Александр БАЛТИН. ПАМЯТНЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯНВАРЬ. Календарные даты

 

 Александр БАЛТИН

 ПАМЯТНЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯНВАРЬ

 

АЛЬФА АЛЕКСЕЯ ТОЛСТОГО. К 140-летию

 

 По густой биографии Алексей Толстого можно восстанавливать биографию века: от раннего поэтического, в духе символизма, творчества до публицистических очерков периода Второй мировой; от мистических интересов, вылившихся в повести «Упырь», до научных дерзаний столетия, отражённых в знаменитом «Гиперболоиде…»; а множественность движений, векторов века сконцентрированы в главном романе «Хождение по мукам».

 Или главным для Толстого всё же был Пётр?

 Пожалуй, если судить по языку – чрезвычайной плотности, мясному и хлебному, мощному силовым натяжением – конечно, Пётр, но «Хождение по мукам» получило большую известность, благодаря образам, чья жизнь вызывает сострадание и сорадование в степени, превосходящей ту, какая рождает те же чувства по отношению к Петру.

 Однако, Пётр Толстого жив настолько, насколько мы способны ощутить дальнего исторического персонажа, пускай и чрезвычайной известности, нашим современником.

 О! это действительно очень современный Пётр I, каким он едва ли мог быть в той своей, разной степени дремучести, реальности, но который именно таков, благодаря необыкновенному писательскому мастерству.

 Это последнее и вело, в сущности, Толстого по жизни – со всеми зигзагами его биографии: от эмиграции, до участия в травле несчастного Леонида Добычина; от «просоветскости», сильно отдающей фальшью, до одного из «авторств» пресловутой книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина».

 Ибо Толстой обладал природным ощущением слова – на молекулярном уровне; он чувствовал окрас слов, их пульс, биение, страсть; и именно это и делает лучшие из его произведений незыблемыми, какова бы ни была метафизическая погода на дворе…

 

 2.

 Стихи гнул и чеканил, ало вспыхивали искры, как летящие из-под ударов кузнечного молота:

 Крепко схватит сталь клещами

 Алым залитый кузнец,

 Сыплет палью, жжет конец…

 Млатобойцы молотами

 Бьют и, ухнув,

 Бьют и, ухнув,

 Гнут крестец…

 Алексей Толстой использовал для стихов надёжные материалы, не слишком доверяя мечте, больше ставя на конкретику.

 Впрочем, время, когда стихи обуревали Толстого, скорее предполагало исступлённо мечущееся по городу красное домино: то есть таинственность и мистика пёстрыми лучами входили в линии стихов:

 Гладя голову мою,

 Говорила мать:

 «Должен ты сестру свою,

 Мальчик, отыскать.

 На груди у ней коралл,

 Красный и сухой;

 Черный кот её украл

 Осенью глухой».

 Сказка построится, плеснёт, опалив содержимым, и… снова жизнь потребует конкретики материала, но проза, вдвигающаяся в реальность Толстым, будет иметь матовый налёт фантасмагории.

 …Авантюрист Невзоров будет вовлечён в массу приключений, ибо говорящий череп Ибикус станет появляться пред персонажем в каждой критической ситуации…

 Инженер Гарин, мыслью опережая время, создаст то, что слишком чревато, но так желанна власть – всегда, всем…

«Аэлита» раскроет цивилизацию марсианских гуманоидов – действительно: нельзя же предположить, что столь огромное космическое пространство не имеет другой разумной жизни, кроме той, в недрах которой можно сочинять повести, романы, рассказы…

 Возникнет башня «Петра Первого».

 О! плотная вещность толстовских фраз!

 Царь – неугомонный, точно вечно шагающий, словно тенью и ныне проходящий прошпектами Петербурга – станет таким своеобразно своим, раскрываясь в плазме повествования Толстого: любившего царя, как старшего брата.

 Неистовство царя – и неистовство «Хождения по мукам»: время, словно совершив причудливое перемещение, даёт своеобразную параллель.

 …Петербург, замученный волшебными ночами, нежные сёстры, поэтические салоны…

 Но всё сметёт ярость метафизических колесниц: что будут воплощаться в конкретные тачанки.

