Александр ДЬЯЧКОВ 
Александр ДЬЯЧКОВ
И ТИХО АНГЕЛ ОТОШЁЛ…
РОМАНС
– 1 –
Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?..
Она поёт про тонкую рябину,
что ей одной качаться суждено…
Я знаю, что потом её покину,
что мы не будем вместе всё равно,
но вру и вру, даю враньём согреться,
осуществляю женскую мечту.
От жалости мне разрывает сердце:
и я один качаюсь на ветру.
Она уродлива, ей тридцать пять, не меньше,
психически надломлена судьбой.
В моей постели было много женщин,
но я не спал с настолько ледяной.
С каким доверчивым, с каким живым участьем
она припала к моему плечу.
А я устал, давно не верю в счастье,
но тоже улыбаюсь и молчу.
Когда она мне трогает щетину,
в душе проснуться что-то хочет, но…
В два голоса поём мы про рябину,
что ей одной качаться суждено.
– 2 –
Она приехала ко мне
в надежде «залететь».
Я не любил её и не
хотел её хотеть.
У ней не вышло с мужиком,
а годы всё идут...
И мне казался не грехом,
а милостыней блуд.
Есть женщины, их целый рой,
на них лежит печать:
ни матерью и не женой
не суждено им стать.
Верна теория, верна,
да практика верней...
И вот она моя жена,
мать будущих детей.
Всего на пару дней.
Пускай судачат люди, пусть
ругает духовник.
Оправдываться не берусь.
Но в тот проклятый миг,
когда она вошла в мой дом,
как под венец идут,
мне показался не грехом,
а милостыней блуд.
– 3 –
На совести моей пятно,
но как ни три, ни шоркай
не оттирается оно
ни пемзой и ни хлоркой.
Я для чего-то соблазнил,
почти загнал в петлю
ту девушку, которой мил,
за то что не люблю.
Горю-сгораю от стыда,
но каюсь, ей-же-ей,
боюсь не Божьего суда,
боюсь суда людей.
* * *
Помню, из Челябы
ехал в Екб
от знакомой бабы –
настоящей б.
Было зябко в джинсах –
я забыл трико...
Как же было в жизни
всё ещё легко.
Снег летел, как пудра,
грязь, как тушь лилась.
Мартовское утро.
Полная не мазь.
С бодуна мутило,
била дрожь слегка.
Я сказал: водила,
выбрось у ларька.
Пусть хватило, братцы,
только на кефир, –
я держал за яйца
этот плотный мир!
СЛАВЯН
Он на всё отвечает сердито,
плохо выбрит, небрежно одет,
два ребёнка, четыре кредита,
ипотека на двадцать пять лет.
Не ошейник на нём, а удавка.
Он недаром в больницу залёг.
Вячеслав или попросту Славка,
мой приятель, больничный дружок.
Он лежит не по первому разу.
«Здесь свобода, на воле капкан».
Эту, в общем, неглупую фразу
новичкам повторяет Славян.
Новички отвечают: «Иди ты!».
Им бы выписаться поскорей.
Как, зачем? Пиво пить, брать кредиты,
делать деньги и делать детей.
Но в гробу он видал эту лажу.
Потому что уверен Славян,
все на свете когда-нибудь скажут:
«Здесь свобода, на воле капкан».
ТРЕВОГА
На эскалаторе едет герой,
пальцы в кармане лежат в форме фиги.
Вдоль проплывают плафоны метро –
вылитые электронные сиги.
Давит и мучит его бытие,
словно с похмелья унылый и мрачный,
сквозь турникет он выходит в фойе:
лампы на стенах, пластинки жевачки.
Жёлтенький рядом застрял терминал.
Мимо киосков, киосков, киосков
вверх по ступенькам он быстро вбежал,
чтобы вдохнуть маринованный воздух.
Ливень бесился, град сыпал на град,
тут же промокли, но радостно, ноги...
– Господи, знаю, в чём я виноват,
и принимаю вериги тревоги.
Я бы, конечно, болеть не хотел,
только, похоже, настало смириться...
Этот недуг, словно мудрый предел,
эта болезнь, как святая граница.
Господи, я бы тебя попросил
(не избежав человеческой фальши)
дать мне терпения, мужества, сил
этой тревогой спасаться и дальше...
