроении. Ему бы жениться, завести детей, глядишь, как-то по-иному жизнь бы сложилась, но нет, не женат, хотя был, а развёлся, как объяснил, из-за проблем с родителями ‒ каких именно, не уточнил, а у Семёна не повернулся язык выпытывать. Вот у его старшего брата всё хорошо: работа в полиции на высокой должности, семья ‒ ему бы так. Но что легко на словах, тяжело осуществить в жизни, когда не знаешь, как перемолоть невзгоды. «Но ведь как-то необходимо этого достигнуть и попытаться понять себя и окружающих. Очень необходимо!» ‒ думал Семён.

Во взвод Прибылого неожиданно назначили лейтенанта Комракова из мобилизованных. Ему за сорок, он не по годам располневший, когда-то окончил институт с военной кафедрой и его выпустили в звании лейтенанта. И вот теперь мобилизовали, он оказался на фронте после подготовки и начал командовать вверенным взводом. И то ли по привычке, то ли страдая нервами, постоянно похохатывал. Эта особенность показалась странной, не к месту проявлялась, но ко всему привыкают, привыкали помаленьку и к этому. Конечно, как вновь прибывшему, лейтенанту сразу захотелось проявить себя, показать, что он тоже что-то понимает в воинской службе, поэтому, если появлялась минута-другая свободного времени, он тотчас строил взвод: то для информации, то для проверки внешнего вида, то пытался вспоминать строевую подготовку. Командиры соседних взводов ему указывали на неуместность и глупость подобных занятий, создававших опасное скопление личного состава, чреватое тяжелейшими последствиями при артобстреле, ‒ он ни к чему не прислушивался. Даже, говорят, Акимов вызывал его в свой блиндаж и о чём-то говорил, но и это не подействовало. Зато когда на вытертой стенке окопа появилась нацарапанная ножом надпись: «Комраков будешь выё….ться от своих пулю схлопочешь», ‒ всё изменилось. Хотя надпись оказалась без знаков препинания, но на лейтенанта она повлияла даже без корректуры, если его в тот же день будто подменили: тише воды, ниже травы стал.

Никто не знал, кто это придумал, но Семён догадался, когда увидел повеселевшего Безрукова, мигнувшего при встрече, и озорно подумал: «Молодец, мужик! Так и надо лечить гундосых!».

 

37.

Прибылой вспомнил разговор с Безруковым через несколько дней и убедился в правильности недавних мыслей. К этому времени по-настоящему запуржило, пусть и ненадолго, грязь под ногами превратилась в слякоть, и они готовились отразить очередной наступ украинских «партнёров», немного сместившись вправо по фронту, а при ответном преследовании занять безлюдную деревушку в «серой» зоне. И никто не объяснил, для какой такой необходимости планируется это «завоевание», какую пользу оно принесёт в тактическом плане, если общего движения не намечалось, но, видимо, новому комбату Тундрякову захотелось проявить инициативу и доложить о значительном наступательном успехе. Его, конечно же, не могли ослушаться ни в ротах, ни во взводах. К тому же наступающий в этот день противник появился перед деревушкой мелкими группами, создавая охват с двух сторон, и только техника, совсем добивая асфальт, шла и без того разбитой дорогой. Бронемашины и пехоту разведчики вовремя заметили, наступавших знатно встретили артой, и после первой же задымившейся машины остальные три развернулись полицейским разворотом, то есть задним ходом. Пехота же продолжала огрызаться, проникая в заросшие бурьяном сады, словно дразнила близким присутствием.

Когда их начали оттуда выбивать, чтобы не путаться в бурьяне, враги мало-помалу просочились на улицу и отступали, прижимаясь к палисадникам, словно по невидимой линии, за которую не могли заступить. Их поведение никого не насторожило, и только когда под ногами наших авангардных бойцов начали взрываться «лепестки», была дана команда на отход, но было уже поздно: несколько бойцов и среди них Прибылой, корчились перед палисадниками, с запозданием сообразив, что их развели как лохов.

Семён увидел почти незаметный в опавшей листве «лепесток» в последний момент, и по траектории на него должен наступить Безруков, бежавший рядом. Что-то говорить и объяснить Антону было поздно и единственное, что Семён сделал автоматически ‒ это шибанул рядового калашом, отчего тот кувырнулся в другую сторону от мины, в тот момент даже не понявши, от чего спасся. Потерял равновесие и Прибылой и, чтобы не оступиться, шагнул в другую сторону и сразу же его опрокинул удар в левую ногу. От неожиданности он не успел понять, как оказался на траве, и только по развороченному берцу всё понял. Боли почти не чувствовал, она была лишь в первый момент ‒ словно огромной иглой вонзилась в ступню и выше во всю ногу, и перехватило дыхание. Ощущение было такое же, как и в апреле, когда получил ранение так же в левую ногу. Сначала ничего не сообразивший Безруков потирал ушибленное плечо, а Семён, изогнувшись, достал аптечку, вколол обезболивающее, а ногу ему перетянул жгутом подскочивший Толян.

‒ Как тебя угораздило! ‒ возопил он. ‒ Куда глядел-то?!

‒ Мины тут насыпаны, сам под ноги смотри.

‒ Из-за меня он попал, ‒ наконец понял Безруков, что произошло. ‒ Меня оттолкнул, а сам не уберёгся.

Семён не стал комментировать, лишь попросил помочь подняться. Ему в этот момент было не столько больно, сколько обидно и тревожно, когда коротко глянул на развороченную ногу со стекавшей по ошмёткам берца кровью. Кочнев, подхватив под руку товарища-командира, развернулся в обратную сторону; побледневший лейтенант Комраков бегал в это время от одного раненого к другому, пытаясь помочь.

‒ Да не носись ты вдоль палисадников! ‒ крикнул ему Семён. ‒ Суки укропские «лепестков» набросали.

Осознав свою промашку, бойцы аккуратно вышли на асфальт и шли, практически не маскируясь. Из их роты раненых набралось семеро: шестеро из них подорвались на «лепестках», а у седьмого было разворочено бедро. Всех несли, по двое сцепив руки. И нужно было дойти до крайних дворов деревни, где за полуразбитым сараем стояла медицинская «буханка» и суетились два фельдшера. Бледных раненых сразу рассадили в машине, фельдшеры на ходу принялись разрезать и сдирать с них берцы, окровавленные лохмотья носков, заново перетягивать голени жгутами, начали обрабатывать раны. У кого они были сильными, просто собирали ошмётки из сухожилий в клубок, бинтовали, и бинты тотчас пропитывались кровью и, казалось, распухали; защищая от грязи, их обматывали пакетами.

Машина с ранеными остановилась недалеко от блиндажа комроты, оттуда выглянул старшина, сильнее обычного косолапя, переписал всех пострадавших пофамильно, вскоре вынес пакеты с документами, смартфонами и зарядками. Он принял от них оружие, снаряжение.

‒ Держитесь, парни! ‒ сказал старшина, ни к кому не обращаясь конкретно, и было видно, что и он переживает.

К Семёну подскочи Толян, попросил, чуть ли не плача:

‒ Не пропадай! А я при первой возможности свяжусь с тобой!

Подошёл и Безруков:

‒ Держись, Семён! ‒ и слегка похлопал по плечу. ‒ На всю жизнь твой должник!

Через час раненых доставили в полевой госпиталь, где, проверили давление, неврологические реакции, сняли кровеостанавливающие жгуты. Хирург осматривал стопу Семёна и давал команды медсестре. Прибылой лежал на столе и слышал позвякивание инструментов, сопение доктора. Более всего Семёна интересовало в этот момент тяжесть травмы и последствия ранения. Надеясь, что хирург даст хоть какое-то объяснение, он не дождался от него ни слова, и тогда спросил сам:

‒ Доктор, что там у меня?

‒ Ранение…

‒ Опасное?

‒ Любое ранение опасное, если его не оперировать и не лечить… Вам повезло, что взрывная волна прошла по касательной, лишь разрушив четвёртый палец и мизинец. Они восстановлению не подлежат, так как самоампутировались, третий и второй ‒ вывихнуты, но сохранился большой палец, а это значит, что не нарушен свод стопы, и она будет сохранена, если правильно лечить и восстанавливать после ранения, и поменьше говорить. Мы всё сделали, что можно сделать в полевых условиях, чтобы не развивался некроз. Сейчас вас отправят в тыловой госпиталь, где продолжат лечение, а мне остаётся пожелать скорейшего выздоровления.

Хотя врач и упрекнул Семёна в болтливости, но говорил в основном он сам, и не зря. После его достаточно подробного разъяснения ушли мрачные переживания, навалившиеся сразу после ранения, когда в воображении всплывали не лучшие картины предстоящей инвалидности.

Вскоре раненым выдали костыли, завели в автобус, где половина мест оказалось переоборудована для лежачих, и почти все они были заняты. Подошла ещё «буханка».

Вновь прибывших рассортировали, нескольких оставили, а остальных добавили на свободные места в автобусе, два из которых были забронированы для сопровождавших врача и фельдшера. Когда они пришли, обвешанные сумками с приборами, аптечками, и пересчитали раненых, устроив перекличку, водитель принёс две упаковки бутилированной воды.

Ехали молча, тишина прерывалась лишь от чьего-то стона на ухабах. Большинство же раненых молчаливо переносили дорожные лишения, лишь морщились и скрипели зубами, просили сделать обезболивающий укол. Ехали с закрытым глазами, и можно было подумать, что все спят, но никто не спал, все терпели боль и молча обдумывали своё положение, в мгновение изменившееся после подрыва мины или пулевого ранения. Один не утерпел, достал смартфон и начал радостно трепаться, что, мол, ему повезло с ранением, он едет в госпиталь. Когда устали его слушать, кто-то сказал:

‒ Мужик, заткнись, а то не доедешь!

Болтун ничего не ответил, благоразумно промолчал, и это правильно, потому что всем хотелось поговорить с родными и близкими, но состояние духа не позволяло плакаться и пугать их, когда до конца ничего не известно. Семён имел такое же мнение. «Вот доберусь до госпиталя, отосплюсь, тогда и позвоню. А сейчас чего языком трепать, когда на это нет ни сил, ни желания».

Все думали, что их повезут в Ростовский госпиталь, но когда автобус добрался до трассы «Дон» у Богучара, то вспомнили о местном госпитале при дивизии, но нет, автобус просквозил далее, пошёл шибче, хотя надвигались сумерки, и теперь у всех было на уме и на устах одно слово: Воронеж. Один сделал такое предположение, другой горько пошутил, если это можно назвать шуткой:

‒ В столицу бы хотелось, но не доедем ‒ некроз начнётся!

Врач тотчас пресекла острослова, хотя его никто и не слушал:

‒ Прекратите болтать о том, о чём не имеете понятия. ‒ И обратилась к раненым: ‒ Не обращайте внимания, у бойца явно нервное перевозбуждение. ‒ Добавила, уже для говоруна, немного сглаживая собственную резкость: ‒ Не надо будоражить ребят, и так все на взводе. Сами понимаете.

Раненые, терпя боль и неудобства, находясь в полусонном состоянии, нагрузились тревожными мыслями, попытками угадать или предвидеть собственное будущее. Семён тоже дремал, и в его сознании проплывали картины встречи с дочкой, родителями, Людмилой… Когда он подумал о ней, то показалось, что она мелькнула и исчезла из жизни давным-давно, и теперь предстояло заново налаживать отношения. Вспомнил Виолку, вот ей труднее всего, она какой месяц находится в неведении. Можно представить, как она терзает Маргариту вопросами о маме, папе, и что ей может сказать бабушка, как объяснить, где её родители? Вспомнил он и мать с отцом, представил, каково им ожидать весточку от сына. И если отец виду не подаст, что переживает, то мать будет слезьми исходить каждый день… В конце концов Семён задремал, а проснулся, когда автобус въехал в ворота госпиталя, занимавшего старинное здание. Прибыли! Напоследок распрощались с сопровождавшим врачом и фельдшером, поблагодарили водителя и, цепляясь за кресла костылями, выбирались на волю, где не стреляют, не свистят мины и не рвутся снаряды. Всех прибывших ожидали каталки с волонтёрами.

После оформления, осмотра их заворачивали в санпропускник. На костылях бойцы чувствовали неуверенно. Остерегаясь оступиться, просили волонтёров взять под руку. Долго и неуклюже раздевались, стягивая с себя одежду, превратившуюся в окопах в землистого цвета дерюгу ‒ тяжёлую и сальную. Волонтёры, проверив карманы, присобачивали к ней бирки с номерами и бросали в общий, пугающий фронтовыми «ароматами» ящик, а раненых тут же стригли наголо. Потом волонтёр, упаковав и замотав Семёну раненую ногу в пакет, крепко обвязав его скотчем, провёл в душевую кабинку, продолжая поддерживать, включил тёплую воду… Прибылой будто никогда не знал, что существует такое блаженство ‒ наслаждение под душем, когда можно забыть обо всём на свете. После двух месяцев бесконечного пота, простуды, промокших холодных ног и соплей напитываться теплом под ласковыми струями, согревавшими саму душу, казалось бесподобным фантастическим сном. Но волонтёр всё испортил, напомнив, что с повышенной температурой нельзя долго нежиться. Пока Семён мыл голову и тело, то молчал, но теперь захотелось ответить волонтёру, которому, надо думать, до чёртиков надоели раненые, и которому трудно понять, что такое оказаться в этом положении, и он сказал будто для самого себя:

‒ Хорошего много не бывает.

Выбравшись из кабинки, он вытерся полотенцем, надел неправдоподобно чистое бельё, пижаму и брюки. И сразу его повезли в операционную, где вновь раздели, уложили на стол, опять, как и в апреле, обездвижили низ, и он впал в эйфорию, кружившую голову. Никто ему ничего не говорил, не спрашивал, словно жалели слова или устали от них. Да ему и не были нужны ничего не значащие реплики, хотелось тишины, покоя и тепла в прохладной операционной… Наполненного этими мыслями его отвезли через час в палату, переложили с каталки на неправдоподобно чистую постель, где он вскоре заснул, с запозданием подумав: «Вот я и на месте!».

 

38.

А далее всё пошло проще и привычнее. Какой-никакой, а госпитальный опыт у Семёна имелся. Проснувшись ночью от боли, когда ослабла анестезия, он вызвал медсестру, попросил сделать обезболивание и, получив его, попил воды и вновь окунулся в сон, и спал без сновидений, словно беззаботный ребёнок. Сумбурные сны и видения, как давно понял Прибылой, приходят, когда человек, уставший от безделья и придуманных забот, мается душой, когда он может во сне разогнать пульс до ста, а проснуться в поту. Спроси его в такую минуту: «Что с тобой? Что случилось?» ‒ он ничего вразумительного не скажет, а лишь осовело оглядится и вновь уткнётся в подушку.

Прибылой счастливо поспал до той минуты, когда медсестра пришла мерить температуру и, померив, забрала склянку с анализом. Позже пришла другая сестра, взяла кровь из вены. Потом ему сделали несколько уколов, и он перестал запоминать, кто и что делает: нужно вам ‒ колите! Другое его занимало в эти минуты: завтрак! Семён, едва проснувшись от толчка медсестры, вспомнил, что за весь вчерашний день не держал во рту и маковой росинки, а теперь, когда более или менее поспал, свыкся с затихающей болью, вспомнил о голоде. Вернее, он напомнил о себе сам. Поэтому Семён быстро слизнул овсянку с тарелки, когда её поставили на тумбочку, проглотил кусок хлеба с маслом, хотел попросить добавки, но тележка с едой уехала, громыхая, в следующий палату. Ну, ничего, и так жить можно. Он выпил таблетки и откинулся на подушку, почувствовав усталость, принялся рассматривать раненую ногу с просочившейся сукровицей сквозь повязку и шиной на стопе в виде «лаптя» с липучками. «Вот это прикид!» ‒ усмехнулся Семён и огляделся; заметив среди других больных два знакомых лица, удивлённо воскликнул:

‒ Привет однополчане, не узнаёте лысого и в пижаме?! Мы же вместе сюда пылили!

Пацаны посмотрели на него, стараясь припомнить, что было трудно после смены «имиджа», и улыбнулись:

‒ Во, вся вторая рота собралась! Под хороший мы попали замес!

‒ Теперь кто-то либо звёздочку на погоны добавит, либо кого-то в рядовые разжалуют.

‒ Ну, это вряд ли… Не любят у нас этого. В другое подразделение переведут, не более.

Сегодня они уже могли легко вспоминать подробности вчерашнего боя, лишь один боец нелюдимо отвернулся к стене и не принимал участие в болтовне. Семён, указав на него взглядом, молча спросил: что с ним? Вслух Семёну не ответили, лишь показали, что оттяпали ему стопу ‒ вот и замкнулся… Их короткое обсуждение прервалось врачебным обходом. Два врача, как Семён понял, лечащий и начальник отделения, подходили к каждому раненому, спрашивали о самочувствии, изучали снимки, интересовались у медсестёр температурой и давлением больных, на что те отвечали, что, мол, всё штатно, жалоб нет, а пожелание у всех одно: час-другой поспать перед обедом, хотя бы немного наверстать упущенное. Как-то только закончился обход, все в палате дружно повернулись к стене и дали храпака.

Никто не знал, от кого это пошло, но к концу дня их палату стали называть «Палатой лепесточников», но обитателей её это особенно не волновало. Вслух они свои потаённые мысли не высказывали, но в душе каждый благодарил Бога за то, что относительно легко отделался, только о мыслях одного, которого пока даже не знали как зовут, ничего не было известно, если он по-прежнему отмалчивался. Молчал даже и тогда, когда, приглушив голоса, вместо послеобеденного тихого часа начали названивать родным. Семён никогда не любил прилюдных телефонных разговоров, но здесь был не тот случай, и он решил позвонить хотя бы по двум-трём номерам. Сначала хотел удивить дочку, но мысль о том, что Маргарита не позволит толком поговорить с Виолкой, начнёт либо жаловаться на что-то, либо кого-то клеймить, а Семёну так не хотелось в этот момент слышать чужие дрязги, что он первым активировал телефон мамы, представив, как она сейчас радостно переполошится, да и чего-то иного трудно ожидать в такой момент от любой матери. Это и произошло.

‒ Ой, ой ‒ сынок объявился!.. ‒ Она хотела ещё что-то сказать, но завсхлипывала, непонятно запричитала и не могла остановиться.

‒ Мамуль, ну, успокойся… Вот и дождалась, услышала. У меня всё хорошо.

‒ Ты где?

‒ В госпитале, мам. С лёгким ранением.

‒ А говоришь, что всё хорошо, а сам с ранением. Какое место ранило?

‒ Ранения всякие бывают, мам. Ногу зацепило. Как вы там?

‒ Да все глаза проглядели, с телефоном не расстаёмся ни днём, ни ночью. Уж не знали, что и думать. А ты сам объявился! Ой, счастье-то какое. Радость-то какая! Ты где же находишься-то?

‒ В Воронеже, мам.

‒ Ой, это недалеко ‒ можно приехать.

‒ Пока никуда приезжать не надо. Вот немного оклемаюсь, тогда видно будет. Как вы-то там, как папа?

‒ Он работает, я тоже на работе. Недавно вышла, а перед этим в больнице лежала ‒ ты знаешь: делали операцию по удалению грыжи на позвоночнике. Теперь можно сказать, что оклемалась, а то ни еду приготовить, ни в доме убраться не могла. Оля помогала, каждый день приходила.

‒ Это какая Оля?

‒ Сынок, ты чего? Невестка наша, о тебе часто спрашивала: нет ли весточки. Пыталась звонить, да только телефон твой постоянно отключен.

‒ Мам, у всех так… Как у отца дела?

‒ Нормально, работает, о тебе переживает. Сейчас сообщу ему, обрадую!

‒ Не надо, мама… Сам позвоню. Сделаю сюрприз.

Вера Алексеевна вздохнула:

‒ Звони, сынок, звони. Если бы ты знал, как я счастлива, когда слышу твой голос. Как я счастлива!

‒ Тогда, мама, пока. Целую тебя и обнимаю. Ещё наговоримся. До скорой встречи. Сейчас папе позвоню.

Семён передохнул, прокрутил весь разговор, вспоминая каждое слово матери, и вдруг почувствовал, что и сам готов заплакать от всего того, что испытал за два месяца после мобилизации. Всего за два месяца! И сколько таких месяцев будет ещё у тех, кто остался на фронте, кто ютится в эти минуты в окопах и блиндажах. Со стороны глядя, это и представить невозможно, только побывав там хотя бы день, час или даже минуту, можно понять, что это такое ‒ фронтовая жизнь. Передохнув, попив водички, Семён высветил номер отца и, когда он взял трубку, сказал три слова:

‒ Папа, это я!

‒ Слышу, слышу, дорогой сынок! Ты где?

‒ В госпитале: живой и почти невредимый.

‒ Где лежишь, с каким ранением?

‒ В Воронеже бездельничаю, ногу зацепило…

Семён долго говорил с отцом, а когда разговор закруглили, Иван Семёнович спросил:

‒ Маме звонил?

‒ Звонил…

‒ Ну и хорошо. А то хотел её порадовать!

‒ Ещё успеете наговориться. До созвона. Целую и обнимаю, ‒ попрощался Семён и услышал, как отец глубоко и по-особенному радостно вздохнул.

Поговорив с родителями, Семён почувствовал себя страшно усталым. Поставил смартфон на подзарядку, закрыл глаза, прилёг. Спать не собирался, зная, что надо позвонить дочке, услышать её голос, и сделать это так, чтобы поменьше втягиваться в разговор с Маргаритой. Наверняка, у неё накопилось множество вопросов и она переложит их на него; он давно заметил, что при живом муже она никогда не напрягала, потому что все вопросы тот решал сам, а она, если вмешивалась, то только тогда, когда результат был известен, ‒ и всегда выходило так, что без её мнимого вмешательства ничего положительного не произошло бы.

Понимая, что без дела лежать бесконечно невозможно, зная, что дочка ждёт его звонка, он связался с Маргаритой и, услышав её голос, почти не узнал. Зато она сразу его определила:

‒ Вот и зятёк ненаглядный вспомнил о нас?! И где же вы, уважаемый Семён Иванович, пропадаете?

‒ В госпитале…

‒ Опять на больничной койке? С чем на этот раз?

‒ Ногу зацепило. Как вы поживаете? Как Виолка?

‒ Простужены обе. Так что сидим дома, лечимся народными средствами… ‒ Если бы Семён мог видеть разговор с Маргаритой со стороны, то увидел бы, как его Виолка, отложив куклу, укладываемую спать, насторожилась, подошла к бабушке и попыталась понять, с кем так необычно разговаривает она. ‒ Ну, а ты-то давно попал к врачам?

‒ Вчера… Так что у меня всё впереди.

‒ Всё так серьёзно?

‒ Серьёзно ‒ не серьёзно, а на костылях прыгаю.