 Многообразие событий вновь протягивается через густые, плотно организованные фразы.

 Стилистика – один из козырей Толстого: своя, яркая, неповторимая; впрочем, и галерея образов, представленная им миру, достаточно весома: что и определяет высоту имени его, и место в литературе.

 

 3.

 Чуть не за год начавшаяся реклама очередной экранизации «Хождения по мукам» вызывала скорее беспокойство, нежели настраивала на оптимистический лад: две предыдущие экранизации, вызревшие и рождённые в недрах великого советского кинематографа, пробуждали сильные сомнения в способности современных киношников произвести нечто значительное.

 И действительно – сама идея «размыленности» знаменитого романа, так же нелепа, как перевод в комиксы значительного литературного произведения.

 Результат подтвердил опасения: общее впечатление вполне можно выразить словосочетанием: огламуренные муки.

 Сложно найти нечто пошлое в могучем словесном построении Алексея Толстого – так почему же остаётся неизбывное ощущение пошлости уже от первой серии?

 Всё кукольно, фальшиво, ненатурально: искусственная, выморочная игра, сусальная композиция кадра, стремление осовременить (нелепое совершенно) бытовые подробности (к примеру, лопаты выглядят так, будто вчера приобретены в каком-нибудь модном торговом Вавилоне, специализирующемся на продаже дачного инвентаря).

 Акцент на разухабистости – что несчастный поэт Бессонов, что Нестор Махно выглядят персонажами триллера, не то боевика.

Всё по поверхности – растекается действо, брызжа клюквенным соком крови; расползается ткань длинной ленты, провисает, точно рвётся кусками; никаких попыток уйти вглубь, дознаться до сути вещей, попробовать воссоздать атмосферу тогдашних лет.

 Да и впрямь – зачем сие нужно?

 …Ибо важнейшим для нынешнего «киношного агитпропа» является банальная политика растления: никакой мысли, радужно-гламурные картинки, карикатурные страсти.

 Будто инструкцией к действию является бородатый анекдот: «Не выпендривайтесь, товарищ Иванов, слушайте свою любимую песню «Валенки»!».

 Но если «Валенки» были хороши своею теплотой и сердечностью, то ожидать этого от современных киноопусов не приходится.

 Мыло вместо мук.

 Примитив вместо попытки познания (а ведь кинематограф – это, прежде всего, возможность познавать реальность теми средствами, которых нет у других видов искусств).

 Забивание душ и мозгов потребителя (и без того изнасилованных всеми мерзостями современной жизни) мусором…

 

 4.

 Кузница! Залюбуешься:

 Часто узким переулком

 Проходил я темный дом,

 В дверь смотрю на ржавый лом,

 Остановлен звоном гулким,

 Едким дымом,
                         алой сталью
                                           и теплом…

 Глыбы прозы Алексея Толстого известны, поэзия меньше, но он воплощал себя в музыкальных созвучиях с неменьшей силой, чем в построении романов: исторических ли, фантастических…

 Слово кипело и звенело, слово играло и цвело, смыслы интересно пересекались и перекрещивались: фавн возникал в привычном русском пейзаже, суля новые оттенки поэтической речи; распускалось утро – но и она окрашено было бегом единорога:

 Слышен топот над водой

 Единорога;

 Встречен утренней звездой,

 Заржал он строго.

 Конь спешит, уздцы туги,

 Он машет гривой;

 Утро кличет: ночь! беги, –

 Горяч мой сивый!

 Вот он – единорог рассвета, рогом зажигающий дубравы: он проскачет, меняя пространство – как должны бы были стихи менять человека: надежда на что остаётся, конечно, тщетной.

 Фольклорные элементы интересно вплетаются в ткань поэтического повествования: Мавка мелькнёт, Дафнис вступит в разговор с медведицей…

 Розоватые облака фантазий проплывают над бездной.

 Интересный поэтический мир Толстого колоритно дополняет ставший классическим мир его прозы.

 

 5.

 Петербург начала 14 года; Петербург поэтический, замученный белыми ночами, с волшебной музыкой стихов Бессонова…

 …Танго рвётся, звучит сладковато-надрывно: танго, как предсмертный гимн, который завершится вот-вот; Петербург, предлагающий омуты вина, дешёвой любви, мерцающий золотом; и – таким напряжением, которое не может не кончиться взрывом…

 Кончится им.