ОТДЕЛЕНИЕ ПОГРАНИЧНОЙ ПАТОЛОГИИ
Со мною рядом лечат смешного человека – испанский арбалетчик пятнадцатого века. Вчера, после обеда, я сел к нему на «панцирь»: – Ты знаешь, Папа предал анафеме испанцев. Он так-то смотрит в стену, тут улыбнулся жидко... И снова каплет в вену оранжевая жидкость.
О, Третья мировая, мы все твои солдаты, прошлась ты, не взрывая ни бомбы, ни гранаты. Не шли мы в бой под марши, не пили перед боем, а души вроде фарша, сочащегося гноем.
Студент Степан Скамейкин всё забивал на пары и загремел в армейку, а мог бы и на нары. Очкарик прыщеватый, но, видно, так достали, что стал из автомата палить по комсоставу. Мгновенья службы срочной он вечно помнить будет. И что засудят – точно, но вот кого засудят?
А нашего наркошу я выкупил случайно, засыпал он хорошей заварки в стрёмный чайник и, чтобы настоялся, накрыл чифир подушкой. Тут я и догадался, кто главный по кайфушкам. Он с нами не тусился, не отвечал на шутки, а всё в углу молился... Исчез на третьи сутки. Ну, что сказать? Похоже опять ушёл за кайфом. Дай всё что хочешь, Боже, но крест его не дай нам!
Мажор пресыщен жизнью, всё так легко досталось! Но дело не в цинизме, тут жёсткая усталость. Всё у него в порядке, живёт он по понятьям, возникнут непонятки – разруливает батя. С недоуменьем горьким он тянет сигарету... Должно быть счастье с горкой, а счастья вовсе нету.
О, Третья мировая, мы все твои солдаты, прошлась ты, не взрывая ни мины, ни гранаты. Лежат себе в палатах герои Дней Подмены. Но нету виноватых, а значит нет проблемы.
А если б нам давали награды и медали за то, что воевали, вот, правда, с кем не знали? Представь, красивый орден дан «За разоблаченье ликующей и гордой эпохи потребленья». Представь, в мечах и бантах торжественную ленту «За честный поиск правды, хоть правды больше нету». Почётная награда (ошейник, шлем и берцы) «За взятие разврата, сжигающего сердце». Нашивка «За наивность», значок «За инфантильность», а не политактивность и не успешный бизнес.
О, Третья мировая, на наш вопрос проклятый нам говорят, зевая: «Вы сами виноваты». Мы сами виноваты и значит нет проблемы... Но выше нос, ребята, герои Дней Подмены!
* * *
Что ты сигналишь, чурка,
русскому ветерану,
не выпуская окурка,
улыбаясь погано?
Дать бы тебе по сопатке,
чтобы в зубах промежутки,
да надо сходить из маршрутки,
переться к твоей «девятке»...
Мы ежегодно ломаем
комедию на могилах,
но праздник девятого мая
прочувствовать сердцем не в силах.
Умом я его понимаю,
но мне наплевать, по сути,
и всё что могу, не скрывая
в этом покаяться, люди.
* * *
Фронтовые поэты, простите
и меня и моё поколенье,
мы копались в обидах и быте,
ни пророчества, ни обобщенья,
ни действительно свежих открытий,
всё неверие, ложь да сомненья.
* * *
Я пялюсь на мутные стёкла,
веду диалог сам с собой.
Мне быть бы героем Софокла,
но я Еврипида герой.
Мальчишка под маской мужчины,
не верящий больше в богов.
Но явится «бог из машины»
на пару классических строф.
Он гордиев узел сюжета
разрубит легко, за момент.
Я так понимаю, что это
античных времён хэппи-енд.
Злодей побеждён и унижен,
добряк получает своё...
Но тот, кто в трагедии выжил,
тот не был героем её.
* * *
Как сорванные пластыри – растяжки на ветру. Холодной пылью фонари завалят двор к утру. Но месяц маленький висит… отстриженным ногтём. Глаз от усталости косит: двоится мир кругом. Один невидимый бросок (поднял ковбой коня) и вот на мне сидит лассо дешёвого ремня. Иду-вращаю, обхватив, в кармане пять рублей. Как неотвязный лейтмотив солёный вкус соплей.
Тащусь усталый и больной и душу в храм тащу, я буду плакать на ночной и всех врагов прощу. Придёт один, другой прилог, начнут меня смущать. И буду страшно, видит Бог, томиться и страдать...
Но причастившись Тайн святых, я стану сам святой.
Спокоен, радостен и тих пойду пешком домой.