‒ Ну что, что? ‒ донеслось до Семёна Маргаритино недовольство. ‒ Твоя доча трубку отнимает, рвётся поговорить с папой!

‒ Папочка, это ты? Жду-жду, а тебя всё нет и нет! Когда закончится твоя командировка?

‒ Почти закончилась. Ещё немного, и мы увидимся!

‒ Я очень скучаю и… ‒ Она не договорила, завсхлипывала, и Маргарита принялась сердито успокаивать её.

‒ Виола, не плачь, ты же большая, понимаешь, что иногда взрослые уезжают на работу, а потом возвращаются. Вот и я завершу необходимые дела и приеду. Тогда будем говорить сколько угодно, а потом пойдём гулять и купим пончиков в сахарной пудре и наедимся до отвала. Договорились?

‒ Да, папочка! Приезжай скорее, я буду тебя очень ждать.

Семён решил, что разговор завершён, но трубку взяла Маргарита, и сразу с вопросом:

‒ А почему ты не спросишь, как мне живётся, сколько тягот приходится переносить, нападок и лжи.

‒ О чём речь?

‒ Понимаю. Тебя это особенно не касается, а меня бывшие дружки мужа достали. Они от известного тебе ушлёпка Подберёзова узнали, что я ему вернула деньги, поверив на слово, сделала, можно сказать, исключение, а он взял и всем рассказал. И теперь несколько человек подали на меня исковые заявления, в суде их объединили в одно дело, и теперь предстоит разбирательство. При моём адвокате понятно, что они получат шиш без масла, но ведь нервы-то мотают, и каково всё это терпеть, ведь я далеко не девочка.

‒ Адвокат-то надёжный?

‒ Надёжней не бывает. Ещё с Германом Михайловичем работал: и специалист прекрасный, и душа-человек ‒ Виолку подарками задарил.

Прибылой насторожился от слов Маргариты об адвокате, о его подарках дочке, сразу стало понятно, что неспроста он подкатывает к вдове. А что: недвижимости у неё много осталось от мужа, почему бы не поживиться. А для этого можно и на чужого ребёнка немного потратиться. Зато какое доверие будет. К тому же, если дарит, значит, бывает у Маргариты дома, гоняют чаи и всё такое прочее, а несчастная Виолка смотрит на это. Поэтому она и заплакала, услышав отца. «Вот излечусь и обязательно заберу к себе! Отец я или кто?» ‒ решил он.

‒ Ну и дай бог, если поможет и есть к нему доверие, ‒ не стал раскрывать своих мыслей Семён. ‒ От Ксении нет известий?

‒ Как в воду канула. А вот её Максима в городе видели, раскатывает на дорогой машине.

‒ Вот это номер?! Кто это сказал?

‒ С работы Ксении звонила её подруга, сообщила, что видела его, не могла ошибиться. Я всё-таки позвонила его матери, хотела навести справки, хоть что-то узнать, но никто трубку не взял, что тоже настораживает.

‒ Вот это фокус! Теперь понятно, если его действительно видели, почему его мать не желает с вами говорить. Значит, она в курсах и что-то скрывает. Это дело нельзя так оставлять.

‒ Я рассказала об этом Роману Осиповичу, моему адвокату, он навёл справки по своим каналам и узнал, что этот Максим, как и Ксения, числится в пропавших без вести, и в этой связи заведены уголовные дела, но официально подтвердить их бесследное исчезновение можно лишь через год в суде. Но занимаются ли расследованием ‒ вопрос?

‒ Признаться, я ошарашен! На фронте будь здоров дела, а у вас тут тоже не хилые. Надо написать новое заявление следователю, что, мол, так и так, видели в городе этого самого Максима. Пусть его найдут, допросят: почему он живой и на свободе, а Ксения как в воду канула. Уж не причастен ли он ко всему этому. Я думаю, что причастен. Надо что-то делать!

‒ А что можно делать? Я звонила следователю, он лишь отмахнулся: мало ли кому что-то привиделось? Фактов, что он пересекал границу, у них нет, а если нет, то и расследовать нечего. Так что остаётся ждать и более ничего. А ты поскорее выздоравливай и возвращайся, хоть немного поможешь мне.

‒ Договорились. Как говорится, дайте только срок.

Он ещё немного поговорил с дочкой, поцеловал её заочно и завершил разговор, почувствовав себя смертельно уставшим, понимая, что ещё на один разговор, с Людмилой, его не хватит. Он лёг, закрыл глаза, собрался подремать, но сон теперь не шёл из-за потока нахлынувших сообщений. Два месяца прошло после его мобилизации, а столько всего произошло в Заречье, что голова кругом пошла. И не понять, чего ещё ждать впереди.

Людмиле он позвонил перед ужином. Трубку долго не брали, а когда он услышал масляный голос Серёжкиной, то сразу понял, что позвонил некстати.

‒ О, кого я слышу?! Девочки, тише, мой Сёмка нашёлся! Сёма, ты где? Навоевался?

От её пьяного голоса в душе Прибылого всё перевернулось. Он даже пожалел, что позвонил, но теперь уж деваться было некуда.

‒ Да, это я! Хочу сказать, что со мной всё в порядке. Как у тебя дела?

‒ А мы сегодня у подружки собрались, отмечаем её день рождения. Жалко, что ты не с нами!

‒ Не всё потеряно… Будет и моё время, ‒ не стал он раскрывать своё нахождение. ‒ Рад был услышать твой голос, убедиться, что всё хорошо.

‒ Возвращайся скорее, я так по тебе соскучилась… Да подожди ты, Илья, ‒ сказала она кому-то, ‒ не видишь, по телефону говорю! Так что, Сёмочка, я тебе позвоню в ближайшие день-два, а сейчас не могу долго болтать. Пока, до встречи!

Он ничего не ответил, отключил телефон: «Можешь не звонить, зачем зря стараться». А чтобы совсем вычеркнуть из души, добавил её номер телефона в чёрный список. И не пожалел, и мысли такой не было, мол: «А не поспешил ли? Нет, не поспешил, всё надо делать вовремя!».

 

39.

Семён не знал, кто такой Илья, что он делает рядом с Людмилой, но ведь это неспроста, если она так легко покрикивает на него. С малознакомым человеком так не ведут себя ‒ это очевидно. «Так что моя стрекоза зря времени не теряла!» – усмехнулся он, и почему-то от усмешки стало спокойнее. Если бы Семён знал, что через неделю после его отправления с полигона в действующую часть Людмила случайно встретила в центре Заречья знакомого Илью-журналиста, и ей пяти минут разговора хватило, чтобы вспомнить весенние с ним отношения, то по-иному бы отнёсся к теперешней ситуации. В тот момент она вдруг поняла, что Прибылой теперь далеко-далеко, и не факт, что вернётся живым и здоровым. И что ей делать в таком случае: ждать, надеяться неизвестно на что? А она молодая, ей жить хочется по-настоящему, а не сохнуть от ожидания. Поэтому так легко и переметнулась по новому адресу, ничего не говоря родителям о том, где иногда ночует, так как отец ещё недавно и на дух не переносил её кучерявого ухажёра. Она, используя свободный график работы Ильи, днём встречалась с ним у него на квартире, которую он неожиданно купил совсем недалеко от Людмилы. Вот так: то углы снимал, а то вдруг квартира! Уметь надо! Правда, «однушка», но квартира же! Поэтому Людмила, можно сказать, и не соврала Маргарите, когда случайно сказала о своём предстоящем замужестве. Пока она не думала об этом, но всё возможно. Почему нет?

Чувствуя всё это, Семён не жалел, что заблокировал её номер. Чего уж теперь звонить и пребывать в неведении, тешиться пустыми надеждами. Жалко только, что чувства свои оголял, выставлял будто напоказ, да и как их можно скрывать, когда всё так стремительно закружилось. И теперь так же стремительно оборвалось. Настроения это, конечно, не прибавило, но и в унынии он находился недолго. Услышав суету нянечек в коридоре, он встряхнулся, попытался настроить себя на иной лад, и первое, что сделал, ‒ окликнул замкнувшегося бойца, догадываясь, что с ним что-то не так.

‒ Парень! ‒ осторожно обратился к нему.

Тот и не пошевелился. Тогда Семён, подобрав костыли, поднялся, подошёл к нему, потормошил за плечо:

‒ Ужин везут! Как тебя зовут-то?

Тот не отозвался, лишь немного повернулся, чтобы посмотреть, кто к нему обращался, и вновь отвернулся. Немного подумав, вздохнул:

‒ Николаем…

‒ Вот и хорошо. А я ‒ Семён. Ты из какой роты?

‒ Из третьей.

‒ Из третьего батальона?

Тот кивнул.

‒ Тогда мы однополчане… Хватит хандрить! Мы тут не просто так собрались, а каждый со своей болячкой. Посмотри на ребят: ещё день-два ‒ и отоспятся, окончательно оттают, а ты так и будешь стену глазами сверлить. Домой позвони, поговори с родными ‒ всё легче на душе станет.

‒ Что им скажу, чем обрадую?!

‒ Хотя бы тем, что живой! Разве этого мало?

‒ Звонить не с чего… В роте мой телефон пропал.

‒ Проблему придумал. Бери мой, хоть обзвонись.

Семён взял телефон, положил на тумбочку Николая.

‒ Спасибо! После ужина позвоню родителям.

Семён хотел спросить о девушке или жене, но не спросил. Пусть сам позвонит, кому посчитает нужным.

После этого разговора, Николай, осторожно передвигая забинтованную ногу, сел на кровати, внимательно посмотрел на Семёна, словно запоминая, спросил:

‒ Откуда родом?

‒ С Волги, из Заречья. Слыхал?

‒ Я там служил. А сам с Рязанщины, с речки Прони.

‒ Недалеко от нас, считай, земляки.

‒ Да уж… На карте всего-ничего. ‒ Николай посмотрел на Семёна, указал глазами на забинтованную ногу в «лапте». ‒ Тоже, что ли, «лепесток»?

‒ Он самый. Мы все тут «листопадники».

Рязанец ещё что-то хотел сказать, но дверь палаты распахнулась и румяная нянечка торжественно, словно с трибуны, провозгласила:

‒ Мальчики, ужин приплыл!

Она разнесла по тумбочкам тарелки с картофельным пюре, порцией рыбного филе и двумя кусками хлеба, налила в стаканы чаю, на салфетки положила печенье, улыбнулась:

‒ Ни в чём себе не отказывайте, дорогие!

Вскоре она повезла тележку к следующей палате, но оставила своё доброе отношение и настроение, и не зря, если даже Николай зашевелился. Семёну показалось, что он впервые по-настоящему поел. А то поставят перед ним тарелку, он ложку-две хлебанёт ‒ и в сторону. Или кусок хлеба прихватит и жуёт потихоньку, буравя стену полузакрытыми глазами. А теперь повеселел, стал рассматривать однопалатников, а когда поужинал, спросил у Семёна:

‒ Ну так что, можно позвонить?

‒ Да хоть обзвонись. Он у меня безлимитный.

Николай взял телефон и, всё-таки стеснительно отвернувшись к стене, набрав номер, сказал:

‒ Мама, это я…

Говорил он тихо, словно стесняясь своих слов, но Семён и не пытался слушать чужой разговор. В мыслях он вернулся к Людмиле, всё-таки переживая о своём, быть может, поспешном решении заблокировать её номер, но ведь и она хороша. Даже если неведомый Илья ‒ это, например, муж подруги, то почему она сразу закруглила разговор?! Значит, не могла открыто говорить, было что скрывать и умалчивать. А если умалчивает, значит, почуяла кошка, чьё мясо съела… Разные мысли боролись в Семёне, и он всё-таки решил, что был прав, поступив резко, без возврата. Как говорится, умерла так умерла. Осталось погоревать немного и окончательно забыть. И ещё подумал о том, что правильно поступил, не став ныть, рассказывать о себе. Пусть знает, что с ним всё в порядке, он бодр, весел и вообще молодец!

Обозначив для себя установку, он почувствовал, что и дышать стало легче. К следующему утру он почти забыл вчерашний разговор с Людмилой, да и чего его вспоминать, если после врачебного обхода обозначилась иная забота, когда, заглянув в палату, незнакомая медсестра сердито объявила:

‒ Прибылов, на перевязку!

Семён хотел поправить её, напомнить правильное произношение своей фамилии, но не стал баламутить ни себя, ни медсестру, видимо, вставшую не с той ноги, а что это значит, вполне можно предположить. Разобрав костыли, он поднялся и заковылял в перевязочную. Когда медсестра предупредила: «Осторожнее, не спешите!» ‒ он подумал: «Не всё потеряно!». Поэтому, усевшись на кушетку, пользуясь вспышкой доброты с её стороны, спросил, помня апрельский опыт:

‒ Заморозку будете делать?

‒ А вы как думаете?

‒ Думаю, будете…

‒ Правильно думаете, товарищ Прибылов.

То ли случайно, то ли так было запланировано, но как только медсестра распеленала ногу, промокая тампоном сукровицу, в перевязочную вошёл врач. Он осмотрел со всех сторон рану, спросил фамилию.

‒ Всё у вас штатно, сержант Прибылой! Осложнений нет, большой палец сохранён, а это каркас стопы, её опора вместе с пяткой. Месячишко потренируетесь с костылями, потом с тростью пофорсите, а потом вообще забудете о ранении. Правда, бегать-прыгать теперь не обязательно. Да и зачем это вам. Вы своё отбегали. Кем работали до мобилизации?

‒ Мастером по ремонту на автобазе.

‒ Самая для вас теперь будет работа. Так что не вешайте носа, всё будет хорошо.

‒ Спасибо, доктор!

Когда тот ушёл, медсестра вздохнула:

‒ Извините меня, пожалуйста, что неправильно называла вашу фамилию.

‒ Ерунда, не переживайте ‒ мне не привыкать.

Возвращался в палату Семён в хорошем настроении. Радовало два момента: неформальная общительность доктора, его шутливо-ироничное настроение, а также «покаяние» медсестры. Мелочь, конечно, но чванливый и высокомерный человек никогда не снизойдёт до такого «унижения», чтобы признать свою копеечную ошибку, а она ‒ запросто. Всё это мелочи в череде житейской жизни, но как они порою влияют на настроение, что особенно ценно для тех, кто попал в это гостеприимное учреждение. Госпиталь, действительно таковым и является, кто бы что ни говорил и как к этому факту ни относился. Ведь люди все разные. А раненые, попавшие в беду, ‒ особенно. Для кого-то это надежда на лечение и выздоровление, для кого-то ‒ казённые стены и крушение всех или почти всех задумок, здесь уж всё зависит от человека, его внутреннего настроя. Не утеряна жажда борьбы за свою жизнь, за своё будущее ‒ всё будет видеться в розовом свете; угнетён человек, а не дай бог, озлоблен, то соответственно всё так и будет воспринимать, а свой негатив, пусть даже не преднамеренно, выплёскивать на окружающих, в данном случае, таких же товарищей по несчастью. И кому от этого хорошо? Никому, а плохо всем. И пример этому в их палате у всех на виду. Пока Николай отстранялся, замыкался в своём горе, то его негатив давил на всех, а как стряхнул себя уныние, так и сам задышал по-иному, и другие.

Семён смотрел на него и радовался, что тот превозмог себя, победил страшное ранение, но ведь на этом жизнь-то не закачивается, и здесь главное, как настроиться, как быть примером, прежде всего для себя. В какой-то момент Прибылой вспомнил слова, часто повторяемые отцом, услышанные им в передаче «Играй, гармонь!», которую любил, сам играя на гармони. В передаче часто звучала песня, где используют изречение старца Амвросия. Когда его спрашивали, как, батюшка, жить, то он отвечал с усмешкой, но вкладывая в слова особенный смысл: «Жить ‒ не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем моё почтение».

Вспомнив это, Семён подумал, что это и есть формула примирения для людей, доброго и уважительного отношения. «Но только с теми, кто сам миролюбив!» ‒ решительно добавил он. Потому что по-иному не мог, находясь в госпитальных стенах.

 

40.

Жизнь Ольги Прибылой нельзя назвать какой-то особенной: обычная жизнь вдовы. Сама Ольга в меру современная, в меру замкнутая, потому что обладала характером мягким, не стяжательным, для неё сказать кому-то что-то грубое ‒ себе дороже. Ведь потом вся изведётся. Она даже не могла по-настоящему приструнить сына, когда это следовало сделать. Скажет только: «Мне стыдно за тебя…». И ни истерики, ни слёз. Лет до одиннадцати Женька не понимал такого отношения, даже пользовался, считал слабостью материнскую мягкость, а потом в нём будто что-то щёлкнуло. Случилось это недавно, когда Семён подарил велосипед. Обещал ‒ и подарил, и денег дал на форму к школе, что его особенно удивило. Ведь не отец родной, а дядька. Какой с него спрос?! Женя хорошо запомнил, что и мама изменилась, даже переживала, когда его мобилизовали. И если прежде называла его дядей Семёном, то теперь просто Семёном.

Но сама-то Ольга знала, что изменилась в своём отношении к нему не после покупки им велосипеда, а когда он провожал их с Женькой. И что с ней тогда произошло, как она осмелилась ни с того ни с сего поцеловать деверя ‒ так тогда и не поняла. А ведь прилюдно поцеловала ‒ у подъезда, и совсем не жалела об этом. На неё это совсем не походило, но это было так. И тот поцелуй она запомнила. Хотя Семён, похоже, не обратил на него внимания. Видимо, посчитав обычной благодарностью за доброе отношение.

Он, конечно, не знал этого, но, когда его мобилизовали, Оля восприняла это близко к сердцу. Месяца четыре уже прошло, когда она приходила в гости к тёще и тестю, которые тогда организовали вечер по случаю отъезда Семёна в Заречье, а ей казалось, что это всё произошло словно вчера. Когда его мобилизовали, она часто пыталась дозвониться до него, но телефон был недоступен. Не зная, как это понимать, попыталась выпытать у его родителей возможную информацию о нём, но и они ничего не сказали нового, хотя свекровь даже ездила в военкомат.

И вот она узнала от свекрови, что Семён находится в госпитале с ранением ноги, и душа всколыхнулась. Сразу масса вопросов: где лежит, давно ли? Даже ничего толком не узнав, она сразу позвонила ему. Правда, без всякой надежды, что ответит, как было до этого дня, но нет ‒ отозвался и почему-то часто задышал.

‒ Семён, это ты? ‒ не поверив, переспросила она.

‒ Я, Оля, я! Спасибо, что вспомнила! А я собирался звонить тебе…

‒ Правда? ‒ удивилась она.

‒ Конечно, хотел поблагодарить за помощь маме после операции. Ты ‒ молодчина! Погоди, сейчас перезвоню…

Хотя не это хотела услышать она, но не подала виду, когда он перезвонил:

‒ Мы вместе с Женькой помогали. О тебе говорили. Мы так все соскучились. ‒ Вообще-то хотела сказать, что это она соскучилась. А почему, сама не знала. ‒ И долго будешь лечиться?

‒ Только позавчера прибыл. Говорят, недели две прокантуюсь, ‒ приврал он, хотя ему сказали, что будет «кантоваться» месяц, но не хотелось её пугать, потому что его слова обязательно дойдут до родителей. ‒ Рана так себе, можно сказать, царапина.

‒ С царапинами две недели не держат, ‒ засомневалась она. ‒ Их на месте обрабатывают и бинтуют.

‒ Суть не в этом. Главное ‒ я живой, а всё остальное ерунда. Как вы с Женькой поживаете? Какие новости?

‒ Какие у нас новости. Всё обычно. Я работаю, Женя учится. Велосипед ‒ твой подарок ‒ законсервировал на зиму. В комнате стоит, бережёт. «На балконе, ‒ говорит, ‒ заржавеет!».

‒ Не избалованный он, поэтому и бережливый. Хорошее качество. В жизни пригодится. Мотом всегда успеет стать.

Она вздохнула.

‒ Чего вздыхаешь?

‒ Да так… Соскучилась, ‒ призналась она. ‒ Только ты не подумай чего.

‒ Не думаю, а всё равно приятно. Ладно, Оль, у нас будет ещё время поговорить.

‒ А жена твоя не нашлась?

‒ Нет. И, судя по всему, не найдётся, хотя всякое в жизни бывает, но это трудная история и не хочется ковыряться в ней.

‒ Ну и правильно! Мы хорошо поговорили. Я рада. Как-нибудь ещё позвоню! Ты не против?

‒ Звони, но лучше я тебе сам позвоню как-нибудь вечерком, а то днём тут суета стоит.

‒ Тогда буду ждать. Целую!

‒ Взаимно! ‒ отозвался он и отключил телефон.

Семён совсем не ожидал от себя, что скажет: «Взаимно», но это слово прозвучало, и означало оно, что он попался в Олины сети. Уж чего-чего ожидал от этой тихони, но только не этого. «Как она меня? Чудеса и только! Молодец!». Семён давно знал, что даже самые тихие и скромные женщина иногда вдруг закипают пробивной настырностью. И это тем более удивительно, что никогда прежде он ничего не замечал за Олей подобного, а теперь её будто подменили. Всегда она была женой брата, а это ни в каких комментариях не нуждается. А когда стала вдовой, можно на всё закрыть глаза? Он пытался понять, что происходит, почему так быстро переметнулся на сторону невестки? Может потому, что обжёгся с Людмилой, и всё его существо желало мести. Если так, то это глупо. И прежде всего для него самого. И Людмила здесь ни при чём, если он давно замечал неравнодушные взгляды Ольги, но не придавал им какого-то особенного значения. А покупка велосипеда её сыну лишь стала спусковым крючком для чувств, они освободились, полетели в поисках романтики и любви. Что ж, наверное, и такое бывает. И отношения строятся у всех по-разному, с тысячью, миллионами нюансов, у каждого на свой лад. Вот и Оля… По идее-то она бы могла сто раз выйти замуж после гибели мужа, но всё чего-то выжидала, томилась, быть может, сдерживала чувства и желания, и вот пришёл такой момент, когда не хватило сил всё это глушить в себе. Ведь всему есть придел, и он, что очевидно, наступил. Даже, возможно, вопреки воле, но не чувствам, заполнившим её и переставшим быть запретными.

Всё это так, если принять её отношение, но как быть с памятью брата, как потом оправдаться, когда унесёт бурная река Лета на встречу с ним? Вопрос сложный и не было на него моментального ответа, хотя отношения с Олей могли бы помочь ей в воспитании Женьки. Это ‒ с одной стороны. А как потом, когда он вырастет, и всё будет понимать, смотреть ему в глаза. Поэтому надо сто раз подумать, прежде чем откликаться на душевные порывы невестки, что-то невообразимое вбившей себе в голову. Ведь бывает так у женщин, да и у мужчин: накрутят себя, доведут до изнеможения, а когда добьются своего, то вдруг понимают, что зря старались, изводили и себя, и вторую половину. Всё это так, и ничего тут нового не придумаешь. Просто надо иметь холодную голову и помнить прежде всего о её сыне. Им-то что. Ну, встретятся раз-другой, даже, возможно, поживут какое-то время вместе, а разве можно отгадать, как сложится в будущем, останется и будет ли греть душу игривое и ласковое настроение, присущее всем, кто взаимно неравнодушен.