 Тугие описания Алексея Толстого мощно вброшены в мир: чтобы зафиксировать мир прошедший.

 Четыре главных героя – разбросанные по четырём углам страны; любови рвутся, неистовствуют известные, историей закрученные бури; яростный Махно разворачивает ленты своей деятельности – потом, потом…

 …Нежные сёстры: самая нежная часть повествования, сделанная на лиризме в больше степени, нежели на материале драмы; написанный в эмиграции первый роман наиболее объективен по тону, и пропитан ностальгией: особенно сильно функционирующей от ощущения тотальной безвозвратности.

 Последняя книга трилогии, конструирующая эффект нравственной победы красных над белыми, едва ли держалась токами искренности; впрочем, словесное мастерство Толстого не шло на убыль.

 Фраза его – из плоти и крови; наполнение оной насыщенно, и провисание в недрах фразы невозможно.

 Словесные копи Толстого сверкают, и ощущение вкусного чтения не оставляет никогда.

 …Любовь и верность, смута и мука: чаши испиваются всеми, кому довелось жить в то время; но женские образы, кажется, сильнее звучат у Толстого…

 …Громада Петра вздымается крутыми столпами текста.

 История для нас во многом – каталог деталей, которые представить, не будучи профессионалом, уже невозможно; масса их, выпущенная на страницы, слишком колоритна, чтобы стираться из памяти.

 Толстой восстанавливает тогдашний быт дотошно и плотно, без лакун, кажется: и розовато и страшно через него просвечивают жизни.

 Размашисто сделан Пётр: от ребёнка до финала; размашисто, разнообразно, рьяно, гулко.

 Раздаются шаги по сей день: эхо их можно поймать в Петербурге; сильно спаяны, сделаны, скручены и все значимые персонажи романа: хоть Меншиков, хоть Брюс.

 …И, знакомые с детства страница, манят, влекут, призывают к вдумчивому перечитыванию, суля благодатные часы эстетического проникновения в историю.

 

 6.

 Чувство языка не изменяло Алексею Толстому никогда: «Гиперболоид инженера Гарина» составлен из таких же плотью яви насыщенных фраз, как и другие его книги, большие и малые.

Гиперболоид фантастичен в той же мере, в какой и социален: совмещение, произведённое согласно временным требованиям.

 …Гиперболоид, способный генерировать тепловой луч: Шульга, мечтающий о повсеместности революции – более того: верящий в оную; мадам Ламоль, мечущаяся между американским богачом Роллингом и русским гением Гариным…

 Всё убедительно.

 Есть ли метафизика – высший аспект в этом?

 Вероятно, некоторый намёк на то, что движение мысли требует определённой узды, или…

 Всем плохо будет.

 Но язык не изменяет Толстому, позволяя делать качественный текст на любом материале.

 Как в «Аэлите».

 Фантастика, опережающая Брэдбери, однако, уступающая ей – возможно, время ещё не приспело для полноценного разворота космических и межзвёздных панорам; но выдуманный мир, данный Толстым размашисто, с разнообразием, с нагнетанием множества подробностей интересен и ныне – если мысленно делать скидку на количество времени, отделяющее нас от периода, когда писалась книга.

 

 

 ШАРОВАЯ БЕЗДНА ШАНДОРА ПЕТЁФИ. К 200-летию

 

 …В битве при Шегешвари в Трансильвании, в стычке с казаками царской армии Пашкевича Шандор Петёфи погиб, хотя точные обстоятельства его смерти неизвестны: всё основывается на записи в дневнике русского полевого врача.

 Герой и поэт: поэт бури и революции, лиризма и метафизики:

 Знаешь, милый друг Петефи,

 Я нисколько не боюсь,

 Что тебе отдавит плечи

 Счастья непосильный груз!

 

 Подарило тебе счастье

 Эту лирочку одну,

 Чтоб выманивал ты песни,

 Щекоча ее струну.

