Влад ЧЕРЕМНЫХ 
Влад ЧЕРЕМНЫХ
КОМПЛЕКС ИУДЫ
История 3, ”Казак”
* * *
От пустой автобусной остановки, через Конюшковскую шёл мужчина в расстёгнутом плаще, ветер трепал полы плаща, хлестал сухими листьями в лицо – вокруг ни души, широкая улица без машин, ветер и раскаты выстрелов за поворотом.
Ромка!!! – проорал мужчина, сжимая могучие кулаки... Ромка, Ромка!!!
Глаза искали сына, – Ромка!!!
* * *
4 октября 1993 г. Москва. Краснопресненская набережная. Белый дом.
По пустому коридору шёл Отец Василий. На полу валялись уже не нужные документы, скрипело битое стекло. Двери кабинетов были распахнуты. В разбитые окна доносились звуки выстрелов, шум Москвы.
Отец Василий уже решил для себя – он выходит. Осталось только спуститься по лестнице несколько пролётов и выйти на улицу, но при каждом шаге ему становилось жаль себя и чем дальше, тем всё нестерпимей.
– Маленький, какой я маленький. Кто услышал, кто внял?.. – говорил про себя поп. – Зачем всё?.. Старый дурак... Всё, конец.
Отцу Василию не было страшно, он даже не боялся смерти – так ему тогда казалось. Он выходил потому, что тут уже не с кем было молиться, а там... что там? Что бы ни было там, он ступал по битому стеклу – на всё Божья воля. Лицо священника было испачкано копотью, тёмно-русые волосы с проседью растрепались по плечам, седая борода всклокочена, глубокие глаза, крупный нос, складка между бровей, руки согнуты в локтях, большие, натруженные, привыкшие к труду ладони прижаты к чёрной рясе. Он выходил.
В проёме двери Отец Василий увидел человека в костюме, белой рубашке и галстуке. Тот сидел на корточках у письменного стола, прижимая к груди АКМ, от ужаса перестал думать и бормотал:
– Господи прости... что делать? Господи прости, господи прости... М...м.
Отец Василий подошёл к Человеку в костюме. Увидев Отца Василия, тот испуганно отпрыгнул к стене, повалился на попу и выставил вперёд ствол автомата – всё забыл, что говорил, готов стрелять.
– Оставь оружие, пойдём со мной, – обратился к нему Отец Василий.
– Нет!
– Зачем это я говорю? Пусть сидит тут... пусть сидит, – почти выл про себя Отец Василий. Постоял и вышел в коридор.
Человек в костюме встал и пошёл следом.
Они шли по коридору – Отец Василий первым, Человек в костюме за ним с автоматом в руках.
Навстречу им с лестницы выбежали двое молодых парней в камуфляже, с автоматами.
– Поп, что делать?
– Я выхожу... Оставьте оружие и идите со мной.
Парни встали. Отец Василий прошёл мимо них. Человек в костюме остался с парнями. Вроде не тихо было – с улицы стреляли, а шаги Отца Василия разносились по всему коридору...
В это время с треском распахнулась дверь подсобного помещения, что была рядом с лестницей, и в коридор вылетел парень в джинсовом костюме, светлый капюшон футболки болтался на воротнике. На вид парню было не больше двадцати пяти лет.
– Чего топчитесь? – крикнул он троице.
Те не знали, что и ответить, – стояли и нелепо сжимали автоматы. Отец Василий оглянулся на крик и тоже встал.
– Волыны на пол и за мной, – уже командовал джинсовый.
Тут, вспомнив, как сам недавно командовал, к парню подскочил Человек в костюме и ткнул в грудь стволом автомата.
– Веди!
– Волыну на пол, дядя!
Человек в костюме истерично передёрнул затвор...
Ни страха, ни усилия над собой не проявил парень – он спокойно отвёл ствол в сторону, схватил Человека в костюме за лацканы пиджака и головой – на, ему в зубы, потом просто сдёрнул автомат с плеча и бросил на пол.
Отец Василий долго смотрел на брошенный автомат.
– Москва там. По Арбату с калашами побежите?!
Парни в камуфляже тоже положили автоматы на пол вдоль стены. Человек в костюме, всхлипывал, вытирая разбитые губы носовым платком – даже одеколоном пахнуло.
– Не ссы, дядя, выйдем... Давай туда, – и парень махнул рукой в дверь подсобки.
Все поспешили к двери. Отец Василий так и стоял и смотрел на брошенное оружие.
– Ты что, поп, гордый? Там шпана тебя вместе с рясой по стенке размажет.
Отец Василий двинулся за всеми.
Люди бежали по узкому коридору, по лестнице вниз, вдоль вентиляционных труб. Бежали, бежали, бежали по лабиринту проектно-изыскательских разработок. Последним бежал Отец Васили.
Наконец, встали перед лестницей, ведущей к металлической двери. Тусклая лампочка освещала два десятка ступеней вверх.
– Всё, мужики – там улица, – сообщил джинсовый, поднялся по ступеням к двери, встал и начал лезвием перочинного ножа отжимать защёлку.
Люди стояли на ступенях друг за другом – тяжело дышали и ждали. Наконец с тихим скрипом дверь распахнулась в темноту... Послышался шум города и, кажется, воздух в подвале колыхнулся.
Быстрее, быстрее в город – люди спешили мимо джинсового, выскакивали в подъезд, а там, на улицу. Хлопали входные двери. Человек в костюме, сопя, протиснулся к двери мимо парня, кивнул ему, глаза отвёл и прочь…
Вышел Отец Василий, за ним джинсовый закрыл дверь. Двор, небо, голуби, размалёванная остановка.
