Виктор КОНЯЕВ. ПО ДЕЛАМ СВОИМ... Повесть

 

Виктор КОНЯЕВ

ПО ДЕЛАМ СВОИМ...

Повесть      

 

Солнышко мешало Игнату, оно бежало не очень высоко от края неба наравне с автобусом, то прячась на мгновения за стволы деревьев, то появляясь вновь и слепя его. Вот это чередование света и тени и раздражало, к тому же в некоторые моменты на стекле отображалось его лицо, немилое в данной ситуации, да и вообще опостылевшее в последние дни. Игнат прикрыл глаза, попытался уйти в свои переживания, но солнце не оставляло его в покое, проникало сквозь веки, не так ощутимо, как при открытых глазах, но всё же достаточно, чтобы не дать сосредоточиться, особенно когда и сосредоточиться-то не было на чём, если не считать таковым недовольство собой, окружающим миром и неясное желание как-то изменить свою жизнь.

Обычно Игнат бывал недоволен собственной персоной после нескольких дней пьянки, когда организм уже не принимал алкоголь. Тогда же приходило желание что-то поменять к лучшему в жизни, но оно всегда было неопределённым и через пару дней, когда похмельный синдром мало-помалу уходил, оно тоже как-то рассасывалось.

А сегодня он как раз с глубокого похмелья, как и немало дней до этого. Неделю назад у него был юбилей, пятьдесят лет исполнилось, а вчера вообще отмечал праздник, который почитал особо, день Победы, поэтому весь промежуток времени между знаменательными датами Игнат и гулял, плавно переходя от одной к другой.

Нынче же, в воскресный день, дражайшая супруга (чтоб ей задрожать до трясучки) погнала бедного мужика, изнуренного длительными возлияниями, в гараж за картошкой, наказав заодно почистить погреб. Нет, она прямо-таки вытолкала его взашей, он даже не успел толком умыться, а бриться он и не собирался, хотя руки и не дрожали, но координация движений была не на должном уровне, да и смотреть на свою рожу совсем не хотелось.

Надо же такому случиться: только он об этом подумал, открыл глаза – и тут же на автобусном стекле, будто в зеркале и словно назло ему, рожа и отпечаталась – скуластая, с рыжей недельной щетиной, с набрякшими под глазами мешками и с некрасиво оттопыренными ушами. Конечно же, цвет щетины и складки под глазами не были заметны на оконном изображении, но он-то знал о них, этого было достаточно. И до красот природы ему не было дела, хотя весну он всегда любил, особенно, как сейчас, начало мая – время, когда появляются на деревьях первые листочки.

Автобус проехал мост через реку. По сторонам от дороги, в пойме, часто затопляемой паводковыми водами, земля уже просохла; мелколесье и кустарник, буйно разросшиеся на нетронутых, непригодных для хозяйственной деятельности обширных территориях, выпустили первые листики и, казалось, будто легкий зелёный туманец окутал заросли.

Погода с утра стояла великолепная, после дождей и небесной хмурости было приятно погреться в лучах восходящего солнца. Но не Игнату. Его мучило похмелье, а тут ни с того ни с сего вдруг резко заболела голова, запульсировало в висках, да так, что потемнело в глазах, сердце забилось быстро и неровно.

Игнат откинулся на спинку сиденья, зашарил сразу одеревеневшими пальцами правой руки по пуговицам рубашки, пытаясь расстегнуть, и провалился в бессознательность.

Его вернул в реальность голос кондукторши, зычный, привыкший перекрикивать обычный в общественном транспорте гомон. Но сейчас довольно ранним утром воскресного дня, тем более после большого праздника, в автобусе народу негусто. Удивительно, но голова не болела, была абсолютно ясной, сердце тоже билось ровно, лишь сухость во рту напоминала о произошедшем. Кондуктор назвала остановку, следующую за нужной ему, значит, свою проехал. Игнат подхватил пакет с уложенным в него свернутым рюкзаком и пошел к выходу. Он даже не сразу обратил внимание на своё самочувствие, кроме отсутствия болей; он просто зашагал по обочине дороги назад, и позже лишь, дойдя до отходящей влево асфальтированной дорожки, вдруг осознал, что совершенно здоров и никаких симптомов отравления алкоголем не чувствует. А ведь ещё буквально несколько минут назад похмелье портило настроение, ему не хотелось тащиться в гараж, он бы за это время успел заскочить к соседке-бабульке, которая ссужала ему сотню-другую на опохмелку, и сидел бы сейчас в родном пивбаре.

Игнат глянул на дешевенькие наручные часы: начало десятого, да, уже сидел бы. Однако, раздражение от того, что он не в пивбаре, а идёт в гараж, где ему предстоит не пиво пить, а трудиться, почему-то не вспыхнуло. Даже наоборот, ему стало приятно от мысли, что делает сегодня хоть что-то доброе для супруги, для семьи. Если бы он проанализировал ход своих мыслей, то удивился бы весьма.

Жена его, Раиса, зашла к нему утром в комнату неожиданно. Обычно она избегала мужа, потому что их разговоры чаще всего заканчивались скандалом, видимо, ей это тоже не доставляло удовольствия. Игнат полуспал, то вваливаясь в кошмарные видения похмельного сна, то вяло-сонно размышляя, где бы ему поживиться денежкой, ежели вдруг бабка почему-либо не выручит. Он услышал, как жена вошла, и вскоре почувствовал тяжелую руку на своем плече: она сильно тряхнула мужское костлявое тело и вечно хриплый голос загудел в ушах: «Вставай, обалдуй! Дома ни картошинки, съезди в гараж, привези. Да и погреб заодно почисть!». Видя, что муж не открывает глаза, Раиса загудела уже угрозно:

– Кому сказала – подымайся!

Игнат с большой неохотой поднял веки. Супруга стояла у дивана в недлинной ночнушке, открывающей ноги изрядно выше колен, оттого они и смотрелись страшно даже привычному глазу – безобразно толстые, с синими перекрученными узлами сосудов пониже колен, с опухшими ступнями, едва помещающимися в широкие шлепанцы. Руки у Раи вдавлены кулаками в бока, эта поза обозначала готовность к ссоре. «Ну, сейчас начнётся», – подумал Игнат и быстренько поднялся; лучше было встать, собраться и уйти, чем выслушивать нескончаемые упрёки. Раиса неотступно следовала за ним, стояла у двери ванной, когда Игнат ополаскивал припухшее лицо, наблюдала, как он наскоро глотал горячий чай без сахара, достала из темнушки и подала ему рюкзак и гаражный ключ, когда он уже обувался, напутствовала:

– И не вздумай дурить меня, если придёшь пьяный и без картошки, я тебя точно выпру из квартиры. Возьми на проезд, – сунула ему две свернутые пополам десятирублёвые бумажки. Выглянула за дверь посмотреть, точно ли он пошёл по лестнице к выходу (она знала о том, что бабушка из соседней квартиры дает Игнату деньги, ругала её за это, но бабка не шибко слушала Раю, Игнат-то иной раз помогал бабульке, делал кое-что по дому).

У Игната, пока он собирался под бдительным оком жены, копился гнев на неё, он даже бурчал, но тихонько, чтобы Раиса не услышала: «Надзирательница хренова, тебе бы в тюрьме работать». А когда она пригрозила выгнать его из квартиры, гнев всклокотал в нём, поднялся к горлу и ожег гортань. Хотел было по первому порыву повернуться и обложить свою половинку многоэтажно, но вросшая за последние годы пришибленность, постоянное чувство вины не позволили, он лишь дернул плечом и привычно пожаловался самому себе: «Дожил – из собственной квартиры скоро выгонят, как надоевшую собачонку». Из задворок сознания выскользнула поганенькая мыслишка о пожелании смерти своей драгоценной супружнице, но не настолько Игнат ещё пропил совесть, чтобы позволить подобным мыслям свободно гулять в голове, – он решительно загнал её туда, откуда она просочилась. Когда вышел из подъезда – было сильное желание плюнуть на жену, на гараж и на картошку, пойти в пивной бар (всё равно кто-нибудь да угостит), однако он почему-то решил всё же съездить, а потом уже пойти похмелиться. Скорее всего, на его решение повлиял настрой Раисы, можно было легко вообразить, какой скандалище она бы закатила, не выполни он её требование.

 

* * *

Около будки охранников, немного левее и ближе к дренажной канаве, среди камней и мусора стояла одинокая берёзка. Игнат всегда смотрел на неё, когда шёл в гараж, и всякий раз удивлялся её живучести. Летом на неё летела пыль с проезжающих по шоссе автомобилей и пыль с неасфальтированного выезда из гаражного общества; земля, на которой ей приходилось расти, точнее, глина и строительный мусор, за летние месяцы высыхала до каменной твёрдости, а она, берёзка, упорно и настойчиво тянула к солнышку свой тоненький ствол и хлипкие веточки. За годы берёзка подросла и сейчас была почти вровень с Игнатом. Он никогда к ней не подходил, смотрел только издали, а сейчас отчего-то приблизился, осторожно потрогал пальцами крохотные, как пальчики новорожденного ребенка, листочки. «Красавица ты моя, расти, милая», – тихо произнес, и ему показалось, будто живая плоть веточки едва заметно дрогнула в его руке, откликаясь на ласковое слово. И душа отозвалась радостью.

К гаражу Игнат подходил, полный решимости поработать в полную силу, не только почистить погреб, но и вообще прибраться как следует после зимы. Раньше он любил свой гараж, и когда вечерами, в выходные и во время отпусков, строил его, и потом, когда уже держал в нём «Москвич», – любил позаниматься слесарными делами, что-то сделать для дома или для садового участка. Вся торцевая стена представляла собой мастерскую, где были слесарные тисы, сверлильный и заточный станки, небольшая циркулярка и много разных полочек с инструментом. Но когда это было? Сейчас машины в гараже нет, участка тоже нет, и ходит Игнат сюда в основном в погреб за картошкой и морковкой со свеклой, которую они с осени покупают.

Повернул в свой ряд: ветерок, гулявший по длинно-сквозняковому коридору между приземистыми строениями, нанес запах дыма – наверное, мальчишки жгли сухую траву на пустыре за гаражами. Игнат вдруг вспомнил, что за всю дорогу от остановки он не закурил. Странно, обычно он совал в рот сигарету сразу, едва выходил из автобуса. Но что еще более непонятно – курить не хотелось. Он всё же по привычке достал пачку недорогих сигарет с фильтром, извлек одну, отвернувшись от ветра, зажигалкой прикурил. Дым оказался каким-то прогорклым, как испорченное масло. Сделав три затяжки, Игнат выбросил сигарету, подумал при этом, что виной всему непроходящая сухость во рту. «Ладно, поработаю, потом покурю», – подумал Игнат и достал из пакета гаражные ключи в связке: один от накладки, закрывающей отверстие под основной ключ, и длинный, сантиметров двадцать, тросик, вставленный в трубку, на конце которой была полая резьба, тросик на выходе намертво сварен с трубкой. Этот ключ вместе с замком ему изготовил сосед по гаражу, классный токарь, ныне уже покойный. Замок оказался замечательный, безотказный, никакие перепады температур на него не влияли. Открыл замок накладки, направил тросик в отверстие, попал в более широкую трубку, соединенную с массивной щеколдой, потянул, калитка приоткрылась, пальцами левой руки открыл шире. Да, нету хозяйского догляда за гаражом – шарниры заржавели, и пришлось приложить немалые усилия, чтобы открыть достаточно для входа. Электрощит у него справа, на стене, примерно в метре от калитки. Игнат привычно пригнулся, переступил порог и, выпрямляясь, шагнул вперед, но неожиданно ткнулся лицом во что-то плотное, но не очень твёрдое. «Что за чертовщина? Что тут может быть?». В гараже после яркого весеннего света было темновато, различалась лишь какая-то мутная стена впереди. Не глядя поставил пакет, достал зажигалку из кармана. Узкий столбик пламени осветил штабеля пластиковых коробок, в них угадывалось что-то неодноцветное; посветил вверх и в стороны: коробки стояли до самого потолка и от стены до стены, оставляя место с полметра при входе, где он стоял. Вся эта громада коробок была покрыта пленкой, Игнат даже потрогал её рукой, – толстая и тугая на ощупь. «Бред какой-то». Лоб покрылся ледяной испариной. «Может, я в чужой гараж попал?». Игнат подумал об этом, ясно осознавая абсурдность такого предположения, но иного объяснения увиденному разум не находил. В полумраке ему было трудно сосредоточиться, поэтому он поспешно вышагнул за калитку, едва впопыхах не приложившись головой об металлическую раму, сел на холодный металл, расстегнул куртку, закурил, в этот раз сигарета пришлась по вкусу, привычно успокаивала. «А может, кто-то спрятал товар в мой гараж? Но тогда – как открыли, потом закрыли? Подобрали ключи?.. Стоп, а я никому их не давал?». Игнат начал вспоминать, но ничего не всплывало, да и что могло всплыть, если он и сам-то в последние годы ездил сюда только за картошкой-моркошкой, ключи он с собой постоянно не носил, они всегда лежали на полке в темнушке. В принципе, их могли взять дочь с зятем, но они не умели открывать хитрые замки, к тому же без его пропуска машину зятя не пропустят в гаражное общество, а тем более на грузовой, ведь такую прорву товара надо же было на чём-то завозить. Да поди, там товару на целую фуру; нет, сейчас новый руководитель кооператива или как там контора у них называется, навёл порядок с въездом-выездом. Так что не стоит грешить на Ирку с Василием. Сын, Колька? Это тем более вряд ли, он давно отрезанный ломоть, живёт в другом районе, далеко от родителей, к ним редко приезжает, да и не способен сын на какие-то коммерческие авантюры, прижился домохозяйкой при бабенке, небольшой начальнице: она работает, а он варит и стирает, с работы её встречает, тапочки подаёт, – тьфу на него, поганца!».

И тут Игнат озлился на самого себя. «А что это я сижу тут и думаю, кто бы что бы мог спрятать в моем гараже?! Я же хозяин, пойду и гляну». Решительно встал, раскрыл калитку пошире, чтобы было светлее, и шагнул внутрь. Снова посветил зажигалкой, примериваясь, где удобнее распороть толстый полиэтилен. Коробки стояли так плотно друг к другу, что через упаковку пальцами не нащупывался зазор между ними, а в коробках смутно виднелись какие-то красноватые пачки. Зажигалка нагрелась, погасил её, сунул в карман, достал квартирные ключи с брелоком – один был нерабочий, длинный, узкий и с пропилами от старого реечного замка, но им было удобно открывать пивные бутылки, вот он его и не выбрасывал. Решил вскрывать справа в углу. До самого верха дотянуться росту не хватало, поэтому ударил ключом пониже, пробил и попытался расширить отверстие, но ключ – не нож, не мог разрезать; ударил рядом, потом еще и еще, затем пальцами стал разрывать промежутки между дырками. Немало пришлось ему потрудиться вытянутыми вверх руками, пока не вытащил вторую сверху коробку, а верхняя сама свалилась; ударив Игната по плечу, мягко стукнулась об пол. Водрузил увесистую коробку на порог калитки, а сердце уже бухало в горле: сквозь прозрачный полиэтилен вполне можно было разглядеть пачки денег. Осторожно торцом ключа попытался проткнуть угол коробки, но ключ скользил, ударил, с хлопком вошел внутрь, и тут совсем рядом как пулеметная очередь заскрипел щебень под чьими-то быстрыми шагами. Мгновенно вспотевшими ладонями Игнат смахнул в коробку на пол, перешагнул порожек и потянул рукой за верхний швеллер калитки, пытаясь её закрыть, уберечь от чужих глаз вдруг свалившееся на него богатство. Магическая власть злата уже мутила разум, поэтому любого человека, оказавшегося случайно рядом, он готов был расценивать как врага, как покусителя на его сокровище.

А покусителем оказался Матвеич, сосед по гаражу, не ближний, но и не такой уже далёкий, через пяток более ближних, а когда-то вообще добрый товарищ. Они почти одновременно начинали строить свои гаражи, помогали друг другу. Матвеич тоже работал на комбинате, сварщиком, у него был личный сварочный аппарат, они вечерами, по темноте, воровали на стройке нового квартала арматуру и на мотоцикле Матвеича с самодельной, приспособленной для перевозки длинных и тяжелых предметов площадкой вместо люльки, вывозили, на месте сваривали решётки. Иногда выпивали, но весьма умеренно, Игнат тогда не увлекался этим делом.

Матвеич годами старше, он вскоре вышел на пенсию, увлекся рыбалкой, ездил на новеньком «жигуленке» куда-то далеко на рыбные реки и озёра; привозил много, рыбу продавал, со временем у него сложилась собственная клиентура. В общем, по выражению Игната, Матвеич заделался куркулем, теперь у него шикарная иномарка и на таких нищебродов, как Игнат, он посматривает свысока. Характеризуя так бывшего товарища и пытаясь найти объяснение наступившему охлаждению в отношениях, прежде просто замечательных, Игнат Таланов, как, впрочем, и подавляющее большинство людей в таких ситуациях, свою часть вины за это старался не замечать, затушевывать, спрятать подальше в сердечные потаёнки. А дело-то было в том, что Матвеич, пожалуй, один из первых заметил появившуюся у Игната страсть к алкоголю. Не раз он говорил, оглаживая пальцами пшеничные усы: «Игнаша, не увлекайся, до добра еще водочка никого не довела». От угощения он стал отказываться, но деньги взаймы давал до той поры, когда Игнат перестал вовремя отдавать долг. В этих вопросах сосед был принципиален. С год назад Игнат всё же выклянчил у Матвеича тысячу, клялся через месяц вернуть… прошло три месяца и при встрече товарищ сказал Игнату: «Ты был хороший парень, Игнаша, и настоящий друг, но ты быстро спиваешься, а я не хочу тебе в этом помогать. Короче, долг я тебе прощаю, но никаких дел больше с тобой иметь не желаю. Бывай здоров». После этого они при встречах лишь кивали головами.