                                 (Пер. Л.Мартынова)

 Просто льются песни: словно вспышки моментальные озаряли душу поэта: большую, небесного цвета, и он, получив их, щедро делился со всеми…

 Он рос в небогатой семье, в гуще народа, и пламень любви к Венгрии палил его с младых лет; впрочем – не только пламень, сия любовь имела и медовые оттенки.

 В первом, изданном с трудом сборнике, нейтрально названном «Стихи», рубиновой нитью вспыхивает связь с простым народом, мелькают сценки жизни, порой согретые юмором, смесь реализма с романтизмом испускает световое сияние.

 Бунтарские тенденции, пропитанные ненавистью к тирании Габсбургов, проявились рано: горят рубцы боли за Отечество.

 «Витязь Янош» – ключевая и вершинная поэма, зиждется на многообразие фольклорного материала, и сказ, развёрнутый Петёфи, столь же монументален, сколь и метафизичен: ибо через фольклор исследуется душа народа.

 …А вот плавно и красиво наполненные строки, обращённые к Родине:

 Степная даль в пшенице золотой,

 Где марево колдует в летний зной

 Игрой туманных, призрачных картин!

 Вглядись в меня! Узнала? Я твой сын!

 

 Когда-то из-под этих тополей

 Смотрел я на летевших журавлей.

 В полете строясь римской цифрой пять,

 Они на юг летели зимовать.

                                                   (Пер. Б.Пастернака)

 Символы связываются в грозди, закипает речь неистовая, бурлит язык, взрываясь сильными эмоциями:

 Явилась смерть, чтоб нас смести бесследно

 С лица земли. Повальный этот мор

 Из сатанинской гнилостной утробы

 Злодей король дохнул на нас в упор.

 Смертельный вихрь летит со страшной силой,

 Как будто в день последнего суда.

 И гнемся мы, как лес во время бури,

 Но – живы! Не сломить нас никогда!

                                                      (Пер. Л.Мартынова)

 Петёфи разнообразен: иначе быть не могло: классик, национальный поэт должен отобразить всё: от блеска нив до контура атаки, от мощи любви до фольклорных корней.

 Петёфи и отразил, успев за краткую жизнь сказать столько, что хватило бы на многие жизни.

 …Он был борцом, он организовывал революционно настроенную молодёжь.

 Он врывался в старую жизнь – ради обновления, и, смельчак, блестящий оратор, завораживающий выступлениями аудиторию, – он погиб так, как должно герою.

 

 

 ЯРКОСТЬ ЯРОСЛАВА СМЕЛЯКОВА. К 110-летию

 

 Была ли метафизическая усмешка в поэтическом заявление Смелякова: «Тихо прожил я жизнь человечью…».

 Или – всеприятие оной, почитаемой столь щедрым даром, что оправдывает все лишения, все – с лихвою?

 Поскольку на тихую жизнь Смелякова не тянула: напротив – судьба тёрла его в шероховатых ладонях, будто стремясь превратить в пыль.

 Но он – выжил.

 …В начале стихи идут густо, обильно: написанные… практически юношей: потом – обрыв: два стихотворения, созданные в 1935 году…

 Он был в заключение: подвергнут репрессиям до 1938 года: первое нарушение всякой тишины человеческой жизни.

 Затем будет финский плен, после освобождения из которого последует очередное заключение…

 Такая вот своеобразная тишина…

 Тихо прожил я жизнь человечью:

 ни бурана, ни шторма не знал,

 по волнам океана не плавал,

 в облаках и во сне не летал

 Но зато, словно юность вторую,

 полюбил я в просторном краю

 эту черную землю сырую,

 эту милую землю мою.

 Для неё ничего не жалея,

 я лишался покоя и сна,

 стали руки большие темнее,

 но зато посветлела она.

 В общем, в спокойной гармонии мудрого стихотворения есть намёк на бессчётность злоключений: лишился покоя и сна… стали руки темнее…

 Но – сам лад стиха говорит о такой силе духа, что и земные мытарства, выпавшие на опыт доли Ярослава Смелякова, будто естественное продолжение счастья бытования на земле.

 …Как рвётся, трепещет огненными сгустками на онтологическом ветру бытия его «Жидовка»:

 Прокламация и забастовка,

 Пересылки огромной страны.