Если бы Семён знал, о чем думала Оля после разговора с ним, то вполне убедился бы, что это так, от романтических чувств она немного съехала с колёс, и её звонок подтверждал это. Семён не знал, что фантазии уводили её далеко-далеко, намного дальше, чем он мог предположить. «Вот выйду за Семёна замуж, и даже не придётся менять фамилию…». Эта мысль даже веселила её и будоражила, хотя она и понимала, что мысли выдают непростительно свихнувшуюся натуру. «Одумайся, девушка, ведь не весна на дворе, война идёт, а у тебя бог знает что на уме! ‒ клеймила она себя, но нисколько не осуждала, потому что знала, что дождалась, и нашла то, что искала. ‒ И пусть потом что угодно говорят обо мне, о Семёне. Совесть наша чиста, и никто не вправе судить нас, если даже в Писании указано, что жена погибшего переходит к его брату и становится его женой». Этим изречением она успокаивала себя, убеждала, хотя такие случае редки, но всё же бывают. И кто теперь, в современной жизни, может сказать, что правильно, а что нет, когда мир, особенно западный, свихнулся, а тем, кто следует законам природы, приходится мучить себя неудобными вопросами. Но, может, мы тем и отличаемся от них, что у нас пока возникают подобные вопросы и сомнения. Как без них, ведь живые мы, а не мрази бесчувственные и похотливые.

Рассуждения и мучения Ольги можно было понять, если она вспомнила о своей женской сущности спустя несколько лет терпения и даже страданий, когда укладывалась спать в холодную постель. Теперь моменты романтических фантазий заполняли её до краёв, она жила ими, просила прощения у погибшего мужа, не зная, как искупить свою вину перед ним, считая, что даже мысли её грешны и достойны осуждения. Но что она могла с собой поделать, если Семён окончательно запал в душу, теперь она считала его своим, близким и желанным, и мечтала о том дне, когда это желание исполнится. И неважно, каким он выйдет из госпиталя после ранения, ‒ она примет его любым, и даже сильнее будет любить, кто бы что ни говорил. Главное, она сама верила в него и знала, что он необходим. Разве этого мало, разве мало того, что её душа соединится с его душой, и кому от этого будет хуже? Его и её родителям, Женьке? Он-то как раз будет только за, и разве плохо, если Семён будет ему не только родственником, но и заменит отца.

От мыслей и наплыва чувств после разговора с Семёном она ходила по квартире сама не своя. Сын, похоже, ничего не заметил. Она его накормила ужином, о чём-то поболтала, а после рано отправилась спать, чтобы не показывать своё взбудораженное состояние. Зачем ему что-то знать раньше времени, зачем брать на себя пусть и малую толику материнской неустроенности и печали. Ни к чему это. Расти, сын, и поменьше знай о страданиях матери. Не желая этого, она совсем расклеилась, хотела сдержать слёзы, не показывать их даже себе, но не сдержалась, беспомощно и безнадёжно разревелась, заглушая рыдания в подушке.

 

41.

Оставшись без Семёна, Толян Кочнев вдруг почувствовал, что земляка очень и очень не хватает. Это тем более удивляло, что он знает его по-настоящему без году неделя, зато в условиях экстрима, постоянного риска и непредсказуемого ближайшего будущего. На фронте живут одним днём, даже одним часом, одной минутой. Иногда миг отделяет от жизни и смерти, и уж сколько он успел насмотреться таких смертей. И это при том, что их батальон пока не принимал участия в больших наступательных боях, хотя постоянно оборонялся от наседавшего противника, обезумевшего от своей малообъяснимой упёртости. И что это им даёт ‒ постоянные атаки изо дня в день, иногда и по нескольку на дню, при этом теряя десятки бойцов, ‒ неясно. Можно лишь предположить, что гонит их вперёд марионеточное киевское руководство, выполняющее указание западников, которым не жалко в этом противостоянии ни тех, ни других. Пусть бьются славяне, пусть уничтожают друг друга. Им это только на руку, они от этого только радостно потирают ладони, поставляя наёмников, технику, заливая Украину миллиардами долларов, лишь бы ослабить Россию и вообще расправиться с ней. Да и почему не заливать, если этих бумажек можно напечатать неограниченное количество и, пока они держатся в цене, всё, что угодно, на них купить. И не только на Украине. Западники давно поняли, что пришло такое время, когда можно этим воспользоваться, потому что никто не знает, что будет далее: и с ними, и с долларами, и с евро. Но пока они есть, можно скупать впрок продовольствие и ресурсы по всему миру, а главное, людские души, чтобы завоевать их и утвердиться на пошатнувшемся троне.

Толян не очень вникал в политику, но и он стремился познать тот или иной расклад вражьих сил, хотя всё это напрямую его не касалось, поэтому и не особенно озадачивало. Его интересовало одно: когда враг окончательно поймёт бесплодность своих устремлений, а наши войска соберутся в боевой кулак и по-настоящему покажут себя. Уж так не хотелось торчать в опостылевших окопах, в которых изучил все трещины, все выступающие обрубки корней, а идти и идти вперёд по светлым полям на вольном воздухе. Собраться в лавину и всё смести на пути, день за днём преодолевая пространство и закрепляя его за собой, но пока не намечалось подобного движения. Почему-то так выходило, что почти везде мы оборонялись, даже и тогда, когда провели трёхсоттысячную мобилизацию, а локальные наступления на Донецком участке не приносили значимых успехов. И сразу возникли вопросы: почему мобилизацию не объявили с началом специальной операции или летом, когда проморгали истощение в личном составе? И почему только триста тысяч? Почему не пятьсот или миллион? Украина провела шесть или семь волн мобилизации, а мы вальяжничаем, прикрываясь оговорками, легко сдаём ранее занятые позиции. Но это нет так страшно, если оперативная обстановка складывается таким образом, что выгоднее на время отступить, сохранив личный состав, чем бессмысленно им жертвовать. В конце концов, и великие полководцы прошлого не гнушались этим манёвром, понимая, что, проиграв сражение, они выиграют войну. Обидно другое ‒ за местных людей, которых обнадёжили, а потом многих бросили, оставили на растерзание. Да, большинство населения успевали эвакуировать, но ведь кто-то оказывался лёгкой добычей этого зверья, сразу приступавшего к выявлению «колобарантов», глумлению над ними и массовым расстрелам.

Эти мысли могли бы озадачить Кочнева, но что они для него ‒ бесплодные мечтания, не более. Его в последнее время иное заинтересовало: прошёл слух, что набирают личный состав в подразделение операторов беспилотников. Толян сразу смекнул: вот настоящее дело и, главное, чистое. А что: сиди в тылу, крути-верти джойстик, выявляй позиции врага и передавай данные для нанесения по ним удара дронами или артой. Перспектива показалась заманчивой. Соблюдая субординацию, он попытался что-либо узнать по этой теме у комвзвода Комракова, но тот лишь отмахнулся:

‒ Не мой уровень. У ротного надо узнать.

‒ Узнайте, пожалуйста. Я-то не могу к нему обратиться через вашу голову.

Комраков явно не хотел лезть на глаза вышестоящему командиру, но пообещал без особо энтузиазма:

‒ Попробую что-нибудь разведать… ‒ И Кочнев решил, что его обещание ‒ обыкновенная отговорка.

Ещё неприятнее и печальнее сделалось на душе у Толяна, когда вечером Комраков сообщил, что, мол, разговаривал о нём с ротным и тот сразу отказал, напомнив, что требуются готовые операторы с высшим образованием, а проще ‒ программисты и прочие айтишники, чтобы не проводить с ними курсы компьютерной грамотности.

‒ Да какая там грамотность? Мне приятель разрешал управлять коптером. Им и детсадовец бы смог крутить-вертеть! ‒ вскипел Толян.

‒ Боец Кочнев, вам что, несколько раз надо повторять? Всё ‒ разговор окончен!

Толян козырнул и стыдливо проглотив обиду. Он даже пожалел, что ввязался в эту затею, не подумав, не прикинув собственные возможности, а ломанулся напропалую, хотел нахрапом взять. Это была его вторая неудача. Первая ‒ это когда пытался устроиться в автобат и возить боекомплекты и прочий провиант из тыла на передовую, но и в тот раз чем-то не угодил. Спросить бы, но всё равно никто ничего не скажет ‒ это Комраков чего-то разоткровенничался. Совсем другим человеком стал, с изначальным не сравнить: и от гонора ничего не осталось, и тушкой уполовинился ‒ нормальным человеком стал во всех отношениях.

На другой день представился случай переговорить с Безруковым, когда тот спросил о его кислой физиономии.

‒ Радоваться-то нечему. Сидим в норах, как кроты, совсем ослепли и оглохли.

‒ Не торопи события. Враги личный состав из-под Херсона перебрасывают к нам. Не заметил, как они в последние дни озверели. Так и прут буром. Захватили село Макеевку, чуть ли не отделение наших пленных расстреляли. Не раненных, не контуженных ‒ сами вышли к ним, наивные юноши, и лапки кверху, а враги в расход их. Вот и думай после этого. Между Хватовым и Временной ежедневно проводят по нескольку атак пехоты при поддержке различной бронетехники, включая танки. Не прекращаются попытки атаковать наши позиции, используя территорию лесничества. Разведгруппы скрытно подходят с юга, из лесов, завязывают стрелковый бой для разведки наших позиции.

‒ Тебе только политруком быть.

‒ Не люблю я командовать да людей поучать, указывать им. Трудно после этого с начальством ужиться, даже если и прав. Только кому нужна твоя правда, если у них она своя. Поэтому меня даже из монтажников выперли, а здесь тем более накроют медным тазом и заземлят. Так что приказали наступать ‒ наступаю, прикажут отступать ‒ отступлю вместе со всеми.

‒ Какие-то мы неправильные с тобой. У меня вот тоже облом получился ‒ не взяли коптерами управлять.

‒ Правильно сделали. Обучить, конечно, можно любого, у кого башка на плечах, но на фронте не тот случай, чтобы учить с нуля. Здесь подготовленные технари требуются. Так что не переживай. Мы здесь нужнее.

‒ Политрук ‒ это точно. Хочешь, за тебя похлопочу!

‒ Ты уже за себя похлопотал… Вот о ком скажи, о Прибылом. Ничего не слышно о нём? Семён мне можно сказать жизнь спас, ну, если не жизнь, то ногу ‒ это без вопросов.

‒ Это когда же?

‒ Когда недавно гнали врагов вдоль деревушки, а там «лепестков» как из мешка насыпано было… ты же рядом скакал. Засмотрелся я, а Семён увидел, что вот-вот наступлю на мину и оттолкнул меня. Об этом долго рассказывать, а тогда счёт шёл на доли секунды. Меня-то он оттолкнул, а сам угодил на соседнюю… Вот такие дела.

‒ Зато живым останется. Да и рана-то у него вроде небольшая была ‒ край берца размолотила. Глядишь, выздоровеет и вернётся.

‒ Кто его знает.

‒ Семён тот ещё спец-спасатель! Он и меня спас… из плена. В первые дни это было, когда с мобилизованными на пополнение прибыли. Чтобы без дела не сидели, нам сразу работёнку подкинули ‒ блиндаж строить. Выкопали мы яму и пошли в лес за брёвнами: пилили, носили, а в какой-то момент я решил по грибам пройтись, по кустам пошарить… Тридцати, наверное, метров не прошёл, как передо мной двое нарисовались: автомат отняли и повели в глубь леса. В тот момент Семён стоял в охранении ‒ заметил это гнусное дело и двумя короткими очередями срубил их. Переднего сразу, а второго ранил. Оказался он поляком, по-своему начал пшекать, прощения просить, а сам вроде незаметно потянулся за автоматом, ну и Семён с трёх метров прошил его. Вот так-то! Потом слух прошёл, что его к награде представили, только где эта награда, где теперь сам Семён.

‒ Это ты поэтому всегда с лимонкой ходишь?

‒ А чего стеснять-то, если вдруг плен замаячит, хотя теперь меня грибами не соблазнишь, но кто знает.

‒ Лимонка, думаешь, поможет?

‒ Поможет… на тот свет отправиться да парочку с собой прихватить. У меня их две! ‒ Толян ощупал разгрузку.

‒ Ты хотя бы спать-то с ними не ложись, а то мало ли чего.

‒ Нормально всё. Чека у каждой надёжная, с загибом. А то дээргэшников вражьих развелось ‒ нельзя спокойно отлить. Чуть ли не под каждым кустом сидят.

 

42.

В последнее время, когда объявился зять, Маргарита стала поругиваться с Виолой. До этого пылинки с неё сдувала, учила читать, счёт цифрам запоминать. А теперь той ни до чего стало. Чуть что:

‒ Папе позвоню!

‒ Лапка моя, да нельзя так часто ему звонить, начальство отругает. Ведь его и врачи осматривают, и процедуры он принимает, а в тихий час ему поспать хочется, отдохнуть, а здесь ты: «Папочка, поговори со мной!». Так нельзя. Вот вечером позвонить можно, когда у него, думаю, есть свободное время, ему это будет в радость, а так-то зачем трезвонить.

Несколько дней назад Маргарита проговорилась о Семёне перед Виолкой, сказав, что он в госпитале, а не в командировке, как ранее внушала внучке, и та сразу это запомнила:

‒ Бабушка, ты всегда говорила, что он в командировке? ‒ решила Виола выяснить у бабушку правду, и той пришлось выкручиваться:

‒ Так и есть… Из командировки он попал в госпиталь и теперь у него есть возможность позвонить нам.

‒ А что такое ‒ госпиталь?

‒ Военная больница, поняла?

Виолка поняла бабушку, но всё равно становилось обидно. Ей казалось, что папа где-то рядом ‒ вот же из трубки доносится его хрипловатый голос. Ему ничего не стоит поговорить хотя бы минутку. Ей много и не надо. Но нет, надо ждать вечера, и она ждала, не понимая, почему папу осматривают врачи и назначают процедуры, а бабушка всё это знала и молчала.

У той же свои заботы. Предстоящее слушание дела по иску группы лиц не позволяло спокойно жить, хотя бы так, как жила до этого. На судебное разбирательство она сама не собиралась из-за Виолки (не тащить же её с собой на слушание), поручила защиту адвокату, хотя и не могла предположить, что он там может наговорить.

‒ Ведь для доказательства мнимой вины ответчика заявители ничего не могут предъявить: ни платёжных документов, ни показания свидетелей, а на расчётном счёте фонда нулевой баланс, ‒ убеждал адвокат. ‒ Даже непонятно, как это дело вообще дошло до слушания, почему не развалилось на досудебном расследовании. Хотя, учитывая влиятельность некоторых заявителей, это понять можно, и людской фактор пока со счетов списывать нельзя. Но вы, дорогая Маргарита Леонидовна, не переживайте, я всё сделаю для восстановления справедливости, вам ничего не угрожает.

Маргарита и сама это понимала. Но понимать ‒ это одно, а чувствовать себя юридически защищённой ‒ совершенно другое. И это слушание для неё лишь разминка. Ведь скоро исполнится полгода со дня смерти мужа, предстоит вступать в права наследства, а эта волокита с переписыванием документов ‒ вещь сложная. Летом же и вовсе предстоит через суд, как ей объяснили в полиции, установить факт смерти любимой дочери, если, конечно, она не объявится с божией помощью. Дел предстоит много, а у неё нет ни времени, ни денег особенных, и опять же предстоит избавляться от недвижимости: то ли продавать загородный дом, то ли квартиру Ксении, в которой она ни дня не жила. И начать всё-таки надо с загородного дома, а квартира ‒ это уж на самый экстренный случай. В общем, забот невпроворот. И теперь у неё единственная надежда на адвоката. Он либо сам займётся всеми этими делами, либо подключит своих помощников ‒ ей без разницы. Лишь бы дела продвигались. Одно такое должно на днях разрешиться, и от его результатов во многом зависело дальнейшее конструктивное сотрудничество с Романом Осиповичем.

Ждать долго не пришлось. Через день он стоял на пороге квартиры с цветами, с подарками для неё и внучки: высокий, с лёгкой молочной проседью, в дорогих и стильных очках, и мило улыбнулся, когда Маргарита открыла дверь:

‒ А вот и я! Прошу любить и жаловать!

‒ Проходите, Роман Осипович! Мы вас ждём!

Он вручил хозяйке букет цветов, внучке ‒ коробку с набором куколок. Понюхав цветы и положив их на тумбочку, Маргарита подала «плечики», когда он снял кашемировое пальто, убрала его в шкаф. Пока гость мыл руки, сняла передник, поправила причёску перед зеркалом.

‒ Вы сегодня прекрасно выглядите! ‒ порадовал он хозяйку, прежде чем сесть за стол.

‒ Ой, прекратите, умоляю вас! Вот откупорьте, ‒ и подала бутылку вина. ‒ Надеюсь, есть повод выпить?

‒ Ещё какой! Хотя я и ранее говорил, что сегодня состоится чистая формальность. Подробности рассказывать нет надобности, скажу лишь, что решение суда должно быть изготовлено в пятидневный срок, а так как вы лично не принимали участия при оглашении, вам обязательно направят копию. И более вас ничего не должно волновать. Пусть заявители подают апелляцию, пусть волосы на голове рвут, вас это уже не касается.

‒ Ну, что же… ‒ улыбнулась Маргарита, ‒ есть прекрасный повод выпить!

‒ Поддержу вас в этом замечательном предложении!

Они отпили по половинке бокала, Маргарита положила гостю салат из спаржи и шампиньонов, подвинула поближе тарелку с беконом.

‒ Мне тоже спаржу! ‒ подала голосок Виола.

‒ В салате есть перец, а тебе нельзя острое.

‒ Бабушка, ну немножко, одну только веточку… И грибочек.

Гость улыбнулся:

‒ Какая милая девочка, смотришь на неё и душа радуется.

‒ Шалунья она у меня, хуже стала вести себя.

‒ А мой папа скоро из госпиталя приедет! ‒ доложила она Роману Осиповичу.

Тот посмотрел на Маргариту:

‒ Он, что же, с вами живёт?

‒ У него своё жильё. Виолка очень скучает. Как ни хороша бабушка, а папа ближе. Вот заботится о нем, ждёт не дождётся. Он ведь под мобилизацию попал, ранение получил, теперь лечится.

‒ Что ж, дело случая, ‒ не стал гость ничего уточнять. ‒ Это уж как кому повезёт.

Маргарита принесла из духовки запечённый бок баранины, шипящий на широком блюде.

‒ Опять то, что мне нельзя! ‒ по-взрослому вздохнула Виола.

‒ Фрукты ешь, орешки, курочку отварную могу положить. Будешь?

‒ Положи… ‒ смешно развела девочка руками, смиряясь со своей участью.

Роман Осипович поглядывал на Виолку, на Маргариту, с которой они почти ровесники и обоим нет ещё пятидесяти, и по нему было видно, что он что-то задумал. Когда хозяйка ловила его загадочный взгляд, он его не отводил, надеясь, что очки-«хамелеоны» скроют его откровенность. В какой-то момент он даже подсел к хозяйке и, почувствовав её тепло, положил ей голову на плечо, словно сдавался на милость победителя.

Виолка к этому времени, так и не доев курицу, начала клевать носом. Посмотрев на её мучения, Маргарита увела её в спальню, уложила, начала читать сказку о волке и лисице, но девочка по-взрослому вздохнула:

‒ Тебя ждут!

‒ Не болтай чепухи, ‒ будто вскользь отговорилась Маргарита. ‒ Сама заснёшь?

Девочка кивнула, демонстративно повернулась к стене, а бабушка вышла из комнаты и тихо закрыла дверь.

‒ Сегодня у тебя останусь! ‒ шаловливо отреагировал Роман на её возвращение. ‒ Нужно составить хотя бы примерный план дальнейших задач, а их, признаться, у нас с избытком.

‒ А как же жена?

‒ Я с ней в разводе, и это к нашему делу никак не относится.

Он говорил так спокойно и рассудительно, что Маргарита не смогла возразить, словно заранее смирилась со своей участью. Впрочем, участью ли, если она и сама желала перемен в жизни, стабильности, устав от бесконечных волнений недавнего времени. Уж столько на неё свалилось переживаний и забот, сколько, наверное, за всю жизнь не припомнит. Оставшись без мужа, она мечтала о таком человеке, и вот он появился, с ним стало спокойнее, увереннее, пришло ощущение полноты жизни, словно она пробила скорлупу домашнего заточения, когда из-за внучки не могла сходить, например, в театр, на выставку, да и просто прогуляться. Весь её маршрут последних месяцев состоял из прогулки до ближайшего сквера, а все торговые центры объединились в ближайший гастроном да в павильон с пончиками, около которого они с Виолкой постоянно останавливались, возвращаясь с прогулки. С пропажей дочери, с мобилизацией зятя она не представляла, как долго это будет продолжаться, и лишь теперешнее сообщение от Семёна о его ранении и нахождении в госпитале давало надежду, что он успешно вылечится, устроит свою личную жизнь и возьмёт Виолку на воспитание. А она свою миссию выполнила и пока выполняет вполне достойно, и никто никогда не сможет упрекнуть её в бездушии, в оставлении внучки на произвол изменчивой судьбы.

Роман Осипович, оставшись у Маргариты в этот вечер, стал постоянно навещать её. И сразу многое изменилось в жизни. Даже Виолка изменилась. Она стала реже звонить отцу и подолгу говорить с ним. Как-то он попросил ещё поболтать, но она торопливо, с деловой интонацией в голосе доложила:

‒ Пойду помогу бабушке ужин готовить! А то она жениха ждёт!

Семён так и обомлел: «Какого такого жениха?! Что за бред?!» ‒ хотел уточнить, но дочка отключила телефон.

 

43.

На второй неделе пребывания в госпитале Семён всё более удивлялся переменам в окружающих, казалось бы, хорошо знакомых людях. Наверное, перемены были и в нём самом, но свои трудно заметить, а вот чужие так и выпирали. И почему-то это более касалось женщин. Что Маргариту взять, что Людмилу, что теперь Ольгу. С ними произошло что-то на первый взгляд столь необъяснимое, что Прибылой терялся в догадках, не зная, как воспринимать и как относиться к их житейским выкрутасам. По-иному он это назвать не мог. Хотя поведение Маргариты и Людмилы казались в какой-то степени предсказуемым, ничего в них нового не просматривалось, а вот Ольга удивляла всё больше. Её поведение и отношение к нему наводило на мысль о том, что отношения не терпят пустоты. На его примере это очень хорошо прослеживалось. Когда пропала Ксения, появилась Людмила. Когда «испарилась» Людмила, вдруг заявила о себе Ольга. И пусть она открыто не говорила о своих чувствах, но Семён хорошо понимал, что кроется за её вниманием. Что-то с ней произошло такое, о чём он вполне догадывался, а главное, замечал, что её внимание и откровенность в чувствах находят и его понимание. Это стало ещё более заметно, когда Ольга переняла эстафету у Виолы и теперь звонила почти каждый день, и как-то Семён искренне спросил по этому поводу:

‒ Ты что, так разбогатела, что зарплата архивариуса позволяет подобные телефонные траты?