Матвеич шел посередине межгаражного проезда, с рюкзаком, в штанах камуфляжной расцветки и куртке, не сходившейся на тугом пузе, и это под его ногами в высоких шнурованных ботинках хрустел щебень, так напугавший Игната.

«А вдруг он спросит, почему это я выскочил из гаража? Да какое ему дело-то? Покурить вышел на свежий воздух».

Торопливо закурил, Матвеич поравнялся, но в его сторону не смотрел и уже почти проходя, величественно повернул голову в короткополой шляпе и медленно наклонил её. Игнат коротко кивнул, желая, чтобы сосед скорее прошёл. А досада всё же родилась в сердце: «Ишь, как барин смерду своему мотнул башкой. А когда-то прям друганы были, неужели за поганую тыщу до сих пор дуется?». И тут впервые он подумал: «Так я ж сам виноват, вовремя не вернул долг и вообще не отдал». Мысль была неожиданная и неприятная, Игнат быстренько запинал её подальше, тем более, его жгло нетерпение скорее нырнуть в калитку и распотрошить коробку. «Неужели и вправду там деньги?». Но он сдерживал себя до момента, пока Матвеич не свернул к своему гаражу. Металлическую дверцу прикрыл, оставил небольшую щель для света. Рвал вдруг ставшие жесткими, как стальные крючья, пальцами неподатливую упаковку. Тугие и толстые пачки уложены плотно, ногтем подколупнул одну, вытащил и поднес поближе к полоске света. Она повдоль и поперёк заклеена узкими бумажными лентами, на них что-то напечатано, но он не стал читать, указательным пальцем поддел и порвал перекрестье лент. Пятитысячные купюры притягивали взгляд, хотелось любоваться ими бесконечно, а в уме уже складывалась картина, как он в пивбаре шиканет на полную катушку. Игнат стоял в полосе света, не сводя глаз со свалившегося на него счастья в виде денег, которые он в последнее время так сильно полюбил и которых ему катастрофически не хватало. Неизвестно, сколько бы он так завороженно простоял, но его опять испугал какой-то посторонний шум. Отшатнулся вглубь гаража, пряча руку с пачкой денег за спину, замер, но всё стихло. «Так, пора уходить, а то меня точняком кто-нибудь из соседей застукает». Вскрытую пачку попытался засунуть во внутренний карман куртки, она не влезала, новые купюры скользили, пачка норовила рассыпаться веером, тогда он разделил её примерно пополам и поместил в оба внутренних кармана.

«Сколько в пачке, вроде должно быть сто штук? Получается, вот в такой не шибко толстой пачке полмиллиона?! С ума сойти!».

Вытряхнул из пакета рюкзак, вместо него уложил туда остальные пачки, их оказалось девять штук, они изрядно раздули небольшое полиэтиленовое вместилище, и содержимое второй коробки, которую он тоже намерен взять, могло не войти. В рюкзак же вошло всё, и так было безопаснее, потому что он меньше привлекал внимания, мало ли что несёт мужик в потрепанном рюкзачишке, – картошку, например. Кстати, до картошки добраться не получится, но он же может купить ее в магазине.

Да он сейчас может купить всё, что душа пожелает! Пустым пакетом накрыл сверху деньги, затянул шнуром горловину и даже застегнул ремешок откидного верха для надёжности. Когда закрывал калитку, глянул в сторону гаража Матвеича: ворота открыты, значит, собрался выезжать. «А, может, пойти отдать ему штуку, поди, сдача-то будет у него? Ага, а вдруг он подумает – откуда это у нищего Игната вдруг деньги завелись? Обойдётся, потом как-нибудь отдам». Вскинул рюкзак на одно плечо. «Смотри-ка, вроде бумага, а не совсем лёгкая. Сколько же это у меня деньжищ? Так, в пачке пятьсот тыщ, в десяти, значит, пять миллионов, а всего десять лимонов! Десять миллионов рубликов! Такое ощущение, будто это всё во сне». И тут его неожиданно пронзила, буквально до пяток, страшная мысль: «А вдруг они фальшивые?! А что если их кто-то спрятал в моем гараже специально? Понятно же, что хозяин обязательно возьмет сколько-то себе и начнет их тратить. И вот тогда, если его не повяжут через какое-то время, тот, кто спрятал, поймёт, что можно ими пользоваться. Но тогда он или они должны следить за мной». Игнат торопливо заоглядывался по сторонам, но никого вблизи не было, только охранник вышел из будки, к который он подходил.

«Да ну, бредятина, тем более, я же видел на пачке ленту, а на ней что-то было напечатано, во, кстати, и на упаковке какие-то цифры были и надписи, даже герб вроде был, так что вряд ли деньги фальшивые. Да и какой дурак будет печатать фальшивки в таком количестве…». Запнулась мысль Игната на последнем аргументе. «А сколько же их всего в гараже?». Он начал считать, хотя бы примерно, потому что не мог вспомнить, какое количество коробок было в высоту и в ширину, но даже приблизительно, даже в одном ряду получалась астрономическая цифра побольше полумиллиарда; а всего в гараже, по скромным прикидкам было близко к триллиону. От такой головокружительной суммы его голова и впрямь немного «завальсировала». «Я теперь смогу купить всё, абсолютно всё, что захочу. А то ждал пенсию, считал месяцы до неё – на черта она мне теперь нужна. А куплю-ка я себе крутую иномарку лимонов за пять и найму себе шофёра». Но здравый смысл всё же победил в нём. «Не, это, если чё, потом. Сейчас надо самое важное порешать. Дочери ипотеку выплатить, а то доконала она их, чуть ли не на сухарях с водой сидят, а платить еще лет семь».

И вот тут он, наконец, осознал, что ему совсем не хочется пойти в пивбар и как следует похмелиться, а ведь буквально пару часов назад он об этом мечтал, но тогда у него не было денег даже на кружку пива, а сейчас за плечом гигантские деньги, но пить нет желания. «Што это я, трезвенником решил заделаться? Глупости какие-то. А может, пойти к Антохе, купим шашлыков, водки, пива, снимем пару девах и рванем на природу? Ну да, с такими деньгами? Сопрут махом. Нет, надо сначала домой зайти, деньги затырить, а потом уж всё остальное. А домой без картошки идти нельзя, Райка загрызет. Ладно, на месте разберёмся».

Он подходил к остановке автобуса, осталось перейти дорогу, когда наглая мысль буквально вломилась в мозг: «А зачем мне эти деньги?». Игнат едва не запнулся: «Как это зачем?! Это же счастье – иметь столько денег, ни от кого не зависеть и иметь всё, что пожелаешь». Но наглючая пришелица втаскивала подруг, таких же бесцеремонных.

«Разве в деньгах счастье? Посмотри на богатых, они вечно озабоченные, как бы сохранить и приумножить свое богатство. И совесть свою они глубоко-глубоко запрятали. Ты хочешь таким стать?».

Игнат от возмущения даже сжал кулаки. «Тьфу ты, что за хрень в башку лезет? Какое мне дело до разных спекулянтов? Я никого не обманывал, мне богатство с неба свалилось, и почему я не могу им пользоваться? И совесть здесь совсем ни при чём». Надо было чем-то заглушить неприятные, затрагивающие нечто непривычное для его устоявшихся взглядов мысли чем-то хорошим, приятным. А чем может заменить досаждающие думки стареющий некрасивый и пьющий мужик, к тому же давно лишенный женской ласки и даже простой супружеской участливости? Конечно же, любовными мечтаниями. Были они и у Игната, а после подслушанного зимой в пивбаре разговора даже обрели конкретные очертания. Он тогда сидел с кружкой пива, изредка отпивая по маленькому глотку, ждал Василия Макарыча, ушедшего выпрашивать у своей, как он говорил, «старой скряги» «стольничек». Не то, чтобы Игнат задумался о чём-нибудь определённом, мысли просто скакали с одного на другое, не задерживаясь надолго на одной теме, но он не сразу обратил внимание на двух парней, севших за его столик. Краем глаза уцепил, что парни в хороших куртках, оба высокие. Сначала он и не вслушивался в чужой разговор, но хлопцы говорили довольно громко, особенно после того, как приняли по сто пятьдесят грамм из пластмассовых стаканчиков. Видимо, они занимались коммерцией, потому что в разговоре часто употребляли какие-то специфические обороты речи. Потом тот, который сидел рядом с Игнатом, с краю, спросил о какой-то Маринке; товарищ, расположившийся напротив ответил: «Да ну её, чувырлу, у ней запросы, как у английской королевы. Слушай, Серый, я тут на днях был в гостинице в центре. Приезжал один фирмач из Новосиба, он завязан на очень серьезных людей, надо было порешать вопросы. Ну, короче, порешали, а потом Анатолий этот заказал обед в номер и двух тёлок». Парень закусывал красной икрой с блюдечка, говорил с наполненным ртом, но разборчиво. «Я думал, придут какие-нибудь зачуханки конченые». Говоривший прожевал и откинулся на высокую спинку стула.

– Честно говоря, у меня даже желания не было на это дело.

Он резко отклонился от спинки, сдвинул рукой на самый край свою дорогого меха шапку, заговорил эмоционально: «Ну ты веришь-нет, пришли две такие красоточки, просто обалдеть! По семнадцать обоим, фигурки, как у богинь! Я с Люськой два часа прокувыркался и готов был хоть ещё сутки».

Тот, кого назвали Серым, спросил:

– Чё, в одной комнате, что ли кувыркались?

Собеседник широко улыбнулся:

– Деревня ты, Серёга. У него апартаменты из двух комнат и спальни, в каждой по шикарному дивану, есть где поваляться с девкой. Ну ты знаешь, Серёга, запал я на Люську, Маринка рядом с ней не встанет. И, главное, понимаю, что шлюха, но такая!.. Знаю, что это её работа, но такие ласки! Будто я у неё единственный мужчина, и притом любимый. Телефон личный просил у неё, ни в какую не даёт. Дала служебный, говорит, приезжай, снимай номер и вызывай.

– А дорого берёт?

– Пять штук за час.

Серёга удивленно воскликнул:

– Ничё себе! А платил фирмач?

– Нет, с Люськой я сам рассчитался.

– Дороговато.

– Эх, Серый, Серый, видел бы ты её!

– Ну и что теперь?

– Завтра поеду, на сутки сниму номер и позвоню ей. Попробую всё же уболтать встречаться вне работы.

– А с Маринкой-то как, ты вроде уже жениться собирался?

– Сложный вопрос, папашка-то её мне здорово помог, без него я бы не раскрутился. Ладно, посмотрим. Ну что, ещё по сто пятьдесят или хватит?

– Не, у меня дела.

– Ну, тогда погнали.

Они поднялись и ушли, а разговор тот так впечатлил Игната, что он без особого напряжения представил себя в богатом гостиничном номере в объятьях юной девы.

С того времени у него появилась мечта – когда-нибудь, если заведутся деньги, поехать в центр города, в самую дорогую гостиницу и «снять» на всю ночь красоточку, юную, нежную и страстную. Но деньги в нужном количестве, по его прикидкам, тысяч полста, в обозримом будущем не предвиделись даже во сне, это было совершенно недостижимо, и тогда Игнат скорректировал свою мечту, решив удовольствоваться ласками красотки менее продолжительное время, хотя бы часок, это ближе к реальности, но и в этом случае в кармане должно шуршать тысяч пятнадцать. Однако с самой зимы у него больше пары тысчонок в руках не бывало, мечта отдалялась, но не тускнела, даже наоборот, наполнялась конкретными деталями и диалогами с воображаемой «симпапулькой», когда он, ложась спать, если не был сильно пьян, живописал в своем мозгу сладкие картинки. Предсонные эти фантазии – единственное, что осталось у Игната из всех существующих форм взаимоотношений с женщинами, пожалуй, за последние лет пять, если не считать нескольких кратковременных связей со случайными собутыльницами, по пьяному делу или ради выпивки готовыми отдаться кому угодно.

Супруга Игната, Раиса Андреевна, как раз пяток лет и болеет, ей не до супружеских обязанностей, да она и раньше-то не шибко ублажала мужа в постели, отношения у них давно разладились и поводов к улучшению не виделось.

Стоило ему вспомнить свою мечту, как сердце забилось в бешеном ритме: неужели то, что уже казалось несбыточным, могло стать реальностью? «Может, сразу вызвать тачку и махнуть в город?». Он даже сам удивился, когда следом пришла отрезвляющая мысль, раньше он обычно действовал под воздействием порыва, а тут вдруг такая расчётливость. «С такими деньгами и в гостиницу?! Не-е-ет, денежки надо домой занести, спрятать их как следует, а потом уж в город».

Подходя к шоссе, увидел приближающийся автобус и рванул так, как бегал только в молодости, но как-то не придал этому значения. И лишь когда вскочил на ступеньку маршрутки, доставая из кармана куртки мелкие деньги, с удивлением, к которому за сегодняшнее утро уже стал привыкать, обнаружил, что нисколечко не запыхался, дышал ровно и глубоко, причём, никаких хрипов и свистов прокуренные легкие не издавали. И над этим не стал задумываться, ему интереснее было представить, как он приедет в гостиницу, снимет самый дорогой номер, как войдёт к нему прекрасная… «Заснул, што-ли? Проезд, говорю, оплати». Над ним, так и стоявшим на ступеньке, нависала жирная молодуха с угрястым лицом; у неё было злое, наверное, от недосыпания, лицо и короткие волосы странного светло-оранжевого цвета.

– А, да-да, – ссыпал в лопатообразную ладонь деньги. Неприятно было смотреть, как кондуктор короткими толстыми, словно разъевшиеся опарыши, пальцами считала и кидала в пластиковую коробочку мелочь, а еще неприятнее стало смотреть, когда она, сунув ему билет, повернулась и пошла по салону: могучие бедра под синим трикотажным платьем, едва прикрывавшим ягодицы, колыхались ленивой волной. Красивая картинка с входящей молодой девицей, стройненькой и соблазнительной, растворилась. Та, из картинки, явно была оскорблена таким соседством и удалилась. «Надо же так разожраться! Неужели кто-то обнимает эту тушу? Наверное, есть любители. Ладно, сначала дела». Вышел на первой в районе остановке, намереваясь зайти в продовольственный магазин и купить картошки с морковкой и свеклой, а заодно и деньги разменять. Подрагивала У Игната ручонка, когда он на кассе протянул новенькую пятитысячную купюру, и лёгкая испарина взмокрила лоб холодком в момент, когда губастенькая кассирша осматривала её с обеих сторон, но всё обошлось, сдачу засовывал в карман джинсов с чувством огромнейшего облегчения; оказывается, он сильно боялся, что деньги могут оказаться ненастоящими. Вторая волна радости накатилась на сердце: «Я на самом деле богат, да так богат, как ни одному шейху арабскому не приснится!». Радость распирала, хотелось запеть или громко рассмеяться, и даже появилось сильное желание кому-нибудь рассказать о своём счастье. Он уже проходил мимо пятиэтажки, весь первый этаж который был превращен в некий торговый центр, состоящий из небольших секций, торговавших самыми разнообразными товарами. Слева стояли отдельные павильоны, в которых продавали, в основном, фрукты и овощи. А между ними возвышалось сборное сооружение, большую часть его занимал рыбный магазинчик, а над ближней частью, недавно отделенной от остального помещения и даже с пристроенной лестницей и крылечком, висела свеженькая вывеска «Доброденьги».

Знал, конечно же, Игнат, что в этих скромненьких с виду заведеньицах с таким лукаво-благопристойным названием происходит самый настоящий грабеж легковерных граждан. Сюда идут либо люди, неожиданно попавшие в финансовое затруднение и не имеющие возможности быстро перехватить у кого-либо деньжат на месяц-другой, либо просто глупцы, не понимающие, что за фантастической доступностью займа маячит настоящая кабала. Но знал Игнат это чисто теоретически – кто-то что-то слышал, кто-то что-то говорил с чужих слов, самому пользоваться услугами этой фактически рэкетирской шарашки не приходилось, да и упаси его Бог от этого.

С крылечка как раз спускалась довольно молодая женщина, она, словно слепая, нащупывала ногой в босоножке ступеньку и осторожно ставила ступню. Он не смог бы сам себе внятно объяснить, почему решил подойти к ней, но решил, повернул и приблизился в тот момент, когда посетительница страшного заведения ступила на асфальт. Теперь, вблизи, было понятно, отчего она так слепо двигалась. Её глаза переполнены слезами, в одной руке сумочка, а другой она держалась за перила, словно боялась упасть без опоры. Слёзы мешали ей, мутили зрение, но она даже не пыталась их утереть, постояла и шагнула, собираясь идти.

– Слышь, постой-ка, чё скажу.

Вот только теперь она поочередно вытерла глаза ладонью, посмотрела сгустками скорби:

– Что вам от меня надо?

Не знал Игнат, что ему нужно было от этой женщины, не знал вот до этого момента, когда увидел лишь малую толику беды, просочившуюся изнутри в очи человеческие, а теперь уже твердо понял, что хочет помочь незнакомке, ведь ясно же было, что в этой адской конторе её разорили, и она не знает, как жить дальше.

– Знаешь, тут такое дело… – и почему-то смутился, неожиданно и сильно, даже губы пересохли. – Понимаешь, дело такое…

Молодица оценила его поведение по-своему, зло ощерилась, оголяя красивые крупные зубы:

– Слушай, парень, катись-ка ты, пока я тебя не огрела чем-нибудь!

Странно, но именно её злые слова помогли Игнату одолеть смущение, перебороть неловкость, неизбежно возникающую при попытке помочь незнакомому человеку, когда сильно опасение быть неправильно понятым. Его как раз не так поняли, и он успокоился. Но тут Игнат увидел, что через стеклянную стенку заведения сверху на них очень внимательно смотрит мордастый молодой парень, который до этого сидел за перегородкой рядом с девицей, оформляющий документы, а сейчас он стоял у самой стенки и не спускал с них глаз.

– Давай-ка отойдем, а то на нас охранник пялится.