– Спасибо, – Отец Василий протянул парню руку. Тот протянул свою.
– Ты, поп, рясу бы снял. А то тут какие-то бляди из снайперских винтовок палят.
– Ничего, я дойду. Как тебя зовут?
– Казак.
– Ты же москвич.
– Лошадей я люблю...
– Может, ещё увидимся?
– Может, увидимся.
И они разошлись в разные стороны, потерялись в улицах. Москвичи.
* * *
Босния. Горная гряда Игман юго-западнее Сараева.
По снежному склону двигалась группа бойцов в грязных маскхалатах – их пятеро. Двое несли раненого, один шёл впереди и один сзади. Люди сильно устали, казалось, что их надсадное дыхание хрипело над горным хребтом.
Холодно. Раннее утро. Небо начало голубеть, горели последние звёзды. Изо рта у людей шёл пар. Хрустел снег.
Вдруг первый, как будто что-то почувствовав, скомандовал:
– Ложись!
Люди повалились в розовый снег, и тут же ухнул выстрел, за ним следующий. Снег от выстрелов взлетал фонтанами. Бойцы перекатились на дно русла застывшего ручья. Выстрелы следовали один за другим. Двигаться дальше невозможно – вокруг никакого укрытия, ни одного большого камня – горы, прозрачное небо и утренние звёзды. Тишина.
Николай Иванович взял рукой снег и протёр им лицо.
– Сейчас солнце взойдёт, и они у нас как на ладошке будут.
Андрей – молодой парнишка лет семнадцати – посмотрел на светлеющее небо.
– Ага, солнце взойдёт, и мы в воде будем.
– Не бзди, Андрюха. Твоя простата потерпит.
Исчезли звёзды. Солнце уже поднялось над вздымающейся грядой. Бойцы лежали на камнях в ледяной воде.
Сашка – тот, что скомандовал «ложись», глянул на раненого, спросил Николая Ивановича:
– Как там Толян?
– Дышыт.
– Ты с Толяном остаёшься. Казак, Андрюха, сектор Иванычу не закрывать. По моей команде рвём кверху.
Казак вытащил из рюкзака казачью фуражку с мятой тульей, одел покрепче, вытянул кант на подбородок.
Сашка согрел дыханием замёрзшие руки, перекинулся понимающим взглядом с Николаем Ивановичем и пополз к небольшому камню слева – выглянул. На гряде метрах в двухстах чёрными точками были видны стрелки. Сашка достал бинокль – в горах первое дело, припал глазами к окулярам: камни, камни, камни и винтовка на сошках, красные лица врагов.
С гряды ударили выстрелы. Сашка сполз к ручью, замер... Всё, готов, собрался – быстро перекатился левее, чуть ниже, встал на колено и прицельно ударил по вершине. Делал он это так, будто и не ждал выстрелов в себя, но быстро. Потом Сашка вскочил и рванул кверху, за ним его товарищи. Этот бег – борьба за жизнь. Мелькали камни под ногами, край гряды, небо. Грязные, мокрые маскхалаты как тяжёлая шкура давили к склону. Вверх, вверх через кровавый кашель вверх.
Николай Иванович в это время бил с колена по противнику, как в тире – профи.
Вот и край гряды. В небольшом окопчике, навалясь на бруствер, лежал убитый стрелок, рядом на спине лежал его раненый товарищ. Из соседнего окопчика выскакивали двое, от палаток ещё бежали трое “турок”.
Казак выхватил свой клинок, Сашка с Андреем пошли в штыковую. Кровавый, беспощадный бой... и тишина, и только небо свидетель.
Сашка и Казак уселись на бруствере, закурили. Андрей выполз задом из чужой палатки со спальником в руках – маскхалат в брызгах крови.
– Командир, у “турок” cпальники австрийские – мечта.
– В чужие горы со своими спальниками не ходим, – буркнул Казак и сплюнул. – Ты лучше сюда глянь. Экипировка-то натовская.
– Это с гуманитарной помощью получают. Вон и Барретт М-82 у них тут, – заметил Сашка со знанием дела.
Андрей, сворачивая спальный мешок, подошёл к товарищам, присел у винтовки.
– Ничо. Наша СВД не хужее.
– Не хужее... Перевяжи вон страдальца, – показал Сашка головой на раненого.
Андрей, засунул спальник в чехол и молча начал перевязывать прижимающегося к стенке окопчика мальчишку.
Сашка встал, подошёл к краю гряды, махнул рукой Николаю Ивановичу, обернулся:
– Айда, – и, перевалясь через камни, почти побежал вниз. За ним пошёл и Казак.
Андрей закончил перевязывать:
– Живи, – перекинул ногу через край, оглянулся... – птенчик (раненый действительно напоминал всклокоченного птенца), – и, бросив к ногам мальчишки спальник, запрыгал по камням догонять товарищей.
Пятёрка уходила всё ниже по ручью – горы, нежить и четверо парней в грязных маскхалатах выносили своего товарища.
* * *
Они вышли. Вот уже крыши виднелись за краем склона, вот улица. Добровольцы шли по деревенской улице, а навстречу попадались приметы недавнего боя: выжженные проёмы окон, разбитые заборы, фасады домов с отметинами от пуль. Мимо прошли знакомые бойцы сербского ополчения – помахали друг другу руками.
Добровольцы вышли на площадь, поднесли раненого к автобусу, Николай Иванович с Сашкой подошли попрощаться.
– Давай, Толян, – Николай Иванович положил свою руку на руку друга.