‒ Ничего страшного. Я перешла на безлимитный тариф, теперь могу говорить сколько угодно.

‒ Так мы договоримся до чего-нибудь такого, что потом мало не покажется.

‒ Разве это плохо?

‒ Что с тобой произошло, Оль?

‒ Если честно, не знаю… Ты мне всегда нравился, но, сам понимаешь, я не могла даже и капелькой внимания тебя смутить. Да и ты тоже вёл себя достойно. Был жив Андрей, у тебя была жена, мне в ту пору даже в голову не приходило ничего подобного, а теперь, когда мы свободны, моя совесть чиста, тем более, если я несколько лет не позволяла себе ничего лишнего, а теперь со мной что-то произошло. Я понимаю, конечно, что именно, и ты это понимаешь, и как нам тогда быть в этой ситуации? Не замечать друг друга? Ведь я же чувствую, что ты неравнодушен ко мне, а я к тебе, и что, так и будем мучить друг друга? Да, тебе тяжелее в этой ситуации, быть может, трудно переступить память о брате, но ведь я не настаиваю ни на чём. Подумай, нужна ли я тебе. Если нет, то я не буду мешать.

‒ Погоди, Оля… Тебя можно понять, но и ты меня пойми. К тому же с моим ранением до конца неясно, смогу ли я без хромоты ходить, если смогу, то как. Ведь одно дело бегать-прыгать, а другое передвигаться ощупочкой. Ведь качество жизни важно для любого человека.

‒ Мне трудно что-то загодя говорить, но, поверь, если я уж что-то делаю, то делаю серьёзно, и твоё нытьё мне слушать совершенно не хочется. Мне от твоих слов даже обидно, будто я навязываюсь, на шее висну!

‒ Да не о том я… О своих родителях думаю: как они это всё воспримут? Отец, знаю, спокойно отнесётся к нашему порыву, но мать стопроцентно будет против.

‒ А мы не будем самовольничать, соберём твоих и моих родителей и попросим у них благословения. Думаю, после такого уважения к ним кто откажется?

‒ Ну у нас и разговор… Мы будто на весах отмериваем все «за» и «против», а нужно поступить так, как нам хочется. Не заискивать и не выпрашивать милость, от кого бы она ни исходила.

‒ Вот это слова мужчины! ‒ Он услышал, как Оля завсхлипывала, и, дождавшись, когда она немного успокоится, постарался утешить:

‒ А насчёт ноги не переживай, если я особо не переживаю. Скажу тебе, чтобы знала, то, чего не говорю пока родителям, и ты им не рассказывай. На мину противопехотную я налетел, но повезло ‒ краем зацепил. Мизинец и четвёртый палец оторвало, третий в госпитале ампутировали, и осталось у меня на левой ноге два пальца: второй и большой, как у парнокопытного, но заживление идёт штатно, осложнений нет, даже помаленьку приучаю раненую ногу к ходьбе, с костылями, конечно.

‒ Молодец, я рада за тебя! Если есть настроение шутить, то всё образуется и с ногой, и у нас с тобой.

‒ Давай на этой правильной ноте завершим наш разговор. Не переживай, Оля, всё хорошо будет. Верь в это!

‒ Верю! И целую тебя.

‒ Взаимно!

После паузы связь отключилась, и он представил, в каких чувствах теперь она находится, какие эмоции испытывает. Семён вздохнул, умостился на подушке и закрыл глаза, вспоминая разговор. Через какое-то время его отвлёк Николай с соседней койки.

‒ Извини, Семён, но я кое-что слышал… Везёт тебе ‒ с девушкой душевно разговариваешь.

‒ Ты тоже не отстаёшь!

‒ Чепуха всё это… моя не дождалась. Узнала, что у меня стопы нет ‒ и более стал не нужен, а ведь собирались перед Новым годом пожениться.

‒ Другую найдёшь: умную и любящую!

‒ Кому я такой нужен.

‒ Чудак ты человек. Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Пройдёт какое-то время, и обязательно на свадьбу пригласишь. Люди и не с такими ранениями качественно живут. Сделают тебе протез и будешь щеголять по новой набережной в своём городе энергетиков, и будет тебе почёт и уважение, и детишек будет куча, и сам ты никогда не остановишься на достигнутом.

‒ Эх, ‒ вздохнул Николай и, ничего более не сказав, отвернулся к стене.

«Весёлые, конечно, времена всех нас ждут, ‒ осмотрел Семён однопалатников, ‒ и у каждого своё на уме. В разговоре все, кроме, Николая, кипишатся, стараются носа не вешать, но нет-нет да проскальзывает в их глазах печаль и тревога, и сами они похожи теперь на молодых старичков: рассудительных, малоразговорчивых, а если кто и пошутит, то напряжённо и фальшиво, будто по чьему-то наущению. Да и мне особенно радоваться нечему, ‒ добрался Семён и до самого себя, ‒ вся и радость, что живым остался, а как далее всё сложится ‒ лишь Богу известно».

Чтобы не мучиться предположениями, Семён на очередном обходе спросил у лечащего врача о перспективах своего интересного положения.

Тот ответил прямо:

‒ Что касается конкретно вас, то могу сказать о выписке через недельку-полторы, когда ваше состояние рассмотрит комиссия и примет решение о дальнейшей годности или негодности к строевой службе. С больничным листом в кармане вы покинете сие славное заведение, будете проходить реабилитацию и долечиваться амбулаторно. Думаю, всё у вас будет в порядке, так как осложнений нет, а это на данном этапе главное, как и то, что нагружайте раненую стопу постепенно, берегите, если на фронте не уберегли. Через полгода вы и вовсе забудете о нынешних тревожных днях.

Выслушав слегка шутливые наставления, Семён вспомнил свою работу, худого и носатого директора автобазы, его слова о том, что, мол, место забронировано ‒ приходи и трудись, руководи людьми. Даже книжка трудовая у них хранится. Решив убедиться, что это так, Семён позвонил ему после врачебного обхода, желая узнать, что к чему. Активировал его номер и сразу услышал:

‒ Кого я слышу! Семён Иванович?

‒ Он самый, ‒ подтвердил Прибылой. ‒ Вот решил позвонить, доложить обстановку.

‒ Докладывай, дорогой!

‒ В госпитале я нахожусь, с ранением ноги. Дело идёт на поправку, надеюсь, что после реабилитации вернусь к вам. Местечко держите?

‒ Обязательно, а как же! Совсем работать некому!

‒ Пока точных цифр назвать не могу, но месяц моя тягомотина продлится.

‒ Такое серьёзное ранение?

‒ Серьёзное не серьёзное, а на костылях прыгаю. Правда, динамика положительная, осложнений нет. Надеюсь и желаю вернуться и всё сделаю, чтобы это произошло как можно скорее.

‒ Ну, если есть желание ‒ это самое главное. Возвращайся, ждём.

‒ Спасибо, Джоник Ашотович! До встречи!

Семён отключил телефон, подумал, что этот звонок совсем не лишний, да и директору полезно знать о планах своего работника, а работнику не суетиться, зная натуру начальника. Он любит, как и большинство начальников, чтобы к нему несколько раз подошли, напомнили о себе и поклонились. Но если отбросить эту вполне понятную должностную черту, то во всё остальном он нормальный мужик, главное ‒ слов на ветер не бросает.

 

44.

Завершалась третья госпитальная неделя, и всё вроде бы наладилось, шло привычным чередом, как и выздоровление Семёна. Иногда, накручивая метры по коридору, он пробовал слегка наступать раненой ногой, давать ей нагрузку; как молодой орёл машет крыльями, готовя себя к первому полёту, так и он тренировался. Если сначала даже и мысли такой не имелось, то теперь он с каждым днём всё смелее нагружал ногу: и при ходьбе, и при статической нагрузке, нагружая пятку и оберегая оставшиеся пальцы. Но делал это осторожно, помня слова врача о том, что нельзя резко нагружать стопу, на этом этапе важно избежать смещения её свода, тем более что она была у него проблемной с момента апрельского ранении. Все рекомендации Семён старался исполнять, хотя и мечтал о том моменте, когда, отбросив костыли, он пойдёт обычной походкой, и никто никогда не скажет о нём как об инвалиде. Пусть это будет не сразу, но он добьётся своего. Главное, чтобы нога не подвела, а у него хватит сил не подвести самого себя.

За последнее время Прибылой отоспался, немного поправился, даже порозовел. Теперь после обеда не заваливался спать, благодаря в душе тихий час, а копался в смартфоне, ища ролики и сайты с сообщениями с фронта, но более всего его интересовало противостояние на линии Хватово ‒ Временная, где на «передке» окопалась и держала оборону его рота. Ему там известен каждый блиндаж, каждый поворот окопов, хватило месяца, чтобы навсегда запомнить недавнюю круговерть, состоявшую из рытья земли, постоянных атак неприятеля в многочасовых, то затихающих, то разгорающихся перестрелках. И постоянно перед глазами раненые, погибшие с той и нашей стороны, постоянные страдания, кровь и увечья. Семён не хотел вспоминать, но мысли и видения об этом не оставляли, а с каждым днём всё острее напоминали и его в этом участии. Время не помогало. Он помнил почти всех своих «двухсотых», а набралось их за месяц не менее десятка. Вполне мог быть и ещё один, когда Семён обнаружил раненого врага, скрюченного в воронке, как потом оказалось, не от тяжёлого ранения, а от собственного испуга. Особенно, когда Семён встал над ним и навёл оружие. И выстрелил бы, если тот дернулся или потянулся за автоматом, но враг неожиданно закрыл глаза и начал молиться, словно вымаливал пощаду. В тот момент Прибылой впервые почувствовал сострадание к врагу, и по-иному поступить не мог, как простить его и не лишать жизни.

Всё это лишь эпизод, но он сохранится в памяти и будет напоминать, что и на войне бывает случаи, когда необходимо пересилить себя и проявить милосердие. А не так, как враги поступили в селе Макеевке: уложили на землю десяток наших пленных и расстреляли их в упор! Есть ли этому злодейству название? Какой кары заслуживают те, кто это совершил? Когда Семён узнал об этом, его затрясло от ужасающего вероломства, полыхнула мысль: «И это всё простить?». Это был не первый случай, когда враги расправлялись с группами раненых, проявляя пещерную злобу и ненависть к несчастным, что, не приведи случай, они и мать родную не пожалеют. Или они ни о чём этом не думают, и матери ни при чём, но ведь воспитывали-то они. Значит, в душе и они такие же, если, отправляя сына воевать, не внушили, не напомнили о том, чему, возможно, учили до этого. Значит, учили чему-то другому, значит, в них живёт гниль и презрение ко всем чужакам, кто не из их стаи, кто молится другому Богу, хотя известно, что он един, лишь называется по-разному. Нет, здесь другое. Все подобные существа живут своим уставом, подстраиваясь под окружающих людей, до поры до времени ведут себя как безобидные микробы, но стоит им попасть в благотворную среду, как начинают активироваться действием и размножаться числом. Нынешний пример у всех на виду, когда после цветных революций и многолетнего промывания мозгов молодому поколению, и не только, Украину захлестнула волна беззакония, основанная на праве сильного, и право это тайно и явно поддерживали западные страны, накачивая майданников деньгами, советниками, разрабатывая и прививая, постоянно вдалбливая в головы идеологию превосходства, вседозволенности и безнаказанности. Все ли поддались этому и приняли такое поведение и отношение, стали ли они примерять его на себе и прививать другим? Нет, конечно, не все. И таких было большинство. Но как часто доказано ходом истории, агрессивное меньшинство подавляет страхом наказания и смерти разумное большинство, превращая в послушную массу. И то, что происходит сейчас на Украине, это доказывает. Хотя сильно размножились организмы, попавшие в благоприятную среду, но и у них не хватило бы ни сил, ни средств попытаться добиться своего окончательного превосходства без помощи извне. Поэтому они так легко продают душу за иностранные подачки оружием, обмундированием, деньгами, понимая: без всего этого они способны только на враньё, мерзости, на месть пленным, тем самым показывая свою сущность примитивных микробов.

Примерно так думал Семён Прибылов после расстрела пленных врагами. Была жалко погибших, обидно за самого себя, что две его недолгих фронтовых командировки закончились так быстро. Или это так положено мотострелкам: всегда на переднем крае, всегда от смерти на волоске. Уж сколько раз за последний месяц Семён был свидетелем наступлений противника, когда сами встречным выдвижением загоняли его на прежние позиции. Сколько раз он видел то справа, то слева падающих товарищей. Кто плашмя падал, кто, согнувшись и схватившись за бок, кто по инерции ещё делал несколько шагов, чтобы ткнуться в землю… Эти видения не оставляли и в госпитале. Даже здесь они терзали душу, накапливались слоями, и легче от этого не становилось. С каждым днём он всё острее понимал, что такое война, каково быть на «передке», где бойцы порою и дня не живут, а кто месяц провоевал, тот вообще герой.

И таких в госпитале прибавлялось. Они прибывали, заменяя выписавшихся, занимали их места, отлёживались в палатах после операций, иные лица примелькались, иные пропадали. Были и из их роты. Семён их мало знал, махнёт головой при встрече в коридоре и далее ковыляет, уткнувшись в пол, словно остерегаясь неровности. Однажды его кто-то окликнул:

‒ Семён! Неужели ты?!

Прибылой вгляделся и узнал в человеке с загипсованным правым плечом и с поддерживающей косынкой Безрукова из своего отделения и невольно замер, расплылся в улыбке:

‒ Антон, ты что ли? ‒ Семён попытался его обнять, но Антон слегка отстранился:

‒ Осторожней, а то все норовят похлопать по плечу.

‒ Вижу, вижу… Когда поступил?

‒ В это отделение только вчера, а вообще-то вторую неделю в госпитале.

‒ Что с плечом?

‒ Сначала думали, что сустав разбит, а был всего лишь сильный вывих. И пуля под броник залетела. Теперь вроде разобрались. Плохо, что правая рука, а левой ничего не умею делать.

‒ Научишься. Потом рука восстановится, и всё забудешь. Ты где расположился?

‒ В конце коридора, крайняя палата справа…

‒ Всё у тебя правое, а у меня левое, я ведь два раза получал ранение в одну ногу.

‒ Это когда же успел-то в первый раз?

‒ В апреле. Тогда добровольцем участвовал в СВО… Пойдём ко мне. Посидим, а то что-то стоять устал ‒ из стороны в сторону начинает водить.

Когда пришли и сели на кровать, Семён толкнул Николая:

‒ Посмотри, кто пришёл-то?

Николай повернулся к ним и не удивился:

‒ Ещё наш! ‒ Он пожал Антону левую руку и вновь отвернулся к стене: ‒ Разговаривайте…

‒ Какие ещё новости? ‒ спросил Семён у Антона после паузы, словно собирался с мыслями; о чём-то хотел спросить, но не решался.

‒ Самая главная ‒ плохая… Не стало Толяна Кочнева, твоего дружка. За три дня до моего ранения.

Николай хрустнул кроватью, повернулся к ним:

‒ Это того, который мечтал негра в плен взять?!

‒ Его… Перед этим сам чуть в плен не попал… ‒ вздохнул Антон.

‒ Расскажи, как было дело… ‒ попросил Семён.

‒ Характер у него шебутной, сам знаешь… В контратаку мы пошли, Толян, как всегда впереди… Когда начали отходить на свои позиции, то не сразу заметили, что его нет. А смотрим, метрах в ста пятидесяти мелькает он в кустах красной повязкой на рукаве ‒ у всех наших белые, а у него красная ‒ не признавал он белый цвет, сам знаешь, ‒ а вокруг него несколько врагов, видимо, хотели живым взять, только у него всегда с собой имелось две «лимонки»; ну он и шарахнул их обе, да так ловко, что враги даже не успели разбежаться ‒ попадали; трое или четверо их было. Они, может, потому и хотели взять Толяна живым ‒ из-за красной повязки. Так и не стало его... ‒ Антон замолчал, и никто в палате не смотрел друг на друга, будто все оказались виноваты в гибели Кочнева. ‒ А как стемнело, мы эвакуировали его, остерегались нарваться на засаду, поэтому выдвинулись с охранением, сначала на полусогнутых шли, а последние метров пятьдесят ползли. Обнаружили и опознали его по красной повязке, взяли автомат ‒ его или чужой ‒ без разницы, потом оказалось, что автомат его, только с разбитым цевьём, а сам Толян посечён до неузнаваемости и сильно был залит кровью, значит, сердце ещё долго работало… ‒ Антон замолчал, молчали в палате, словно чувствовали несуществующую вину в гибели товарища. ‒ Надо бы его родителям сообщить.

‒ Сообщу, только не сразу, ‒ встрепенулся Семён. ‒ Мы ведь с ним на соседних улицах живём. Только не хочется звонить, если он погиб пять-шесть дней назад. Возможно, родители и знать пока ничего не знают, а быть первым в этом деле нежелательно. Вот выпишусь из госпиталя, побываю у них, на могилку схожу.

‒ Вместе сходим, не забывай, что и я земляк.

В палате стало тихо: ни разговоров, ни музыки, как обычно, и Антон легко поднялся:

‒ Пойду, парни, к себе… А Толяну пусть земля будет пухом…

Когда Антон ушёл, пацаны в палате мало-помалу разговорились, а Семён так и промолчал остаток дня, да и утром продолжал о чём-то думать.

 

45.

Несколько дней Семён находился в расколотом состоянии: вроде он есть, существует, а вроде и нет его ‒ пустая оболочка без мыслей, без чувств. Почему-то не верилось в гибель Толяна, казалось, что произошла несуразная ошибка, кто-то что-то перепутал и сообщил о его гибели по недосмотру ли, по глупости или коварству. Хотя как не верить Антону, если он был свидетелем. Но даже и свидетелям иногда не хочется верить. Слушаешь его ‒ вроде всё правильно, а прошло время ‒ сомнение закрадывается. Эти сомнения и переживания тяжестью откладываются на душе, угнетают её. Семёна даже не радовали слова врача на недавней перевязке, когда тот самолично осмотрел заживление стопы и сказал медсестре:

‒ Можно накладывать сухую повязку! ‒ И, посмотрев на Прибылого, добавил: ‒ А вам, молодой человек, на следующей неделе пора готовиться к выписке. Залёживаться ‒ не лучший способ реабилитации. Вам теперь необходимо двигаться, будет боль, натёртости, а чтобы их было меньше, приобретите обувь на размер больше, желательно с меховой мягкой начинкой. Сейчас зима ‒ как раз по сезону будет.

‒ Спасибо, Виктор Алексеевич! ‒ обратился Семён по-граждански, хотя знал, что он капитан медслужбы. ‒ За внимательность и душевность. Обязательно воспользуюсь вашими рекомендациями и постараюсь в следующий раз по минам не бегать.

‒ Следующего раза не будет. Скорее всего, вас комиссуют, и отправитесь вы домой с чистой совестью.

‒ Как скажите… ‒ Он вздохнул.

Возвращался из перевязочной Прибылой в бодром настроении, чего уж скрывать. Сразу исчезли госпитальные переживания последних недель, отдалились окопные воспоминания ‒ теперь они представлялись одним большим эпизодом, а подробности возвращались лишь во снах, особенно первое время, когда он чуть ли не каждую ночь вновь и вновь «наступал» на мину и всякий раз просыпался, переворачивался на другой бок и долго не мог заснуть. Теперь всё это позади и надо смотреть вперёд. Он размечтался, воображение его рисовало картины возвращения домой, встречи с родителями, Виолкой, Ольгой. Почему-то с ней более всего хотелось увидеться, будто она могла внезапно исчезнуть. Вечером, когда они обычно созванивались, он обязательно поделится с ней новостью, обсудит… что именно, пока не знал. Ведь далеко не всё ясно в их отношениях, пока это лишь ничего не значащие слова: сейчас они одни, но могут в момент измениться. «Что ж, как сбудется, так и сбудется, ‒ думал Семён. ‒ От судьбы, как говорится, не уйдёшь, зато есть родители, Виолка. Разве этого мало?».

Перед обедом ему кто-то позвонил. Взял смартфон ‒ номер незнакомый, но ответил, сказав: «Вас слушают!» ‒ и сразу узнал Людмилу:

‒ Здравствуй, Семён!

‒ Здравствуй! Почему с чужого телефона звонишь?

‒ Ты же меня «уничтожил»… Вот решила всё-таки узнать, как твои дела. Как идёт выздоровление?

‒ Хватилась! Нормально идёт выздоровление, скоро на выписку.

‒ Ты хотя бы вспоминаешь меня?..

‒ А зачем? Утешить некому? Так у тебя Илья имеется!

‒ Перестань… Случайно услышал имя постороннего человека, и бог знает что выдумал.

‒ Ничего я не выдумывал, просто твоё отношение ко мне очевидно изменилось после моей мобилизации.

‒ Но ты же бросил меня, не звонил…

‒ Не звонил не по своей воле. Война идёт! А ты сразу хвостом вильнула. И что мне думать? Так что ты свой выбор сделала, а упрекать я не вправе. Желаю здоровья тебе и твоему сыну, а мне более не звони. Ни с какого телефона, чтобы зря воду в ступе не толочь.

‒ Не делай из себя обиженного… Прощай!

Она отключилась, а Семён сразу заблокировал новый номер, чтобы и мыслей не возникало о её звонках, и на душе сразу полегчало. Правда, в какой-то момент задумался: прав ли, не капризничает ли, как бы повёл себя, не будь Ольги? До конца он ничего не знал, да и не хотелось в этом копаться, если два случая ‒ и с женой, и с Людмилой ‒ вышли как под копирку. «Да, в чём-то, наверное, и я не прав, ‒ невесело думал он. ‒ Но как по-иному могу относиться к изменам, если сам никогда не изменял и привык доверять. Да, поругаться можно из-за чего-то, можно в гневе разбить пару тарелок, но сохранить душу и совесть в главном ‒ в отношениях и доверии. А если этого нет, то какой может быть разговор?». Так что вопрос с Людмилой он сразу закрыл, а прав он в этом решении или нет ‒ его особенно не волновало.