И не дожидаясь согласия, подхватил свою случайную собеседницу под руку, увлекая её вперёд, где их не могли бы видеть из гнездилища ростовщиков. Она на удивление спокойно пошла с ним, лишь изредка вопросительно взглядывая на незнакомого человека, ведущего её, да еще и под ручку. Они прошли метров полста, за киоск, где продавали мороженое, здесь она решительно вырвала свою руку:

– Куда ты меня тащишь, мне совсем в другую сторону? Говори, что хотел!

А Игнат за эти короткие минуты обдумывал, как ему объяснить наличие у него денег, которые можно легко подарить чужому человеку, ему казалось это важным, но ничего путного не придумалось, и он прямо спросил:

– Скажи, у тебя проблемы с этой подлянской конторой? Ты взяла у них деньги, не смогла вовремя отдать, а теперь набежали большие проценты? Так, да?

Её взгляд был недоверчив и насторожен.

– Ну а тебе-то, собственно, какое дело?

– Я хочу тебе дать деньги, чтобы ты рассчиталась и никогда больше не подходила к этому подлому заведению. Скажи, сколько ты должна, общую сумму?

На полноватом белокожем лице женщины быстрая смена выражений: от радости, как первой реакции на его слова, через негодование к полной апатии; голос стал оглохший, равнодушный:

– Ты или сумасшедший, или глупо шутишь. Иди своей дорогой, без тебя тошно.

Игнат был готов примерно к такому ответу, опустил сумку с картошкой на асфальт, ладонь затекла и пальцы плохо слушались, когда он ими ухватывал в кармане куртки часть купюр; он вынул их и держал в руке на уровне груди.

– Я не сумасшедший, просто у меня есть лишние деньги, я на самом деле хочу тебе помочь. Вот они, говори, сколько надо?

 

* * *

Когда денег много, для простого человека, обычно имеющего дело с сотнями рублей, несколькими тысячами и редко с десятками тысяч, они начинают обретать над человеком власть, магическую, способную разжечь необузданные страсти, и если нет в нём нравственной базы, состоящей из веры либо из генофонда своего рода, его предков, проживших свою жизнь по совести и передавших ему свой опыт по крови, то страшно даже представить, что деньги могут сотворить с подпавшим под их власть человеком.

 

* * *

Она смотрела уже испуганно и, кажется, собиралась убежать от него. Игнат заспешил:

– Да не бойся ты, деньги не ворованные и не фальшивые, просто мне досталось большое наследство, очень большое, прямо большущее, я щас снял со счёта часть, а тут вижу, ты в слезах идёшь, дай, думаю, помогу человеку, мне-то куда столько?

Борьба в женском сердце шла не шутейная: она поднесла руку ко рту, помяла губы, плавные дуги темных бровей с очаровательным веером отдельных волосков между ними то присупливались, то взлетали вверх, вздувались крылья ноздрей.

– Я серьёзно говорю, должны же люди помогать друг другу, не скоты же мы!

Молодка решилась:

– Шестьдесят тысяч я должна.

И будто подняли шлюз плотины:

– Я ж откуда знала, что там такие проценты. Это Людка, змеища, мне насоветовала. А они, гады, заманивают сладкими словами, я и не прочитала толком условия, да там и написано-то так меленько, разве что в бинокль разглядишь. В январе взяла десятку, проблемы были, думала, быстро рассчитаюсь, да не получилось, а долг рос, хоть я и отдавала часть. А ты в самом деле дашь мне столько?

– Ну конечно, щас посчитаю.

Собеседница вдруг заоглядывалась по сторонам.

– Слышь, давай за киоск зайдём, а то на нас уже смотрят, – и первая пошла в проем между рядом стоящими строениями.

В вынутой пачечке купюр оказалось больше, Игнат с непривычки долго отсчитывал нужную сумму, периодически поплевывая на пальцы, а иначе новенькие бумажки было не разъединить, и когда собрался лишние вернуть обратно в карман, она вдруг сказала:

– Если ты такой щедрый парень, отстегни ещё пять штук. Я же сегодня отдала последние три тысячи и осталась без копейки, а до получки ещё далеко.

Игнат молча отделил ещё две купюры, протянув ей сначала деньги на долг:

– На, только отдай их прямо сейчас, а вот эти, – протянул остальные, – тебе на расходы.

Она убрала все деньги в сумочку и вместо благодарности спросила: «У тебя есть закурить?».

– Есть, – Игнат достал сигареты и зажигалку, протянул, она закурила.

– А ты?

– А-а, не хочу пока.

Новая знакомая раза три подряд глубоко затянулась, и всё это время смотрела на Игната, а он не мог понять, что в её взгляде.

Она сама попыталась объяснить:

– Вот смотрю я на тебя и не верю, что это всё на самом деле. Я думала, нету уже добрых людей, они или вымерли, или превратились в злых. А оказывается, есть. Тебя как звать-то?

– Игнат.

– А я Маринка.

– Очень приятно.

– А уж мне-то как приятно. Честно говоря, я сначала подумала, что ты хочешь ко мне пристать.

– Я это понял, но теперь-то ты так не думаешь?

Марина спиной опиралась на стену павильона, одна нога чуть выставлена вперед, может, чуточку демонстративно, но ножка и в самом деле красивая, открытая ниже короткой клетчатой юбкой, с округлым коленом и с мягкими изгибами в золотистых волосках. Ответ прозвучал неожиданный и… с игривостью.

– Не думаю, а жаль.

Сколько раз за последние годы Игнат смотрел жадными глазами на красивых женщин, провожал взглядом, и всегда ему было горько от осознания недоступности этих чудных созданий для него, немолодого, некрасивого и безденежного. А вот сейчас молодая и в общем-то, красивая сударушка вполне откровенно хочет продолжить с ним знакомство на более близком уровне, и рванулось его сердце на выход из грудной клетки, он глубоко задышал. А Маринка оценивающе оглядела его:

– А ты вполне даже симпатичный парень.

У него в голове всполохи: «Почему она меня парнем называет, леща что ли кидает?».

Маринка подошла ближе и положила руку ему на плечо:

– Игнат, а давай возьмём хорошего вина и пойдём ко мне, я вон там живу, внизу, – рука с плеча поднялась и махнула в проход между стенками павильонов. – Я без мужа, уже два года как выпнула алкаша, сын у моей матери, седня у меня выходной, так что посидим?

У Игната было огромное желание обнять Маринку и зашептать ей на ушко: «Пойдём, конечно же, пойдём!». Но будто чья-то могучая и нежная ладонь мягко сжала его сердечную мышцу, возвращая ей спокойное биение. И будто не его губы произнесли слова:

– Ты знаешь, Мариночка, сейчас просто некогда, срочные дела.

Однако Игнат сопротивлялся чьему-то властному влиянию и добавил уже своё:

– Давай номерами телефонов обменяемся, и на днях я к тебе обязательно зайду.

Марина разочарования не скрывала:

– Жаль, Игнат, очень жаль.

И спохватилась, вспомнив что-то своё:

– Да ты не подумай, я не из-за денег, мне больше не надо, я сама зарабатываю, просто ты симпатичный парень. Вот только, видно, давно женской ласки не получал.

А он всё же решил выяснить, почему она называет его парнем, к нему уж немало лет так никто не обращался.

– Марин, ну какой же я тебе парень, я старый, мне недавно полтинник стукнул.

Она от хохота навалилась на него:

– Ну ты уморил! Полтинник! Да тебе тридцать-то хоть есть?!

Отсмеялась, но смотрела на него всё ещё смеющимися глазами:

– Люблю весёлых.

Записали номера телефонов, вышли из-за павильона. Марина ласково улыбнулась ему:

– Спасибо, Игнаша, ты даже не представляешь, как ты меня выручил. Я завтра и послезавтра работаю, а в среду выходной, приходи, позвони и приходи. Лады?

– Лады.

– Ну всё, я пошла.

– Счастливо. Сразу зайди и отдай деньги. Слышишь?

– Слышу, так и сделаю.

Игнат пошёл было своим путем, но решил посмотреть, отдаст Маринка деньги или нырнёт в магазин. Так и есть, завернула в продовольственный магазинчик, где торговали, в основном, мясом и рыбой, – он как раз напротив той гадючьей конторы.

«Сказал же ей, так нет же, в магазин потянуло. если она сегодня не вернет долг, она его уже никогда не вернет, потратит деньги, спохватится потом, а поздно будет. До чего же все бабы дуры, ни черта думать не хотят». Он даже подумывал догнать Маринку и буквально отвести её по нужному адресу, но затем решил – пусть делает, что хочет. Развернулся и двинулся, наконец-то, в нужном ему направлении. И тут будто червячки из гнилого мяса полезли откуда-то из тёмных глубин сознания полумысли-полувзвывы крепко прижившейся за последний десяток лет жадобы: «У-у, дурачина, стоко деньжищ отвалил чужой совсем бабенке, зачем? У меня что, своих проблем мало? И детям надо помочь, да и сам обносился вконец. Дачу не мешало бы купить, а к ней машина нужна. Не, ну в натуре дурымар, простофиля, расшвырялся деньгами».

Но не дано было разгуляться вволю этим выползням из гнили: опустившаяся вдруг откуда-то сверху, из затылка или вообще прилетевшая с неба дивная музыка, никогда прежде не слышанная, растворила их без следа, заполнила всего Игната неописуемой радостью и в этой радости прозвучали вроде бы им же мысленно произносимые слова: «Ты сделал доброе дело, ты помог человеку бескорыстно, не воспользовался его беспомощным состоянием. Так живи». Музыка плавно затихала и стихла совсем. Игнат стоит потрясенный и онемелый. «Ничего не понимаю! Что это со мной происходит?!». Постоял, в голове стало пусто. «А, ладно, поживём – увидим». Поднял левую руку вверх, чтобы сполз рукав куртки, глянул на часы, время подходило к полудню.

«Василий Макарович, поди, уж домой потелепал, а может, и сидит ещё».

Он подходил как раз к пивному бару, занимающему половину первого этажа приземистого здания, стоящего на другой стороне дороги. Игнат замедлил шаг и внимательно огляделся, только потом свернул с асфальтовой дорожки влево на узенькую тропочку, протоптанную между рядочками чахлых топольков, сейчас только-только выпустивших первые листочки. Тропочка выводила прямо к устроенному в этом месте «лежачему полицейскому», и он быстро перебежал шоссе. Он всегда здесь оглядывался и всегда перебегал, хотя именно здесь его однажды оштрафовали за переход дороги вне пешеходного перехода. Не зря говорят, что дурные привычки трудно искоренимы, ведь буквально в сотне метров отсюда пешеходная «зебра», а он всегда как зайчишка бегает здесь, а потом сам себя укоряет. Взбежал на крыльцо, поставил сумку, думал отдышаться, а задышки и не было; просто осмотрелся. Площадка у входа в питейное заведение огорожена с двух сторон фанерной стенкой на столбиках, вместе с крышей получилось нечто вроде тамбура; здесь курят посетители, здесь же иногда возникают потасовки: в пивбаре кроме пива торгуют и водочкой в розлив, так что ссоры завсегдатаев, людей, в большинстве своём не обремененных высокими моральными качествами, случаются. Бывало, и Игнат в них участвовал, и сопатку в кровищу расхлёстывали, но он любил свою «пивнуху»; столько лет ходит сюда, как на работу. Но сейчас шёл без особой охоты, вроде как по обязанности, и ощущал это и уже не особо удивлялся, а ведь еще несколько часов назад мечтал оказаться здесь.

Узкое длинное помещение, справа сразу от входа полуовалом высокая стойка, отделяющая барменшу со всем её хозяйством; слева туалет и дальше вдоль левой стены с высокими окнами до самого торца стоят столы, около каждого по четыре мягких стула с высокими спинками.

Макарыч ещё не ушёл, и вся компания в сборе, сидят за самым ближним столиком. У стены Борис, в прошлом начальник цехового уровня на комбинате, – он года два как ушел на покой и сильно сдал за эти годы, его мучают больные ноги, и он с трудом носит огромный животище. Борис своего рода авторитет в группе самых постоянных почитателей Бахуса, мужик он разумный, взвешенный и никогда не теряющий ума в хмельных посиделках. Рядом с ним Саша, тоже пенсионер, ветеран комбината, ему уже за семьдесят, но выглядит моложаво и озорно сверкает искусственными зубами.

По другую сторону стола восседает Дрёма, а рядом Василий Макарыч. Дрёма ничем не примечателен, разве лишь узким хищным носом с таким крутым изгибом на конце, что едва не цепляет скобку чернеющих усов, прошитую редкими серебряными нитями. Макарыч как обычно весь в улыбке, дозволяя всем желающим разглядывать у него во рту несколько зубов, оставшихся от былого многозубья. Недостаток зубов сделал его речь ощутительно шамкающей, но Василий на пожелания знакомых вставить искусственные челюсти отмахивался: «Кому надо, тот поймёт». Он первый и увидел Игната, приветственно поднял левую руку с раскрытой ладонью, при этом качнулся на стуле, значит, дозу принял почти предельную для себя. Борис и он пили, в основном, водку, но Боря меру знал, ему дома, видимо, скучно или тошно, поэтому он мог часами сидеть в пивбаре со стограммовой порцией, ему главное пообщаться с народом, Макарыч же человек эмоциональный и под тосты за дружбу и уважение мог быстро накачаться, естественно, за счёт угощающего.

Еще совсем недавно, с пяток лет тому назад, он был лучшим оператором по выплавке стали в конвертерном цехе, а сейчас стал, как он говорит, «стипендиатом», поэтому сильно ограничен в возможностях, зато безграничен в свободном времени и отныне главная его задача до начала дачных работ совместить в наилучших пропорциях избыток незанятого времени с недостатком наличных средств.

Игнат, подходя к пивбару, думал, как себя повести. Сначала накатила шалая мысль накупить водки, пива и закуси на всех присутствующих, но она быстро и укатила при попытке её развить. Если трезво смотреть на вещи, то, пожалуй (да не, пожалуй, а точно), единственным достаточно близким ему был только Макарыч.

Борис его не уважал, это факт, да и Саша тоже. Они работали до самой пенсии, а Александр и еще десяток лет потом; пили в меру и на свои, а значит, на него смотрели как на «бичегона», и угощение, скорее всего, не приняли бы от него; Макарычу уже хватало, а Дрёму он сам не особо высоко ставил: был тот мужичок мутноватый и падкий на халяву.

Но желание хвастануть деньгами было велико, и он решил поступать по обстоятельствам. Подошёл:

– Здорово всем! – поставил сумку у ножки стола, рюкзак снимать с плеч пока не стал.

У Макарыча облысевшая половина головы потная.

– А я думал, ты уже не придешь. Что, в гараж что ли ездил?

– Ага, Раиса погнала с утра за картохой.

– Гляжу, набрал, теперь можно и похмеляться. А ты вчера куда завихерился? Помнишь, мы сидели на лавочке во дворе, ты бухой уже был в драбадан, потом вдруг поднялся и пошел. Я тебе: «Игнаха, Игнаха», ты только рукой махнул, штормило тебя, конечно, но смотрю, в сторону дома топаешь. Как дошёл-то?

– Не помню, но дошёл.

Игнат стоял, мужики сидели, через столик, незанятый, двое молодых парней подозрительной наружности задумались над пивом без закуси и в самом дальнем углу старик навалился на стол. Около Бориса и Александра стояли стаканы с недопитой водкой, на столе узкое стеклянное блюдо с нарезанной селёдкой, Макарыч свою водку допил, его стакан пуст, Дрёма пробавлялся пивом, на водку у него обычно денег не было.

Василий смотрел на Игната снизу вверх, но неожиданно на лице старого приятеля стала собираться конфигурация крайнего удивления.

– Игнаха, чё-то я не врубаюсь, у тебя морда лица гладкая, прям как у молоденького парнишки! А ты же неделю подряд пил, я помню, у тебя вчера с утра харя была как кирзовый сапог. Ты не заболел случаем?

Старый выпивоха говорил хоть и с шамканьем, но зато громко, а понимать его все давно научились. Сидящие за столом воззрились на Игната любопытно-изучающе. Ему неприятно было такое внимание, и он понять не мог, что такого они в его лице увидели, почему и Маринка расхохоталась, когда он сказал, что ему пятьдесят лет. Он что, за пару часов помолодел лет на двадцать, что ли? Бред какой-то. И он попытался отшутиться:

– А што, когда болеют, харя расправляется, што ли? Просто я прогулялся по свежему воздуху и поработал в гараже. Ну что, по пивку?

Вася головёнку облысенную враз опустил и заелозил по стулу задом:

– Ты знаешь, Игнаха, у меня только на сто пятьдесят осталось, а я ещё посидеть хочу. Я тебя и так вчера угощал.

Остальные просто проигнорировали его слова. Хотя стыд, по пословице, не дым и глаза не ест, однако врезать по сердцу может очень больно, и врезал так, что Игнат беззвучно простонал: «Какой же я низкий человечишка, мужики от меня просто отворачиваются. Правильно, я ж в последнее время как наглый побирушка вёл себя». Сознание, как подло-услужливый слуга, стало тут же подбрасывать в мозг кадры, точно на видеосъёмке, где он выклянчивает кружку пива у незнакомого мужика и тот брезгливо толкает её к нему, где допивает из чужих стаканов остатки, видя, что хозяева уже ушли, где втихаря быстро сглатывает водку, пока её владелец, опьяневший, клюет носом.

«До чего же я докатился. Ладно, это мы исправим». Что он хотел и мог исправить, сам пока не в состоянии был уяснить. И ещё не дозрел до вопроса – а почему, собственно, ему сейчас стало стыдно за своё поведение, ведь ни вчера, ни неделю назад, ни даже год тому ему не было стыдно, он считал это в порядке вещей, нормой своего мировоззрения. Но вдруг дозрел и содрогнулся от всего содеянного. Просто надо было изменить ситуацию, чтобы не корчиться от нестерпимой боли. Голос его срывался от злости на самого себя:

– Макарыч, ты не понял, я угощаю.

Не стал ожидать ответа, резко повернулся и подошел к стойке; как раз из двери подсобки вышла Татьяна, бандерша, как за глаза её называли клиенты. Она была не в духе, на это указывали пузырями вздутые и без того пухлые губы в яркой помаде.