– Потерпи ещё немного, – шепнул Сашка почти в самое ухо раненому.
Из окон автобуса на парней смотрели пассажиры.
Казак с Андрюхой занесли раненого товарища в автобус и бережно опустили в проход между сидениями. Казак подложил Толяну под голову рюкзак, посмотрел на товарища – как ты, удобно? Толян тихонько кивнул ему – мол, всё путём.
Андрюха ничего не сказал – только сунул под клапан рюкзака пачку сигарет.
Добровольцы стояли посреди улицы, курили. Автобус захлопнул двери и покатил с площади. И как-то пусто стало – Толяна увезли.
– Айда, мужики, – притушив окурок, позвал Сашка.
Пошли устало, мимо домов под черепичными крышами. Под ногами лужи, талый снег серел у забора.
Проходя мимо распахнутых ворот, русские увидели группу ополченцев во дворе, махнули руками знакомым и пошли дальше. Ополченцы не ответили, они окружили старую женщину и что-то зло спрашивали у неё.
Николай Иванович остановился – у него был нюх на плохое. Постоял и вошёл во двор.
– Драган, сегодня посидим? – приветливо крикнул знакомому.
– Да, да, Коля.
– Всё нормально?
– Да.
Тут один из сербов ударил старуху ладонью по щекам – раз, другой, третий. Та мотала головой – мол, не знаю, не видела.
– Вы чё творите! – возмутился Николай.
Добровольцы вернулись к Николаю Ивановичу. Ополченцы встали перед русскими, автоматы взяли наизготовку.
– Идите, ребята. Тут наше дело, – сказал кто-то из сербов.
Андрей хлопал глазами. Казак начал уже снимать с плеча автомат.
– “Калаш” надень, – буркнул Сашка Казаку и встал между добровольцами и сербами. Мы уходим, – громко сказал ополченцам. – Всё, уходим! Уходим! – уже скомандовал своим, и повернулся спиной к сербам.
Добровольцы вышли со двора, а Николай Иванович остался – стояли друг перед другом с Драганом.
Ополченцы толкали старуху вглубь двора, а та кричала что-то им в лицо, а в глазах обречённость.
Николай Иванович двинулся во двор, но наткнулся на грудь Драгана.
– Плохо это...
– Вам сейчас не понять. Иди, Коля.
Николай Иванович развернулся и пошёл вслед за товарищами – шаг, другой... и раздался выстрел – глухо, не звонко. От этого звука Николай Иванович, давно привыкший к выстрелам, вздрогнул и, не оборачиваясь, пошёл догонять товарищей.
– Что там? Старуха как?.. Что старуха-то? – вертя головой, спрашивал Андрей.
– Спит, – рыкнул Николай Иванович.
– Сынки этой старухи у Славко семью вырезали, – попытался объяснить Сашка.
* * *
Из кабака вышел пьяный Казак. Он ещё был в маскхалате, без фуражки, соломенные волосы свисали гривой на капюшон. За ним выскочил пьяный мужичок и тянул назад.
– Не спеши. Русский, я угощаю, – заплетаясь языком, уговаривал серб.
– Не хочу я. Баста, – Казак оттолкнул мужичка и, пошатываясь, пошёл прямо по подмёрзшим лужам к дороге. Под ботинками потрескивал ледок. Холодно. Изо рта шёл пар.
По дороге, пробивая сумерки светом фар, медленно катил автобус похожий на пазик, его белёсый силуэт напомнил Казаку Подмосковье.
Казак, пошатываясь, вышел на середину дороги перед автобусом, сдёрнул автомат – огнём и страшным ды...ды...ды разорвала вечер автоматная очередь.
Автобус остановился.
– Открывай! Ё… твою мать. Открывай! – проорал Казак, вбивая кулаком гвозди в лоб пазику, потом, держась руками за автобус, добрался до створок, руками раздвинул шипящую воздухом гармошку и ввалился в салон. Автомат застрял в дверях. Казак остервенело выдернул оружие на себя, поднялся и встал, рассматривая пассажиров. В салоне были две старухи, подросток и мамаша с дочкой лет семи. Девочка прижалась к матери, а та как птица крыльями накрыла дочку руками.
– Что стоим?.. Гоу, гоу, – скомандовал водителю Казак.
Водитель переключил скорости, автобус дёрнулся и покатил дальше. Казак не удержался и упал на сидение напротив матери с дочкой. – Ух...
Мать прижала дочку к себе, старухи с укором косились на Казака, что-то боязливо говорили – через шум мотора не разобрать.
Казак положил автомат на сиденье рядом, рукой поправил волосы.
– Фу ты!.. А фураху-то я забыл... Ничо, завтра ворочусь. – Казак посмотрел на мать с дочкой. Из под материнских рук, сквозь золотистые кудёрки, блестели на Казака любопытные глаза.
– Не боись... Солдат ребёнка не обидит.
Казак в упор посмотрел на мать – красивая женщина лет тридцати в по-русски повязанном платке. Не нагло посмотрел, без угрозы – просто понравилась. Женщина смутилась, отвернулась к окну. Казак склонился к проходу, опустил голову на руки, волосы обвили пальцы. Ехали молча, монотонно фырчал автобус. Казаку очень захотелось поговорить – то ли спьяну, то ли стыдно стало. Он оторвал голову от рук и, заплетаясь языком, обратился к женщине:
– Ты прости. Я не хотел вас пугать.
Девочка уже успокоилась и с любопытством рассматривала Казака.
– Как зовут тебя, чудо?
Девочка снова спряталась у матери на коленях.
– Снежанка её зовут, – сказала мать.