Зато вечером очень долго разговаривал с Ольгой, даже вышел в коридор, чтобы не тревожить Николая романтическими вздохами. Что он сказал Ольге? Да ничего особенного: в любви не клялся, повторил разговор с доктором, обсудил, как ему лучше добираться до Сарматова. В какой-то момент разговора не выдержал и спросил напрямую:

‒ Оль, быть может, я начинаю бежать впереди паровоза, но мне важно понять, могу ли я надеяться на твою помощь, не получится ли так, что на словах одно, а на деле будет другое. При этом для меня важно твоё отношение, а ещё важнее, чтобы оно не изменилось, когда ты встретишься со мной, как ты поведёшь при этом: как с товарищем или как-то по-иному? Вот что я хотел бы услышать от тебя. Исходя из этого и буду планировать нашу встречу.

Она перебила его же словами:

‒ «Как-то по-иному». Как с любимым человеком. Не переживай. ‒ Она вздохнула. ‒ Я сама себя не узнаю, это просто какое-то сумасшествие. В мыслях только ты, встреча с тобой ‒ это сейчас для меня главное, а что будет потом? Будь что будет, и уже неважно, что станут говорить о нас наши родители!

‒ А Женька?

‒ С ним-то как раз легче всего. Ты у него с языка не сходишь: Семён говорил, Семён помог ‒ и всё в таком роде. ‒ Она вновь вздохнула и надолго замолчала.

‒ Ты чего?

‒ Думаю, и представляю нашу встречу и что будет потом…

‒ Думай не думай, а развязка неизбежна! ‒ пошутил он. ‒ Главное, чтобы всё это тебе было не в тягость, чтобы душа рвалась навстречу. Если уж у нас так далеко зашёл разговор, то расклад, на мой взгляд, таков: я выписываюсь из госпиталя, добираюсь на такси до автовокзала, сажусь на автобус до Сарматова, ты меня встречаешь, и мы едем… куда ты думаешь?

‒ Не знаю… Куда повезёшь, туда и поеду.

‒ Вот и прекрасно! На первый случай заедем ко мне. Конечно, хотелось бы и дочку увидеть и родителей ‒ всех, но одновременно всех не получится. Поэтому первая встреча с тобой, и будет единственная просьба: купить мне зимнюю обувь на меху на размер больше, чтобы потом я не бегал с тобой по магазинам, а вся остальная одежда у меня есть.

‒ Обыкновенную?

‒ А какую ещё?

‒ Может тебе какая-то специальная нужна, я же не знаю?!

‒ Слава Богу, попробую обычной обойтись и привыкнуть к ней. Деньги сейчас кину на телефон. Обувь возьми добротную, мех натуральный, лучше если попадутся высокие, типа сапог, размер 44, полноту большую. Денег не жалей. Да, вот что ещё: родителям ничего не говори, поставим их перед фактом, а то заведут карусель, настроение подпортят. Да и отец это дело просто так не оставит ‒ на машине приедет меня забирать. Ну вот, кажется, и всё, что хотел сказать. Подробности ‒ по мере их поступления. Договорились? Что молчишь?

‒ Я плачу от неожиданности, от волнения дышать не могу.

‒ Первые десять лет трудно будет, потом привыкнешь!

‒ Тебе только бы шутить. Приезжай скорее! Целую и жду!

Семён отключил смартфон, вернулся в палату и до ужина лежал в постели, вспоминая разговор и представляя будущую встречу. После ужина неожиданно позвонила Маргарита, и сразу с места в карьер:

‒ Привет, болящий! Сегодня твоя Людмила звонила, приглашала на свадьбу. Я поблагодарила за приглашение, но не более того. Да и знать её я по-настоящему не знаю, да и вообще непонятно, почему она вдруг вспомнила обо мне?

‒ Чем-то вы ей понравились, поэтому и пригласила, ‒ не стал открываться Семён.

‒ Мне-то что оттого. Мало ли я кому нравлюсь. А я, грешным делом, подумала в прошлый раз, что она твоя женщина.

‒ Я же говорил ‒ знакомая по университету.

‒ Тогда перебьётся! Как у тебя дела?

‒ Выздоравливаю помаленьку.

‒ Ну, и слава Богу… Вот Виолке трубку даю, а то с рукой оторвёт!

Поговорил Семён с дочкой, а у самого не выходило из ума сообщение Маргариты о Людмиле. «Вот кому неймётся-то, вот из кого бабья сущность так и прёт. Нет бы промолчать, скрыть в себе наш разговор, так она чужому человеку специально звонит, зная, что тёща всё расскажет мне, ‒ подумал он, понимая, что ничего нового не открыл. ‒ Что-то не везёт мне на женщин!».

Он вспомнил об Ольге, подумал: «А вдруг и она такая же?! Узнала, что остался без жены, и решила захомутать! ‒ Но думка эта оказалась мимолётной, и он гнал её, стыдясь самого себя. ‒ Нет же, нет ‒ трижды на одной мякине не ошибаются!».

 

46.

С появлением в жизни Маргариты адвоката Померанцева она думала первое время, что теперь есть к кому прислониться, получить защиту в тревожной ситуации, когда не знаешь, что делать и на кого положиться. Оказалось, что это не совсем так, особенно, когда он узнал, что загородный дом Чернопутовых оформлен на Маргариту Леонидовну. Она уже пожалела, что как-то всуе сказала ему об этом, а он сразу зацепился за это, начал убеждать:

‒ Маргариточка, цветочек мой, ну подумай, зачем нам такая обуза? Зачем он, если загородка налогов съедает прорву. А жить мы там почти не живём? Вспомни, давно ли ты была там?

‒ В начале сентября провели с Виолкой на природе три чудесных дня, а потом началась мобилизация, суета сует, со всех сторон новости потекли одна другой веселее. Но это ничего не значит: продавать загородную недвижимость в начале зимы ‒ себе дороже, хотя цены на неё и без того упали. Если уж продавать, то только весной, перед дачным сезоном.

‒ В такое тревожное время, когда идут боевые действия, трудно что-то загадывать. Может так получиться, что и нынешней цены взять не удастся.

‒ Но и хранить наличные ‒ это тоже не выход! ‒ Она хотела рассказать, но не рассказала, как растворились деньги Германа от недвижимости в Испании, и разве он мог предположить, что всё так обернётся, к тому же и сам не сносил головы, дочь пропала, а уж на что мужик жохом был ‒ на несколько лет вперёд всё рассчитывал. ‒ Так что, милый Ромочка, пока повременим с этим решением. Продать всегда можно. Важен вопрос цены, а недвижимость остаётся недвижимостью.

‒ Действительно, спешить некуда, ‒ не стал он спорить и излишне навязывать свои планы, лишь молчаливо отложил их на время, зная, что рано или поздно вопрос денег для Маргариты станет главным, учитывая, что она пока она не научилась себе отказывать.

Подозрительное соглашательство и обволакивающая мягкость Романа всё-таки заставили Маргариту приглядеться к нему внимательнее, а не так, как она смотрела, проведя с ним несколько пылких ночей, когда вновь почувствовала себя молодой и сбросила оцепенение последнего времени. Казалось, чего ещё надо: живи и радуйся. Но радоваться-то особенно не от чего, потому что она чувствовала, даже знала, что он многое скрывает от неё, а раскрылся в самом простом и доступном понимании, когда она заподозрила его в сокрытии своего семейного положения. Он не стал отпираться, охотно показал паспорт, где она увидела штамп о регистрации брака, сразу же её убедил, что он ничего не значит.

‒ Понимаешь, я уже несколько месяцев развожусь, хотя мог это сделать при своих возможностях за один день. Но мне хочется доказать жене, что она не вправе цепляться за меня, хотя иная давно бы плюнула и забыла навсегда. А почему не разводят нас, хотя уже было два слушания, ‒ из-за моей не наступательной позиции, я словно сам даю слабину, но это идёт от того, что желаю завершить процесс честно. Впрочем, вскоре он так и так завершится, потому что будет по счёту третьим, а это значит ‒ последним. Жена и без того затянула его, начав в суде раздел имущества. И как ни цепляйся она за меня, всё равно разведут, тем более что сын взрослый и живёт отдельно. Понятна ситуация?

Смог ли Роман убедить её? Вряд ли. Маргарита с самого первого дня знакомства с ним чувствовала напускную искренность в чувствах, в отношениях к ней, к внучке, которую он задарил дешёвыми подарками. Складывалось подозрение, что он ведёт потаённую игру и когда-нибудь она раскроется, скорее всего, с продажей загородного дома. И он пока не знает, что ещё есть зависшая в воздухе из-за пропажи дочери её квартира, которую предстоит оформлять на себя, когда суд установит факт смерти Ксении. Как ни страшно было произносить такие слова, пусть и в уме, но как без них обойтись, если они есть. Но уж она как-нибудь разберётся с этим печальными делами без адвоката-кровососа. В конце концов, она просила его помочь в одном лишь деле ‒ защитить от соискателей премии, их претензий на возвращение денег, якобы переданных её мужу. Все их происки оказались профанацией, совсем её не устраивали, что и было убедительно и не бесплатно доказано в суде Романом. За это, конечно, спасибо ему, но не более. И теперь пришло время, если уж он всё чаще заводит разговор о загородном доме, постепенно отдалить его, но именно постепенно, чтобы он не заподозрил её прозрение и не ответил какой-нибудь гадостью.

Разобравшись для себя с этим вопросом, она вдруг столкнулась с ещё одним, когда позвонил небезызвестный ей Подберёзов и попросил о встрече.

‒ Это-то ещё зачем?! ‒ искренне удивилась она, зная, что рассчиталась с ним, хотя могла бы послать на все стороны света. ‒ А по телефону нельзя об этом поговорить?

‒ Не телефонный это разговор, Маргарита Леонидовна…

‒ Что ж… Тогда приезжайте… ‒ согласилась Маргарита и, вспомнив Людмилу, подумала: «Совсем уж, что ли, осатанели все?!».

Валентин и предположить не мог, что вдова так быстро согласится принять его. А поговорить с ней у него было о чём, если ещё в конце августа он созвал внеочередное общее собрание писательской организации, кое-как организовав кворум. Вопросов было два: прекращение деятельности общественной организации «Писатели Заречья», в связи с кончиной его учредителя, и создание новой организации литераторов ‒ «Союз писателей Заречья». Подберёзов предложил свою кандидатуру на пост председателя, и его поддержали, учитывая организаторские способности, а также его вхожесть в администрацию города. В тот же вечер создали инициативную группу и начали готовить документы для регистрации общественной организации. И вот теперь, по прошествии нескольких месяцев, Валентин Подберёзов стоял у дверей квартиры старинного друга, к сожалению, рано покинувшего сей мир.

Предварительно посмотрев в глазок, Маргарита открыла Подберёзову, пропустила в прихожую и весьма неинтеллигентно спросила:

‒ У вас всё ещё есть какие-то вопросы?

‒ Да, уважаемая Маргарита Леонидовна! Вопрос вроде простой, но это с какой стороны на него посмотреть. Все мы помним Германа Михайловича ‒ истинного подвижника литературы, оставившего нам массу замечательных книг. Память о нём всегда будет греть сердца не только жителей нашего города, но всей страны. Его книги всегда будут читать, учиться по ним, и уже есть сведения, что его произведениями заинтересовались за границей.

‒ Вы разденьтесь и проходите в комнату, чего стоять в прихожей…

Пока он раздевался и дожидался чая, то перемигивался с Виолкой, выглядывавшей из двери своей комнаты. И чем более Подберёзов обращал внимания, тем девочка живее вела себя, даже начала корчить рожицы, то ли желая рассмешить гостя, то ли подразнить. Пропала она, только когда Маргарита принесла поднос с чайником, чашки и блюдца. Она разлила чай по чашкам, подвинула вазу со сладостями гостю и села напротив.

‒ Пока стынет чай, можно поговорить.

‒ Да, это так ‒ поговорить есть о чём, ‒ промямлил вспотевший Подберёзов. ‒ На собрании нашего писательского союза мы приняли решение об увековечивании памяти Германа Михайловича, а именно: ходатайствовать в администрации города об установлении памятной доски на доме, где он жил. Это первое. Второе ‒ учредить постоянно действующий конкурс и премию имени Германа Чернопута! Как вам такая идея? ‒ спросил Подберёзов и сам же ответил: ‒ По-моему, замечательная! Если работы с памятной доской могут затянуться, так как решение по ней будет приниматься не нами, то организовать конкурс нам по силам уже в будущем году, и начнём собирать материалы сразу после новогодних праздников. Мы решили, что приём творческих работ будет бесплатным, но для обеспечения хотя бы небольшой денежной премии, помимо дипломов победителей, не возбраняются пожертвования как участников конкурса, так и меценатов. Помимо всего прочего, мне поручено на бюро нашего Союза просить вас возглавить жюри в качестве почётного председателя. Как вам такая идея?

‒ Не знаю, что и сказать… Смогу ли?

‒ Всю работу будут вести члены жюри, а вам лишь надо присутствовать на итоговом заседании да представлять конкурс на телевидении и в печати. Думаю, это вполне по силам, тем более что вы заинтересованный человек.

‒ Ну, если так, то можно подумать.

‒ Никаких раздумий, Маргарита Леонидовна! Считаю, что вы дали согласие, благословили это значимое дело. ‒ Он отхлебнул из чашки остывшего чая, промочив засипевшее горло, и продолжал напористо говорить: ‒ Должен сказать, что многие члены нашей организации уже внесли некоторые суммы в премиальный фонд, и я это легко сделал, как, помнится, так же легко пожертвовал в фонд Германа Михайловича.

‒ Как и легко вернули! ‒ не удержалась и уколола Маргарита. ‒ И какая же сумма вас устроит?

‒ Уважаемая Маргарита Леонидовна, не для себя лично бьюсь. Мои пятьдесят тысяч уже в общей копилке! Если и вы хотя бы столько же пожертвуете, то это будет хорошим подспорьем в реализации наших планов.

Она с недоверием посмотрела на гостя, пытаясь найти хотя бы тень сомнения на его лице, но ничего не обнаружила, когда их взгляды встретились.

‒ Ну, так что? Оформляю? ‒ Спросил Подберёзов. И не дождавшись, достал из сумки ноутбук, подшивку бланков, начал заполнять один из них и пояснил: ‒ Они все со штампом и печатью, с отрывной квитанцией ‒ всё как положено!

Пока Подберёзов заполнял бланк, она смотрела на него, хотела задать несколько вопросов, но стыдилась этого, словно хотела обидеть подозрением, пытаясь обнаружить следы фальши, неуверенности ‒ разоблачить его. Нет, гость всё делал споро, привычно, будто занимался заполнением кассовых ордеров с утра до вечера, и она поняла, что не сможет, не посмеет отказать в его просьбе, лишь уточнила:

‒ Сумма остаётся прежней, скидки по причине тяжёлого семейного положения не будет?

Он посмотрел на неё с внимательным сожалением и вздохнул:

‒ Так уж и быть, в виде исключения, с вас и сорока тысяч будет достаточно. Я же всё понимаю, думаю, и мои коллеги поймут… Так что записываю эту сумму в документ?

‒ Извините, Валентин Сергеевич, это сумма для меня неподъёмна. Тем не менее, не хочу оставаться в стороне от благого дела и жертвую на него десять тысяч. Понимаю, что это немного, но вы же знаете мою жизненную ситуацию. Думаю, её не надо напоминать?

‒ Как скажите… Дело добровольное! ‒ смухортился Подберёзов.

Он сделал необходимые записи, оторвал квитанцию и окончательно вспотел. Ему захотелось сразу же покинуть этот дом, но всё-таки сделал для себя необходимую отговорку, когда получил деньги:

‒ Что-то жарко у вас…

‒ Так ведь ребёнок маленький. Да и привыкли мы.

‒ Тогда побежал я, ‒ торопливо доложил он и пояснил: ‒ Остаёмся на связи, как будут новости ‒ обязательно свяжусь!

Более он ничего не стал объяснять, да и как объяснишь, например, что бланки кассовых ордеров он скачал из интернета, что штамп и печать достались ему от Чернопута, и те были размытыми. Конечно, всё это не добавляло настроения, но что ему оставалось делать, если сама жизнь-злодейка иногда подбрасывает такие фокусы.

 

47.

Как ни ждал Семён Прибылой выписки из госпиталя, но она случилась будто бы неожиданно, хотя к этому времени наступила зима. Воронеж ‒ город почти южный, и снега не было, из окна казалось, что осень окончательно прописалась на его улицах, и не будет ей конца, зато подмораживало. Обычно больных выписывают сразу после выходных, но Семёна промариновали до среды, когда после утреннего обхода ему было сказано, что сегодня подготовят необходимые документы, завтра состоится врачебная комиссия, и тогда лети, голубь, на все четыре и радуйся жизни. «Завтра так завтра! ‒ решил Семён. ‒ День сюда, день туда ‒ особой разницы нет!». Он позвонил Ольге, объяснил ситуацию и договорился встретиться утром в пятницу в Сарматове.

‒ Думаю, на один день ты отпросишься из своего архива, зато потом у нас будет целых три вместе с выходными. До четверга ничего не предпринимай, когда сообщу, тогда и отпросишься. Проходящие автобусы идут из Воронежа вечером, утром буду в Сарматове.

‒ А я купила тебе сапоги!

‒ Молодец, спасибо! Не забудь прихватить!

Они ещё долго обсуждали подробности, но знали, что всего до конца не предусмотришь. Главное, что они встретятся, увидят друг друга, а что будет потом… Лучше не загадывать. Семён знал по опыту, что в любом ожидании нужно отвлечься, чем-то заняться, хотя особых занятий в больничных стенах трудно найти. Зато можно поговорить с товарищами. Он обменялся с ними номерами телефонов, домашними адресами, с каждым поговорил. Более всего переживал за Николая. Тот рвался выписаться, но Семён его успокаивал:

‒ Не дури! Радуйся, что тебе протез изготовили! Походи с ним, привыкни.

‒ Никогда я к нему не привыкну!

‒ Это так кажется. Не стесняйся, говори врачу, где жмёт или натирает. Это уж такое дело, что надо потерпеть. Зато подпилят, подправят ‒ это лучше, чем ты сам будешь дома что-то выдумывать. Так что сиди здесь, пока не попросят на выход. И ходи, с утра до вечера ходи и привыкай к «обновке». Что молчишь?

Николай вздохнул:

‒ Буду стараться. Деваться некуда.

‒ Вот это правильный настрой! Всё нормально у тебя будет. Главное носа не вешать. Не пропадай, и я не буду. Летом на твою речку приеду искупаться!

Николай улыбнулся:

‒ Умеешь же ты…

‒ Что?

‒ Сам догадайся! Спасибо на добром слове. Буду стараться. Нам всем здесь нелегко ‒ у каждого своё.

‒ Вот это правильный настрой!

Перед отъездом поговорил Семён и с Антоном.

‒ С тобой-то нам проще встретиться. В одном городе живём.

‒ Надо сначала отсюда выбраться. Да и потом, когда снимут «броник», не особенно помантулишь! ‒ указал он на загипсованное плечо и руку на подпорке.

‒ А что такое «помантулить»? ‒ улыбнулся Семён. ‒ Может, ругательство какое или озорство?

‒ Вкалывать, работать… Вот что это значит. У меня отец всегда так говорит: «Жизнь впереди. Успеешь ещё намантулиться!».

‒ Ладно, Семён, не будем зря языки чесать. Давай договоримся: как встретимся в Заречье, обязательно побываем на могилке Толяна. Я звонил сегодня его родителям, осторожно спросил о нём, и мне сказали, что его похоронили две недели назад. Рассказал им, кто я, о тебе сообщил. Его отец нормально отнёсся, пожелал нам скорейшего выздоровления и приглашал в гости.

‒ Где ты телефон-то их нашёл?

‒ С Толяном заранее обменялись, как знали, что пригодится.

‒ Плохая это примета… В Великую Отечественную многие бойцы вставляли в пустую гильзу бумажку со своей фамилией и адресом родителей или любимой девушки… А кто-то остерегался этого, и правильно делал, как потом выяснялось. Ну, теперь чего уж рассуждать.

Семён поговорил и с другими соседями, подбадривал их, не жалел обнадёживающих слов, а у самого на душе творилось такое, что хоть самого успокаивай. Поэтому ночь спал суматошно, а утром и в обед почти ничего не ел ‒ дожидался выписки. Когда старшая медсестра принесла документы и рассказала, что ему теперь необходимо делать, то он вроде слушал её, но постоянно переспрашивал, как быть с больничным, с воинским требованьем на проезд к месту убытию. Он видел, что медсестра сердится от его непонятливости, но терпеливо растолковывала. Когда он всё уяснил, ему принесли его фронтовую постиранную одежду: шапочку, куртку, один берц, новые штаны взамен разрезанных при ранении. Перед самым выходом из госпиталя перебинтовали ногу, одели её в два целлофановых пакета и скотчем примотали к тапку, чтобы Семён мог хоть немного опираться на раненую ногу. Посоветовали в дороге пакеты на ноге приспустить, чтобы нога дышала.

Перед прощанием с приятелями Прибылой позвонил Ольге, сказал, что через десять минут покидает госпиталь и что позвонит позже, с вокзала, когда возьмёт билет. Закинув за спину почти пустой рюкзак и разобрав костыли, собрался к ожидавшему у выхода такси, его провожали всей палатой, а он чувствовал, как колотится от волнения сердце, и это было радостное волнение. Только хватанув на улице вольного воздуха и умостившись в машине, он успокоился, когда поехали, принялся рассматривать незнакомый город, светившийся в ранних сумерках разноцветными огнями.

Очередь в билетных кассах хотя небольшая, но когда он пристроился последним, то какой-то парень в кепке-шестиклинке, спросив: «Из госпиталя?» ‒ на что Семён кивнул, ‒ осторожно подхватил его под руку, сказал для очереди:

‒ Боец с фронта! ‒ И подвёл к окошку кассы, и от его внимания Семён даже смутился.

Билет он выправил на автобус отправлением в восемь часов. В запасе оказалось почти три часа, но это не страшно, он подождёт, теперь это совсем не тягостно, когда есть определённость. Он позвонил Ольге, сказал, что около восьми утра будет в Сарматове.

‒ Вот и отлично! ‒ тихо сказала она, видимо, находясь на работе. ‒ А я отпросилась на завтра! ‒ И скороговоркой негромко добавила: ‒ Ура-ура-ура! Поеду в Сарматов первой электричкой. Надеюсь, найдём друг друга на вокзале?!

‒ Найдём, куда мы денемся… Ты что-то забыла?

‒ Сапоги я приготовила.

‒ А ещё?

‒ Не поняла?

‒ Поцеловать.

‒ Ах, какая я вредная бабёнка… Целую! Сто тысяч раз!

‒ А Женька как будет без тебя?

‒ Завтра утром сам в школу пойдёт, а потом к моим родителям отправится на выходные. А я их предупрежу, что, мол, меня посылают на… конференцию. В общем, что-нибудь придумаю.

‒ Тогда всё решили. Особенно не будем звонить, только в крайнем случае.

‒ Как скажешь, хотя я могла бы говорить с тобой сутки напролёт. Во сколько автобус отправляется?

‒ В восемь.