Ядрёная баба лет этак чуть за тридцать, высокая и фигуристая, с крутой грудью; еще весьма привлекательная женской красотой в пору спелости, но уже увядающая под напором житейских излишеств. Нравилась она Игнату и даже очень, несколько раз он пытался «подбить клинья», зная, что она давно одинока и часто меняет сопостельников. Танюха вначале отшучивалась, а когда Игнат стал настойчивее – откровенно послала его по трёхбуквенному адресу, добавив язвительное замечание о его финансовом состоянии. В самый же последний период времени, когда Игнат чаще «шакалил», чем пил на свои, Татьяна стала относиться к нему откровенно презрительно. Куда уж ему до неё, у ней чуть не все пальцы в кольцах да перстнях, место-то в пивбаре весьма хлебное, если совесть малость прижать, чтобы не пищала. Ну да и чего бы ни пользоваться моментом, когда клиент в подпитии уже не смотрит, сто пятьдесят грамм водочки ему налили и какой, про пиво вообще речи нет, чего с ним только ни делают. За такую работу не то что зубами, беззубыми деснами вцепляются.

Предполагал Игнат, что Татьяна встретит его без особой радости, даже внутренне напрягся, ожидая от неё каких-нибудь ехидных словечек, и про себя решил вести себя спокойно и рассудительно. Татьяна подлетела к стойке и кинула руки на пластик: «Нарисовался, в долг ни грамма не налью, так что можешь сразу разворачиваться и катится на все четыре».

Игнат как можно шире улыбнулся:

– Танечка-Танюшка! Здравствуй, во-первых.

Что-то в его словах или облике смутило барменшу, посмотрела уже мягче:

– А во-вторых?

Он полез в карман джинсов, наугад вытащил одну бумажку: оказалась тысяча, небрежно бросил рядом с её рукой.

– Во-вторых, четыре по сто пятьдесят и пять пива. А что у тебя есть закусить?

Татьяна совсем смягчилась:

– Как будто не знаешь? Вон, на витрине всё, выбирай.

Женское любопытство – сила очень серьёзная, Таня с ней никогда и не пыталась бороться, да это почти невозможно при работе в таком заведении. Груди легли на пластик, глубокое декольте сиреневый кофты позволяло рассматривать их близко и довольно объемно. На взгляд они были упругие, а вот трогать руками такое сокровище ему не доводилось, разве только в мечтах.

Бедра Татьяны при этом оттопырились, ей же пришлось наклониться немного вперед, она часто так вставала, возможно, специально дразня мужиков.

– Слышь-ка, Игнат, разбогател, что ли?

– Ага, наследство получил.

– Ишь ты, – улыбка недоверчивая, – вчера не было ни шиша, а седня вдруг наследство! Колись, где разжился.

Аж заныло сердце от неудержимого желания вытянуть из кармана куртки штук десять красненьких бумаженций и небрежно кинуть их веером под монументальную грудь, но страх обнаружить свое богатство тормозил крепко и ещё что-то, живущее теперь в нём, не позволяло.

– Говорю же, наследство получил, вот сегодня и снял немного.

У Тани любопытство только разгоралось:

– А немного – это сколько?

– Мне хватит. Давай наливай, а из закуси пару порций красной икры, три селёдки, два шашлыка и кусочков десять хлеба.

Татьяна, не удовлетворив страсть, посуровела:

– Между прочим, ты мне должен, не помнишь? По зиме ещё в долг брал пиво, причём, раза два или три, да и за водку как-то не рассчитался. Будешь платить?

– Да без разговора. Говори, сколько?

А Таня вдруг уж было шагнувшая вправо, к крану, возвратилась и стала внимательно рассматривать Игната. В макияже глаза ее очень выразительны, но мысли там не живут, одно лишь любопытство.

– Чё-то я тебя сегодня не узнаю, какой-то ты другой, молодой совсем. И кожа на лице гладкая. А куда мешки подглазные подевались, а? Вообще-то это ты, Игнат?

Ему приятно её внимание:

– Да я это, Таня, я. Поработал на свежем воздухе и сразу помолодел.

Заиграло в нём мужское начало и хвастливость взыграло, нестерпимо захотелось попробовать соблазнить Танюху деньгами. Не думая, сунул руку в карман куртки, она вернулась с деньгами, Игнат пальцами раздвинул их веером перед своим лицом и сказал тихо, но отчётливо:

– Пригласи меня сегодня вечером к себе в гости.

Молодец Танюха, видно, жизнь так выучила её – ни одна черточка в лице не дрогнула, ответила тоже тихо, спокойно, без эмоций:

– Вот такой ты мне нравишься. Приходи к закрытию.

И пошла наливать заказанное.

Игнат отнёс на стол к мужикам водку, пиво и закуску; они смотрели молча, никто не поблагодарил. Сначала Игнат хотел взять стул от соседнего стола и пристроиться к ним пятым, однако он чувствовал скрытое недоброжелательство, оно злило, поэтому одну кружку пива он поставил на пустой стол, оба шашлыка и два кусочка хлеба отнёс туда же. Кстати, и голод уже чувствовался, хотя шашлыки были холодные, он их оба съел, запивая пивом. А мысли крутились не веселящие: «Они меня даже с деньгами не принимают. Да, последнее время я вёл себя не лучшим образом, но они тоже не образцы морали. А может, дать каждому из них по пятитысячной? Дурак, ничего это не изменит, чужой я для них».

Игнат сидел к компании лицом, видел, как они выпили водку и стали закусывать. «Выжрали и хоть бы кто спасибо сказал. Ладно, плюнь, какое мне теперь до них дело?! Таких собутыльников я нынче могу иметь целые толпы, стоит только денежки показать». И тут же мысли, поперечные только что посетившим его, затеснились, затолкались безочерёдно: «А зачем мне собутыльники? Я и пить-то не хочу, пиво и то в глотку не лезет, в нём и вкуса никакого нету, моча мочой, а не пиво». В этот момент он начисто забыл, как утром мечтал о глотке этой мочи. «Чё я вообще здесь делаю? Разве они мне друзья? А кто мои друзья? Нет у меня друзей настоящих, был один, Санька Гордеев, и к тому же уже сто лет не заезжал. А может, не нужно никаких друзей, и жить стоит только ради себя и близких?».

Сознание У Игната вполне ясное, пол-литра пива, даже если и подкрепленное каким-нибудь суррогатным алкоголем, никак его не замутило, вот только за немалые годы, когда он жил, чтобы пить, жрать и веселиться, мозг его отвык работать и сейчас с трудом формировал устойчивые мысли и образы. Однако последняя мысль вызвала в нём жёсткое неприятие. «Боже мой! Ну что я буровлю? Как же можно без друзей? А Саня?! Это я, козлина конченый, забыл о нём. Всё, сегодня же съезжу». Левой рукой, собранной в горсть, обхватил углы губ и провел вниз, до подбородка, затем ладонь обтёр об штаны, хотя в вазочке на столе были салфетки, но он не обратил ни на них, ни на свой жест никакого внимания просто в силу привычки, ставшей уже частью его образа жизни. Встал, вскинул на плечо рюкзак, взял в руку пакет. Мужики между собой об чем-то переговаривались, никто даже голову не повернул на его:

– Бывайте.

Зато Таня, которая что-то делала под прилавком (у ней там полочка имеется), подняла голову:

– Уже уходишь?

– Да, Тань, дела.

В её улыбке совместилось восхищение с язвительностью, они и в словах:

– Ну, конечно, ты щас богатый и деловой. Кстати, не забыл про вечер?

Игнат абсолютно точно знал, что не придёт сегодня вечером в это заведение, но почему-то ответил утвердительно:

– Нет, не забыл, приду.

– Тогда до вечера.

– Пока.

Из-за дальнего стола на него очень внимательно смотрели двое молодых парней ханыжного вида.

 

* * *

Надо было взять что-нибудь съестное домой. Игнат зашёл в продовольственный магазин. Хотя сейчас уже нет магазинов, где продавали бы только, допустим, кондитерские или молочные изделия, обязательно тут же присутствует разный ширпотреб – может, и лучше, удобнее купить многое в одном месте. От шашлыков у него аппетит лишь разыгрался, а дома его удовлетворить было особо ничем. Раиса употребляла, в основном, овсяную кашу и молочные продукты, больные ноги не позволяли ей долго стоять у плиты, да и готовить Игнату она давно отказалась, деньги-то он домой приносит нечасто, за что же его кормить. А он и сам забыл уже, когда ел, например, домашний суп или картофельное пюре с котлетами – любимое с детства блюдо, – питался чем придется и когда получится. Глаза разбегались от изобилия продуктов, но он купил два круга краковской колбасы, вкус которой помнил с детства (конечно, эта колбаса была уже не та, скорее всего, она наполовину состоит из различных ненатуральных добавок и химии, но память подтолкнула), кило дорогущего сыра, булку хлеба и две мягкие упаковки кефира. Пакет с картошкой, в который уложил сверху купленное, наполнился по самые ручки.

До дому оставалось идти совсем немного, а Игнат всё не мог решить, как объяснить жене, откуда у него вдруг появились деньги. Говорить правду не собирался, да она бы и не поверила, давненько уже он научился обманывать супружницу свою, она это знала и не верила ему.

Обо всей неимоверной громаде деньжищ речь не могла идти, это ясно, но даже сумму тысяч в десять-двадцать правдоподобно обосновать не удавалось, и он решил – пусть будет, как получится. К тому же задерживаться долго дома не собирался, не терпелось поехать в гостиницу. Открыл, зашёл, из комнаты жены слышен звук телевизора: Рая почти всё время, кроме сна, проводила лёжа на диване, смотря бесконечные дешёвые сентиментальные фильмы про богатых бизнесменов и бедных провинциальных девушек. Разделся, разулся, отнёс в свою комнату рюкзак с деньгами, засунул его под диван, с пакетом прошёл на кухню. Выкладывал продукты, когда послышались тяжелые, как поступь слона, шаги, и Раиса появилась из-за поворота коридора. Её взгляд сразу нацелился на пакет.

– Принёс?

– Как видишь.

Но она всё ещё не верила, подошла, трудно согнулась, рукой раздвинула ручки, вгляделась подслеповато. Только потом, выпрямившись, медленно-медленно, будто на неё давил огромный груз, увидела на столе то, чего там давно не было.

– А это откуда?

Игнат ответил спокойно и односложно, не собираюсь пока вдаваться в подробности.

– Купил.

Рая, когда хотела, могла сдерживать эмоции, сейчас у ней лишь едва приподнялись светлые жиденькие брови:

– На какие такие шиши?

Стала пристально в него вглядываться, предполагая, почти наверняка, заметить в нём опьянение, не заметила и брови ещё чуток выше задрались. Пока Игнат обдумывала ответ, взгляд её вдруг стал то ли испуганным, то ли изумленным до крайней степени и нижняя потресканная губа ушла вниз, потом она выдохнула непривычно робким голосом:

– Игнат, это ты?

Он догадался, что жена заметила в нём те же перемены, которые обнаружили Василий и Танюха.

– Неужели я действительно так изменился?

Ему стало весело, в то время как Рая находилась в предобморочном состоянии, рука её зашарила вокруг, ища опору и, хотя стол находился рядом, не сразу оперлась на него. Игнат шагнул к жене, подхватил табуретку, передвинул ближе, сказал:

– Садись, Рая.

Она плюхнулась на показавшуюся очень хлипкой под её объёмным телом конструкцию. Игнат встал рядом.

– Это я, Рая, я: просто поработал на свежем воздухе, потом прогулялся, вот лицо у меня и разгладилось. А деньги мне дал Санька Гордеев, тридцать тысяч и не в долг, а без отдачи, у него же сын в Питере большой коммерсант, прислал ему сотню кусков, вот он и поделился, мы с ним друганы ещё с армии, ты же знаешь.

Это объяснение пришло спонтанно и оказалось в данной ситуации очень удачным. Рая знала Сашу почти со дня знакомства с Игнатом, но в последние годы она его не видела и не могла проверить, правду ли говорит её не очень честный муж. Раиса смотрела несколько очумелыми глазами и не произнесла ни звука, а Игнат продолжил, дабы закрепить свою версию:

– Он мне утром позвонил, ну я к нему и проехал. Потом в гараж съездил, прибрался, правда, не до конца; позже ещё съезжу, а дорогой вот кое-что купил поесть. Да, деньги я тебе щас отдам, мне-то они ни к чему. Щас принесу.

Быстро вышел из кухни, деньги из кармана куртки доставал, стоя спиной к жене, незачем ей видеть, отсчитал пять пятитысячных, вернулся.

– Возьми, здесь двадцать пять тысяч.

Рая даже не взглянула на деньги, она снова смотрела на него и это уже начинало его нервировать. Положил пачечку купюр на край стола.

– Рай, мне сейчас надо по делу в город смотаться, прямо срочно, приеду и мы потолкуем. Хорошо?

Рая поджала губы и не ответила.

«Пусть придёт в себя, сейчас она не способна мои слова воспринимать нормально. Для неё это, конечно, шок – я пришёл трезвый, с деньгами и с продуктами».

Горькая досада на самого себя болезненно кольнула сердце. «Вот до чего довёл я жену своей пьянкой! Но ничего, всё это поправимо. Мы ещё заживём всем на зависть. Дачу куплю, чтобы дом хороший был и банька. Рая любит в земле копаться. Ага, накопается она со своими больными ногами. Но можно же вылечить её, деньги щас есть, операцию, если нужно, сделать. А кстати, что у неё с ногами-то, я толком даже и не знаю? Вроде что-то с сосудами или суставами. Во, жена пять лет на инвалидности, а я даже не помню, какая у ней болезнь. Да, Игнаха, многое тебе надо в жизни исправлять. Ладно, это потом, а щас надо собираться». И тут он вдруг с удивлением обнаружил отсутствие того бешеного желания сию же секунду мчаться к заветной цели, которое владело им совсем недавно. Желание, конечно, не исчезло, но как-то заметно потускнело, поблекло, и он лишь усилием воли восстановил одну из картинок своих предсонных видений, и сердце отозвалось усиленным стуком. Но сначала надо было побриться и переодеться, хотя он точно знал, что приличной одежды для такого мероприятия не имеется.

Полочка над раковиной в ванной в засохшей мыльной пене, на ней бритвенный станок одноразовый, помазок и мыльница с обмылком, выше треснувшее наискось зеркало. Игнат оглядел всё это с внутренним содроганием, будто зашёл в чью-то чужую ванную комнату, где повсюду следы неряшливости и нечистоплотности. Он не стал рассматривать остальное, и так знал, что за спиной у него под полотенцесушителем стоит старая стиральная машина, импортная, купленная, когда он ещё хорошо зарабатывал, и до сих пор работающая; на ней в пластиковом тазу целая куча грязного белья, а в ванне в нескольких местах облупилась эмаль. Неуютно душевно Игнату и в тоже время дивно от того, что он впервые смотрел на всю эту бесхозяйственность отстранено и критично. Нашёл в тазу какую-то тряпицу, смочил ее и протёр зеркало и полочку, предварительно убрав всё с неё. Посмотрел на себя, только когда поднес к подбородку намыленный помазок, рука дрогнула и замерла, не коснувшись тела. Из помутневшего от времени и различных воздействий зеркала на него смотрел он, но, самое большее – тридцатилетний!

Как такое могло случиться?! Ведь он же утром, ополаскивая свою запитую рожу, видел всю её неприглядность, видел нехорошие отёки под глазами, борозды преждевременных морщин, серую, нездоровую кожу. А сейчас из лёгкой мути на него смотрел молодой мужик с начинающей оформляться из щетины бородкой цвета созревающий ржи, пухловатыми яркими губами и удивленным взглядом серых глаз. И только гладкое, округлённое лицо немного портили чуть больше привычного для взыскательного взгляда торчащие уши. «С чего это я так помолодел? – подумал Игнат, впрочем, с удовольствием себя рассматривая. – Однако, мне идёт борода, и почему я раньше никогда её не отпускал? Надо её только малость подровнять».

Он уже вытирал лицо полотенцем, когда дверь медленно открылась, Рая встала у порога, изумление пока полностью не прошло, оно ещё приукрашивало её суровое лицо, и нижняя губа непривычно, по-ребячьи, изрядно отставала от верхней. Голос тоже необычно мягкий, вроде даже просительный:

– Игнат, скажи, что с тобой приключилось, я тебя совсем не узнаю?

Давно, очень давно Игнат не видел свою Раю такой, в последнее время он вообще старался не общаться с ней, а вот сейчас даже заметил, что складка за подбородком, обычная у полных людей, раньше тугая, сильно одрябла и уже не выглядит вторым подбородком, а смотрится отвисшим лоскутом кожи. «Как она постарела, а ей же нет ещё и пятидесяти. Бедная моя Рая». Чувство жалости неожиданно затопило сердце, даже защипало в носу, слёзы по своим путям подкатывались, готовясь заполнить глаза. Но это же неуместно, он давно забыл, когда плакал или хотя бы хотел заплакать. Чтобы не допустить такой слабости, Игнат шагнул к жене и положил ладонь ей на плечо:

– Раинька, да ничего не случилось, я просто бросил пить, насовсем бросил. Теперь у нас будет другая жизнь. Помнишь, как в молодости?

Теперь у Раисы дрогнула отпавшая, с двумя поперечными трещинками в сукровице губа и мелко задрожала, предрекая слёзы, что тоже было необычно, давненько она при нём не плакала.

– Ну, ну, Рая, всё будет хорошо, – и тихонько поглаживал мягкое плечо.

Она справилась, глубоко вдохнула:

– Дай-то Бог. Но почему ты так внешне изменился? Такой ты был, когда у нас Ирка в садик пошла, я же помню.

Она смотрела на него чуть снизу и в потеплевших её глазах неожиданно вдруг мелькнуло прежнее, злое и напряженное, которое почти всегда только и жило в них теперь. Знать, не так просто это злое изживается. А её дальнейшие слова это и подтвердили.