– Наша... Отец-то где?
– В ополчении. Сейчас на полежоях дежурит.
– Вернётся... Я-то что тут делаю?.. А? – скорее себя спросил Казак.
Мать отвернулась к окну. За стеклом проплывали голые склоны гор, тёмное небо, даль. Впереди на обочине показался трёхэтажный дом, в сумерках мерцали окна на первом этаже – это база Русского добровольческого отряда.
Казак, заметив краем глаза знакомый дом, заорал водителю:
– Водила, стоп! Стоп!
Автобус остановился. Казак встал, закинул автомат на плечо и, пошатываясь, пошёл к двери, у выхода обернулся, посмотрел на пассажиров – те уже спокойно смотрели на него – как будто провожали. Казак дружески хлопнул водителя по плечу и уже было стал спускаться по ступенькам, как вдруг обернулся опять – Снежанка смотрела на него:
– Русский, ты от нас не уезжай... Не уедешь?
Казак молча вышел. Автобус покатил. К окошку, сплющив нос, прильнуло личико девочки.
Ещё с минуту Казак смотрел вслед автобуса, потом, покачиваясь, побрёл к стоящему у дороги дому.
* * *
На перекладине болтался боксёрский мешок. В свете окна Николай Иванович бешено колотил кулаками. Не тренировался, а словно убивал что-то, рычал и колотил, колотил, колотил. Полосатая майка мелькала в тусклом свете окна. Холодно, а по лицу Николая Ивановича стекал ручьём пот.
* * *
В гостиной за круглым столом играли в карты Андрей, Димка Чекалин и Меченый (на щеках у парня шрамы от пули, что прошла удачно). На койке тихонько бренчал на гитаре Игорь-историк.
– Вы что психованные такие вернулись? – готовый влупить картой по столу, спросил у Андрея Меченый.
– Да... ополченцы старуху сегодня кончили.
– На хрена?
Андрей махнул рукой, отвернулся.
– Как только кто-то начинает объяснять, как надо жить и учить всех Свободе, надо эту суку, срочно мочить... Меня... свободе учить?! – хмыкнул Димка.
– Это точно... Чего ей учить?.. В Белграде девки... класс. Но дорогие, чёрт. – Меченый шлёпнул заготовленной картой об стол.
– Наши не хужее, – уткнувшись в свои карты, ответил Андрей.
– Андрюх, там у тебя бубновые есть?.. – спросил Димка.
– Найдутся. – Андрей подкинул на стол красненькую.
– Андрюша, а ты откуда знаешь, что не хужее?
– Чё не знать-то?
– Ну, женщина... загадка.
– Времени нет гадать.
Меченый отвалился на спинку стула, посмотрел на мальчишку:
– Андрюха, вот отвоюешь тут, вернёшься домой, а тебя в армию загребут... Вторую войну ломаешь, а тобой лейтенантик сопливый командовать будет.
– Зае...ся. Ребят, чё дома-то делать?.. Может в Иностранный легион податься?
– Тогда, Андрюша, мы с тобой непременно, встретимся... Тока... уж не взыщи, – сказал Димка и веско посмотрел на Андрея.
– Я ж так... Дома-то неча делать.
Игорь-историк забренчал по струнам бысто-быстро и затянул куплет из Ножкина: “И носило меня, как осенний листок, я менял города, я менял имена. Надышался я пылью заморских дорог…”.
* * *
Николай Иванович колотил мешок – кулаки разбиты в кровь. Удар, и из развороченного чрева боксёрского мешка потёк светлый песок.
* * *
Распахнулась дверь и, пошатываясь, в гостиную вошёл Казак.
Он прошёл к своей койке, поставил к спинке автомат, сел.
Горыныч прекратил петь. Все смотрели на Казака – если парень напился, значит что-то будет.
– Фураху забыл... – Казак, встал на коленки и вытащил из-под койки ящик с гранатами, взял одну, повертел в руке. – А рычажок-то не на ту сторону смотрит. – Казак уселся с гранатой на койку, зажал рычаг, разогнул усики и вынул кольцо.
Сидевший напротив Меченый, привстал – ё..ё!.
Добровольцы вывалились в узкую дверь на крыльцо. Им навстречу поднимался по ступеням Николай Иванович. Андрюха столкнулся с ним, машет в сторону распахнутой двери – глаза круглые:
– А...а! У...у!
– Валим! – как-то тонко проорал Меченый.
Все отбежали к забору. Николай Иванович остался на крыльце, потоптался и зашёл в дом.
Казак сидел на койке и старательно попадал усиками в крохотную дырку.
Николай Иванович сел напротив. Казак продолжал вставлять усики.
– Попал, – удивлённо улыбнулся парень.
Они сидели, молча, смотрели в глаза друг другу.
– В России матери хотят приехать... с сыновьями своими проститься... Ты, Петь, езжай, помоги им добраться.
В комнату вошёл Сашка, за ним толпились добровольцы. Они всё слышали.
* * *
Под Шуховским куполом, среди вокзальной толпы шёл Казак – джинсы, куртка со светлым капюшоном, кроссовки, сумка через плечо и светлые волосы, гривой спадающие на воротник.
Впереди красная буква “М”. Людская река несла Казака в метро.
Вагон шелестел по рельсам, москвичи прижаты друг к дружке, – как далеко я был, – думал про себя Казак.
Двери открылись, толпа вынесла Казака наружу, потянула к эскалатору, наверх... Волна ветра подземки растрепала его волосы, – чёрт, не любил, а приятно. Ах, Москва.