‒ О, времени ещё полно, насидишься. Как нога? Болит?

‒ Вроде не с чего пока.

‒ Береги её. Слушай, а может мне купить бинтов широких, мазей заживляющих, когда пойду сейчас с работы. А то бегай потом!

‒ Купи, ‒ не стал отказываться Семён. ‒ Запас карман не тянет.

‒ Куплю. И ты себе купи еды на дорогу. И сейчас перекуси.

‒ Обязательно запасусь: и едой, и водой. ‒ Понимая состояние Ольги, догадываясь, что она может говорить бесконечно, он попробовал закруглить разговор: ‒ Тогда пройдусь до буфета.

‒ Аккуратнее иди… ‒ всё-таки она оставила последнее слово за собой.

Немного разобравшись с мыслями, он поднялся с сиденья, аккуратно навалился на костыли и осторожно отправился в буфет, остерегаясь поскользнуться. Много не стал набирать ‒ не любил наедаться в дорогу, ‒ обошёлся пластиковой бутылкой минералки знакомой марки, взял несколько булочек с маком и пачку печенья; ему предлагали купить пирожки с мясом, но однажды траванувшись, он более никогда не покупал в буфетах ничего мясного.

Перекусив, он слегка расслабился, даже вздремнул, правда, дремал недолго ‒ вздрогнул от звонка смартфона. Посмотрел ‒ Маргарита. Правда, звонила не она, а Виолка. И сразу начала хныкать:

‒ Папочка, милый, когда ты приедешь?! Жду тебя и жду, а тебя всё нет и нет!

Простые слова дочки будто по живому резанули. Как он понимал её в этот момент, как хотел увидеть, но вместо встречи пришлось соврать, сказать о том, чего и сам хотел, но пока не мог исполнить своё желание.

‒ Виолка, дорогая, потерпи ещё немного. Вот выпишусь из госпиталя, и тогда сразу к тебе! Договорились?

‒ Хорошо! Буду ждать!

Трубку взяла Маргарита, и сразу с укором:

‒ Долго будешь ребёнка обещаниями кормить?

‒ А что мне остаётся, если от меня мало что зависит. На днях выпишут. Так что всё в порядке.

‒ Да уж, хороший порядок! ‒ Маргарита вздохнула. ‒ Ждём!

 

48.

Посадку на автобус объявили вовремя. Семёна пропустили вперёд, помогли подняться по ступенькам и умостился он у окна с левой стороны, желая обезопасить раненую ногу во время хождения по салону суетливых попутчиков. Пока усаживались остальные, он коротко позвонил Оле, сказал, что вот-вот отправятся, и напомнил, что автовокзал в Сарматове на противоположной стороне от железнодорожного, и договорился о встрече у билетных касс в начале девятого утра.

‒ Всё поняла! Надеюсь, автобус придёт вовремя, а если даже и опоздает, готова ждать тебя весь день, всю жизнь!

‒ Вот и хорошо! До встречи, смотри не проспи! ‒ шутливо предостерег он и отключил телефон.

Когда липецкий проходящий автобус отчалил и какое-то время пассажиры суетились, усаживаясь, он смотрел на мелькавшие огни города, а потом за окном разлилась темень, и лишь редкие огни искрились встречными всполохами. Он сидел, обняв костыли, и очень скоро подвижная тётенька отсела от него, увидев свободное место.

‒ Вы, наверное, с войны?.. Не буду вам мешать! ‒ пояснила, словно извинилась.

‒ Оттуда… ‒ подтвердил он, и разговор далее не развился, да и не хотелось сейчас Семёну ни о чём говорить, если мысли заняты совершенно иным.

Впереди у него была ночь, чтобы попытаться взвесить все «за» и «против» в создавшейся суете с Ольгой, из которой пока не ясно, как далее сложатся их отношения, к чему они приведут, как отреагируют родственники, та же Маргарита наверняка возмутится, хотя и она, надо думать, времени не теряет. Он только так понял возглас Виолки, когда в недавнем разговоре он расставался с ней, а она сказала: «Пойду бабушке помогу ужин готовить, она жениха ждёт!». Так что не они одни с Ольгой с ума сходят, а многим эта необъявленная война «крышу» снесла. В суету ввергся народ, в кровавую круговерть, когда многие начали вести себя так, словно доживают последние дни. «Но это же не так, если даже раненые строят планы, пытаются выбраться из сложившейся ситуации. А те из них, кто сначала впадал в уныние и даже депрессию, мало-помалу понимали, что на ранении жизнь не заканчивается, поэтому необходимо бороться за своё восстановление, будущее, ибо за ними стоят их близкие, друзья, а кроме того ‒ облака и лес, поле и река, и ветер над ними ‒ всё то, что называется жизнью!» ‒ подумал он так и вздохнул, улыбнулся от своих фантазий. А мысли всё текли и текли, и не было им конца, даже и тогда, когда он начинал дремать. В какой-то момент, вздрагивая, просыпался, но, оглядевшись, вновь вливался в поток мыслей, не всегда радостных.

Он уж давно понял, что не надо врать, по крайней мере, стараться это делать как можно меньше, и не в решающих моментах. Если не хочешь лгать ‒ промолчи, не грязни душу, ведь грязь налипает легко, но трудно смывается. Он так и поступал в последнее время, и лишь заочное общение с Ольгой нет-нет да толкало его на враньё, когда не соврать ‒ значит, невольно расстроить их взаимное влечение. Семён очень надеялся, что вскоре это закончится, когда они с ней поставят родственников перед фактом их отношений, и тогда уж будет поздно с их стороны заниматься увещеванием. Накрутив себя этими мыслями, Семён даже заснул по-настоящему и увидел во сне вернувшуюся Ксению. Вот она сидит в кресле и рассказывает о своих приключениях, размазывая слёзы по щекам, а ему очень хочется обнять её и успокоить… Он по-настоящему заснул, по-настоящему и проснулся, и чуть ли не закричал от радости, сообразив, что это всего лишь сон. Нет, он не был против, если Ксения найдётся. Пусть живёт и делает, что хочет, только это его теперь не должно касаться. Он всё может простить, но только не измену, тем более наглую и скверную. Бог ей судья! Достал смартфон, посмотрел время ‒ полвторого. «Хорошо я храпанул!» ‒ усмехнулся он и, не придумав ничего лучшего, сделал глоток воды и умостился в кресле другим боком.

С шести он уже не спал и вглядывался в темень за окном, дожидаясь рассвета, но начало светать лишь перед Сарматовым. И вернулось к нему вчерашнее напряжение, желание поскорее увидеть Ольгу и поцеловать её так, как никогда не целовал. Ему пока не верилось, что это возможно, что их давнее знакомство неожиданно переросло во что-то большее именно в последние месяцы, когда, казалось бы, у всех совсем иное на уме, когда, пусть и не полностью, но страну захлестнули разговоры, прогнозы, разочарования, и при всём при том, не пропадала вера в победу, а лишь усиливалась по мере того, как западники насыщали оружием Украину и подменяли подлым враньём и словесными извращениями святые понятия.

Когда автобус подъехал к автовокзалу, все мысли покинули Семёна, он вдруг подумал, что не знает, во что одета Ольга, как выглядит в зимней одежде. Выходил из автобуса последним, чтобы не загораживать проход костылями и не мешать пассажирам. Аккуратно спустился по ступенькам, а глаза поднял ‒ Оля перед ним улыбается: в сером пальто, в бежевом берете, играет сияющими глазами и уж пытается подхватить под локоть.

Семён лишь глянул в её тёмно-зелёные глаза, посмотрел на разрумянившиеся щёки ‒ и всё в нём взорвалось от чувства. Он вдруг увидел в ней то, чего никогда не замечал, хотя знал более десяти лет, и без чего теперь не сможет жить ‒ её глубокие глаза, казалось, пронзавшие насквозь. Освободив руку, он обнял её, прижал к себе и долго целовал, и многие, кто проходили мимо, понимали их, короткими взглядом фиксировали радость встречи людей, очевидно, представляя и свою подобную скорую встречу.

‒ Вот я и дома! ‒ Он попытался взять у неё коробку с обувью, но Ольга отстранилась:

‒ Сама понесу!

‒ Хорошо! ‒ согласился он. ‒ Тогда надо подумать, как далее быть. Дома, понятно, у меня из еды ничего нет, поэтому хорошо бы сразу запастись, а потом сесть на такси, и чтобы не болела голова. Но для этого тебе придётся заглянуть в магазин и купить еды. Деньги есть?

‒ Конечно. Ещё твои остались.

‒ Вот и хорошо. Сделаем так: я подожду тебя на вокзале, чтобы не путаться у людей под ногами, а ты уж сама решишь, что нужно купить.

‒ Я быстренько! ‒ подхватилась она, оставив его в зале ожидания.

Когда она через полчаса вернулась с двумя пакетами, он улыбнулся:

‒ Теперь долго можно жировать!

Семён заказал такси, обещали подогнать через пять минут. Только вышли, машина у подъезда.

‒ В Заречье? ‒ спросил водитель.

‒ Туда… ‒ ответил Семён, до конца не понимая, что уже через полчаса будет дома. Когда проехали по мосту Волгу, понял, что это теперь так и есть.      

И вот он открыл дверь в квартиру одним ключом и вторым, осторожно распахнул её.

‒ Проходите, барышня! Кажется, всё в порядке.

Пока они снимали одежду и обувь, Семён приглядывался к Оле, привыкал к ней, будто никогда не видел, а только-только познакомился. Он подключил воду, электричество и, доковыляв до шкафа, достал бельё и одежду.

‒ Пойду-ка я в ванную, смою порох сражений и госпитальные воспоминания.

‒ А как же быть с ногой?

‒ Аккуратничать буду, чтобы не намочить бинты.

‒ Я прикупила несколько пакетов. Вот возьми один. Сам сможешь помыться или помочь?

‒ Смогу, ‒ отговорился он, не решившись оголяться при ней, а она вполне поняла его.

‒ Тогда иди мойся, а я столом займусь. Будь аккуратным на мокром кафеле! ‒ заботливо предупредила она.

‒ Посмотри на полке в прихожей был скотч.

Замотав им ногу в пакете, Семён долго не валандался: побрился, помыл голову, осторожно, чтобы не замочить раненую ногу, сполоснулся и вышел из ванной комнаты, будто скинув с себя сто пудов.

‒ Всё готово! ‒ порадовала Оля и сняла фартук, оставленный Людмилой то ли впопыхах, то ли с умыслом. Правда, Оля ничего не сказала по этому поводу. И молодец! Нечего ворошить то, что ворошить необязательно. ‒ Я не утерпела и купила бутылку вина. Ругать не будешь?

‒ За что же?! Я и сам с превеликим удовольствием выпью. Не поверишь, более двух месяцев в рот не брал. Был у нас во взводе земляк, предлагал бражку замутить, но на «передке» не до пьянства, если хочешь живым остаться.

Он разлил по бокалам и сразу предложил тост:

‒ За встречу, за нас тобой!

Выпили, она прижалась к нему, потянулась с поцелуем. И кто мог в этот момент удержать их. Не было такой силы на свете.

Они, хотя были с дороги, но долго за столом не сидели, понимая, зачем встретились. Когда перекусили, Оля сказала:

‒ Тебе отдохнуть надо с дороги, всю ночь не спал… ‒ И ткнулась ему лбом в плечо, показывая своё настроение, помогла Семёну добраться до кровати, поддержала его, когда тот осторожно опускался. ‒ Я сейчас быстренько душ приму.

Он улёгся и вздохнул, закрыл глаза и даже будто бы вздремнул, но от прикосновения тёплой ладони встрепенулся.

‒ Не смотри! ‒ попросила она и, приподняв одеяло, придерживая пушистые волосы, сползающие с плеч, нырнула к нему, осторожно прикоснулась и обвила руками.

Нацеловавшись, они на какое-то время затихли в ожидании чего-то важного, но на Семёна вдруг наплыло видение, высветившее как живого образ брата… И сразу его зарождавшееся желание съёжилось, обездвижилось, а сам он не знал, что делать, как перебороть себя. Сначала Ольга не поняла, что происходит, даже слегка отстранилась, а потом, видимо догадавшись, что мучает его, тихо сказала:

‒ Андрей не обидится… Пусть знает, что я и его сын не в чужих руках… ‒ Она нежно обняла Семёна, прижалась, а он готов был в этот момент разрыдаться. Какое-то время молчали, и когда более молчать стало невозможно, она попросила: ‒ Поцелуй меня! Всё хорошо будет.

Семён поцеловал и сразу уткнулся ей в шею и будто забыл себя: где он, что с ним ‒ ничего не помнил и не хотел помнить, ни о чём не думал и не хотел думать. Только Оля, только она и он с ней рядом.

 

49.

В то самое время, когда Семён миловался с Ольгой, в квартире Маргариты случился полный раздрай. После завтрака в субботу она отправилась к знакомому пародонтологу из-за воспалившейся десны, а Романа попросила присмотреть за Виолкой:

‒ Она до обеда сонная ходит ‒ проблем не будет. Дай ей какую-нибудь книжку. Пусть читает. Я недолго.

Но оказалось, что врач заболела, и ей пришлось возвращаться. Правда, по пути заглянула в аптеку и купила фурацилин для полоскания, но всё равно вернулась намного раньше обещанного. В квартире было тесно от музыки, доносившейся из телевизора. Она, не раздеваясь, заглянула в большую комнату и ошалела от увиденного, да так, что сразу рука потянулась за телефоном и успела снять на видео полуобнажённых Романа и Виолку. Когда тот заметил Маргариту, сразу вскочил с ковра и попытался отнять телефон, а она начала отбиваться сумкой.

‒ Не смей подходить, негодяй!

‒ Бабушка, Роман хороший, мы с ним во врачей играли! ‒ вступилась за адвоката внучка.

‒ Ага, знаем мы таких хороших! Что он с тобой делал?

‒ Ничего. Только животик гладил… Он врач, ему можно.

‒ Мразь!.. Ты хотя бы оделся, ‒ крикнула она ему и хотела запустить в него керамической скульптуркой льва, висевшей на стене, и в последний момент вспомнила о «тревожной кнопке» связи с охраной, замаскированной под этой скульптуркой.

Кнопка эта появилась ещё при муже, когда вынуждали обанкротить его фирму, но ею никто так и не воспользовался. Маргарита хотела избавиться от неё и снять квартиру с охраны, так как это удовольствие стало слишком дорогим, но как хорошо, что не успела. И теперь надо лишь потянуть время и отвлечь извращенца, которого сама же приютила. Пока тот одевался и собирал свои вещи, время шло, а когда раздался звонок в дверь, он испуганно спросил:

‒ Кто это?

‒ Соседка, наверное. Откуда мне знать…

Она открыла дверь и в прихожую ворвались два полицейских с автоматами, в «брониках» и шлемах.

‒ Вызывали? ‒ спросил один из них, сержант. ‒ Что здесь происходит?

‒ Вот, ‒ указала она на Романа и Виолку, не успевшую одеться. ‒ Внучку растлевал в моё отсутствие!

‒ Ложь! Эта женщина лжёт! Ничего такого не было!.. ‒ чуть ли не завопил он.

‒ А для чего же тогда раздевался, для чего прикасался к девочке?

‒ Не было ничего такого. Она врёт. Все вы здесь живёте враньём!

‒ Ты у нас только один честный, негодяй, мразь!

‒ Гражданин, ваши документы!

‒ Пожалуйста, они в пиджаке в прихожей. Сейчас достану.

Пока он дрожащими руками доставал паспорт, его губы тряслись, и с трудом можно было разобрать, что он говорил:

‒ Это ошибка! Я ‒ член областной коллегии адвокатов. Сам стою на страже законов.

‒ Как он оказался в квартире? ‒ спросили у Маргариты.

‒ Он мой гость… Я отлучилась к пародонтологу, но неожиданно быстро вернулась и застала всю эту мерзость. Я даже на видео всё зафиксировала. Спасибо, что быстро приехали, а то он мне угрожал, но я успела спрятать телефон.

‒ Где он?

‒ В надёжном месте.

‒ Храните его, а прежде, чем кому-то отдавать, даже следователю, скопируйте ролик. Он очень пригодится вам. Сейчас прибудет «скорая» и вы поедете на освидетельствование девочки.

Сержант связался с кем-то по рации, доложил:

‒ Развратные действия в отношении ребёнка…

‒ Какой позор, какой позор! ‒ шептала Маргарита и вытирала слёзы.

‒ А вы, гражданин, одевайтесь! ‒ обратился сержант к Померанцеву. ‒ Сейчас поедете в отделение.

Сержант одел ему наручники, что возмутило адвоката:

‒ Это незаконно!

‒ Что законно, а что нет ‒ будете разбираться со следователем.

 Вскоре прибыло несколько оперативников, Померанцева увезли, а она ответила на вопросы следователя, ничего не говоря о видео, потому что хорошо знала, что это за человек Померанцев, сколько у него связей. Выкрутится, как уж, да ещё в чём-нибудь обвинит её саму. Врач «скорой» осмотрела Виолку, внешних повреждений не нашла, но всё равно предложила Маргарите проехать в больницу вместе с внучкой.

‒ Это стандартная процедура для следствия, ‒ успокоила она. ‒ Думаю, всё с девочкой в порядке.

Действительно, обследование прошло быстро, правда, Виолка начала капризничать из-за повышенного к себе внимания, а когда они возвращались домой на такси она, вздохнув, призналась:

‒ Как же мне надоели сегодня врачи!

В квартире Маргарита вроде успокоилась, вымыла в ванной Виолку, помыла пол в прихожей, пропылесосила ковры. Когда более или менее навела прежний порядок, они попытались с внучкой пообедать, но почти не ели.

‒ Бабушка, ‒ начала хныкать Виолка, ‒ я так устала, что совсем нет аппетита.

‒ Иди, отдохни, моя хорошая. Поспишь, и всё будет прекрасно.

Она уложила её, прочитала сказку про доброго Лесовика, и когда Виолка заснула, подсела к компьютеру и очень осторожно скопировала ролик, боясь нажать не на ту кнопку, потом переписала его на две флешки, подумала вроде радостно, но без энтузиазма: «Теперь, мразь, ты у меня не отвертишься. А то «девочки-лапочки», «сю-сю» да «сю-сю», а у самого на уме мрак и разврат!». Она уже пожалела, что связалась с ним, и всё из-за конкурсных денег, будь они неладны. И радости от них никакой: как пришли, так и уйдут, так ведь и не последние, если кое-что хранилось в заначке, загородный дом имелся, Ксюшкина квартира стояла пустая. Вспомнив пропавшую дочь, она разрыдалась, но плакала почти без голоса, тихими слезами, словно только теперь поняла, сколько забот свалилось без мужа, без дочери, да и без зятя. От него особой помощи не дождёшься, но когда о чём-нибудь попросишь, никогда не отказывал, не отнекивался; если мог, сразу помогал: то на рынок отвезёт, то за город. А то примется чистить картошку. На несколько дней начистит, словно более ничего не умел делать. И чего он находил в этом? Она так и не поняла. Деревенское воспитание, что ли? А потом ему попала шлея под хвост, связался с казаками, разругался с Ксюшкой и добровольцем отправился на Донбасс. С этого всё и началось, и чем всё закончится ‒ Богу лишь известно.

Вспомнив зятя, она даже не могла и подумать, что он находился в это время в десяти минутах ходьбы от неё. Если в первый день они с Ольгой почти не выбирались из постели, то на следующий Семён решил объявиться, доложить тёще о прибытии из госпиталя и вообще легализовать себя, съездить в Затеряево. Но для этого, если уж собрался ехать на машине, надо хотя бы посмотреть на неё, завести. Хотя морозов не было сильных, но всё равно необходимо убедиться, что она надёжна, в чём вообще-то и сомнений никаких, и только после этого заявляться к Маргарите.

До гаража менее километра, но он всё равно заказал такси, потому что сегодня предстояло впервые выйти с одним костылём, но в новой обуви, и ещё неизвестно, как поведёт себя нога в ней. Вчера пробовал пройтись по квартире ‒ вроде бы особых неудобств не испытал. Тесновато, конечно, левой ноге, но они перебинтовали, убрали второй слой ваты, какой положила медсестра ему на дорогу. Перебинтовать вызвалась Ольга, хотя он её спросил:

‒ В обморок не упадёшь от увиденного?

‒ Женщины привычные к крови.

‒ Крови давно нет, но видок ещё тот.

Она осторожно разбинтовала ступню, осмотрела синюшную затянувшуюся рану и вздохнула:

‒ Как же ты машину поведёшь?

‒ У меня же коробка-автомат. Две педали всего, как раз под правую ногу, мне бы только усесться за руль.

Он и сам осмотрел ногу и не увидел ничего криминального: сухая, без красноты. Всё-таки попросил:

‒ Где-то у тебя была заживляющая мазь? Неси. Не помешает!

Оля аккуратно смазала рану тампоном, накрыла её сложенным бинтом и, бинтуя, постоянно спрашивала:

‒ Не туго?

‒ Нормально, ‒ успокаивал он.

Когда он надел левый сапог, то сразу нога по-иному легла: если уж не комфортно, то более уютно, и не отвечала сильной болью. Семён повеселел:

‒ Сейчас оденусь и можно такси вызывать.

Через полчаса они остановились у гаража. Опираясь, на костыль, Семён открыл ворота, забрался в машину, перекрестился, подумал: «Ну, с Богом!». Машина на удивление завелась со второго «тычка», он прогрел двигатель, и вскоре они были у дома Маргариты.

‒ Иди один, а я в машине подожду. Виола знает меня, выдаст с головой.

‒ Ну и пусть выдаёт, кого нам теперь бояться?! Сами себе хозяева.

Всё-таки он уговорил Ольгу, они приготовили подарки, и Семён позвонил Маргарите.

‒ Ты где, пропащая душа?! ‒ изумилась она.

‒ У подъезда…

‒ Ой, Господи! Ну, не дурень ли?! Что, ранее не мог позвонить?

‒ Ладно, поднимаемся.

Когда они вышли из лифта, то дверь в квартиру была распахнута. А на пороге их встречала Маргарита и подпрыгивающая Виолка.

‒ Папа, папочка ‒ я так ждала тебя! Так ждала! ‒ и чуть ли не повисла на нём.

‒ Погоди, дочка, не плачь, не видишь, папе тяжело держать тебя, ‒ Маргарита вздохнула и чуть ли сама не прослезилась.

Виолка отстранилась, посмотрела на костыль, даже дотронулась до него:

‒ Это мне подарок?

‒ Ой, глупенькая. Это костыль. Папа был в командировке и получил ранение. Вот с наградой вернулся, ‒ сказала Маргарита и посмотрела на Ольгу.

Семён её взгляд перехватил, пояснил:

‒ Это Ольга, познакомьтесь. Она встречала меня!

‒ А я знаю тётю Олю!

‒ И я тебя помню, малыш! Вот ты и дождалась папку, ‒ не растерялась она и прижала к себе девочку, а Семён пояснил: ‒ Это наша родственница.