– Разве так бывает, чтобы утром был весь как пожеванный ханурик, а через три часа пришёл молодой и здоровый? Где ты был? Что с собой сделал?

В словах звучало недоверие. Он и себе не мог на это ответить, а как ответить ей?

– Честно говоря, не знаю. Наверное, решил бросить пить и организм сразу восстановился.

 Объяснение выглядело глупым, но ничего другого просто в голову не приходило. Понимал это, и чтобы как-то обосновать свою мысль или отвлечь Раю, сказал:

– А я и курить больше не буду, завязал и с этим делом.

Вспомнил, что собирается ехать.

– Ладно, Рай, ехать надо, я ж сказал, приеду и мы толком всё обсудим. Иди поешь колбаски, а то тебя, поди, уж воротит от овсянки.

Решительно шагнул из ванной комнаты. Чистая рубашка всё же нашлась в комоде, правда, не глаженная, с рубцами по сгибам; а, ничего, сойдёт, он, в конце концов, не на прием во Дворце съездов собирается. Паспорт не сразу нашел, давно он ему не требовался, но без паспорта номер в гостинице не дадут, пришлось порыться.

В телефоне отыскал номер такси, позвонил, обещали быстро приехать. Худощавый молоденький таксист спросил, куда везти, а Игнат ещё не решил, в какую гостиницу ехать, поэтому сказал:

– Давай пока в город, а там видно будет.

Собственно, за всю свою жизнь ему ни разу не приходилось ночевать в этих приютах для иногородних. Знал центральную гостиницу, помнится, построенную еще в семидесятые годы прошлого века, тогда это было событие для всего города, да и здание получилось высотное и красивое, но парень в пивбаре точно не о ней говорил, ту гостиницу горожане привыкли называть отелем, так это и вошло в городскую обиходную речь, к тому же и коммерсанты, вероятнее всего, предпочитают небольшие современные заведения. Тут он вспомнил, как несколько лет назад наблюдал, на въезде в центральную часть города, прямо у транспортного кольца, строительство невысокого здания округлой формы с необычным, нависающим по всему периметру козырьком, а позже в ближней части его появилась вывеска «Гостиница». Пожалуй, для бизнесменов место вполне подходящее – рядом магазины, есть парковка, близко выезд на междугороднее шоссе. Там и попросил водителя остановиться.

За стойкой администратора сухопарая носатая бабёнка средних лет в фирменной безрукавке тёмно-синего цвета; с левой стороны пластиковая табличка, на ней должность и имя «Эльвира».

Игнат малость заробел от блеска современного учреждения: кругом мрамор, стекло, полировка, на полу роскошный палас. В холле пусто, поэтому всё внимание Эльвиры направилось на него.

– Что вы хотите?

У ней голос деревянный, под стать её фигуре, правда, она старается придать ему немного теплоты, но это у неё скверно получается.

– Да вот поселиться хочу у вас на сутки.

– Вы по коммерческим делам или в командировку?

– Нет, я местный, просто надо отдохнуть от всех дел.

Тёмные небольшие глаза, глядящие будто из пещеры из-за сильно нависшего лба, недобро его ощупали до стойки, скрывающей остальное.

– Паспорт, пожалуйста.

Игнат протянул. Эльвира разглядывала дотошно, пролистала до последней страницы, вернулась к фото, поизучала, подняла голову.

– Скажите, вам сейчас пятьдесят лет?

– Да, неделю назад исполнилось, там же написано.

– А на фото, значит, сорок пять?

– Так, в сорок пять я получил этот паспорт, бессрочной. Вас что-то не устраивает?

Лоб еще глубже наполз на глазницы Эльвиры.

– Да, не устраивает. Вам по паспорту пятьдесят лет, а выглядите вы на тридцать, как вы это объясните?

Игнату стало надоедать её подозрительность.

– Ну мало ли кто на сколько выглядит. Может, я влюбился и помолодел.

Он думал шуткой успокоить ретивую чиновницу, однако получилось совсем наоборот. Она входила в роль разоблачителя и суровела.

– Гражданин, здесь не место для шуток, у нас серьезное заведение, к нам приезжают очень солидные люди, так что попрошу…

Надоело Игнату слушать белиберду про солидных людей, и он бесцеремонно прервал её монолог:

– Слышь, Эльвира, чё ты придираешься, у меня с паспортом всё в порядке. Может, ты считаешь меня несостоятельным постояльцем, так это зря, денег у меня хватит купить всё ваше серьёзное заведение. На, смотри, – быстро сунул левую руку во внутренний правый карман куртки, упругая пачка цеплялась за ткань.

«А, черт», – уже злясь на себя за своё пижонство, не мог остановиться, выдирал деньги из кармана так, что трещала ткань. Всё же вытащил непокорную растопорщенную кучку денег, хотел показательно вывалить на узкую поверхность стойки, однако подумал, что они упадут на пол и ему придётся их собирать, и просто держал их в руке, а они норовили выскользнуть и рассыпаться.

– Ну, видела? – быстренько запихал, забил их в карман, стыдясь своей выходки.

У Эльвиры лицо стало бумажно-белым, возможно, от негодования, но она почему-то молчала. Игнат перегнулся плечами через стойку:

– Прости, пожалуйста, я просто ужасно устал и хочу отдохнуть.

Неожиданно подумал, что надо бы дать Эльвире денег, вроде компенсации за своё поведение. Вытащил из другого кармана одну купюру и, подавшись далеко вперед, осторожно положил её прямо перед бледной Эльвирой.

– Возьми, пожалуйста, от чистого сердца.

Казавшиеся недобрыми глаза могут быть беззащитными, а голос, задеревеневший от суровой службы, сбиваться на жалковатую нотку.

– Уберите, нам не положено.

Но чувствовалось, что ей очень хочется взять желанную бумажку, она ж, поди, и получает мало, собственники-то сами за рупь удавиться готовы, а платить своим работникам хорошую зарплату – никогда не готовы.

Игнат настойчив:

– Возьми, чисто по-человечески, – видя её колебания, добавил, казалось ему убедительное, – ну возьми, у меня их немеряно.

Она всё ещё не решалась, тогда он перевёл разговор, считая эту тему исчерпанной.

– Так, всё, оформи мне, пожалуйста, одноместный номер на сутки.

Игнат не заметил, когда она убрала деньги, но в какой-то момент их уже не было на столе, а Эльвира снова стала такой, какой предстала перед ним в первые минуты.

– Распишитесь вот здесь, пожалуйста.

А Игнат сожалел, что сразу не спросил о самом главном, ради чего он сюда и приехал, а всё потому, что подступила стеснительность, нежданная, почти забытая, но вдруг сильно накатившая и теперь ему стоило немалого труда произнести, опустив глаза вниз:

– Эльвира, а девушки у вас есть? Мне бы хотелось одну из них пригласить в гости.

Эльвира ответила спокойно, без тени смущения, значит, привычка выработана:

– Конечно, у нас хорошие девочки. Вам постарше или помоложе?

– А нет ли случайно среди них Люси?

Сердце отбило несколько быстрых ударов, пока он ждал ответа.

– Есть и Люся, так её заказываете?

– Да.

– Ваш номер восьмой, по коридору налево третья дверь. Через полчаса Люся будет у вас. С вас три с половиной тысячи и вот вам ключ, – подала ему пластиковую карточку наподобие банковской, но с отверстием. – Приложите к двери, и она откроется.

Игнат оплатил и уже было пошёл в номер, но вспомнил, что надо бы заказать кое-что выпить и закусить своей предстоящей двухчасовой любовнице.

– Эльвира, а можно мне в номер принести коньячку и фруктов к нему?

Но перед ним восседала с неприступным видом чёрствая чиновница, в личной жизни, весьма вероятно, старая дева или несчастная брошенка, и тот же скрипучий голос ответствовал ему:

– У нас нет ресторана, но есть буфет, прямо по коридору, там вы можете заказать спиртное и закуску.

Однако воспоминание о подарке, видимо, смазало сухую деревяшку голоса и дальнейшее прозвучало вполне по-человечески:

– Но если вам самому не хочется, попросите горничную, она принесёт всё, что нужно, я сейчас пришлю её.

Номер оказался небольшой комнатой с пластиковой, под дерево, кроватью по левой стороне, накрытой покрывалом, за ней окно открывало вид на внутридомовое пространство с трансформаторной будкой и унылыми, голыми газонами.

В комнате есть стол при трех стульях с мягкими сиденьями, тумба с плоским телевизором, рядом кресло. В санузле унитаз, раковина с полочкой и зеркалом и душевая кабинка. Да, это не апартаменты из рассказа парнишки, но ему и незачем такое. Едва он снял куртку и осмотрел свое временное пристанище, как в дверь постучали. Горничная, русая и белокожая, с таким налитым телом, что под синим форменным платьем очень заметны вздутия рядом с врезавшимися в тело бретельками лифчика, внимательно выслушала заказ, взяла деньги и буквально через пять-семь минут вернулась, везя перед собой двухъярусный столик на колесиках. Игнат сдачу взял, а взамен протянул ей «пятисотку», она вспыхнула маковым цветом и стеснительно убрала полные веснушчатые руки за спину:

– Не-не-не, нам не положено.

Игнат опустил деньги в левый кармашек, расположенный на уровне бедра, и сказал как можно мягче:

– Возьми, пожалуйста, и расставь все на столе.

Он лежал в брюках и рубашке на скользком покрывале, когда в дверь стукнули, громко и не пальцами, а похоже, кулаком. Игнат глянул на часы, прошло полчаса, очевидно, это Люся, но почему так грубо стучит? Встал, прошел по паласу босыми ногами, ворсинки приятно щекочут ступни, с опусканием ручки вниз открыл дверь:

– Приветик!

Слово подразумевает, что произносящая его особа должна быть миниатюрная, грациозная и ласковая, как молодая кошечка, однако вошедшая ничуть не подходила под эти определения. На каблуках она выше Игната, жилистая, как рабочая лошадь, которую кормят не досыта, а нагружают до предела.

– Ну, привет! – ответил внешне дружелюбно, а хотелось скрежетать зубами, он же понял, что его хотят «развести», подсовывая самый негодящий товар и под тем именем, которое ему было приятно. Но, странное дело, желание проверить на прочность собственные зубы, которые, между прочим он полноценно и обрел-то только сегодня утром, а до этого у него их оставалось не так уж и много, к тому же половина оставшихся была изъедена всякими кариесами, почти моментально прошло, уступив место любопытству – что же это за человек к нему зашел.

Игнат уже переставал удивляться переменам в самом себе, присутствию в собственном сознании какого-то иного разума. Один был привычный – тот, кем он себя ощущал последние годов десять, и другой – необычный, непонятный и непредсказуемый для первого. И второй всё чаще начинал какой-то необъяснимой силой подавлять его, Игната, в родных, близких ему мыслях и мотивах поступков.

Вот сейчас он, прежний, обнаружив обман, тем более что за это надо было платить, обложил бы матом гостиничную-путану и пошёл бы разбираться, а поселившийся в нём квартирант лишь ухмыльнулся, наблюдая, как девица впереди него прошла в комнату, усиленно качая мосластым задом в туго обтянувшим его бледно-розовом платье и помахивая сумочкой. Он даже успел заметить, что пятки у ней в открытых босоножках не округло-розовые, как это бывает у юных дев, а плоские, растоптанные, в чёрных трещинках, но это не вызвало в нем брезгливость, а даже наоборот, чуть ли не умилило. «Сколько бедняжке топать приходится, чтобы на хлебушек заработать, да и годов ей, наверняка, под тридцать».

Гостья уверенно прошла к кровати, бросила на покрывало сумочку и села сама. Худые, сдвинутые вместе ноги, которые она поджала под себя, смотрелись острым углом. Тёмные глаза с неестественно длинными ресницами быстро и цепко пробежались по Игнату, когда он подошел ближе. Зато голос у посетительницы дивный – переливчатый, с природно-нежными интонациями; как она его не угробила своей неприкаянной жизнью-житухой, непонятно.

– Будем знакомиться?

– Давай. Меня звать Игнатом, а ты Люся?

Она почувствовала иронию в его голосе и откровенно нахально ощерилась, узкой длинной полосой немного обнажив крупные нездоровые зубы.

– Можно и так, если тебе нравится.

– Мне-то нравится, но я думаю, что ты не Люся. Скажи честно, как тебя зовут.

Что-то дрогнуло в глазах под низкой черной челкой, но она тут же опустила взгляд на свои коленки.

– А тебе это надо? Ты же не для того меня пригласил, чтобы моё имя узнавать?

В поднятых глазах ничего не проглядывало. Зачем он вступил с ней в разговор, что хотел услышать, он и сам теперь в своём внутреннем противоречии не мог понять, да и ясно было, что на душевный разговор она не пойдёт, и ему это ни к чему в конкретной ситуации, значит, надо было заканчивать.

– Знаешь, ты, пожалуйста, иди и скажи там, чтобы прислали другую, – он хотел сказать «помоложе», но успел себя придержать, не стоило так уж обижать невольную гостью. Но она обиделась, заметно было даже по голосу, вдруг просевшему:

– Што, не понравилась?

Ему было стыдновато:

– Да нет, прости, пожалуйста, но вкус у меня свой, а так ты очень даже вполне.

Не убедил, конечно же, вставала она с выражением детской обиды на лице. Повинуясь мгновенному порыву, Игнат сунул руку в карман брюк, достал деньги, сдачу из магазина, выдернул две пятисотки.

– На, это тебе за беспокойство.

Ноздри её крупного носа раздулись и быстро опали, спокойно взяла деньги, открыла сумочку, вкинула их туда.

– Ладно, бывай, – тихие шаги по паласу, бедра почти не в колыханьи, щёлкнула дверная ручка.

Игнат снова прилег и спокойно констатировал, что тайная его мечта ещё сильнее потеряла свою ослепительную пленительность, и он почти равнодушно ждёт следующую гостью. А может, та, что только ушла, своим отвратный видом так подкосила воображаемый им образ?

Минут через пять тихонько постучались в дверь и вошла другая, действительно молодая и красивая. Кровушка побежала по жилам стремительно – неужели это она, ради обладания которой можно отдать многое?

От двери проводил её в комнату, она скромненько присела на краешек кровати, он устроился рядом. Сидели, молчали, она потупила глаза, а он любовался ею. Невысокая, худенькая, смуглые руки целомудренно сложены на коленях, белое платье открывало ноги глубоко выше колен, контрастно усиливая белизну белого и матовость ног; глаза Игната поневоле тянулись туда, где начиналось платье, и он с усилием поднял их. Сбоку ему видно крупную родинку за ухом и голубую жилку на шее, заметно пульсирующую. Надо начинать общаться.

– Ну что ты в пол смотришь, подними глаза-то.

Обнял девушку за плечи и пальцами стал легонько поворачивать и поднимать её лицо. Синие невинные глазки, маленький острый носик и полудетский округлый ротик с высоко задранной верхней губой создавали впечатление, что перед ним сидит девчушка лет пятнадцати, и это тревожило.

– Тебя как звать, только честно?

Шея под его рукой попыталась снова увести голову вниз, но он придержал её.

– Да смотри ты на меня. Как звать-то, говорю?

– Рита.

– Ну вот и прекрасно, а я Игнат. Тебе сколько лет? Восемнадцать есть?

Она смотрела уже смелее.

– Девятнадцать мне.

– Точно? А то ты выглядишь на пятнадцать.

– Точно, точно, у нас не берут моложе восемнадцати.

– Ну и хорошо. Коньячку выпьешь?

– Нет, нам нельзя спиртное.

Она вдруг подняла руку и погладила его подбородок.

– У тебя борода красивая, тебе идёт.

Голова у Игната сладенько закружилась от касания девичьей руки, и он потянул её голову к себе, жадно раскрывая губы для неистового поцелуя, но мягкая ладошка легла на них, из синих глаз потягивало отрезвляющим холодком.

– Игнат, давай сначала договоримся о цене. И деньги вперёд.

Будто по беззащитным лепесткам цветка щелкнули грубым пальцем.

– Сколько?

– За час мы берём две с половиной штуки, а если ты захочешь дополнительные услуги получить, то ещё пятисотка.

Игнат поднялся с тяжелым сердцем, в душе проклиная поганые деньги, которые поработили всё в жизни, прошёл к шкафу у входа, достал из куртки пятитысячную бумажку, вернувшись, подал:

– На, без сдачи.

Сумочка у Риты белая, под платье, и маленькая, аккуратная, она убрала туда деньги, в поднятых полдневной синевы неба глазах обожание:

– Игнат, ты просто прелесть! – однако профессиональная наблюдательность помогла ей засечь его неудовольствие. – И не дуйся, среди вашего брата всяких уродов хватает.

Потянулась к нему своими детски-невинными губками, вытянув трубочкой, а когда они достигли цели, начала валить его на ложе.

…Лежали в бесстыдной наготе, рядышком, опустошённые и расслабленные, голова Риты на руке Игната, каштановая прядь задевала нос его, было щекотно и приятно.

Ленивый голос Риты вспугнул полудремотное состояние:

– Сколько щас времени?

Он ответил, чуть разжав губы:

– Не знаю, а что, спешишь?

– Ну да, я ж на работе, надо деньги зарабатывать.

И прыснула дремотность прочь, как шкодливая кошка, застигнутая хозяином за нехорошим занятием, потому что после всего того, что было, когда, казалось, они стали одним телом, слитым жаркой страстью в сгусток, раскаленный до температуры плавления, услышать такое было нестерпимо. Игнат ткнул голову в угол подушки и промычал тихо. А Рита спокойно перекатилась через него, видимо дотянулась до сумочки и посмотрела время на телефоне, потому что воскликнула:

– Ого, шестой час.

Она быстро встала и начала одеваться, а у Игната, повернувшего голову и наблюдавшего за ней, снова нехорошо кольнуло в сердце – уж слишком юным казалось тело его случайной, оплаченной любовницы, но он тут же вспомнил её искусность в своем ремесле и подумал, что слишком молоденькая девушка просто не смогла бы такое освоить в силу возраста, однако разум моментально опроверг этот шаткий довод, приведя примеры изощрённой сообразительности очень молодых людей, да даже детей, в делах коммерческих, до которых редко какой взрослый додумается, так что жизнь научит всему и заставит вертеться.