Вдоль тротуара теснились ларьки, за ними виднелись горы пустых коробок, упаковок и всесезонная банановая кожура желтела то тут, то там.
По тротуару, мимо ларьков, лотерей и разных напёрсточников, торопились москвичи. Казак шёл в толпе, ничем не выделяясь, пожалуй, только не московский загар выдавал, что человек он приезжий.
Подъезд, дверь, кнопка звонка – такая беленькая неприметная кнопка – раздавить бы её. Казак нажал на эту кнопку, и пенье соловья полилось из-за двери. Дверь распахнулась, и к Казаку из полумрака коридора вышел Отец Василий.
– Здравствуй... Вот и встретились, Казак. Заходи.
Они вместе прошли в комнату узким коридорчиком мимо висящих на вешалке плащей.
За круглым столом, что стоял ближе к окну, сидели четыре женщины и, подняв лица, всматривались в того, кто пришёл. Кажется, они ждали того, своего, родного... а он оказался не тот.
Казака поразило, что у двух женщин, что постарше, на головах повязаны были платки, точно так, как у той сербки в автобусе. Третья женщина сидела спиной к окну – строгая короткая стрижка седеющих волос, платок спущен на плечи, в руках фото сына. Четвёртая, ещё молодая, подкрашенная и по моде одетая, а глаза ждали и не верили, что уже всё. Она встала из-за стола и, собравшись, спросила Казака:
– Скажите, вы точно знаете, что Кости... нет?
– Да... он там, на Оголовке... 12 апреля. Костя, в Вышеграде. Там наши все вместе... на кладбище.
Женщина вытянулась в струнку, резко отвернулась к окну и зашептала себе, как укор сквозь слёзы:
– Сам ведь... сам...м.
Отец Василий подошёл к столу.
– Мамы... утешением вам только дело, на которое пошли ваши дети. Поймите, – говорил поп, а сам тех слов не находил и путался... замолчал, – а...эх! – Он расправил бороду, в глазах вроде даже улыбка блеснула, как у хирурга перед тяжелобольным. Жить-то дальше надо.
– Ну что, милые женщины, давайте сейчас чайку выпьем, да обговорим, как поедем. Вот Петр, только сегодня приехал оттуда. Он будет нас сопровождать до самого места. Спрашивайте...
* * *
Конец смены. Из проходной, мимо унылых ларьков и палаток валил рекой заводской народ.
Перед проходной топтался Казак – кого-то ждал.
Вдруг от подруг отделилась девчушка – рыжая, в джинсах, розовой кофточке и с сумочкой через плечо. Она торопливо пробиралась через толпу.
– Ну что же, ну пустите же! Петька!
Ух, и закружил.
Они шли среди товарищей. Запрыгнули в автобус, ехали, зажатые со всех сторон, и смотрели, смотрели, смотрели друг на друга. Мимо пролетала уже одетая в зелень Москва. В открытую форточку дул ветерок и трепал волосы двух счастливых, молодых людей.
Вот и знакомый двор с доминошниками, акации и тополя, а за акациями хоккейная коробка и турник, у которого толпились пацаны.
Девушка с Казаком шли на автопилоте, тут их дом, они тут свои.
Подъезд, дверь, прихожая и ах! Они одни и всё к чёрту.
* * *
В раскинутые шторы белел рассвет. Она сидела на раздвинутом диване, поджав ноги к подбородку, руки обвивали коленки. Казак молча одевался у окна.
– Если ты сейчас уйдёшь, я тебя ждать не буду.
В свете окна был виден профиль девушки, вытянутая шея, блестящие глаза. Она не смотрела на Казака, только чутко слушала: как он одевался... стоял... его шаги... встал... открыл дверь и... хлоп запором. Силуэт вздрогнул, и лицо спряталось в колени. Тикали часы... Бросок, и она у окна.
Там, за окном на тротуар вышел парень в джинсовом костюме, со спортивной сумкой через плечо. Утренний ветер трепал его соломенную гриву. Уходил самый главный её человек.
– Нет! – Халатик, шлёпки, летит по тротуару. Чёрт... эти тапки. Догнала... Они стояли долго, долго, долго среди пустого двора. Её не видно, она спряталась на его груди, только горели её рыжие волосы.
* * *
В проходе у окна стоял Отец Василий и Казак. Под стук колёс в окне пролетали зелёные кущи, поля. За горизонтом, в темнеющую синеву садилось оранжевое солнце.
– Знаешь, поп, меня спрашивают: зачем я еду? А я не могу сказать... Даже себе не могу сказать. Чувствую, что так надо.
– ...Все мы ищем эти слова. Зачем?
Раздвинулась дверь в купе рядом. В проём выглянула одна из матерей.
– Мужчины, идите ужинать к нам... Давайте, давайте.
– Спасибо, мы уж проголодались. Я сейчас, только тормозок свой возьму, – охотно согласился Отец Василий.
Отец Василий зашёл в своё купе, Казак в купе к матерям. Стол был заставлен всякой домашней пищей. Женщины освободили Казаку место у стола. Через минуту Отец Василий появился в проёме двери с кульком в руках и, положив его на стол, сел рядом с Казаком.
– А руки мыли? – вдруг вспомнила самая молодая мама. – Идите мыть руки!
Все женщины подхватили требование своей подруги: “... быстро мыть руки”.
Мужчины подчинились и вышли из купе мыть руки.
Одна из мамаш в повязанном платке тем временем сняла с банки с соленьями капроновую крышку – по купе разнёсся вкусный укропный запах.
– Прошлогодние помидорки, а как свежие.
Самая молодая мамаша достала из сумки домашнее полотенце, положила на колени: – Костино...