Жаль, эта святость – лишь на миг, по правилам игры:
то лезем на духовный пик, то вниз летим с горы.
Я думал, если в храм войду, поэзия прощай.
Что, мол, динамика в аду и что статичен рай.
Вошёл, дрожа. Побыл чуть-чуть. И заявляю всем:
что Церковь – это тоже путь, путь новый, новых тем.
Да, патриот и либерал, новация не в том,
какой ты рифмой рифмовал, каким писал стихом.
Два клона или близнеца, вы равно далеки
от Бога нашего Творца – от творческой строки.
Прорыв, новинка, авангард – писать про благодать.
Не так, как православный бард, по сути передать.
Увы, я только в тридцать два нащупал этот путь.
Но может быть мои слова расслышит кто-нибудь...
Метели нет. Утихло всё.
Сугробы, как ковёр.
Ремня китайское лассо –
смиренья тренажёр.
Растяжки новые висят.
Луна плывёт в эфир.
Глаза... нет, очи не косят.
Един, устойчив мир.
Я пять рублей подал бомжу.
Свободно дышит нос.
И улицу перехожу.
Вопрос –
ответ –
вопрос...
УРАЛМАШ
Район деревянных бараков, империя сгнивших балконов. Кредит долговечнее браков, но всё-таки пропасть влюблённых. Держава не бедных, а нищих, в домах не найти домофонов. Суфлёрские будки на крышах. Уральский индастриал фоном. А трубы на крышах – кинжалы, что всажены вместе с эфесом. Июнь, и кайфуют бомжары, вольготно лежат под навесом.
Пьют пиво в подъездах, на лавках, бордюрах, аллеях и клумбах. Иду мимо окон и крупно – бухает мужик в синих плавках.
И можно глотнуть газировки, сточить пару пачек пломбира и репера на остановке уделать сонетом Шекспира. Потом, заедая палёнку конфеткой со вкусом шампуня, попробовать склеить девчонку... Стою в эпицентре июня!
Меня обесточили страсти, вот-вот и стрельну сигарету, опять побегу вслед за счастьем, хоть знаю, что счастье не в этом.
Но благословляю бараки, кредиты, измены и драки, отсутствие подлого счастья и даже греховные страсти. Всю плоскую эту минуту, всю пошлую нашу эпоху. (Не верю тому, что всё круто. Не верю тому, что всё плохо).
Да, время и глухо, и слепо, смешно говорить о свободе – на каждом углу вход на небо, а люди почти не заходят. Но храмы открыты святые, и вечером исповедь в храме, и служат с утра литургию, и Чашу выносят с Дарами. И можно подняться над пивом, над бытом, над бредом, над модой. И стать постоянно счастливым, и быть наконец-то свободным.
* * *
...И если бы читатели спросили:
что ты считаешь истинным, ответь?
Я бы сказал: всё чепуха в России –
любовь земная, слава, жизнь и смерть,
но есть одно, что ценным я считаю
и ты меня безумцем не считай, –
Причастие Святых Христовых Таин,
я выше ценности не представляю.
* * *
Памяти В.Неустроева,
Е.Хныченковой, А.Давыдова
Вовка, Ленка, брат мой Сашка,
я у вас навек в долгу.
Не хочу писать про счастье,
не умею, не могу.
Стыдно мне, неловко, гадко,
над могилами друзей,
говорить, что всё в порядке,
обнадёживать людей.
Люди, люди, ох, вы, люди,
как же вы хотите жить!
Ничего уже не будет,
ничего не может быть.
На хрена мне жизнь без Вовки,
в ней без Ленки пусто мне.
Я стою на остановке
в проезжающей стране.
Души хрупкие калечат
пошлость, пьянство и разврат.
Но у нас в России вечно
– кто? – никто не виноват.
Я хочу быть человеком,
я остался жить за них.
Мне не надо ипотеку
и кредитов расписных.
Я не офисный Иуда,
не карьерный паразит.
Если я про них забуду,
если в жизни счастлив буду,
этот мир не устоит.
СТРОФЫ, НЕ ВОШЕДШИЕ
В СТИХОТВОРЕНИЕ «ОДА»
Спасибо, Господи, за серое пальто,
за одинокие прогулки в сквере
писятлетоктября, точнее сто
лет одиночества, подарки и потери.
Как остро пахли травы и цветы
в восьмидесятых, в Казахстане, в парке
Джамбула, где дождавшись темноты,
мы с друганом глядим на звёзды сварки.