 В девятнадцатом стала жидовка

 Комиссаркой гражданской войны.

 

 Ни стирать, ни рожать не умела,

 Никакая не мать, не жена –

 Лишь одной революции дело

 Понимала и знала она.

 

 Брызжет кляксы чекистская ручка,

 Светит месяц в морозном окне,

 И молчит огнестрельная штучка

 На оттянутом сбоку ремне.

 Тут – не только своеродный (и своенравный) образ – тут сама история проходит лентами по строкам, сияющим страшно, компактно сделанным, с деталью – столь же красноречивой, сколь и тяжёлой.

 И какое золотое сияние лучится от «Манон Леско» – в исполнении Смелякова:

 Много лет и много дней назад

 жил в зелёной Франции аббат.

 

 Он великим сердцеведом был.

 Слушая, как пели соловьи,

 он, смеясь и плача, сочинил

 золотую книгу о любви.

 Словно и в такой – страстно-изломанной, тяжестью любви придавленной книге есть своя гармония, которую, чувствуя, поэт передаёт века спустя в стихотворении, перекипающем зелёно-золотистыми тонами.

 Необыкновенная цветовая гамма мира влекла Смелякова, он стремился разгадать код её:

 Красочна крымская красота.

 В мире палитры богаче нету.

 Такие встречаются здесь цвета,

 что и названья не знаешь цвету.

 Звук играет, словно представляя собой определённые варианты яркости и контраста.

 Драгоценный звук.

 Была в поэзии Смелякова и особая простота, используя которую он живописал людей, показывая, как жизнь проходит сквозь них, оставляя непростые следы свои…

 Он прекрасно писал портреты: с мускульным нажимом, жёстко и точно; и лёгкая акварельная наивность хорошей девочки Лиды согревала души поколений…

 Да, поколения, многие их представители когда-то могли согреваться поэтическим словом: что не представить сейчас.

 Как не представить Смелякова в мире, задушенном соблазнами, закрученным вокруг стержней эгоизма и чёрной прагматики, в мире, лишённом уважения к поэтическому художественному слову.

 Но поэзия его живёт, продолжая работать, исподволь облучая мир: такой, каким он стал…

 

 

 ПЕРЛЫ ПАВЛА НИЛИНА. К 115-летию

 

 Жестокость, вызванная необходимостью, имеет ли метафизическое оправдание?

 Вероятно, нет, но Нилин, создавая свою – жёстко-словесно организованную и яркую и лепкой образов, и моделировкой ситуаций – повесть, не задумывался об этом.

 Как вообще не имел в виду метафизический план: поскольку, будучи советским писателем (в лучшем варианте этого понятия), о высших реалиях едва ли размышлял, восстанавливая детально, чтобы отправить манускрипт памяти в грядущее, события, известные ему опытно.

 …20-е, становление Советской власти в Сибири, чья ширь (не говоря про мощь) закручена такими лабиринтами бытия, что немудрено запутаться.

 Стиль – будто жёсткие зимние кусты, что напоминают одновременно и крик о помощи, и – дерут воздух сухими, коленчатыми ветвями…

 Фраза Нилина строится при этом музыкально: парадоксальность восприятия литературного звучания текста есть неотъемлемое право литературного человека.

 Она гладко отшлифована, и каждая последующая точно ложится в паз предыдущей.

 Обобщая – Нилин был хорошим стилистом.

 Венька Малышев – главный персонаж «Жестокости» – мечтает, чтобы «жизнь наша была чистой, как родник»…

 Идеалист, верящий в правоту революционного дела: столь сильную, что не нуждается ни в каких украшениях или словесных извержениях, подтверждающих её.

 Разумеется, будет оппонент, с колоритной фамилией Узелков, интересующийся только победой, пусть ценой определённого иезуитства (космос отделяет сие от революционной Сибири) – любой, то есть, включая ложь и предательство.

 Повесть строится на контрасте: мировосприятия и действия, и контраст этот прописан столь же ярко, сколь Нилин верил в то, что писал.

 Образы остаются образами, стиль – стилем: именно на этих двух октавах и разыгрывается основная повесть Нилина.