Мужчины вернулись.
– М... у, вас тут стол ломится, – зычно сказал Отец Василий и втянул носом аромат. – Запах!
– Попробуйте с картошечкой – нонешняя. Всё со своего огорода, – с волжским оканьем пригласила та мамаша, что открывала соленья.
– А откуда вы?
– Из Горького.
Отец Василий взял рукой красный крепкий помидор и положил в рот. Щёки раздулись по помидору, в глазах умиление... Проглотил.
– Замечательно. Петь, девчонка твоя умеет такое делать?
– Научится.
Отец Василий взъёрошил волосы:
– Эх, я ещё возьму?
– Да берите, берите…
Он взял помидорку, посмотрел на женщин, на Казака, жующего зелёный лук с картошкой...
– Земля наша... необъятная, странная... Капут России?! И жалеть нечего?.. Фиг!
А вагоны разогнались, летели, раскачиваясь в догорающих летних сумерках, и ветер свистел в приоткрытое окно.
* * *
Могилы, могилы, свежие холмики, кресты. У могил склонились русские матери – что-то шепчут, руками как крыльями обнимают холмики.
Самая молодая мать стояла с Отцом Василием – наглаженные брючки, аккуратные туфельки, кофточка, чёрный газовый платок спустился по волосам, на глазах солнцезащитные очки. Она не может идти к могиле, стоит, сжав ладони, сплетя намертво пальцы. Слёз у неё не было, она как застыла.
Отец Василий прижал женщину своими ручищами к себе, почти насильно гладил по волосам – неуклюже, но так честно...
Как она вдруг вытянулась... Чёрные очки куда-то упали, и она кинулась к могиле... побежала на встречу с сыном...
Стояли добровольцы без шапок, стояли сербы. Стоял Отец Василий. Было тихо-тихо!
* * *
На базе русского добровольческого отряда в гостиной у стола сидели матери, добровольцы расположились кто где.
Отец Василий ходил по комнате. Ему не нравилось скорбное молчание, которое повисло над собравшимися, и он ходил туда-сюда, скрипя половицами. Он никогда не забывал дождливый октябрь, ветер на растрёпанных улицах Москвы и пустоту... у него оставалось именно ощущение пустоты от тех дней – даже молитва не помогала. Кругом измена... Нет, нет, это он не о государстве – о душе... хотя, и о государстве тоже. И вот сейчас ему необходимо было растоптать даже память того унизительного состояния.
– Поймите. Сердцем своим почувствуйте. Все думали сдулась Россия. Нет! – Отец Василий оглядел женщин. – Поступок ваших сыновей – это ли не пример. Их будут называть авантюристами, наивными, без царя в голове, потерянными... Их постараются забыть. Ни одна газета, ни один канал телевидения не расскажет о них... Народ будет их помнить...
– Так, так... только... ребятки наши никому не нужны кроме нас. Только мы помнить и будем... да, может, какая сербская мать цветы принесёт на могилки, – потупив глаза, тихо сказала горьковчанка.
– Нет. Не дадим забыть. Зачем парни наши пришли сюда? Зачем?!. Да несправедливость не принимает народ наш. В крови это у нас. Мудрецы наши, экономисты с культурологами говорят: менеджмент нужен, инновации... учиться у Америки с Европой нам надо... Зачем?.. Ради наживы? Ради биржевого интереса? Чтобы кого-то, кто слабее согнуть?.. Своего же брата? Есть ли Бог в этом? Так друг дружку и пожрём... Угодно ль это Богу?.. Надули народ. Кто ж надутый-то работать будет? Одно ехидство. А вот когда поймём... Зачем, тогда и учиться будем по-настоящему и работать... Дети ваши может быть надежду дали нам.
Все притихли. Тишину проломил голос Николая Ивановича.
– Не учи ты нас. Нам слов-то правильных много толковали. Уши опухли. Комиссары, бляди депутатские... Вас, толстопузых, только не хватало, – Николай Иванович провёл ладонью по горлу: – Во! Пойдёшь поп с нами?.. Время покажет. Поверим, может и мы за тобой и пойдём... Вы не сомневайтесь, мамаши. Живы будем, не забудем сыновей ваших... Ну, так вот случилось, что ж тут делать.
* * *
Было будничное, как мирное утро. По улице девушка с братом гнали жидкое стадо коз. Во дворе хозяин с сыном копался в тракторе. За зданием лазарета две медсестры вывешивали бельё на сушку.
Отец Василий и Отец Данила неспешно шли по тропинке от храма в сторону пустыря, заросшего сорным кустарником. Отец Данила рассказывал о своих планах и активно показывал рукой в разные стороны, убеждая Отца Василия в своей правоте.
– Хотим сад яблоневый посадить вон там, на пустыре, – Отец Данила обернулся к деревне, – смотри, как красиво, вся деревня как на ладони.
Они подошли. Отец Василий отвёл руками ветки куста боярышника, посмотрел на заросли:
– Давай помочь организуем.
– Что такое помочь?
– Сад-то всем будет люб. Позовём прихожан. Работу попросим сделать. А после и стол накроем.
– Так я и хотел. У нас так тоже принято.
– Тогда пойдём смотреть место.
Отец Данила затрещал сучьями, пробираясь через кусты боярышника к зелёной поляне, Отец Василий следовал за ним. На поляне было тихо под кругом неба, только птичьи голоса ласкали уши – уютно, как дома.
– Полянку эту только надо сохранить, – сказал Отец Василий.
Отец Данила промолчал, он смотрел в небо.
– С босняками верно раньше-то не враждовали?