Спасибо, за советский Новый Год,
за ель, торчащую из ржавой крестовины,
за чувство праздника, которое уйдёт,
останутся хвоя и мандарины.
За то, как мы ходили на хоккей,
и хоккеист, легко подбросив клюшку,
ударил влёт, все закричали «Эй!»,
а шайба врезалась в соседнюю седушку.
Спасибо, Господи, за грязную весну,
разбитую, как первые кроссовки.
За русский катехизис – за шпану,
избившую меня на остановке.
За серые улиточки собак,
на пустыре, ну, там, где теплотрасса.
За семечки, шалык и бишпармак,
за кружку обжигающего кваса.
За ливни летние, когда вода летит
из водосточных труб, как из-под крана,
в котором дали воду, и бурлит-
вскипает на асфальте постоянно.
За небо, полное восточных сочных звёзд,
луну огромную, с неё эмаль отбита.
За вечно снящийся мне деревянный мост
на казахстанской станции «Защита»...
* * *
Говорят, во время оно
у царя всех мудрецов
и пророка Соломона
было странное кольцо.
На кольце он высек фразу
«всё пройдёт» и, если гнев
начинал туманить разум,
он смирялся, посмотрев.
Или в приступе восторга,
если часто сердце бьёт,
царь, бывало, глянет только
на кольцо и всё пройдёт.
Одного не знал правитель –
у Творца свои пути.
Всё пройдёт, но не Спаситель.
Он придёт, чтоб не пройти...
* * *
На самый строгий день Поста
пришёлся Новый Год.
Я знаю это неспроста,
но дьявольский расчёт.
Вогнать почти под Рождество
в кощунство и вину
не человека одного,
но целую страну.
* * *
Один поэт ушёл из мира
и стал монахом навсегда.
Его расстроенная лира
ещё бряцает иногда.
Казалось бы, с какой бы стати
пел мирянин Рубцов Н.М.
Но вот загадка благодати:
поэт поёт, игумен нем.
* * *
На православном кладбище суббота.
О воскресении поют колокола.
Кресты, могилы… Целая гора
листвы и мусора вон там у поворота.
Ну, чёрт возьми, я в лужу наступил!
Промокнут ноги, слягу, заболею…
Всё хорошо, но об одном жалею,
что никого на свете не любил.
* * *
Горбатого – могила,
но ты спины не горби.
Целительная сила
в страдании и скорби.
Избавь меня от боли,
избавь меня от страсти,
Твоей предамся воле,
Твоей предамся власти.
СИНИЧКИ
– 4 –
Эх, синички, синички, на решётке окна –
я дошёл до больнички от невинного сна,
от возвышенной сказки до реальности, б..ть!..
Привязали на вязки*. И нельзя отвязать.
От прямой благодати до зажжённых страстей.
На больничной кровати я почти Прометей.
Но клюёт мою печень не античный орёл,
а – похвастаться нечем – горький пиразидол.
– 3 –
Эх, синички, синички, на решетке окна –
мне приснились кавычки, а в кавычках жена.
Потому что другому ты навек отдана,
потому что любому ты не будешь верна,
потому что отныне (мне дороги видны)
будут женщины и не… и не будет жены.
– 2 –
Эх, синички, синички, на решётке окна –
я живу по привычке. Жизнь, зачем ты дана?
Ну, какие неврозы? Да, безумие, да!
И текут мои слёзы, как морская вода…
– 1 –
Эх, синички, синички, на решётке окна –
всё какие-то втычки, песня уж не слышна.
– 0 –
____________________________________________________________________
* вязки – полоски ткани, марли или бинта. В психиатрических больницах, в случаях необходимости, ими привязывают душевнобольных к кровати.
* * *
Поэт в России больше чем поэт…
Е.Евтушенко
Бомжей в больнице больше, чем больных,
и потому придумано толково –
больничная пижама для одних,
кальсоны и сорочки для других…
Мне ни того не дали, ни другого!
Гордыня стала распирать меня.
Действительно, во что одеть поэта?
И я в своём ходил четыре дня,
но кастелянша вышла с «билютня»
и выдала мне сразу то и это…
БАЧКИ
Сегодня вынести бачки
мне вдруг позволил доктор мой,
а на дворе весна почти
и пахнет здорово весной.
Синичка – тинь! – и на скамью.
Ботинком хрупаю ледок.
Когда же я создам свою
семью и тихий уголок?