Рита ему нравилась, и даже сейчас у него, полностью удовлетворенного, кровь взбурливала, когда он смотрел, как она надевала трусики, и у него было намеренье продолжить с ней отношения, но один эпизод из этих двух часов вставал в глазах трудноодолимой преградой. Она отдавалась ему самозабвенно, была на вершине страсти, он был уверен в этом, и вдруг в какой-то момент увидел её синие глаза, которые она до этого запрокидывала вместе с головой, а в них – ни-че-го, одна синева. Значит, вся её страстность – всего лишь имитация, профессиональный трюк, работающий практически безотказно.

Девушка между тем оделась и присела рядом с ним, ему стало стыдно своей наготы, нашарил рукой простыню и прикрыл бедра.

– Игнат, у тебя сигаретки не найдётся?

– Вон, в шкафу куртка, в левом кармане сигареты и зажигалка, принеси.

Она сходила, взяла, прихватила со стола стеклянную, под хрусталь, пепельницу и снова села, держа её в руке.

– А ты будешь курить?

– Нет, бросил.

– Молодец, а я вот не могу бросить, хотя и стараюсь курить пореже.

Но не это было главное, что она хотела сказать, мялась, нервно затягивалась сигаретой, докурила почти до фильтра, закашлялась и тычками гася окурок, бросила:

– Какую ты гадость куришь.

Встала, поставила пепельницу на стол, вернулась, присела на корточки перед кроватью. Её ладонь гладила его грудь, а синие глаза излучали нежность:

– Игнатушка, тебе хорошо было со мной, а?

Он прекрасно понимал, что она хочет попросить у него ещё денег, но не может найти повод для этого, так как она пробыла у него меньше двух часов и никаких дополнительных услуг он не просил, но Рита сообразила, что деньги у него есть и что он не жадный, так почему бы не попытаться получить ещё.

– Мне было хорошо с тобой, давай-ка, я встану и дам тебе ещё тысячу.

Он одевался, а Рита, словно незнакомая, скромно отвернулась. Он не хотел давать ей больше тысячи, сам не знал, отчего, но не хотел и не дал; она бережно убрала её в сумочку.

Вероятно, да даже и безусловно, его уступчивость и подтолкнула гостиничную путану ещё на одну просьбу, причём, озвучила она её деловым тоном, будто всё уже решено.

– Я вот что подумала, Игнат, ты же вот это всё, – рукой повела в сторону стола, где стояла бутылка, а в вазе лежали фрукты конфеты, – брал для меня, так что можно я это заберу? Мы с девчонками потом посидим, выпьем за твоё здоровье.

Игнат даже обрадовался её просьбе, пить-есть он не хотел, оставлять купленное неизвестно кому было бы жалковато.

– Да конечно, бери, только в чём ты это всё понесешь?

У Риты, как у ребёнка при виде подарка, засветились радостью глаза, и она вскрикнула:

– Ой, Игнаша, какой ты замечательный! Не бойся, у меня пакет есть для этого.

Он застелил постель покрывалом и опять лёг, не смотрел, как она достала из сумочки сложенный конвертом пакет, как собирала в него со стола, слышал только позвякивания, постукивания. Он думал – брать или нет у ней номер телефона, она помогла ему в этом.

Упаковав всё, поставила пакет у стола и села у его ног:

– Игнаша, забей мой телефон, когда захочешь, звони.

Вот в эту минуту он окончательно решил, что не будет с ней больше встречаться. Мечта осуществилась; правда, в реальности всё получилось несколько иначе, но тоже хорошо, теперь надо желать чего-то другого, еще более труднодостижимого, а чего – он пока и сам не знал.

– А зачем? Если можно будет, я тебя здесь и найду, так ведь?

Она точно думала, что мужик обрадуется, обиделась, губки оттопырились:

– Как хочешь, ну я пошла тогда?

– Счастливо, дверь захлопни.

Уходила торопливо, Игнат теперь – прошлое, а ей нужно думать о будущем.

«А пятки у ней круглые и розовые. Ну и что. Это всё не то. А чего я хотел? Настоящей любви, когда девушка идет за тобой безоглядно, безрассудно?! Но такую любовь надо заслужить, надо быть достойным её, суметь зажечь в сердце женщины искру любви, поддерживать эту искорку, чтобы она возгорелась пламенем опаляющим, а я уже не способен на такое. Да и есть ли сейчас в мире настоящая любовь? Сейчас ведь все продается и покупается, в том числе и любовь. Тогда это всего лишь видимость любви, вот и Ритка научилась искусно изображать любовную страсть. Ну её-то понять можно – это её хлеб. А мы, мужики, принимаем эту имитацию, потому что сами уже не способны на глубокое чувство и тоже заменяем его подделкой. Так удобнее, комфортнее и никаких обязанностей.

А была ли у меня настоящая любовь? Пожалуй, что и нет. К жене своей, к Рае? Уж не помню, но у нас было как-то всё просто».

Закоснелому мозгу, привыкшему до сей поры решать лишь вопросы не выше бытового уровня, тяжело проворачивать такие думки, и будто оберегая ум от тяжёлой работы, диверсантами стали заползает другие мысли: «Да к чему эти копания? Получил удовольствие и радуйся. У меня сейчас неограниченные возможности, захочу и ещё кого-нибудь закажу. Даже получше Ритки найдутся, хотя и она конфеточка. На хрен мне эта любовь нужна, одна головная боль от неё, не было её у меня, и обойдусь».

Но разбуженный разум не желал подобное принимать, в нём что-то происходило, шли какие-то мучительные процессы, в висках больно запульсировало и вдруг из-под слежавшихся пластов житейского мусора, тяжёлых глыб многолетних хмельных впечатлений, ворохов мирской суеты, всего грязного, пошлого и гадкого, что накапливается в человеческой памяти, пробилось, как пробивается из-под толстого слоя нанесённого водой ила тонюсенький бледный росточек, пробилось имя девушки, которую он забыл… напрочь задавил в себе память о ней, нет, не нарочно, не специально: её образ и имя залепила грязь, в которую он погрузил жизнь свою, залепила и похоронила под своими наслоениями. Казалось, что похоронила и вот вдруг оно зазвучало в нём, как плач об утраченном счастье.

…Света! Светик! Светушка!

 

* * *

Кромешные, подлейшие девяностые годы, Вторая Великая Русская Смута, когда плоть государства русского народа разрывали внешние недруги и внутренние враги, особенно – последние, они, словно переродившиеся из нормальных в раковые клетки, изнутри пожирали собственный организм, бездумно уничтожали матку, давшую и им жизнь.

Игнат к середине девяностых уже давно закончил обучение на вечернем отделении монтажного техникума и работал в конвертерном цехе комбината, куда устроился сразу после армии, в 1985 году, бригадиром энергетиков, раньше их называли сантехниками, но это было неправильно, так как кроме водоснабжения им приходилось обслуживать и ремонтировать паровые трубы, воздушные и отопительные системы.

Комбинат, как и вся промышленность страны, попал в турбулентные вихревые потоки алчности, раздуваемые различными враждующими между собой стаями хищников, желающих завладеть крупнейшим за Уралом металлургическим гигантом. Зарплату не платили по многу месяцев, но и уйти некуда, ибо такое творилось везде. Игнату было очень не по нраву происходящее, однако надо содержать семью, а у него к тому времени уже двое ребятишек просили пить-есть, Колька семи лет и совсем маленькая Ирка, так что он терпел и работал, тем более работу свою любил также, как и родной комбинат. Но иногда и подкидывали авансишко, и давали обеденные талоны, которые можно было в буфете поменять на деньги (правда, с убытком, но куда деваться, все хотели хоть на чём-то заработать), или приобрести на них что-либо съестное для детишек.

В то субботнее летнее утро он был дома один. Семейство своё Игнат ещё в пятницу вечером проводил до автовокзала, откуда они автобусом поехали в деревню Костёнково: там у Раи жили родители, и там они за выходные малость подкормятся деревенскими харчами, причём, не как бедные родичи, Игнат этого не любил. Раиса везла в большой сумке отцу своему две пачки электродов, несколько кранов, сгоны, переходники, прокладки и прочие сантехнические материалы, ставшие дефицитом.

Тесть работал в близлежащем, пока не приватизированном, санатории механиком, и Игнат, дабы не чувствовать себя обязанным, постоянно ему кое-что посылал с Раей, у них-то в санатории был уже большой недостаток в снабжении. Подворовывал Игнат Таланов: тащил с родного предприятия по мелочи и даже поболее мелочи, и уже не грызла сердце его беспощадная совесть. Но долог и мучителен был путь его к существованию с заблокированным нравственным предохранителем, который не позволяет человеку превратиться в животное.

Он же раньше был комсоргом цеха, боролся с «несунами» с полным осознанием своей правоты. Но в конце восьмидесятых годов вирусы злокачественной болезни – алчности – уже жили и размножались в атмосфере великой Державы; многие, вдохнувшие отраву и не имеющие сильного иммунитета, заболели. Этот смертный порок, поселившийся в человеке, как и все грехи, по природе своей агрессивен, он принуждает своего носителя к активным действиям для достижения поставленной цели – обретению материальных благ. Именно такие индивидуумы рвались к власти в стране, к руководству отраслями и крупными предприятиями. То же самое происходило и на комбинате: выживали специалистов, профессионалов в своем деле; начальниками производств, структурных подразделений и цехов становились наглые, напористые, но очень целеустремлённые бездари. Даже на выборные должности, вроде бы не сулящие больших денег, протискивались ушлые ребята, которые знали, как конвертировать общественное служение в хрустящие купюры.

Игната «вымели» с должности комсорга цеха, обвинив в грубости и неумении работать с людьми. Внешне он остался спокоен на том собрании, а вот внутренне надломился, потому что искренне верил в идеи коммунизма и был убежден в том, что каждый украденный с комбината гвоздь (с комбината, создающего мощь Советского Союза) будет вбит в крышку гроба коммунизма. И он тогда отчётливо понял, что коммунизм убивают, а как иначе думать, если комсоргом цеха выбрали отъявленного лжеца и «несуна», которого он лично не раз воспитывал. Горько пожалел тогда Игнат, что не согласился в своё время на его увольнение: ну как же – больной ребёнок у него.

Но не зря изощрённый до иезуитства ум придумал формулу «Бытие определяет сознание». Оно действительно определяет, но только в определенных пределах и у слабых духом и разумом людей. А в те окаянные годы у большинства населения Союза будто и впрямь ослабли дух и разум. В стране менялись деньги; законодатели, новые, просвещённые Западом, переписывали законы под новых собственников, вытесняя потихоньку Советскую власть, а потом её совсем расстреляли.

У Игната будто землю из-под ног увели, и повис он безопорно, болтая беспомощно ногами; но жить так невозможно, надо было искать на что опереться, даже на что-либо зыбкое, шаткое, но лишь бы устоять. И, кажется, он нашёл такую опору – собственную семью, жену и детишек своих. Вот ради них, ради их благополучия и стоит жить, работать и даже тащить, что плохо лежит. Это его новое мировоззрение, к тому же, очень сильно подкреплялось экономической разрухой, постигшей Россию после насильственного крушения коммунистической идеологии. Простой народ попросту выживал, не получая заработанных денег, пенсий, пособий и стипендий, дети и старики недоедали, а многие взрослые, здоровые и работящие, не имея возможности прокормить своих родных, с бессильной яростью разрушали своё психическое, душевное и телесное здоровье алкоголем.

Первый раз, когда он вынес с работы пару мелких задвижек, самых востребованных, продал их и купил на рынке у бабуси трёхлитровую банку домашнего молока детям, – совесть жёстко покусала его ввечеру. Но он отбился от неё, вспоминая, как ребятишки жадно уминали батон, запивая его вкусным молоком, и как счастливо улыбались их измазанные белым детские губки. А после выпитого стакана водочки, взятой на эти же деньги, совесть и вовсе угомонилась.

Дальше воровство пошло легко, появилась сноровка выносить через проходную недозволенное, потом Игнат сговорился с водителем грузовой машины, который привозил в цех материалы и запчасти, тот за долю прятал уворованное и вывозил за пределы комбината.

Но почему-то Игнат всегда после этих мероприятий чувствовал себя не в своей тарелке, что-то угнетало его, а вдобавок товарищи, не поддавшиеся страсти расхитительства, смотрели на него с укором, вот и стал Игнат помаленьку выпивать, чтобы заглушить гнетущее чувство. Для себя он объяснял это снятием напряжения, чувствуя при этом, что лжет сам себе. Не понимал тогда Игнатушка Таланов простую и вечную истину: человек, предающий идеалы и убеждения, божеские, нравственные и человеческие, впитанные с младых годов и ставшие неотъемлемой частью его личности, кладет начало разрушения своей личностной основы и рано или поздно это кончится гибелью его, сначала духовной, потом моральной и психологической, а затем и физической, причём, преждевременной.

Но тогда, в 95-ом году всё было более-менее нормально, дети ели досыта, им с Раей тоже хватало, у него даже стали водиться денежки, его личные, которые он жене не отдавал, она и не знала про них, он их тратил на бензин для «Москвича» и на выпивку.

 

…Было солнечное утро, Игнат встал, умылся и побрился, затем позавтракал и прежде чем одеваться, решил вынести мусорное ведро. В тепле бытовые отходы начинали быстро разлагаться, разводилась мухота, поэтому он часто опоражнивал пластиковое ведерко из-под кухонной мойки. Всунул ноги в старые тапочки, которые использовал только для этого, и вышел на площадку; спустившись по лестнице, за люком мусоропровода увидел склонившегося человека. Там, в узком пространстве между стеной и трубой, по которой отходы скатываются вниз, жители подъезда обычно составляли пустые бутылки. Видимо, это был бродяга или нищий, который собирал пустую посуду для сдачи, такое предположение подтверждала матерчатая сумка, чем-то уже наполовину наполненная и полулежащая рядом. Самого бродягу он не мог увидеть, тот сильно наклонился и его частично скрывал мусоропровод; видел сбоку бёдра в обвислых штанах камуфляжного окраса и ноги, обутые в грязные белые кроссовки. Игнат неприязненно относился ко всяким бомжам, считая их слабовольными, пасующими перед жизненными невзгодами, опустившимися тунеядцами; вот и сейчас его передернуло от брезгливости к этому существу, с утра собирающему бутылки в чужом подъезде. Он не скрыл в голосе неудовольствие, когда обратился к нагнувшемуся:

– Эй, бичара, отойди, дай мусор высыпать.

Каково же было его изумление, когда тот быстро выпрямился и повернулся. Перед ним стояла совсем молоденькая девушка, она была смущена неожиданным обращением, даже напугана; губы очень изысканных изгибов, притягивающие мужской взгляд природной девичьей яркостью, непроизвольно раскрылись, а на щеках мгновенно полыхнуло зарево стыдливого румянца. Наверное, чтобы прикрыть своё невольное смущение или испуг, девушка ответила тоже недружелюбно:

– Чё пугаешь-то?

Игнат по природе своей бабником не был, за все годы жизни с Раей ни разу не изменял ей, хотя возможности были, и иной раз сильно заглядывался на некоторых девиц и женщин, однако не позволял себе разжечь возникшую приязнь до неодолимой страсти. Вот и сейчас он смотрел на стоящую перед ним девушку лишь как на несчастного человека, попавшего в беду, потому что сразу определил, что она не «бичёвка» какая-то. Значит, ещё не окончательно оскотинился, если первым же побуждением его было помочь этой по виду почти девчушке, хотя этот самый вид был не очень презентабельный. А спросил почему-то не очень тактично:

– Бутылки собираешь, что ли?

У ней смущение не прошло, ответила с вызовов:

– Ну а тебе-то што?

Жизнь в её современной форме научила Игната отвечать грубостью на грубость, и был у него мгновенный позыв послать невежливую особу куда подальше, но жалость человеческая оказалась сильнее и он, сам стесняясь этого давно забытого чувства, растерянно промолвил:

– Да мне ничего, просто, может, помочь чем?

У ней его слова вызвали злость, видимо, она заподозрила нечто нехорошее, подняла свою сумку и собралась шагнуть мимо Игната, кивнув ему:

– Слушай, парень, высыпай свой мусор и катись отсюда.

Но Игнат уже не собирался отступать, он понял, что она нуждается в помощи, но ей стыдно, и нарочитая грубость является всего лишь защитой от праздного любопытства и возможных насмешек.

Быстро ухватил её за рукав серого заношенного свитера, балахоном обвисшего на ней.

– Постой, прости меня, если что-то не то сказал. Пойдём, я накормлю тебя.

Заметил Игнат напряжение в лице девушки и заговорил мягче, уже опасаясь её отказа:

– Да ты не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю. Меня зовут Игнатом, работаю на заводе, женат, жена с детьми уехала в деревню к родителям.

Вряд ли сами по себе его слова возымели бы действие, скорее всего, она почувствовала искренность, с которой они были произнесены, остановилась и уже спокойно сказала:

– Да я и не боюсь, всякого навидалась. Что, правда, накормишь?

Игнат обрадовался тому, что она не вырывает рукав и говорит, как со знакомым:

– Ну, конечно. Жена вчера жарила камбалу, любишь?

– Люблю, – ответ без эмоций, но появившаяся при этом улыбка была чиста и открыта, словно её лицо внезапно осветил солнечный зайчик; такая улыбка заразительна. Игнат не смог удержаться и тоже заулыбался.

– Ну и замечательно. А тебя-то как звать?

Она ещё улыбалась:

– Меня-то? Света.

– Так, Света, подожди, я щас мусор быстренько высыплю.

Уже когда открыл перед нею дверь, подумал, что неудобно перед незнакомкой находиться полуобнажённым, только в трикотажных штанах и шлепанцах, поставил ведро к стене, сказал:

– Ты разувайся и проходи на кухню, я мигом.

Заскочил в комнату, схватил висящую на спинке стула рубашку, надевая её на ходу. Света стояла у простенка.