 Основная, но есть ещё и другая: «Испытательный срок»…

 …Будни сотрудников уголовного розыска подразумевают детектив, но его здесь нет.

 …НЭП, двадцатые годы, комсомол, идеология – ясная панорама; всё остальное вторично, разыгрывается на ней…

 Провинциальный городок – с удушливой атмосферой (вспоминаются словесные построения Фёдора Сологуба), ценами, пустым свинцом жизни, отсутствием чего бы то ни было высшего…

 Драма разыгрывается внутри таких декораций, тем не менее, высшее есть – оно в стилистике Нилина, в эстетическом заряде, вложенном им в повесть.

 Вторую свою лучшую повесть…

 …И образ самого Нилина, советского литчинуши, данного колоритно в «Дневниках» Юрия Нагибина, не имеет никакого значения, даже ежели похож – в сравнении с двумя блестящими повестями, исполненными писателем.

 

 

 ЛИНИЯ ЛЕОНИДА ГРОССМАНА. К 135-летию

 

 …Закончил Ришельевскую гимназию, один год был студентом Сорбонны, окончил юридический факультет Новороссийского университета в Одессе…

 Какое всё это имеет отношение к главному классику?

 …«Пушкин» Леонида Гроссмана очень живой: он дышит огнём пушкинской плазмы и переливается корнями (огнями) жизни-эстетики того, кто вышлифовал русскую речь, дав ей толчок – чтобы росла до современных вариантов (пусть вызвавших бы у него противление)…

 Гроссман, сочиняя, уходил в тень, не слишком высоко, очевидно, ценя себя, хотя никто не обойдётся без ощущения собственной хорошести; но Гроссман, уникально жертвуя собственной жизнью, словно растворялся в образе Пушкина: классика классиков, исследуя и сопереживая, анализируя, и выводя корень квадратный бытия поэта…

 Математика союзна поэзии.

 Поэзия союзна филологии.

 Гроссман был поэтом филологии – с привнесением в неё жизненных струй, звучащих то шампанскими взмывами, то трауром трагедии, чьи опалённые ленты перевивали жизнь поэта.

 Леонид Гроссман писал стихи, и цикл сонетов «Плеяда» был выверен и тщательно отделан.

 Главное – биографии, которые он выпестовал, органически вырастил и придал им очарование сада: биографии Пушкина, Лескова, Достоевского.

 Каждый – открывался в своебычности видения Гроссмана.

 И каждая книга достойна бережного внимания и пристального интереса.

 

 

ПЕРО ЖАР-ПТИЦЫ. К 395-летию Шарля Перро

 

 Жар-птица, уронившая перо, подарила (в русской транскрипции) замечательное имя (фамилию)…

 …Мы читаем Шарля Перро, чья фамилия прекрасно и легко рифмуется с деталью, необходимой фантастической птице для полёта…

 Интересно, что в недрах времён, где жил Перро, не существовало как таковой детской литературы, и, в принципе, Перро создавал некоторые метафизические построения с использованием образов… отчасти рассчитанных на нежный возраст.

 К тому же он был поэтом: сказка «Ослиная шкура», к примеру, исполнена именно в стихах: лёгких и воздушных, символических и… использующих конкретику яви.

 Судья парижского парламенты был его отцом; Перро – младший из шестерых детей…

Писатель был плодовит (юридическое образование не играло роли); ироикомическая поэма «Стены Трои, или происхождение бурлеска» – круто замешана именно на бурлеске этом, выхлёстывавшем за края горящих иронией страниц…

 Программные тексты его были далеки от детских сказок: поэма «Век Людовика Великого» начинена взрослыми символами, и течёт стихом плавным, красивым.

 Однако мы – в русском сегменте восприятия мира – знаем Перро именно по сказкам: столь же фантастическим, сколь и добрым, рассыпавшимся пригоршнями самородных камней, дающих духовные сияния, помогавшие взрослеть.

 «Сказки матушки гусыни…» – восемь сказок, обработанных индивидуальным стилем: из народных дебрей изъятые, живущие плазмой той прелести, которой нет слаще…

 Детство, казалось, никогда не покидало Перро, медом наполняя его фантазии и образы.