…В три четверти зелёный цвет
собой залил палаты бак.
И мне не вынырнуть никак
туда, где белизна и свет.
* * *
На дьявольском автопилоте,
сорвав супружеский венец,
ты предалась хотеньям плоти,
но протрезвела, наконец.
Вчера приходит эсэмэска,
а я уже неделю пил,
перезвонил, ответил резко,
что не прощу… А сам простил.
* * *
Я из Москвы. Поэт. Одет, как бомж.
Ты – в антрепризе в роли проститутки.
Сначала шутки отгоняют ложь,
но вскоре ложь отпугивает шутки.
– Спаси меня, спаси…
А как спасу?
Ты растолстела, «принесла в подоле».
И я какую-то хреновину несу
о правде что ли…
– А помнишь, под сиреневым зонтом
актриса – ты, я просто гениальный?
Целуемся… ещё… ещё…
Потом
финал банальный.
Нет, я недаром пью фенозепам!
Недаром я лечусь от депрессухи!
Не сходится рассказанное нам
с показанным… Не сходится. По сути.
АТЛАНТЫ
Атланты держат небо на каменных руках…
А.Городницкий
Атланты держат небо на каменных плечах.
Я двадцать лет здесь не был. Я вырос и зачах.
И вспоминать не надо, как с мамочкой вдвоём
идём по Ленинграду и песенки поём.
Теперь я в Петербурге. Развёлся. Начал пить.
Что в этом переулке могли мы находить?
Двенадцать (или сколько?) атлетов небольших.
Из всей антички только и помню, что про них.
Ну, снег идёт. Ну, влаги процентов семистпять.
Ни веры, ни отваги, ни чувства, так сказать.
Кто в этом провинился? Да сам и виноват.
Грехами осквернился. Почти спустился в ад.
В одном глазу – гордыня, в другом – проклятый блуд.
Вот почему пустыня и тут, и тут, и тут.
ЗМЕЯ
У каждой женщины должна быть змея...
Б.Гребенщиков
Влюблённый – слеп.
Он и не знает, что происходит.
Знаю я:
к нему под сердце заползает –
змея.
И по своей змеиной воле
она то жалит, то щадит…
Бедняга, мучаясь от боли,
то ковыляет, то парит.
…Разлука.
Радоваться надо
счастливейшему из существ,
но он привык
и просит яду,
ведь яд вошёл в обмен веществ.
И странной пустотою жжёт
проделанный под сердце ход…
Влюблённый – глуп,
он и не знает, что происходит.
Знаю я:
он ход под сердце заполняет…
И это новая змея!
СЕРОКВИЛЬ*
Ежедневная, стало быть, норма
восемьсот миллиграмм сероквиля,
что спасли от душевного шторма,
не спасли от духовного штиля.
Отупение. Только порою
выплывает забытая совесть.
Не-лирическому не-герою,
то есть мне, понимаете, то есть
не-лирическому напрямую
говорит, а потом замолкает,
неприглядную правду такую
о которой и мама не знает.
Духовник о которой не знает.
* * *
Когда иду по улице и вдруг
пахнёт зловонием,
я не гляжу вокруг,
ища канализационный люк
или бомжей.
Я знаю, это запах души моей.
* * *
Пахнет свежей травой.
Трамвай повернул «восьмой».
Фотографии на «загран»
я положил в карман.
Больно смотреть – вид,
будто бы я сыт,
или был суицид,
или замучил стыд.
Строится новый дом.
Работу нашёл с трудом.
Скорее всего – откажусь,
я ведь людей боюсь.
Как ни воспринимай
эти траву, трамвай,
фотографии на «загран» –
вот он бежит пацан…
Детство. Гармония. Рай.
ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ «ПРЕЛЕСТЬ»
…И вышел… Санитарка мыла
наш туалет, ругаясь зло,
но это было даже мило,
так тихо стало и светло.
Бачок с водой и стенгазета,
рисунки глупые и вздор
милы мне, и мила мне эта
скамейка, урна, коридор.
В палате вечные соседи
и лампа кварца на стене
мила мне, и милы мне эти
окно, решётка на окне.
Благодарю, о Богомати,
за волю, счастье и покой!
И я сравнил две благодати:
ту раннюю и эту. Кстати,
как только я решил строкой
запечатлеть, как это было,
достал бумагу, ручку взял, —
она ещё мне посветила…
И тихо ангел отошёл…