– Да ты проходи, садись, щас мы с тобой позавтракаем, я ещё тоже не ел.

Слукавил маленько Игнат, он ел, но за компанию ей будет удобнее. Она робела в чужой квартире в таком одеянии и не осмеливалась оторваться от стены, лишь тихо попросила:

– Мне бы руки помыть.

Игнат, уж было направившийся на кухню, спохватился:

– Ах, балбесина я, пошли в ванную, покажу, где что.

Пока она умывалась, он достал из холодильника большое блюдо с рыбой, вынул из печки сковороду, плеснул подсолнечное масло; вошло четыре солидных куска; нарезал хлеб; в холодильнике оставалось еще немного черемши – сейчас, в самом начале лета, она была очень востребована в качестве источника витаминов, и его семейство с удовольствием хрустело сочными стеблями. Поставил чайник – завтрак на двоих был готов.

Света вошла, когда Игнат переворачивал ножом куски рыбы для лучшего прогрева; он повернул голову и нож выпал из ослабевшей вдруг руки: «О-о, какая она красивая». В кухню входила статная высокая девушка, её плечи не были ссутулены, как в коридоре, а расправлены, и грубый грязный свитер не мог скрыть ни стройной фигуры, ни волнующих холмов грудей; на влажном, с капельками на бровях, лице даже еще более сияющая, просто лучезарная улыбка, а совсем короткие, едва-едва отросшие после нулевой стрижки тёмно-русые волосы не казались теперь чем-то отвратным на женской голове, а наоборот, украшали её, подчеркивали высоту белой шеи, вознесшейся из скомканного воротника.

Она заметила его изумление и спросила не без кокетства:

– Нравлюсь, да?

Игнат завороженно пролепетал:

– Ты богиня, Афродита.

Девушка белозубо и широко рассмеялась:

– А ты поначалу меня за бомжиху принял. Ну корми, как обещал.

Он разложил рыбу по тарелкам, по два куска каждому, ели руками, с черемшой рыба казалась особенно вкусной. Потом Игнат налил ей и себе в бокалы кипяток, долил из заварника, подвинул Светлане сахарницу и ложечку:

– Клади.

– А ты?

– Я без сахара привык, мы на работе так пьём.

Они сидели на разных концах стола, он у окна. Игнат взял с подоконника пачку сигарет, закурил и отхлёбывал чай. Света отпила несколько глотков и отставила бокал:

– Горячий сильно, не люблю такой.

Посидела молча, потом подняла голову к ходикам с кукушкой, оглядела кухню, погладила синюю в клеточку клеёнку.

– Уютно у тебя, видать, жена хозяйственная.

Опять помолчала и вдруг спохватилась:

– Ой, совсем забыла. Спасибо тебе, Игнат за угощение, ты добрый, сейчас это редко встретишь.

Немножко помялась и вымолвила голосом потише и поглуше:

– Мне, пожалуй, пора идти.

Вздрогнул Игнат и холодочек в сердце проник. «Как, неужели она сейчас уйдёт?! Мы же только познакомились?!». Не было у него намерений чего-то от неё добиваться, просто она ему нравилась и ему хотелось любоваться ею, разговаривать с ней. Нервно вздрагивающими пальцами потянул сигарету изо рта, а она прилипла к губе, пальцы скользнули к огню, обжёг указательный:

– А, черт! – сдёрнул окурок с губы, сунул в пепельницу, сделанную из морской ракушки. – Подожди, Света, куда спешишь, побудь немного, пойдём в комнату, телевизор посмотрим, или у тебя дела? Ты же ничего о себе не рассказала: кто ты, откуда пришла и куда уйдёшь.

Гостья всё делала просто и естественно, вот и сейчас поднялась и без всякого жеманства ответила:

– Ну хорошо, побуду, дел у меня никаких нету, а о себе что рассказывать, тебе это будет неинтересно. Я посуду пока вымою.

Игнат пошёл в ближнюю комнату, одну из двух в квартире, которая служила им с Ритой спальней (во второй обитали ребятишки), прибрал кое-какие вещи, разбросанные вчера в спешке при сборах, включил телевизор, стоящий на тумбе среднего шкафа «стенки», которая занимала почти всю правую сторону комнаты. По левой стороне диван, сейчас он собран, в изголовье, у стены полустоит небольшая подушечка, Рая любит в свободное время рукодельничать, она её и сшила, и иногда дремала, подложив под голову своё изделие.

Света вошла и встала у порога, оглядывая комнату. Опять повторила:

– Чисто у тебя, – двинулась к столу, стоящему близ окна, наверное, хотела сесть на один из чопорных стульев, окруживших полированную столешницу надменными спинками.

– Света, садись сюда, здесь удобнее, – он сказал это, сидя на диване и похлопал ладонью по накидке. Она послушно подошла, села чуть поодаль.

– Ну, расскажи о себе. Где живёшь, кто твои родители, чем занимаешься?

Девушка сидела в пол-оборота к нему, смотрела, немного склонив голову, ему казалось, что она смотрит испытующе, и молчала.

– Ну что ты молчишь?

В дальнем углу окна вдруг вспыхнуло слепяще-жёлтое пятно и следом широкой полосой легло наискось через комнату, запалив желтым огнем тюлевую штору и насытив глубиной красок выцветший палас, коснулось своим краем босых ступней Светы – это солнышко продолжало свой вечный путь по небосводу. Гостья посмотрела вниз, подобрала ноги под себя, повернула голову к Игнату.

– Ну зачем тебе всё это знать?

Игнату непонятно её упорство, он начинал горячится:

– Ну как это зачем? Должны же люди общаться. Я вот, например, хочу узнать, почему ты собирала бутылки. У тебя совсем нету денег, да?

– А ты хочешь мне их дать?

Он ответил без тени сомнения:

– Да, если надо, готов помочь, насколько это в моих возможностях.

Темные зрачки Светы беспокоили в нём что-то упрятанное, сердцевинное.

– Совсем незнакомой бичёвке?

Это уже походило на издёвку, а может, и на самобичевание.

– Ну зачем ты так? Я же от души.

А она продолжала, не обратив, казалось, внимания на его обиженный восклик.

– Сначала накормил, теперь денег хочешь дать, а потом на диванчик уложишь?

Обида вспучилась горбом, он зло бросил:

– Собирайся и топай, ничего мне от тебя не надо.

А она неожиданно положила руку ему на колено:

– Прости, Игнат, я же вижу, что ты не такой, а будто за язык кто-то меня тянет. Хорошо, расскажу о себе. Я не городская, живу в деревне, недалеко, есть мать, брат, отчим.

– А к нам в дом как попала?

– Случайно.

– У тебя даже на проезд обратно нет денег?

– Нету.

– Вообще?

– Ни копейки.

– Как так? Ехала, не имея денег на обратную дорогу?

– Так получилось.

Не раздумывая, вскочил, быстро подошел к шкафу, где висел его пиджак, там лежала «заначка», часть которой он намеревался сегодня потратить на бензин для «Москвича» и на выпивку вечером, предвкушаемую после дневных дел. Пачка была пухлая от множества мелких, сто- и двухсотрублёвых купюр, он выбрал намного крупнее, пятидесятитысячную.

– На, тут хватит не только на проезд.

Она взяла не бережно и не небрежно, а равнодушно.

– Спасибо, – сложила и хотела сунуть в карман своих штанов, но не нашла карман и держала в руке. Вопрос её следом прозвучал как-то вообще неожиданно: – А дальше что?

Игнат не понял:

– Что именно?

Света смотрела со злым прищуром:

– Ну как что? Ты мужик или рохля? Пользуйся моментом – укладывай меня на диван, я не буду сопротивляться, ты же заслужил добрыми делами.

Солнце вроде бы не дотянулось до его ушей своими жаркими лучами, однако они вспыхнули жгучим пламенем, от них жар перекинулся на шею и грудь – это было пламя стыда и гнева. Толком даже не осознавая своих действий и, тем более, не пытаясь понять, отчего Света так восприняла его поступок, Игнат рванулся к шкафу, откуда только что доставал деньги, теперь выгребал их изо всех карманов пиджака, в сложенных ковшиком ладонях донес до ничего не понимающий девушки и бросил ей на колени:

– Вот, всё, что у меня есть, забирай и чтоб через минуту тебя здесь не было!

А она даже не шевельнулась, только свела к переносице светлые густые брови и спросила ровным голосом:

– Объясни, в чём дело?

Стыд и гнев разрывали Игнату грудь, теснили дыхание, ему было трудно говорить, он тяжело выталкивал слова изо рта:

– Ну как можешь ты, молодая, красивая девушка предлагать первому встречному то, что предназначено только любимому человеку, единственному на всю жизнь! Что за поколение вообще такое?! Мы в школе боготворили наших одноклассниц: не то что заматериться, просто слово грубое стыдились сказать, нам даже помыслить было невозможно себе что-нибудь любовное, мы…

– Перестань! – резко и звонко, как удар молотка по металлу, Света смахнула тыльной стороной ладони деньги с колен, скомканные, они упали к ногам, некоторые несмятые спланировали и легли на палас поодаль. Игнат от неожиданности сглотнул невысказанное, а она встала, ростом повыше Игната, оттого смотрела чуть сверху и ненавидяще. – Перестань, говорю, слушать тошно. Какие вы все были правильные и чистые, только почему это вы, такие хорошие, выкинули на помойку свою страну, самую замечательную в мире, и кто воспитал нас, таких плохих?

Она говорила горячо, напористо, и Игнат не нашёл сразу, чем ей возразить.

– Говоришь, помыслить не могли что-то любовное? Какие нравственные! А меня, пятнадцатилетнюю, отчим изнасиловал, а он ведь тоже в молодости комсомольцем был, тоже чистеньким числился. Это как понять?! Вы только прикидываетесь здесь, а сами...

Лицо Светланы внезапно и жутко перекосилось страшной гримасой, мгновенно стало белым, как побеленная известью стена; она хотела шагнуть назад, к дивану, но её повело вбок и если бы Игнат не подхватил девушку за талию, она грохнулась бы на пол, он это понял, когда почувствовал в своих руках совершенно бессильное и оттого ставшее тяжёлым тело. Полуволоком дотащил Свету до дивана, поднял и аккуратно опустил на покрывало босые ноги в нестиранных «бомжовских» штанах. Его испугало то, что глаза у неё были открыты, но зрачков не видно, они куда-то закатились, а это хреновый признак, похуже обморока, он это знал из армейского опыта; об обмороке была первая мысль и с ним было бы проще, а что делать в данном случае, Игнат не знал. Но что-то надо делать, как-то помочь ей. Так, перво-наперво открыть окно, свежий воздух всегда действует благотворно…

Игнат подскочил к балконной двери, отдернул штору и рванул ручку, на кухне форточка открыта, дверь в комнату тоже не затворена, поэтому ощутимо потянуло ещё утренней прохладой. Теперь надо освободить гостью от мешающей свободному дыханию одежды, а вот это оказалось делом непростым, не физически, а нравственно. Трудновато снимать свитер с бездвижного девичьего тела, было ощущение, что совершаешь некоторое насилие. Оно усилилось, когда из-под грязной грубой ткани показались небольшие груди, накрытые белыми чашами лифчика. Не мог позволить себе Игнат прикоснуться к ним, даже вроде бы нечаянно, он и свитер-то стягивал очень аккуратно, боясь этого, как удара током; осторожно освободил голову из воротника и только тогда разглядел почти на самой макушке чёткий белый шрам подковообразной формы, довольно большой и, видимо, совсем недавний: рубец ещё не рассосался и были видны следы шва.

«Травма, значит, была, причём серьёзная, раз зашивали. А не эпилепсия ли у неё после этого? Да вроде нет – ни пены, ни судорог. А что дальше-то делать?». И тут он вспомнил фильм, недавно показанный по телевизору, там упавшую в обморок барышню приводили в чувство, брызгая ей в лицо холодной водой. Принёс из кухни бокал с водой, перед тем как набрать воду из-под крана, долго её сливал, чтобы была похолоднее. Набрал полный рот, сел подле неё на самый краешек дивана и с силой выдул смесь воды и воздуха на лицо и шею девушки.

Крупная дрожь прокатилась по её телу, дернулась щека, она приподняла голову, зрачки были на месте, взгляд, не совсем осмысленный, побегал по окружающему пространству.

– Где я?

Ему надо отвечать бодрым голосом, чтобы помочь ей вернуться в реальный мир спокойно, без потрясений:

– Ну как где? У меня, лежишь на диване. Всё нормально, Света, всё хорошо.

Она быстро приходила в себя и уже осознала, что лежит фактически по пояс обнажённая, а над ней наклонился мужчина; у неё будто кровью залило лицо – так густо-рдяно полыхнули лоб, щёки и даже подбородок.

– Ой, мамочка, стыдоба-то какая! Ты зачем меня раздел?!

Пыталась отвернуться к стене, но сил ещё было мало, она только дернулась в том направлении и жалобно всхлипнула:

– Где мой свитер?

А Игнат уже и сам оглядывался, ища его, он просто не заметил, куда кинул этот вонючий кусок шерсти, а свитер лежал, полусвесившись, на тумбочке.

– Возьми, – а потом спохватился: – Подожди, я лучше накрою тебя простыней, щас, секундочку.

Постельное белье, постиранное и выглаженное Раисой, всегда лежало стопкой в одном из шкафов, он подскочил к нему, дернул верхнюю простыню и быстро вернулся, на ходу разворачивая хрусткую ткань. У Светы глаза увлажнились:

– Игнат, я тебе столько проблем создала, ты уж прости меня.

На нежность человеческое сердце всегда отзывчиво и у Игната защипало глаза:

– Ну что ты, Света, всё путём, ты полежи, приди в себя.

– Да, мне бы поспать пару часиков, а то я в вашем подвале всю ночь просидела на корточках, там крысы такие здоровые бегают, а я их боюсь.

Пугающая красота бледнела, лицо гостьи становилось розовым и казалось утомленным.

– Вот и поспи…  – Игнат во всю длину тела накрыл её белейшей простынкой, не обращая внимания на грязные штаны, говорил он машинально, потому что в голове запульсировало: «В подвале, с крысами, всю ночь! Вот это дела!».

Но об этом он додумает позже, а пока надо делать более неотложное: он же видит и её грязный и уже не совсем белый лифчик, и заскорузлый от грязи и пыли свитер, и юное, здоровое, но не совсем чистое от такой одежды тело.

– Знаешь, что, Света, ты давай-ка разденься совсем, укрывайся и спи, а я пока постираю твои вещи.

Он видел, как она опять начала наливаться жутковатой краснотой и постарался успокоить:

– Да ты не бойся, я сейчас выйду, ты разденешься, я в машинке постираю и через час на балконе всё высохнет.

Света пока не решилась, и он подтолкнул её словесно:

– Давай-давай, негоже такой красавице ходить в грязной одежде.

– Ну хорошо, только выйди.

Игнат пошёл на кухню, покурил. Когда вернулся в комнату, Света лежала, накрытая простыней до подбородка, у дивана на полу рулоном свернутый свитер, остальные вещи, значит, внутри.

– Игнат, присядь рядом, – отодвинулась, освобождая ему место.

Игнат сел, она выпростала руку, положила ему на колено.

– Ты такой хороший, это просто счастье, что я встретила тебя.

Ему неудобно от похвалы.

– Да брось ты, Свет, всё нормально. Как говорил мой взводный: «Прорвёмся». Так что спи спокойно, а я за это время борщец сварганю, и мы с тобой навернём потом по полной тарелке. Идёт?

Счастливую улыбку не подделаешь, она внутренним светом озаряет человека, – такая и засияла на юном лице.

– Идёт.

Видимо, от избытка чувств она вдруг попросила:

– Игнат, поцелуй меня, только чуть-чуть.

Это совсем не походило на начало любовных отношений, это было естественным проявлением переполнявшей Свету благодарности. Игнат понял всё правильно, наклонился и слегка коснулся тонко дрогнувших губ.

– Всё, спи, тебе надо выспаться.

– Спасибо, добрый, милый Игнат, – счастливые глаза обнимали потоками нежности, и ему стоило усилий подняться, но он встал, выключил телевизор и тихо вышел из комнаты.

В ванной сложил одежду и белье в китайскую стиральную машинку (такие в те годы по бартеру во множестве получали русские рабочие), засыпал порошок и запустил в работу. Машинка в общем-то неплохая, но вот отжим осуществляла с ужасным грохотом, елозила по полу и даже подпрыгивала, поэтому, когда процесс стирки дошел до этого этапа, он плотно закрыл дверь, дабы шумом не разбудить гостью.

Игнат уже совсем забыл, чем собирался сегодня заняться, хотя еще совсем недавно был устремлен к другим делам, а сейчас даже о них и не вспомнил, все его мысли были заняты девушкой, спящей сейчас на диване в его комнате. Он думал о её тяжкой судьбе, о том, как ей горько жить с осознанием того, что человек, который добровольно взял на себя обязанности по её воспитанию и защите, который должен был заменить ей родного отца, совершил такое гнусное насилие над ней. И ещё он пытался понять, как она оказалась в подвале их дома и почему провела там всю ночь, но ничего более-менее убедительного не находил. Тут ему почему-то вспомнилась девушка из соседнего подъезда, жизнь которой трагически закончилась два года назад. Вспомнил её мать, опухшую и полуслепую от слёз, она тогда встретила его во дворе и спрашивала, не видел ли он её Танечку вчера вечером. Игнат знал Таню в лицо, по возрасту ещё девчушку, смешливую и немного взбалмошную, она с компанией подружек и парней постарше частенько сиживала на лавочке около его подъезда, они пили пиво, курили и много смеялись. Танечку нашли через три дня после пропажи в тепловом колодце, изнасилованную и зверски убитую. Мысли о Светлане и о Танечки со страшными приметами современной жизни заставили Игната задуматься над вопросами, которых он давно избегал. Почему с тех пор, как растоптали Советский Союз и как разбудили в людях страсть к богатству, народ стал буквально на глазах меняться: полезло наружу всё гадкое, подлое и мерзкое, что раньше считалось постыдным и с чем государство боролось посредством нравственности и общественного осуждения. Почему сейчас не зазорно обмануть даже близкого по крови? Зачем само государство поощряет и подпитывает через средства массовой информации те свойства человека, которые ведут его к материальному достатку, но напрочь выкорчевывают всё чистое и доброе, заложенное от рождения и воспитанное родителями? А при всеобщей безответственности, ставшей привилегией правящего слоя и как чёрная оспа распространяющейся на все классы и сословия населения, люди перестали бояться наказания за преступления, ибо наказание тоже перестало быть неотвратимым: его теперь можно избежать за деньги, за услуги, за материальные блага.