 «Золушка», «Спящая красавица»…

 Вечные сюжеты, где архетипы слоятся, перемежаясь конкретикой авторского видения.

 Сказки Шарля Перро он издал под именем сына – вероятно пытаясь уберечь свою высокую литературную репутацию от обвинений в замаранности низким жанром.

 …А!

 Шикарный кот, попавший в сапоги, как в волшебные возможности, продолжает действовать среди нас, изменяя реальность, к которой так привыкли, что не ждём от неё ничего сладостного.

 Сладостное и волшебное предлагает Перро, играя и всерьёз, или – играя предельно всерьёз, рассыпаясь жемчужинами фантазии, выращивая розы вымысла…

 …И мы читаем его по сей день, наслаждаясь и скорбя, пересматривая собственный опыт, и… по-прежнему безнадёжно ища правды этого мира.

 

 

ЕДИНСТВЕННАЯ КНИГА СЕРАФИМОВИЧА. К 160-летию

 

 …Уставшие, полуголодные…

 Они идут, они тянутся, заботясь только о личных ценностях и беспокоясь лишь о личном спасение; они идут долго-долго, их ведёт командир Кожух; шествие разворачивается вдоль черноморского побережья, и движение подразумевает соединение с основными армейскими частями; и постепенно из людей, думающих только о себе, выплавляется железный поток, давший название роману…

 Роман о массах, об их плазме, о движение этой плазмы, и хотя отдельных персонажей Серафимович и выделяет, главное здесь – это именно выплавление железного потока из неорганизованного людского пространства.

 Что приветствовалось на протяжении многих лет советской истории.

 Что вызывает насмешку сейчас.

 Серафимович, относившийся к советскому официозу, был автором одной сильной книги: и мастерски сделанной, и вобравший наиболее характерные шумы и ритмы времени.

 А потом потекли другие потоки…

 

 

ВЕКТОР ВИКТОРА ШКЛОВСКОГО. К 130-летию

 

 Ступени стиля, лестницы повествований, выявление основного – постепенное, как смена времён года.

 Шкловский ввёл понятие «по гамбургскому счёту», имея в виду недоговорённые поединки борцов.

 Честность и честь каждой фразы: иные во фраках, другие одеты попроще, но расхристанных не бывает.

 Кинематографичность построения страницы: монтаж абзацев, движение фильма-текста.

 Недаром одна из лучших книг Шкловского об Эйзенштейне: мастере монтажа кинематографического, мускульного, собирающего кадры так, чтобы они воздействовали на зрителя наисильнейшим образом.

 Броневик мысли, Шкловский предложил понятие отстранения, как свежего взгляда на устоявшийся порядок предметов – и именно это позволяло видеть пучки новых излучений от томов классики, покрывавшихся с годами благородной патиной.

 Эффект отстранения от себя никому не повредил бы и в жизни: какими глазами тебя видит сосед?

 А как по-новому читать Толстого, когда в «Смерти Ивана Ильича» герой мёртв уже в начале?

 Повествование после смерти – и ведущее к смерти.

 Ступенями спускается мысль, чтобы начать новое восхождение.

 Достоевский, Толстой, Циолковский, кино…

 Всё укладывалось в нормы нового восприятия яви, и формальная школа, производя революцию в теории искусства, давала новую алхимию – постижения текста.

 Его афоризмы щёлкали бичами, рассекая воздух любых форм мещанства: Шкловский своим существованием противоречил последнему: столь сильному, пустому, мерзкому.

 Суммарные своды мерцаний: архитектура литературы, вознесённая мыслью.

 Фантасмагорический проект яви – наименование которому Виктор Шкловский.

 

 

СФЕРА СТЕНДАЛЯ. К 240-летию

 

 На литературных штандартах Стендаля начертаны письмена нового психологизма: великий француз кажется предшественником Достоевского, столь глубоко и разветвлённо проникая в человеческую психику…

 Немудрено, что особого успеха он при жизни не имел; и сожалел по этому поводу, как всякий писатель…

 Легенда ли – за гробом Стендаля шёл один человек, но этот человек был Бальзаком?

 Или быль?

 Так или иначе, нужно было обладать масштабом личности Бальзака, чтобы оценить неустанное погружение в других – с тем, чтобы живописать их ярко и нежно, трепетно и страстно.