– Нет. Мирно жили. У них мечети, у нас церкви... Переженились.
Вдруг тишину нарушили уверенные шаги, треск сучьев – по склону среди кустарника к деревне шли вооружённые люди. Священники заметили их первыми.
– Босняки!
– Вот и посмотрели... Откуда они? Там же французы стоят.
– Идёмте скорее. Надо людей в деревне предупредить.
Священники выбрались из зарослей и бегом заспешили вниз по тропинке к деревне.
* * *
У дороги, за камнями вооружённые люди обустраивали пулемётное гнездо, чуть выше устроился снайпер.
В деревню спускались вооружённые люди. Они шли спешно, но уверенно, точно знали, что сопротивления в деревне им дать некому.
Хозяин, что с сыном возился в тракторе, кинулся к забору – по улице уже шли враги. Отец и сын забежали в дом, и уже через минуту отец выскочил с автоматом и сумкой набитой магазинами. На ходу передёргивая затвор, отец подбежал к калитке, распахнул её и сразу начал стрелять вдоль улицы.
Из дома выбежала жена с сыном и дочкой лет восьми.
– К церкви бегите! Быстрее! – крикнул отец, оглянувшись на семью. Сам встал в проёме калитки на колено и снова ударил длинными очередями вдоль улицы.
Деревня корчилась, как живой организм, в который вошла игла. Слышался лай собак, выстрелы, визг – словно вредная туча накрыла улицы, жилища и гнала жителей к Храму. Почему они бежали к церкви? – Вон ведь, кругом горы... Там, за деревней они остались бы один на один со злом – так ведь страшно.
Несколько ходячих раненых вышли из лазарета во двор с автоматами и заняли позицию у дороги.
Медсестрички бегали по палатам и успокаивали лежачих.
Врач – лет сорока, сидел на ступеньках в белом халате и курил. Просто курил.
* * *
Из дома выскочила женщина с дочкой, что ехала с Казаком в автобусе. Она подбежала к привязанному псу, отвязала его и гонит: Пошёл! Пошёл! А тот рычит, скалит зубы. Женщина обернулась, а во двор уже вошли боевики. Мать закрыла Снежанку собой.
Пёс бросился на чужих... Короткая очередь из автомата и пёс, обречёно взвыв, упал у забора.
Снежанка кинулась к своему любимцу, встала около него на коленки. Мать металась на этом последнем пятачке между убийцами и дочкой, и сжималось это место, затягивалась петля.
Её схватили, поволокли в дом. Девочку бросили в сарай.
* * *
Хозяин навалился на косяк калитки, вся грудь его была в крови, но он ещё был жив. Автомат лежал на земле. К отцу подскочил сын, потянул его – не получилось, тяжёлый отец. Мальчишка взял автомат, встал в проём калитки и нажал на спуск по улице, пока не кончились патроны... и стало тихо.
– Мотоцикл... Гони!!! – в тишине прохрипел отец.
Мальчишка бросился к сараю, не добегая, воротился к отцу, а тот машет рукой – мол, гони.
Мальчишка скрылся в сарае, выкатил мотоцикл мимо отца к задним воротам, завёл, обернулся... и рванул. Парень гнал по целине, по камням, через кусты, он вырвался на дорогу совсем у засады. Боевики не заметили его и не успели остановить.
Так птица вырывается на свободу, так мальчишка тот гнал по дороге, только рубаху трепал ветер.
* * *
В тишину ворвался треск мотора. Мотоциклист пронёсся мимо базы русских добровольцев. Андрей стоял в это время у дороги и увидев несущегося мальчишку звонко свистнул.
Из казармы вышли несколько добровольцев.
– Андрюх, чо свистишь? – спросил Николай Иванович.
– Да, пацан что-то лихо на мотоцикле пролетел.
Тут все услышали едва уловимые выстрелы, доносящиеся из-за холма.
– Заводи! – скомандовал Сашка Меченому.
База добровольцев ожила: хлопали двери, тащили пулемёт, парни выходили на дорогу уже обвешанные оружием. Меченый вывел ГАЗ-66 на дорогу. Человек десять добровольцев скоро погрузились под тент и погнали к деревне.
* * *
На площадь перед штабом влетел на мотоцикле мальчишка. Он бросил, не глуша, мотоцикл и закричал:
– В деревне “турки”!!!
Ополченцы вывалили на площадь, заводили машины и без лишних разговоров тоже погнали к деревне.
* * *
У лазарета боевики добивали раненых, которые вышли с оружием. Подходили к раненому – короткая очередь, перешагивали и шли дальше. На крыльце в луже крови лежал врач – через него тоже перешагнули и вошли в лазарет. В коридоре две медсестры обнявшись, жались к стене – две девчушки в белых халатиках, две жертвы. Кто-то повалил их на пол, кто-то прошёл в палаты и в уши ударили длинные автоматные очереди, стоны и звон разбитого стекла.
* * *
Прихожане толпились перед алтарём. Перед ними стоял Отец Данила и читал молитву. Отец Василий стоял у запертых дверей церкви, ждал, может быть кто-то ещё попросит убежища, постучится.
С улицы слышались автоматные очереди и вдруг в двери ударили так сильно, что могучие двери содрогнулись.
Отец Василий твёрдо стоял, только задвинул ещё один засов.
Тут разлетелось со звоном стекло над церковной лавкой, и автоматная очередь разнесла стену напротив.
Прихожане молчали. Они все (и взрослые, и дети) обернулись к дверям, а Отец Василий понял, все смотрели на него. Удары сыпались с улицы один сильнее другого, двери стонали как живые.