‒ Ребята, что мы столпились в прихожей? Раздевайтесь и проходите на кухню. Будем отмечать папино возвращение!

‒ Маргарита Леонидовна, должны вас огорчить. Во-первых, я за рулём, а во-вторых, мы сейчас едем в Затеряево и хотели взять с собой Виолку, а то она давно не была у деревенской бабушки, да и у дедушки. ‒ И спросил у дочери: ‒ Поедем к бабушке?

‒ Конечно! Мне надо собираться?

От всего, что происходило в прихожей, у Маргариты заколотилось сердце, особенно от слов Виолки, которую так не хотелось отпускать. После сегодняшнего происшествия она почувствовала себя необыкновенно одинокой, такой, что не знала, как жить дальше, и внучка скрашивала бы её одиночество, а теперь она лишалась и этого, пусть и на время. Но и поделать ничего не могла, если внучка на всё согласна, лишь бы побыть с отцом. И её можно понять. Ладно, что же делать, сама она потерпит, приведёт мысли чувства в порядок. Ей просто необходимо побыть одной.

Она одела Виолку, нацепила ей рюкзак с книжкой и смешным медвежонком ‒ сегодняшним папиным подарком и поцеловала её.

‒ Когда ждать вашего возвращения?

‒ Поживём немного, а там видно будет… ‒ сказал Семён. Он уж было собрался уходить, но Маргарита сходила в спальню и принесла флешку, попросила:

‒ Сохрани её. На ней копии важных для меня бумаг.

‒ Сохраню, обещаю не любопытничать.

Подхватив костыль, он повернулся к двери, а Маргарита попросила:

‒ Передавай привет родителям. В добрый час!

 

50.

Что ни говори, а путешествие к ним ‒ сплошное удовольствие. Тем более не одному, а в сопровождении двух милых дам. Старшая сидела рядом с Семёном, а младшая изогнулась в детском кресле за их спиной и смотрела, не переставая, на отца. Семён оглянется, улыбнётся:

‒ Соскучилась?

‒ Да, папочка! Буду всегда на тебя смотреть!

Когда проезжали центр Сарматова, Оля напомнила:

‒ Надо в магазин заехать и родителей предупредить, а то как снег на голову свалимся!

Он становился у торгового центра, сказал:

‒ Тогда иди. Эта обязанность пока на тебе. Да, торт купи!

Минут через двадцать она вернулась с пакетами, спросила:

‒ Позвонил?

‒ Нет. С Виолкой в считалочки играли. Да и не хотел без тебя скрытничать.

‒ Тогда сейчас позвони, пока стоим!

Семён позвонил отцу, и тот сразу с вопросом:

‒ Ты всё ещё в госпитале?

‒ Нет. Собрал женскую команду и выезжаем из Сарматова. Так что через час-полтора ждите!

‒ Ты не один, что ли?

‒ С Ольгой, Виолкой! Говорю же ‒ с командой!

Отец хотел что-то сказать, но мать перехватила у него трубку:

‒ Сынок, ты никак едешь?! Вот счастье-то!

‒ Мама, всё что есть в печи, всё на стол мечи! Целуем вас. До скорой встречи!

Он бы мог с ними говорить и говорить, но теперь уже осталось немного, и сегодня у него самый счастливый день за последние месяцы: Ольга рядом, Виолка, родителей скоро увидит. Подумав о них, он вспомнил о Женьке, спросил у Ольги:

‒ А сын сейчас где?

‒ У бабушки должен быть…

‒ Звони ему, пусть к моим подтягивается, хочу, чтобы все сегодня собрались.

Оля словно ждала команды, пришедшейся по душе, и сразу за телефон:

‒ Сынок, ты где?

‒ У бабушки.

‒ Собирайся и отправляйся к другой бабушке. Мы сейчас едем с Семёном к его родителям, и он очень хочет увидеть тебя… Да-да… Через час будем на месте.

Хотя и казались оставшиеся километры долгими, но и они миновали. И вот уж Затеряево ‒ родина Семёна, вот их дом с распахнутыми воротами, и отец около них встречает. Увидев его, Семён даже вздохнул, протёр заслезившиеся глаза. И увидел мать, выглядывавшую из-за его плеча. Вот оно счастье, о каком он мечтал и грезил на фронте. Женская команда легко выпорхнула из машины, а Семён не спешил выходить, дождался, когда подойдёт отец, подхватит под руку, а тот сразу засуетился, подставил плечо:

‒ Обопрись, сынок!

Семён осторожно выбрался из машины, постоял, опираясь на костыль, и потихоньку пошёл к крыльцу, не узнавая себя. Правда, преодолевал три ступеньки немного неуклюже, приставным шагом.

Пока отец помогал сыну, Вера Алексеева не отходила от Ольги и Виолки, приговаривая и прихлопывая руками:

‒ Какие же, девчонки, молодцы! А то мы с дедом совсем загрустили. Теперь же вот какое счастье!

Ольга всё ждала вопроса: «А ты-то как же оказалась с Семёном?», но не дождалась, словно она их не интересовала особенно. Зато вскоре появившийся Женька не стал церемониться. Увидев мать, сразу с вопросом:

‒ Мам, ты же на конференцию собиралась?!

‒ Ну так вернулась. Долго ли умеючи! А тут Семён подвернулся, до Затеряева довёз.

Поверил ли сын или нет, ей уж было без разницы, потому что она ещё днём договорилась с Семёном, что он какое-то время поживёт у них, и серьёзный разговор с сыном ещё предстоит. Ну, если и не разговор, то как-то объясниться она должна. Ведь не будешь врать и скрывать то, что скрыть невозможно, да и не нужно. Ведь всякое замалчивание лишь усиливает недоверие, создаёт напряжение в семье. Чтобы ничего этого не было, необходимо в чём-то преодолеть себя, переступить мысленную черту. Это тяжело, но необходимо.

Когда уселись за стол и взрослые подняли бокалы, Иван Семёнович привстал и с дрожью в голосе сказал:

‒ Вот мы и дождались тебя, Семён! Рады видеть, дорогой наш сын, да и Оля, и Женя, и Виолка тоже рады. Как здорово, когда собирается семья, хотя бы и для того, чтобы поглядеть друг на друга, обняться и улыбнуться. Так выпьем же за то, чтобы такие встречи были как можно чаще, а поводы только хорошие!

Семён и отец выпили по рюмке водки, а Оля с Верой Алексеевне домашней наливочки из старинных лафитничков, хранившихся у них с давних времён. Закусив, мужчины выпили ещё по одной, женщины отказались и просили попробовать Семёна то огурчик домашний маринованный, то грибков, то копчёной ветчины.

‒ Брат коптил! ‒ пояснил Иван Семёнович. ‒ А тебе часто спрашивал, когда мобилизовали. А теперь-то какие планы?

‒ Какие планы… Оклематься и начинать работать. Комиссия в госпитале признала негодным к дальнейшей строевой службе. Так что две недели посижу на больничном, потом схожу к хирургу по месту жительства. Если даст больничный, то ещё покантуюсь, если нет, пойду на свою автобазу. С директором созванивался ‒ место держит. Такие планы, а как сложится, ‒ Семён развёл руками, ‒ одному Богу известно.

Слушая сына, отец нет-нет да поглядывал на Ольгу, и Семён понимал, о чём отец хочет спросить, но не решается. Понятно, что сегодняшнее неожиданное появление Ольги в одной с ним компании удивило родителей, но никто из них ни о чём таком не спросит за столом. А вот когда узнают, что сын отправляется в гости к невестке, то посмотрят на всё совсем уж иными глазами: мать промолчит, а отец не утерпит и, захмелев, обязательно спросит об этом, когда выйдет провожать.

Разговаривая, Семён не заметил, как освоившаяся Виолка перебралась к бабушке и о чём-то перешёптывается с ней, и это ему очень понравилось, ведь он ещё недавно остерегался возможного «бунта» дочери, когда соберётся к Ольге. Ей и нужно-то побыть с бабушкой одни сутки, пока у него утрясутся отношения с Женькой, и он тогда заберёт её. Правда, в разговоре выяснилось, что Вера Алексеевна оформила недельный отпуск для лечения спины, а если это так, то сам случай помогает Прибылому.

Они сидели бы за столом бесконечно, но вскоре стемнело, они вспомнили, что Ольге с Женькой пора домой, а они ещё и торт не пробовали. А ведь Семён неспроста просил Олю купить шоколадный бисквит с пропиткой, о котором мечтал с начала мобилизации. И когда, съев по куску таявшего во рту бисквита, они с Ольгой начали собираться, отец предложил выпить на «посошок»:

‒ Где наша, сынок, не пропадала! Сегодня можно!

Они выпили, а когда вышли в прихожую, Виолка пошла с ними.

‒ А как же бабушка? ‒ спросил он у дочери. ‒ Она так ждала тебя. А я провожу Олю. Договорились?

‒ Проводи и возвращайся. Я и бабушку люблю, и тебя!

Семён промолчал, не стал развивать разговор, лишь огорчился в душе и подумал: «Ну когда, когда не надо будет врать?! Но ведь и не соврать нельзя. Ведь она ‒ ребёнок, живёт эмоциями, и как ей объяснить при всех то, чего и сам остерегаешься… Ладно, недолго всё это будет длиться. Перевезу Ольгу и Женьку к себе, Виолка будет пока у Маргариты. А после, глядишь, купим трёхкомнатную квартиру и будем жить-поживать, добра наживать!».

Заказали такси. Ольга с сыном вышли из дома первыми, а Семён с отцом задержались, и сын понял, что это неспроста, особенно, когда тот спросил:

‒ Ты с Ольгой-то всерьёз или как?

‒ Всерьёз… Матери пока ничего не говори.

‒ Говори не говори ‒ она сама обо всём догадалась. Ладно, быть добру!

Они обнялись на крыльце, и Семён осторожно пошёл к машине. Когда подъехали к дому Ольги, то оказалось, что не очень-то легко подниматься на третий этаж по ступеням. Пока поднялся, даже вспотел, хотя Ольга с Женькой поддерживали и страховали. Когда разделись в прихожей, Женька сразу скрылся в своей комнате.

‒ Чего это он? ‒ удивился Семён.

‒ По компу соскучился, жить без него не может.

Они помаленьку расположились, Ольга заварила чай, разлила по чашкам, села рядом, заглянула в глаза, спросила:

‒ Ну и как мы дальше жить будем?

‒ Обыкновенно. Как все живут. Скажи сегодня сыну всё как есть. Если можно Виолке соврать, то ему-то чего голову морочить. Отцу я уже сказал.

‒ Это из-за этого вы в коридоре задержались? ‒ улыбнулась она.

‒ Им же интересно. Родители ведь.

‒ Ну и что он сказал?

‒ «Быть добру!».

Ольга прижалась к Семёну и зажмурила зелёные глаза, словно летала в этот момент в облаках. Чуть позже к ним заглянул Женя.

‒ Всё чаи гоняете? ‒ чуть насмешливо спросил он.

‒ Гоняем… Хочу Семёна у нас жить оставить! Ты не против?

Тот замер:

‒ Нет, конечно. Это серьёзно?

‒ Серьёзно. Ты же не против?! Семён нам помогал, а мы поможем ему. Чай будешь?

‒ Налей чашку!

Она налила, попросила:

‒ Посиди с нами…

‒ Нет, к себе пойду. Стрим идёт. Завтра же выходной.

Недолго смотрели друг на друга Прибылые. Они приготовились ко сну и когда уединились в комнате, то не было в этот момент на свете людей, счастливее их. Счастливее до такой степени, что ни он, ни она не понимали, почему ранее это счастье к ним не приходило.

 

51.

Что ни говори, а привыкать к другой семье необходимо без спешки. Ведь сразу наваливается столько новых впечатлений, столько новых имён звучит, что голова идёт кругом. Семён смотрел в эти дни на Ольгу и не узнавал её. Всегда она в последние годы, хотя и встречался с ней редко, казалась неразговорчивой, даже нелюдимой, всегда у неё что-то было своё на уме. Иногда лишь посмотрит темными бездонными глазами, и сразу пропадает желание что-то говорить. А ей это и не нужно было. У неё, видно, своя забота и невысказанная печаль. Семёну казалось, что она мечтает о чём-то таком, что раз и навсегда затмит нерадостные мысли; другая на её месте давно бы приглядела кого-нибудь, а она все пять лет после гибели мужа ни на кого, наверное, не взглянула. «С таким характером и отношением к жизни, только и сидеть в архиве, ‒ иногда думал Семён, ‒ копаться в пыльных папках да делать выписки из документов ‒ свидетелей минувших лет».

Теперь же всё в ней переменилось, даже будто что-то взорвалось, так она не походила на себя прежнюю, придумывая то одно занятие, то другое. И всё делала с огоньком. На следующий день после обеда они легли отдохнуть, но отдых ‒ это не для Ольги теперь. Они не пролежали и десяти минут, как она предложила:

‒ А может, к моим родителям завалиться? Поближе познакомишься с ними, поговорим, чайку попьём.

‒ Как-нибудь в следующий раз, когда научусь без костыля ходить. А то посмотрят на меня и подумают: «Ну и нашла себе дочь ухажёра?! Специально, что ли, взяла из инвалидного дома?».

‒ Ничего не скажут. Они нормальные у меня, хотя тебя понять можно. Извини, что ляпнула, не подумавши. Хотя Женька им всё и без меня расскажет. Ну и пусть. А тебе всё равно вредно залёживаться ‒ надо ногу разрабатывать.

‒ Ну, не после же обеда. ‒ Он обнял её и вздохнул: ‒ Давай сегодня ничего не будем делать. А завтра, когда буду один, вас дожидаючись, оторвусь по всей программе. Я же понимаю, что мне необходимо двигаться, чтобы нога не скучала. Она у меня везучая: за полгода второе ранение.

‒ Как? То-то, вижу, голень какая-то израненная, в рубцах, а рубцы вроде зажившие.

‒ Я же в апреле добровольцем был на Донбассе, почти в том же месте, где теперь нарвался на мину. Не везёт мне: не успеешь повоевать, сразу в госпиталь.

‒ Не согласна! Тебе очень повезло, если мы рядом! ‒ она прижалась к нему, затихла, словно поняла его настроение.

Более к разговору о болячках они не возвращались.

Теперь, оставаясь с утра один, когда Оля уходила на работу, а Женька в школу, он долго не валялся в постели, торопливо завтракал и начинал ходить по комнате. Сначала в носках, а потом Ольга купила ему домашние тапочки с задниками, и он, привязав тапочек к левой ступне, подолгу, но с перерывами, топтался по квартире, останавливал себя лишь когда нога начинала ныть, но ныла она с каждым днём все тупее, всё терпимей он переносил боль, особенно когда ступня разогревалась, становилась гибкой и податливой. От этого настроение повышалось, ему хотелось пройтись без костыля, но пока он не решался полностью наступать раненой ступнёй. Он даже попросил Олю купить трость и начал привыкать к ней, с боязнью расставшись с костылём. С ним всё-таки надёжнее, но через день-другой он и к трости привык, хотя, осторожно наступая на больную ногу, остерегался широко шагать. Да ему и не нужно было куда-то спешить. Помаленьку-полегоньку передвигаться намного надёжнее.

В следующее воскресенье, когда Семён собрался к родителям, он мог вполне обойтись тростью, но всё-таки вооружился по совету Ольги костылём и трость прихватил. Собираясь, он уже знал, что в понедельник Вера Алексеевна выходит на работу, Виолку оставить будет не с кем, значит, надо возвращаться в Заречье к Маргарите, а самому побывать у хирурга в военкомате; накопилось много иных дел, но он пока не готов по полдня рыскать по городу, пусть и на машине. Из всех этих перспектив Семён сожалел лишь о том, что на какое-то время расстанется с Ольгой. Когда он сказал ей об этом, она промолчала, лишь вздохнула.

‒ Не переживай, ‒ попытался успокоить её. ‒ Москва не сразу строилась, и мне ещё только предстоит помотаться между Заречьем и Затеряевым. Без этого пока никак.

‒ Всё равно переживаю! ‒ не согласилась она. ‒ Как ты будешь один, если в магазин сходить не можешь? Тем более, что так скользко стало. А прибраться, постирать?

‒ Надеюсь, не бросишь меня? В любой выходной можешь приехать с Женькой. Я разве против? Да и я разберусь с делами, пойму, что к чему, опять приеду. Не переживай ‒ скучать не позволю!

Когда пришло такси, Семён пожал руку Женьке, а Ольга вышла проводить до машины. Она поцеловала его и вздохнула:

‒ Был ‒ и нету…

Через десять минут он обнимал родителей, но первой его встретила Виолка.

‒ Папочка приехал! ‒ И подскочила к нему.

Прежде он подхватил бы её на руки, а теперь лишь прижал к себе, поцеловал.

Пообедав с родителями и собрав пожитки в виде костыля и трости, он попрощался.

‒ Не забывай нас, сынок! Всегда тебя ждём и девчонок твоих!

Он обнялся с родителями и усадил Виолку в детское сиденье, пристегнув её:

‒ Как я не хочу сидеть в этом смешном кресле! Я не маленькая!

‒ Вот исполнится семь лет, тогда кресло снимем. ‒ И добавил для родителей: ‒ Ворчит барышня!

Когда они отъехали от дома, Семён достал телефон, нашёл номер тёщи, сказал дочке:

‒ Поговори с бабушкой, скажи, что мы возвращаемся!

Виолка поговорила с Маргаритой совсем немного и передала трубку отцу.

‒ Семён, ты не против, если Виолка сегодня побудет с тобой, а то у меня уйма забот скопилось.

‒ Запросто, моя же дочь!

Хотя он и легко с огласился с тёщей, но до конца не понял её, потому что никогда она не отвечала так. «Наверное, из-за своего хахаля заволновалась. Ведь не зря Виолка упоминала о нём…» ‒ невольно подумал он.

Вспомнив, что еды у него почти не осталось, да и та теперь недельной давности, Семён сказал:

‒ Надо нам, дочь, в магазин заехать.

С костылём много не унесёшь, но пакет еды набрал: молочки для Виолки, мяса, хлеба, мандаринов, яиц. Вроде бы и немного, но ему какая-то женщина даже помогла донести пакет до машины. Донесла и спросила:

‒ Наверное, с войны вернулся?

‒ Оттуда…

‒ А у меня сынок воюет! Всё моё сердце исстрадалось!

‒ Вернётся, мать, никуда он не денется. Спасибо за помощь!

Машину в гараж он не погнал, оставил у подъезда, чтобы не таскаться с Виолкой. Поднялся на лифте к себе на этаж, открыл квартиру и сказал дочке, помня, что она пока ни разу у него не была:

‒ Вот здесь я и живу! Проходи ‒ хозяйкой будешь.

‒ А я знаю. Мы с бабушкой здесь были!

Они помаленьку разобрались, Семён поставил на плиту кастрюльку с мясом, налил Виолке чашку сладкого кефира, и чем бы ни занимался, из ума не выходила Маргарита: «Что-то с ней не так?» ‒ эта мысль сверлила и сверлила мозг, и он не мог найти для себя ответа.

А у Маргариты своя песня, и не та, о которой предполагал зять. В последнюю неделю, когда он увёз дочку в Затеряево, она не находила себе места от свалившихся несчастий, более всего от адвоката, если уж казалось бы надёжный и культурный человек оказался подонком. Её уж дважды вызывал следователь, и она узнала от него, что адвокат давно разведён, в своей среде особенным авторитетом не пользуется, хотя ничего криминального за ним не замечено. И непонятно, что его свело с мужем. Помнила лишь, что Герман хорошо отзывался о Померанцеве, считая его специалистом высокого класса. «Специалист он, может, и высокого класса, но в душе негодяй, а по сути ‒ преступник. И как я доверилась ему, а самое гадкое ‒ целовалась и обнималась с ним! Это мне за всё наказание божие, и поделом. Заслужила!». Эта мысль к ней пришла несколько дней назад и не давала покоя. В какой-то момент Маргарита даже подумала, что чёрная полоса продолжится, если она ничего не сделает, чтобы очистить душу. А что она может сделать? Пойти в церковь и покаяться? Ну, хорошо, покаялась, а далее что? Всё равно грехи-то её с ней остались, хотя попытка очистить душу сама по себе неплоха. Но полного-то очищения всё равно не будет! Вот если бы… Но на это надо решиться. Два дня она мучилась и решилась, найдя простой способ избавиться от своего невольного стяжательства, в которое она сама же себя и ввергла в тот момент, когда после смерти мужа забрала деньги из его сейфа, и при деньгах был список меценатов, пожертвовавших средства на конкурсные премии. «Ведь что проще: надо извиниться, вернуть деньги этим людям и жить спокойно!». И от этой мысли она будто воспарила. Оказывается, как легко быть счастливым!

Она начала обзванивать людей по имевшемуся списку, представлялась и говорила всем примерно одно и то же: «Уважаемый такой-то! Приношу свои извинения ‒ я была не права, когда убедила суд с помощью адвоката не признавать за собой долг. Но теперь я обнаружила в бумагах Германа Михайловича некий список фамилий, которые обозначались рядом с суммой. Помня фамилии, звучавшие на суде, я поняла, что это и есть те деньги, из-за которых разгорелся сыр-бор. И не моя вина, если я этого не знала. Теперь справедливость восстановлена ‒ я готова вернуть ваши взносы». Раз за разом разражаясь искупительной тирадой, она ожидала, что тот, кому она звонила, тотчас кинется за своими деньгами, но почти все отказывались, обставляя отказ разными отговорками, примерно такими: «Ну, что вы, Маргарита Леонидовна, какие деньги?! Брать их ‒ это предать Германа Михайловича. Оставьте себе ‒ пригодятся на памятник незабвенному человеку!». Слушая такие речи, Маргарита не понимала, что происходит и почему эти люди так изменились: то чуть ли не на части рвали, а то сразу пошли на попятную? Или для них не деньги были главным мерилом, а чувство обманутости, которое дороже любых денег, а главное обиднее. Вот, наверное, в чём причина. Среди «отказников» лишь один согласился забрать деньги ‒ некто Тимофей Семибратов, но и то не сразу, а через несколько дней обещал заехать, когда оправится от болезни.

Покончив с одним делом, она вспомнила о Подберёзове и позвонила ему.

‒ Валентин Сергеевич, хочу вам сообщить, что я не желаю участвовать в вашем фальшивом конкурсе! Радуйтесь и продолжайте тянуть одеяло на себя. У вас это хорошо получается.

‒ Но вы же внесли деньги!

‒ Вы не молоды, оставьте их себе. Думаю, пригодятся в скором времени на лекарства… ‒ отрезала она, отключила телефон и занесла номер Подберёзова в чёрный список.