 Страсть!

 Она многое определяет в книгах Стендаля, становясь губительной, поначалу обжигая такими восторгами.

 Он показывает все стадии чувств: от играющих огней ожидания счастья – до холодных, пылью разочарования покрытых руин.

 Он даёт военные сцены, сам имея глубокий опыт, с такой живостью, что в иные, открывающие «Пармскую обитель», можно войти…

 Толстой учился у него – в построении военных кадров прозы.

 Проза Стендаля кинематографична: будто сама просится в ленты экранизаций; и недаром они, осуществлённые, обретали популярность.

 Его язык сух и деловит – чтобы вдруг расцветать буйностью прекрасного сада.

 Его герои давно сошли со страниц, дабы жить среди нас, глубоко – в человечестве.

 Вы не встречали Жульенов Сорелей?

 Типаж, так точно зафиксированный и ярко живописный, довольно распространён…

 Но Стендаль, кажется, готов был писать обо всем – от искусства обольщения до… разновидностей металлов.

 Даже русское его собрание сочинений велико: мнится – вобрал он всё, происходящее в жизни и наполняющее её: и всё – истолковал по-своему, сложно и истово, метафизически и сквозь пресную прозу повседневности; истолковал так, что время, удивлённо, отошло в сторону, оставив его книги вечности.

 

 

БЕЗДНА БАЙРОНА. К 235-летию

 

 Наследие Александра Попа – яркий пример совмещения скептицизма, иронии, сатиры, эзопова языка: алхимической смеси, которую может предложить поэзия в большей мере, нежели непосредственная алхимия – древняя наука, чьи ходы и переходы почти стёрты веками; именно, опираясь на опыт Попа, Байрон переходит к реализму сатирическому – и живёт в веках «Дон Жуан», продвигаясь по лабиринтам поколений с улыбкой на метафизических устах; и горят шуточные огни «Беппо»…

 Байрон-романтик, Байрон-аристократ…

 Байрон, выучивший в Венеции – под влиянием монахов, оказавших на него векторное воздействие, – армянский язык, да так, что составляет англо-армянский словарь, – малоизвестный штрих гигантской судьбы.

 …27 февраля 1812 года Байрон произносит в палате лордов гневную речь, обвиняя общество в чрезмерном пролитии крови; через два дня словно вспыхивают в печати первые песни «Чайльд-Гарольда», вспыхивают так, что успех получается ошеломляющим: 14000 экземпляров разошлись за день…

 Ошеломлён ли сим Байрон?

 Он утверждал, что, проснувшись, увидал себя знаменитым…

 …Гроздья образов зрели в нём; маски мелькали причудливо, периоды сменялись: и романтизм вполне уживался с развратом, как печаль стихов с весельем, порой взлетавшим шампанскими струями.

 Байрон хотел быть тотальным: реальность мнилось слишком маленькой для него.

 Он стремился вместить весь мир в «Дон Жуана», как некогда весь он был умещён на щите Ахилла.

 Разумеется, античность влекла Байрона разнообразно: образы её вспыхивают то там, то здесь.

 Луддит – он чувствовал механику техники, готовой постепенно съесть человеческую душу; кружится сатирический «Вальс» над пространством…

 Скандалы сопровождали его – порой он провоцировал их сам…

 Браки, разводы, итальянские приключения – весьма низменного характера; наконец, героическая Греция – и гибель…

 Он словно искал её: и жар борьбы, опаляя с юношеских лет, увлекал именно этим – тотальным поиском смерти.

 Поэмы Байрона в большей степени автобиографичны, нежели сочинения других романтиков, но космос его – колоссального окраса и невероятного напряжения-натяжения – едва ли можно уложить в рамки хоть какого-то направления: он перерастает их все, они для него – вторичны, первично – то откровение, что льётся в сознание, обретая совершенство формы, влияя на поколения.

 …И был русский Байрон, усвоенный так тонко Лермонтовым и многими потом, – был пример не только поэтической гениальности, но – несмотря на все искажения и отступления с главной дороги – необыкновенной человеческой яркости, жертвенности, постоянного горения и сине-стального, великолепного мужества…