Отец Василий отдёрнул задвижки и, упёршись обеими руками, распахнул двери. Солнечный свет ударил ему в глаза, даже слёзы выступили. Он вышел в солнечный проём дверей на каменное крыльцо Храма, его окружили люди с перекошенными ненавистью лицами. Отец Василий хотел что-то сказать, но не успел. Его били прикладами, а когда он упал на камень, его топтали, рвали, как будто желали растереть вместе с каменной пылью церковного крыльца.
Кто-то из боевиков кинул в окно храма гранату, за ней полетела другая – уже в двери. Раздались взрывы, и из дверей вырвался дым вперемешку с пылью.
* * *
В деревню влетели на машинах ополченцы и добровольцы. Им попадались по пути расстрелянные дома, сожжённые сараи, убитые собаки. Бойцы выпрыгивали из машин на ходу – как им хотелось достать врага!
Вот и лазарет – окна разбиты, флаг c красным крестом валялся на земле, врач всё также лежал на крыльце.
Ополченцы зашли внутрь. В палатах на койках лежали люди в кровавых бинтах. Живых не было. На полу в коридоре лежали медсёстры – то, что от них осталось. Ополченцы и русские стояли над ними, склонив головы – глаза бешеные, желваки бугрились.
* * *
Боевики спускались по склону спокойно, уверенные в своей безнаказанности.
По лесу в полном молчании спешили им наперерез добровольцы. Они уже видели врага и только боялись не упустить – всё ближе и ближе. Николай Иванович начал стрелять первым – с ходу приклад в плечо и прицельно.
Боевики начали отстреливаться.
Сашка и Димка с Андреем бежали в обход – вот уже и лица врага они могли разглядеть. Андрей сунул пальцы в рот и засвистел по-разбойничьи, безоглядно.
Встали добровольцы. Ополченцы встали, услыхав Андрюхин разбойничий свист, – и прицельно, прицельно…
Боевики поняли, что против них русские. Кто-то из них отчаянно проорал: русские!.. – и вот уже паника, и стрельба веером, куда попало.
Димка рвался всё ближе, ближе к врагам, пытался отсечь им отход.
– Димон!.. Чекалин! – проорал ему Сашка
Тот оглянулся.
– Не гони!
А Димка не слушал, шёл вперёд и стрелял, стрелял, стрелял – глаза злые, и травинка в зубах.
Никого не отпустили. Миротворцы вмешаться не решились.
* * *
Из сарая вышел Андрей – глаза круглые, рот открыт, а сказать ничего не может.
К Андрею подошёл Казак:
– Ты что? Что там?
А Андрей навалился на дощатую стену и молчал. Казак зашёл в сарай... застыл.
На деревянной стене сарая крестом белела Снежанка – гвозди вбиты в ручки и ножки, голова вниз.
– Что делается-то. Что делается? – беспрерывно шепча, бросился он к девочке. Казак руками начал выдирать гвоздь из левой ручки – то ли рычал, то ли выл.
Андрюха сунул ему подобранный где-то в сарае гвоздодёр. Казак оттолкнул его и пальцами гвоздь тот вытягивал. Гвоздь не поддавался, и Казак, не дыша, в одном бешеном усилии, не чуя мяса на пальцах, потянул ржавый кол и вырвал.
Подошёл Николай Иванович, встал на колени и стал тоже руками вытаскивать гвоздь из правой ножки.
– Придержи, – скомандовал натужно Андрею.
Тот взял своими чумазыми, мозолистыми руками девочку за плечи и... пробило его... пробило пацана и все кристаллики его летучей души встали на то единственное место, в котором родился один чистейший кристалл.
Добровольцы передавали по очереди этот обряд освобождения – руками, молча, с зубовным скрежетом.
Девочка повалилась – на руки Казаку. Он прижал её к себе и вдруг испуганно посмотрел в личико.
– Живая!
Добровольцы вышли из сарая на свет. Казак вышел с девочкой на руках, прижимая её к груди крепко-крепко.
* * *
По улице от церкви ковылял Отец Василий. Он даже не ковылял, а передвигался, поочерёдно переставляя ноги, опираясь на кусок доски. Его ряса была в бурых пятнах крови. Лицо у Отца Василия раздуло кровавой синевой, губы и скулы распухли. Отец Василий увидел Казака с девочкой на руках, добровольцев, ополченцев, прихожан и спешил к ним.
Из дома вынесли мать девочки. Женщины тихо плакали, мужчины молчали... тоже плакали.
Отец Василий, хрипло дыша, подошёл к ним. Его пропустили к девочке. Он склонился, погладил светлые волосы – нежно, не касаясь.
– Живая... – ссутулился и заплакал. Потом вдруг выпрямился, как смог, и сказал добровольцам тихо, без пафоса, сквозь кровавые осколки зубов:
– Ребятушки, ребятушки... не вызверитесь. Людьми останьтесь... Не служите злату, ребятушки. Зло это. Несвобода. Верю я... Верю, будет у России могучая армия! Защитит та армия всех слабых и угнетённых. Россия будет, и воины у неё будут. Вот здесь, тут и возрождается дух той могучей силы, ребятушки...
Отец Василий склонился снова над девочкой.
– Храни Христос тебя, дитятко, – поцеловал и перекрестил.
Ополченцы подогнали грузовик. Казак передал девочку женщине, та села с девочкой на руках в кабину. Грузовик развернулся и покатил прочь.
Добровольцы остались на дороге с Отцом Василием. Кругом их люди, а они стояли как щит, как твердь, как самая чистая нержавеющая сталь.