Маргарита понимала, что поступила некрасиво, но с кем? С этим прохвостом, копеечным шаромыжником. Пусть теперь пользуется её деньгами и всю оставшуюся жизнь вспоминает, как они ему достались. Понятно, что не из той он породы людей, от стыда не сгорит и не повесится, но придёт время и он вспомнит, обязательно вспомнит о своей якобы хитрости ‒ каждому человеку когда-нибудь да приходится жалеть об изворотливости, когда ни сил не останется на неё, ни смысла.

И всё-таки, как ни благоприятно завершился для Маргариты сегодняшний день, когда она созвонилась с последним «клиентом» перед возвращением Семёна от родителей, небольшой червячок мучил душу сомнением: нет, не смогла она признаться людям, что знала о списке с самого начала, что скрыла это на суде, но это теперь для неё небольшой грех, если она повинилась перед собой. Это главное. Захотелось сделать ещё что-то доброе. Когда вспомнила о Виолке, о зяте, то подумала: «Вот приехали и сидят голодными!». Она позвонила Семёну, сказала коротко, как приказала:

‒ Сейчас загляну в магазин и приду к вам, приготовлю что-нибудь из еды.

«Приходи, старая карга, я тебе тоже что-нибудь приготовлю!» ‒ подумал Семён. Перед этим он, не выполнив обещание, данное Маргарите, любопытства ради открыл в ноутбуке её флешку, как оказалось, с единственным роликом. Он сперва не поверил, увидев почти голенькую Виолку с каким-то мужиком в очках и цветастых плавках, и в тот же момент его затрясло... И очень захотелось увидеть тёщу.

 

52.

Разговор состоялся, и был он сначала жёстким, и говорили они на кухне, закрывшись от Виолки, усадив её в спальне смотреть мультик, чтобы не травмировать психику воспоминаниями. Семён показал Маргарите ролик, успев переписать его в свой телефон, и сразу с жёстким вопросом:

‒ Что это значит, бабушка Маргарита?

‒ Что видишь, то и значит! Прежде чем махать шашкой, спросил бы, для чего отдала тебе эту флешку. Да, сцена на ней неприятная, но для того и необходимо сохранить эту копию в надёжном месте.

‒ Что это за мужик на видео?

‒ Роман Померанцев, знакомый адвокат, которого приютила на свою голову. Кто же знал, что у него на уме. В прошлую субботу, когда ты уже приехал из госпиталя, но ничего не сказал об этом, я их оставила одних, сама пошла к зубному, да неожиданно быстро вернулась и хорошо, что успела снять этот ролик, ставший доказательством ‒ не побоюсь этого слова ‒ преступления.

‒ Где теперь этот упырь Померанцев?

‒ В следственном изоляторе.

‒ Что он делал с Виолкой?

‒ По её словам, гладил… Потом её возили на обследование, взяли анализы, так что в этом плане обошлось без сюрпризов, не переживай: с Виолкой всё в порядке и не надо при ней вспоминать об этом случае ‒ быстрее забудет.

‒ Медицинское заключение есть по результатам осмотра?

‒ Да, копию храню у себя, так же, как и ещё одну копию видео. А то адвокат тот ещё жук, вполне может отвертеться, используя свои связи.

‒ Как ты вообще познакомилась с ним? ‒ спросил Семён, впервые в жизни назвав Маргариту на «ты».

‒ Давно слышала от Германа, он хорошо отзывался о нём, а тут понадобился надёжный адвокат, ну я и нашла его номер в телефоне.

‒ И сразу женихом сделала…

‒ Семён, пожалуйста, не разговаривай со мной таким тоном!

Прибылой осёкся, вздохнув, извинился:

‒ Не хотел, Маргарита Леонидовна!

‒ Ладно, замяли для ясности, как говорится. Нам ссориться по этому поводу нет смысла, хотя тебя можно понять. Главное, что с Виолкой всё в порядке, а этого козла развратного надо проучить примерно, чтобы раз и навсегда отучить на будущее.

‒ Таких не отучишь… Ладно, извините меня, погорячился. Буду хранить видео, так сказать, на всякий пожарный случай.

Разговор вроде бы закончился мирно, но всё равно между Семёном и Маргаритой образовалась некая пелена, мешавшая душевно разговаривать. И готовить они ничего особенно не готовили: сварили из бульона вермишелевый суп, отварное мясо порезали отдельно, нарезали сыр, откупорили банку огурчиков, а к чаю насыпали в вазу из коробки овсяного печенья.

Когда они то ли пообедали, то ли поужинали, Маргарита вздохнула и посмотрела на Семёна:

‒ Как хорошо быть всем вместе! Теперь нам с Виолкой останется на ночь кефирчика попить.

И он её понял, не стал противиться, поэтому принял сторону тёщи, подыграл ей:

‒ Виолка очень соскучилась по бабушке Маргарите!

‒ Не очень… ‒ чистосердечно призналась девочка, а сама сползла со стула и подошла, обняла её.

‒ Эх, горе ты моё луковое! Куда же я без тебя, а ты без меня, если с пелёнок на моих руках росла.

К концу посиделок за столом Семён мало-помалу остыл, понимая, что ни в чём тёщиной вины нет. Ну а то, что связалась с проходимцем ‒ живой же человек. Всего не предугадаешь. Когда они собрались уходить, Семён хотел вызвать им такси, но Маргарита отказалась.

‒ Водителя не любят короткие поездки, ворчат. Мы с Виолкой потихоньку дойдём. Через десять минут будем дома!

‒ Как дойдёте ‒ позвоните, чтобы я не переживал. И никому не открывайте дверь. Бережёного бог бережёт!

Они ушли, он лёг на диван, дождался, когда они позвонят, а потом неожиданно уснул. Проснулся, а за окном уж темным-темно. Позвонил Оле.

‒ Докладываю, что я давно дома, а дочка у бабушки. Скучаю, даже печалюсь, пребывая в одиночестве, но что делать: такова моя горькая судьба.

‒ Ладно уж, не прибедняйтесь, господин Прибылой. Отдыхайте, пока возможность есть.

‒ У вас всё хорошо?

‒ Всё отлично! Женька только о тебе и говорит.

‒ А ты?

‒ Я думаю…

‒ Тогда отдыхайте от меня. Будем на связи. Целую!

Он не стал в этот раз сюсюкать ‒ настроение было не то, а спокойно отключил телефон. Опять лёг на диван, но долго не пролежал, когда вспомнил о машине, подумал: «Ну, что она, беспризорная, стоит без пригляда в чужом дворе? Пойду поставлю на место, так спокойнее будет, потому что в ближайшие дни никуда ехать не собираюсь». Для него нынешнее жильё было действительно непривычным, с жильцами не знаком. Это не на прежнем месте, где каждый знал, что красная BMW зятя Чернопута, и её обходили за километр. Поэтому, хочешь не хочешь, не торопясь оделся, прихватил костыль, добрался до машины и вскоре был в гараже. Его там знали, начали расспрашивать, когда вернулся с фронта, где воевал, предлагали выпить, но Семён отказался:

‒ Не обижайтесь, мужики, не хочется без второй ноги остаться!

Он немного поговорил с ними, вызвал такси и вскоре был дома. И теперь мог по-настоящему расслабиться, достал бутылку недопитого с Ольгой вина, налил полбокала и, слегка захмелев, долго лежал, обдумывая предстоящую жизнь.

Два дня он выходил из дома только за продуктами, а на третий неожиданно позвонил Безруков, с которым лежал в госпитале. Услышав знакомый голос, Семён удивился?

‒ Антон, ты что ли?

‒ Я-я…

‒ Когда прибыл?

‒ В субботу. Немного погулял и тебя вспомнил. Как дела?

‒ То на костыле прыгаю, то с тростью помаленьку хожу. А у тебя?

‒ Лучше, чем ожидалось. Думали, если помнишь, что сустав разбит, а он просто был сильно вывихнут, отёк с гематомой, ну и пулевое ранение ‒ это само собой. Я же в ваше отделение-то неспроста попал, а после повторной операции. Когда ты выписался, делал лечебную физкультуру, разные прогревания. Но даже если бы ничего не делал, то всё равно зажило бы как на собаке.

‒ Слушай, чего по телефону языком молоть? Приезжай. Поговорим нормально.

‒ Пузырёк брать?

‒ Как без этого. Адрес мой у тебя должен быть.

‒ Да, есть…

‒ Тогда я картошку жарю!

Хотя Семён и рад был появлению Безрукова, но всё равно он свалился на голову неожиданно, когда мрачные мысли после случая с Виолкой ещё продолжали угнетать. Это сразу заметил Антон, когда появился. Они обнялись, а Антон немного отстранился, посмотрел на хозяина с расстояния:

‒ Чего такой невесёлый? Или не рад видеть?

‒ Потом, Антон, потом… Сейчас раздевайся, мой руки и за стол.

‒ Про руки ты хорошо сказал! Как мы их тщательно мыли в окопах, как увлажняли кремом из глины.

‒ Что было, то было.

Они выпили по первой, по второй и начались воспоминания. Казалось, что готовы говорить бесконечно. Более говорил Антон. Почему-то в этот момент показалось, что он очень одинокий человек, хотя на фронте говорил, что у него есть родители, старший брат-полицейский, что они ждут его, особо подчеркнув это. А он тогда удивился, подумал: «Как могут родители не ждать сына с войны?! Это же естественно, что ждут. Так и должно быть!». Он тогда хотел спросить об этом, но не спросил, не смог и теперь. Зачем лезть в чужую душу без спроса.

Поинтересовался о Николае Пажиткове, однопалатнике: выписался ли, нет ли?

‒ С ним беда. Если помнишь, ему изготовили протез, он надел его, но и шага ступить не смог, слезу пустил. Успокоили, как могли: мол, дома в спокойной обстановке привыкнешь, научишься ходить, а он замкнулся, с таким настроением и выписался из госпиталя: на костылях, а протез в рюкзаке за спиной.

‒ Как-нибудь надо позвонить ему.

‒ Пока повремени. Пусть оглядится, мысли передумает, а сейчас бесполезно, сейчас он и говорить не будет… Ладно, а у тебя-то что? Чего такой смурной поначалу был?

‒ Не хочется об этом говорить…

‒ Тогда и не говори, а если хочется в чём-то покаяться ‒ я пойму!

‒ Ну, ты сразу «покаяться»! На понт берёшь, у брата научился?

‒ А всё же?

‒ Погоди… ‒ Семён взял телефон. Нашёл ролик с Виолкой. ‒ Полюбуйся!

‒ Кто это? ‒ спросил, Антон, особо не удивившись.

‒ Девочка ‒ моя дочь, а голый педрила адвокат Померанцев ‒ тёщин сожитель… Был сожителем, теперь в изоляторе закрыли. Теща пошла к стоматологу, а он к ребёнку прицепился, мразь. Задушил бы!

‒ Ты, конечно, ошарашил! Значит, пока отец воюет, а с его дочкой… ‒ Он не договорил, хотел плюнуть, но лишь сжал кулак. ‒ Ладно, разберёмся. Значит, фамилия его Померанцев?

‒ Да, Роман Померанцев, адвокат…

‒ Всё понял! Ничего не говори о нём по телефону, нигде и ни с кем более не упоминай эту фамилию. Забудь навсегда! Брат, думаю, поможет разобраться.

‒ Ладно, считай, что забыл. А у тебя-то что? Тоже ведь с тревогой на душе ходишь? Вижу же!

‒ Отец пьёт. Все нервы матери истрепал. Пока я работал, побаивался меня, а как я мобилизовался, совсем распустился!

‒ Даже и не знаю, чем помочь.

‒ Да и не поможешь. Ладно, скажи, когда к Толяну поедем?

‒ Оклемаюсь немного, начну без костыля ходить, тогда можно будет.

‒ Договорились, а теперь я буду собираться.

Прибылой проводил гостя до двери, когда Антон ушёл, подумал: «Почему нормальным мужикам всегда кто-нибудь жизнь отравляет?!».

 

53.

Побывал Прибылой у хирурга, начал ходить на лечебные процедуры, в военкомате отметился в новом статусе, а на выходные смотался к Ольге, заглянул к родителям и успокоился. После недельных процедур даже пробовал гарцевать без трости, но пока такая ходьба напоминала пантомиму испуганного человека. Так что трость, как понял Семён, ещё долго будет нужна. Но трость ‒ не костыль, не так сильно портит настроение и впечатление.

Мало-помалу приближался Новый год, и Семёну хотелось побывать на могилке у Толяна, потому что после будет сложнее вырваться, ибо договорился с Джоником Ашотовичем, что после новогодних праздников выйдет на работу. Пусть пока не до конца восстановился, но прыгать и скакать ему не требуется. Созвонился с Антоном, спросил о планах, тот позвонил отцу Кочнева и поставил перед фактом: в ближайшую субботу можно съездить, если устроит. Семёна это не устраивало, потому что в пятницу надо мчаться к Ольге, и очень не хотелось пропускать новую встречу.

‒ А что если дня за два-три до Нового года смотаемся? Тебе, как я понимаю, всё равно, а отец Толяна, думаю, пойдёт навстречу, ‒ предложил он.

Антон перезвонил и доложил:

‒ Он согласен. Ехать надо на Загородное кладбище. Где встречаемся?

‒ Я закажу такси, по пути вас подберу. Вы вроде в той стороне живёте? Прихвачу выпить-закусить, чтобы помянуть Толяна.

‒ Чтобы тебе не таскаться по магазинам, сам возьму.

‒ Как скажешь, ‒ не стал спорить и упрямиться Семён.

Съездив в выходные к Ольге, навестив родителей, Семён даже пожалел, что пришлось ждать, мог бы и ранее попасть к Толяну. Но теперь уж чего: как сложилось, так пусть и будет. Утром в среду Семён заказал такси, по пути купил цветов и подобрал Антона и Олега Викторовича ‒ отца Толяна. Семён сразу сравнил его с сыном: такой же рыжеватый, только с седым отливом, такой же неказистый. Пожал он Семёну руку, назвал себя и до самого кладбища молчал. Понять его можно. В такие моменты не до болтовни. С таксистом договорились, что подвезёт к нужному участку и подождёт. Всего-то пятнадцать-двадцать минут. Хотели поставить свечки за упокой Раба Божьего Анатолия, но церквушка при кладбище оказалась закрытой.

Могилка Кочнева присыпана свежим снегом, над которым возвышался холмик с восьмиконечным крестом, а у основания креста фотография фронтового друга. Как же необычно это звучит ‒ «фронтовой друг», такое понятие более подходило дедам да прадедам, но теперь, значит, и они с ними сравнялись. Мужики положили красные гвоздики к венкам у креста, и они выделялись на фоне белого снега огненными шарами. Семён вспомнил, что Толян любил красный цвет, носил такую же повязку на рукаве и вообще… Не верилось, что «товарищ земляк» навсегда упокоился под этим крестом, и не будет от него продолжения рода, и вообще всё грустно. Насмотревшись смертей и страданий, Семён воспринимал смерть Толяна по-особенному, как будто собственную, и будто со стороны теперь смотрел на самого себя.

Пока он размышлял, Антон разлил водку по пластиковым стаканчикам, один поставил к кресту, накрыл его ломтём хлеба и сказал:

‒ Помянем Анатолия!

Помянули, Олег Викторович поправил закрутившуюся от ветра ленту на одном из венков, сказал:

‒ Спасибо вам, парни, что помните Толю! Шебутной он был, но добрый, отзывчивый, о чём ни попросишь, сразу спешил с помощью ‒ не отнекивался и не оставлял «на потом». Пусть земля ему будет пухом… ‒ Он отвернулся, шмыгнул носом, ладонью смахнул слезу, и сделалось нестерпимо жалко его.

Семён и Антон вздохнули, перекрестились. Семён мог много говорить о Толяне, но чего нагружать мужиков словами, говори не говори, а не вернёшь парня, так и не успевшего по-настоящему пожить.

Постояли, помолчали.

‒ Ну что, ребята, пора разъезжаться, а то я лишь на пару часов с работы отпросился. Не пропадайте, ‒ нехотя всколыхнулся Олег Викторович.

Они подбросили его до промзоны, а сами вышли в центре, решили в кафе попить пива. Антон предложил:

‒ На днях пришла фронтовая получка, можно и гульнуть, а то когда ещё увидимся!

Прибылому ничего не оставалось, как согласиться.

В кафе тепло, посетителей нет, они, видимо, первые. Сели в углу, сразу сутулый официант подбежал.

‒ Слушаю вас!

‒ По два пива и рыбки приличной! ‒ сказал Антон.

Ему явно хотелось поговорить, и он, вспомнив Толяна, вздохнул:

‒ Всё-таки несправедливо устроена жизнь. Вот жил парень ‒ работал, с девушкой встречался, родителей радовал и вдруг ‒ бац, и нет его, на погосте лежит!

‒ Ладно, чего уж теперь. Все под Богом ходим… Как у тебя дела складываются?

‒ Нормально. Главное, отца закодировал ‒ брату-сыскарю некогда отцом заниматься. Он у нас ещё тот фрукт ‒ любит всем нервы трепать. Как трезвый ‒ душа-человек, как выпил ‒ не подходи. А у брата к нему ещё и своя обида, хотя и нехорошо обижаться на отца. Года три назад тот спьяну не досмотрел за шестилетней внучкой, и она самовольно отправилась гулять, а дебил из соседнего подъезда заманил её к себе, пообещал сделать из неё кинозвезду, нащёлкал кучу фотографий в разных видах и разместил в интернете. Понятно: шум, скандал, мужика задержали, но отпустили ‒ чего взять с сумасшедшего.

‒ С девочкой-то всё обошлось? По возрасту как моя Виолка.

‒ Обошлось, только напугана была сильно. Они в этом возрасте глупенькие: кто пальчиком поманит, конфетку покажет ‒ за тем и идут. Но теперь это всё в прошлом, мать хотя бы год спокойно поживёт! Да и я успокоился. Плечо моё почти зажило, можно на фронт собираться! Я ведь контракт на полгода пописывал. Ещё три месяца надо повоевать, а там сейчас самое интересное начинается. Это не ноябрьскую грязь месить в окопах.

‒ Тебе жениться бы надо!

‒ Был я там. Два года прожили, детей не нажили. Вместо них взаимные упрёки. Ну и развелись. А ты-то как?

‒ Да куда теперь, хромоногому, комиссия завернула. Но даже если и не она, вряд ли от меня будет польза на «передке», потому что, как известно, отбитые пальцы не отрастают, а без них, оказывается, очень тяжело бренную тушку носить. Теперь мой маршрут: дом ‒ работа. Если же совсем худо будет стране ‒ в обоз пойду нестроевым добровольцем. Но, даст Бог, не случится этого. Да и не хотелось бы, если сошёлся со старой знакомой ‒ не хочется оставлять.

‒ Ты вроде говорил, что женат?

‒ По паспорту ‒ да! Да только где теперь искать жену. Летом она поехала в Испанию с любовником, как тёща сказала, и с концами: ни слуху ни духу. Тёще потом пришло подозрительное письмо неизвестно от кого, что, мол, не ищите дочь ‒ бесполезно.

‒ Во как? А как же возмездие, неотвратимость наказания?

‒ Это всё в теории хорошо, а на практике ‒ поди разберись, тем более что за границу теперь нет доступа. Да и никому мы там нужны.

Семён замолчал, отхлебнул пива, подцепил ломтик рыбы.

‒ А у меня есть новость… ‒ сменил тему Антон. ‒ Слух прошёл по Заречью, что известный тебе адвокат подрался в камере ‒ знаешь же, как там любят таких, как он. Его перевели в одиночку, а он свёл счёты с жизнью ‒ не выдержал мук совести. Во как бывает. Тебе разве тёща не говорила?

‒ Нет, ничего такого. Как-то сказала, что судить его будут, собиралась пойти на суд.

‒ Она, видно, пока и сама не знает. Но теперь и не заморачивайтесь. Всё решилось само собой.

Семён понимал, что Антон многое не договаривает, а спросить у него подробности… Зачем? Иногда полезней промолчать. Ведь он, что хотел сказать, сказал, и вряд ли будет раскрывать подробности, если даже они ему известны. Значит, у него «длинные руки», что и понятно, учитывая место работы брата и его отношение к подобным хмырям. И хорошо, что он сообщил об адвокате, а то уж Семёну хотелось сказать о Максиме, что видели его в Заречье ‒ на дорогой машине разъезжал. А зачем, спрашивается, теперь говорить? Что изменится? Ничего, а дело может по-всякому обернуться. А ему это не нужно, если знает, что Ольга забеременела? Вчера позвонила и спросила:

‒ Что же ты наделал?

‒ Не понял?! ‒ удивился он.

‒ Тесты показали моё интересное положение…

‒ Ловко у тебя это получилось!

‒ У нас! Запомни: у нас двоих!

Они вчера долго болтали на эту тему, даже начали строить планы… И вот теперь скажи Антону о Максиме, а после ходи и думай, в какую сторону приведёт откровенность. Нет уж, теперь надо подальше держаться от всего этого: и ради себя, и ради Ольги, а главное ‒ ради того, кто у них будет. Какой тревожной и непредсказуемой жизнь ни будь, а всё равно не хочется жить одним днём, хоть краешком глаза, а хочется заглянуть в будущее, пусть и ближайшее. А как иначе? Уподобиться слепому кроту, жить в норе и ничего не видеть?!

‒ Ну что, Семён, посидели мы, поговорили, долг перед товарищем исполнили ‒ можно и по домам?! Обещал матери смеситель в ванной поменять. Отцу-то некогда, работать пошёл! ‒ сказал Безруков с явной гордостью.

‒ Спасибо тебе за всё! ‒ Семён не стал уточнять за что именно, пусть Антон сам решит.

По домам они поехали на троллейбусе. Безруков сошёл через две остановки, а Семён, попрощавшись с ним, доехал до своей высотки у замёрзшей протоки.

Вышел, остановился на её заснеженном берегу, подышал морозным воздухом, пришедшим из заволжских степей, вспомнил однополчан на далёком Донбассе и сделалось тревожно. Более всего угнетала теперешняя неопределённость, и всё, что происходило вокруг, что казалось началом зловещего действа, всё сильнее и сильнее затягивавшего людей в противостояние. И если в тылу ещё как-то сводился нейтральный баланс, то на фронте события принимали всё большее ожесточение, когда человеческая жизнь ничего не стоила, и это хорошо понимали те, кому выпала нерадостная доля увидеть это своими глазами. И как теперь от этого избавиться, как выйти из кровопролития, если оно захватывает всё новые души. И решение здесь одно: нужна Победа, и чем она быстрее придёт, тем больше воинов вернутся к семьям и постараются забыть фронтовые кошмары.

Пока Семён нерадостно размышлял, погода сменилась, из-за горизонта пришла темная снежная пелена, будто пропитанная гарью от разрывов снарядов и копотью горящей техники, и он ещё раз вспомнил однополчан, вздохнул: «Помоги вам Господь, братья! Сохрани вас и пошли удачу!» ‒ и сотворил крестное знамение.