Убийцу Танечки так и не нашли, хотя были и свидетели, видевшие парня, который тогда уводил её с собой, были и люди, заметившие похожего мужчину возле того страшного места. Рассказывали, что парень этот – сынок известного в городе коммерсанта и мецената, близкого ко властям, так что все понимали, почему следствие тихо закрыли. Страшно Игнату от подобных мыслей, он ясно понимал, что если сейчас же не выбросит их из головы, то потеряет так нелегко обретённое душевное спокойствие. В конце концов, какое ему дело до всего происходящего в стране, главное, чтобы его семье жилось сытно и спокойно, а другие пусть заботятся о себе сами. Вот Светку жалко, и он поможет ей, чем сможет.

Постиранный свитер выглядел даже хуже, чем раньше, кажется, лишь на грязи и держалась его цельность, сейчас местами он просвечивал насквозь, на штанах после стирки тоже обнаружились дырки. Машинка отжала вещи неплохо, но всё же надо бы повесить их на балконе, там ветерок и солнце быстро все досушат. С одеждой на согнутой левой руке Игнат тихонько отворил дверь, намереваясь пройти на балкон, невольно повернул голову в сторону дивана и едва не уронил вещи, такая прелестная картина предстала пред его взором. Света лежала на спине, закинув к затылку одну руку, простыня укрывала её до пупка, розоватые в свете летнего дня груди торжествующе взмывали над матово-белым телом на фоне белой же, но какого-то больничного оттенка простыни. Тёмная полоска в подмышечной впадине словно специально наводила на эротические ассоциации.

Сладкое томление обволокло сердце, но не приучен был Игнат подглядывать за девушками, тем более спящими, стыд грубо толкнул его вперед к балкону, и когда, развесив всё на проволоку, натянутую в несколько струн за балконом, он вошел в комнату, то идя к двери, опустил голову вниз и смотрел только под ноги, а тянуло посмотреть направо, да так, что заныла шея, и Игнат, войдя на кухню, несколько раз повращал головой в разные стороны, а потом нервно закурил, глотая дым и тихо вслух ругая себя: «Скотина поганая. Давай ещё приставать начни, она же зависима от тебя в данный момент. Не, ну посмотрите на этого урода, а? Девчонка доверилась ему, как порядочному человеку, а он шары свои бесстыжие пялит и уже чуть не возомнил себе чёрт-те-что! Да, докатился я. Ну ладно, больше такого не допущу. И давай-ка, сержант Таланов, принимайся за приготовление борща, ты же обещал гостью накормить им».

Борщец потребовал немало времени, и когда Игнат, отправив в доходившее до кондиции на малом огне варево пережарочку из моркови, свеклы и лука, удовлетворенно закурил, кукушка в ходиках подсказала ему, что прошло два часа с лишком, а он и не заметил, как пролетело время: был занят делом и допускал лишь всякие бытовые мысли, чтобы не дать разгуляться фривольным мечтаниям, то и дело пытавшимся вернуться в голову.

«Ну что, пора будить Свету». Но тут вспомнил, что сначала надо бы снять её вещички, наверняка уже сухие, однако сделать это боязно, вдруг Света во сне совсем скинула с себя простыню, и кем он будет выглядеть, если она вдруг проснётся? Да, задачка. Неизвестно, как разрешилась бы эта щекотливая проблема, не услышь он её голос:

– Игнат, ты где?

Рванул мужик с табуретки так, что ударился бедром об угол стола. Она снова укрыта до подбородка, до разведённых в широкой улыбке губ.

– Выспалась?

– Ага. Так хорошо спала, а сколько времени?

– Третий час, вставай! – Спохватился: – Ой, щас я тебе твои вещи принесу.

И тут его посетила интересная идея.

– Слушай, давай-ка ты сходи в ванну, помойся, а я тебе пока подберу что-нибудь из одежды. Свитер твой насквозь просвечивается, и брюки в дырках.

Улыбка не смогла перестроиться в усмешку или ухмылку, а в словах её горькая полынь.

– Какой он мой? Меня вчера в каком-то парке здесь, у вас в районе, бичи раздели, хорошо хоть документы оставили, да это тряпьё дали.

Ещё хлеще дела открываются.

– А где, в каком парке, не помнишь?

– Да откуда, может, и не парк, а сквер неухоженный, но там такой густой лесочек и кустарник.

– А далеко от моего дома?

– Не помню.

– Ну ладно, щас я бельё твоё принесу.

Пошёл на балкон, аккуратно отцеплял прищепки, по одной, иначе разгулявшийся ветерок мог запросто унести что-нибудь, особенно мелкое, например, синие трусики или лифчик, беги потом, отыскивай их. Сложил всё на тумбочку:

– Бери белье и марш мыться!

Игнат хотел отвернуться или вообще выйти, считая, что она пойдёт нагишом, но не успел, Света быстро села, а потом поднялась с дивана, запахнувшись в ткань, как-то ловко подвернула узел материи внутрь около шеи, оставив открытыми только руки, и вдруг обычная постельная простыня превратилась в целомудренное одеяние древнеримской весталки, как он видел в каком-то фильме.

Восхищение он скрыть не мог и не хотел:

– Однако!

А она улыбалась торжествующе. Игнат рассмеялся.

– Ладно, иди, выбражулька. Мыло на полке, чистое полотенце при входе на вешалке слева, мочалка висит на крючке.

Она и к двери шла, сильно поводя бедрами, зная точно, что он смотрит на неё. «Эх, природа женская, как уж им нравиться охота».

Собрался было идти к шкафам искать что-нибудь подходящее из одежды, но глаза запнулись о деньги, разбросанные по полу. Собрал, сложил в хрустальную вазу на столе, стоящую на хрустальном блюде. Хрусталь, один из символов позднесоветской зажиточности, за которым гонялись, выстаивали в огромных очередях, доставали «по блату», теперь вышел из моды, уступив место автомобилям и заграничной аудио- и видеоаппаратуре. Его Раиса тоже с немалыми трудами добыла набор посуды из хрусталя, почти сразу после свадьбы; фужеры и стаканы из набора она доставала лишь по особо торжественным случаям, а сейчас про них и не вспоминает.

Задуматься бы тогда миллионам Игнатов и Раис, всем простым советским работягам, что их попросту покупают за все эти тряпки, ковры и хрустали, а они продаются и продают идеалы своей Советской Родины, что взамен поколению, которое сокрушило нацизм, кормило немецких детишек в Берлине из полевых солдатских кухонь, поставляло продукты и стройматериалы в сожжённую Варшаву, ущемляя свои разоренные города (потому что иначе оно не могло), что взамен ему, после страшнейшей войны в условиях, сродных боевым, поднявшему из разрухи Отечество, идут поколения, всё более тяготеющие к материальному благополучию. Нет, не задумались они тогда и не понимали, что предательство духа своего кончается всегда бедой для целого народа и государства.

 

* * *

Вспомнил Игнат, что шуряк, брат Раисы, подарил ему ещё в прошлом году на день рождения джинсы, но не угадал с размером, великоваты больно. Игнат всё собирался отдать их в ателье заузить и укоротить, да так пока и не собрался, а вот сейчас это оказалась кстати. Он и про рубашку вспомнил, которая тоже была ему не по фигуре. Нашёл всё, бросил на диван и вышел на балкон, ожидая Свету. Солнце ушло за дом, лёгкий ветерочек обвевает лицо, напротив, в садике, внутри крытой веранды на низеньком ограждении сидят спиной к нему две девицы и парень, по асфальтовой дорожке прямо под ним идёт полная старуха с батожком, трудно идёт, а в руке у ней большущий пакет, наполненный доверху какими-то продуктами в упаковках.

– Ты где, Игнат?

Оглянулся, увидел её через стекло, босую, в трусиках и лифчике, сердце оборвалось, упало в глубокую яму и забарахталось там, оглашенно толкаясь в разные стороны: так она была соблазнительно-красива. И тёмная мужская сила овладевала разумом. Совесть, мораль, нормы приличия – всё могло рухнуть; он осознавал это краешком непомраченного рассудка и мысленно взмолился: «Господи, не допусти мне стать скотиной!». Знать, так силен был страх превратиться в неразумное животное, что он, воспитанный в общем-то, в безверии, воззвал к Богу. И возымела действие его мольба, даже невзирая на подобно молнии блеснувшую похотливую поганку – мыслишку о том, что она не очень будет сопротивляться в случае, если он захочет овладеть ею. Устоял Игнат, стряхнул с себя морок похоти, вышел с балкона.

– Вот ты где, а я зашла, а тебя нету.

Её зубы остро взблеснули в свете летнего дня. Света уперла руки в бока и повернулась вокруг себя.

– Игнат, скажи, у меня фигура красивая?

Он уже почти спокойно смотрел на широкие бёдра, не очень сильно прикрытые синими трусиками, на гибкий стан её и ответил без затей:

– Красивая.

Ему показалось, будто она осталась недовольна его односложным ответом, ясно, что девушке хотелось услышать нечто большее и вроде бы губы у ней немного покривились. И тогда он добавил:

– Свет, она у тебя такая красивая, что просто сводит меня с ума.

Брызнули искры из девичьих глаз:

– Правда?!

– Ну конечно, правда. Померь вот брюки и рубашку.

Джинсы почти в пору, а рубаха с трудом сошлась на груди. Она опять крутанулась в круговую.

– Ну как?

– По-моему, вполне нормально.

– Только, можно, я сниму джинсы, жарко в них?

– Да снимай, мне-то что?

А у ней юные бесы в очах:

– Рубашка достаточно длинная, чтобы не сводить тебя с ума.

Игнат лишь тихонько хмыкнул. Света сняла штаны, а рубашку застегнула на все пуговицы, так что остались оголенными только ноги, но достаточно высоко от колен.

Она вдруг посерьезнела, подошла близко.

– Спасибо тебе, милый, добрый Игнат, я вообще не представляю, что бы со мной было, если бы не ты. Но у меня к тебе ещё одна просьба.

Да он готов сделать всё для неё, конечно, в пределах своих возможностей и сил.

– Говори.

– Когда приезжает твоя жена с детьми?

– Завтра вечером, а что?

– Можно, я заночую у тебя, а утром уеду, просто я сегодня уже не успею засветло добраться?

Да он даже не смел и мечтать о таком счастье, и едва удержался, чтобы не выразить его слишком эмоционально, но голос удержать не смог, и ответ получился как радостный вскрик.

– Конечно же, оставайся!

Помнилось вдруг ему, что она посмотрела настороженно, поспешил добавить с рассудительностью:

– А тебя дома не потеряют?

В ответе её стойкая горечь:

– Никто меня не потеряет, я из дома бегу, а не домой спешу.

И тут же, скорее всего, дабы уйти от неприятной темы, спросила:

– Ты вроде борщецом обещал накормить?

Игнат тоже рад смене направления разговора, ему не хотелось, чтобы она заметила его радость от такой просьбы. Он ведь уже ясно чувствовал, что смотрит на Свету более как на женщину, чем как на человека, попавшего в беду, она всё больше ему нравилась и с этим он ничего не мог поделать, да и не хотел. На кухне Света вдруг сказала:

– Давай, я за тобой поухаживаю, ты же мужик, – глаза от чего-то стрельнули смешливо, – и хозяин; женщина должна ухаживать за хозяином, угождать ему.

Не совсем понятны её слова, какой-то подтекст в них точно есть, но он не стал задумываться, а внимание женское приятно. Она налила ему в большую чашку, полнёхонько, с приличным куском мяса, себе – в тарелку поменьше, нарезала хлеб, достала из холодильника банку со сметаной, деревенской – жена привозила её от родителей, разложила ложки, оглядела стол.

– Так, вроде всё.

И совсем неожиданно добавила:

– Нет, не всё, не хватает чего-нибудь выпить. У тебя есть что-нибудь?

Была У Игната заначка, бутылка водки, спрятанная в темнушке, в ящике с инструментом, он как раз собирался вечером её «уговорить» после трудов дневных, но сейчас пить не хотелось совсем, да и не стоит юной девушке употреблять спиртное, поэтому он и сказал:

– Света, зачем это тебе, нам и так интересно, да и рановато тебе ещё пить.

Короткий смешок прозвучал довольно нервно.

– Ха-ха, я, к твоему сведению, ещё в прошлом году закончила школу, а в мае мне исполнилось уже девятнадцать. Да я так, совсем капельку бы выпила, налей, если есть.

Но Игнат непреклонен, даже соврал, чтобы отклонить глупые просьбы.

– Нету.

Совсем же огорчать её не хотелось, добавил:

– Если хочешь, попозже схожу, возьму пивка и рыбки?

– Ну хорошо, давай хлебать борщ.

Потом Игнат курил, сидя у окна, а Света мыла посуду и слушала его. Он рассказывал о своей армейской жизни, о службе в воздушно-десантных войсках, о своём сослуживце и друге Саньке Гордееве, о том, как они вместе писали рапорт об отправке их в Афганистан, о своем горе, когда Саньку направили туда, а ему отказали без объяснения причины, хотя он был отличником боевой и политической подготовки. Света села рядом, почти колени в колени, по-бабьи подперев щеку ладонью, слушала с распахнутыми широко-широко глазами. Они полны понимания, сочувствия и чего-то ещё, загадочного и недоступного. Солнце, пройдя дневной путь по небосводу и близясь к закату, заглянуло краешком в кухонное окно, лицо девушки обрело насыщенный цвет янтаря и даже белки глаз у ней стали бледно-малиновые.

…Игнат прикуривал следующую сигарету, когда она спросила:

– Скажи мне, только честно, ты любишь свою жену?

Неожиданный вопрос, и вроде бы даже не к месту, говорил-то о другом. Задумался Игнат и ответил неуверенно:

– Так сразу и не ответишь…

Она настаивала:

– А ты постарайся.

– Ну зачем тебе это?

– Раз спрашиваю, значит, надо.

Игнат мысленно пролистал историю своих отношений с Раисой, честно стараясь найти там высокие порывы любви и, к собственному немалому удивлению, не обнаружил таковых. Он даже попытался объяснить это известным и часто спасительным свойством памяти со временем приглушать все человеческие страсти, но четко понимал слабость аргумента, жизнь-то постоянно подтверждала, что могучие чувства не оставляют человека на всём земном пути. Он думал, а она смотрела глазами с подмалиненными белками, ждала ответа. Сказал Игнат со вздохом:

– А что такое любовь? Вечный вопрос и нет на него точного ответа. Если это безумство чувства и плоти, такой любви у меня не было.

Он искал подходящие слова и говорил неторопливо, раздумчиво:

– Но такая любовь, с безумством, не может быть длительной, она спалит человека. Вот зажги спичку, она горит ярко, но быстро прогорает, оставляя лишь уголёк, который потом превращается в труху, а, например, торф под землей может потихоньку гореть очень долго.

Он понимал, что говорит банальные истины, но ничего другого не находилось. Света убрала руку со щеки и подалась к нему.

– О чём ты, Игнат?! Какой торф? Любовь – это пожар, очищающий огонь, который сжигает в человеке всё подлое и мерзкое, всю ржавчину, закаляет человека, делает его сильным и добрым.

Он видел всю её юношескую наивность, порыв неиспорченной души, но и достаточно хорошо знал жизнь, где нет места подобным устремлениям, поэтому и обронил необдуманно:

– Ну да, чаще всего после пожара остаются одни головешки.

Уходило солнце из окна, угас малиновый отсвет в белках её глаз, они потускнели и голос поскучнел:

– Какой ты…

Вставала медленно, словно мешала боль.

Навылет пробила мозг мысль-вскрик: «Что же это я, зачем обидел её?!». Вскочил, руки сами легли ей на плечи, а она опускала голову, не желая смотреть на него.

– Света, прости меня, дурака, обидел я тебя, да мне проще сдохнуть, чем такое позволить. Свет, я ж понимаю, ты искренне говорила, это я скотина поперечная.

Кажется, он толком уже не соображал, что говорит. Левой ладонью поднял её лицо к себе и совершенно непроизвольно коснулся губ, почувствовав чуть уловимое ответное движение. И услышал:

– Неужели ты не понял, что я влюбилась в тебя, по-настоящему влюбилась?

Почему его не проняло признание Светы, почему не хлобыстнуло сердце по рёбрам в бешеном стуке, не поплыла голова в счастливо-хмельном окружении? Не знает он. Очерствел, задубел? Или подумал, что это просто человеческая благодарность, усугубленная перенесёнными злоключениями, в романтическом сознании юной девы разрослась до чувства влюблённости, принятой по неопытности за любовь. Он просто стоял растерянный и не знал, что ответить. Она нарушила молчание, готовое затянуться.

– Мне так спокойно с тобой, как бывало только в детстве. Знаешь, чего я хочу? – Сама и ответила: – Я хочу сидеть около тебя, спящего, положив ладонь на твои губы, и чтобы твоё дыхание щекотало мои пальцы. Вот так, – ладошка легла туда, куда ей хотелось.

Постояли так, затем Игнат взял её ладонь в свою, отвёл немного в сторону, тихонько сжал.

– Света, ты человек романтический, а жизнь – она грубая и бить будет больно.

Он видел, как она потянулась к нему, ему ничего не стоило взять её на руки и унести в комнату на диван, но вопрос был для него решен раньше и не мог он запятнать себя постыдным поступком, не имел права воспользоваться быстролетной страстью влюблённости.

Чтобы как-то изменить ситуацию, он сказал:

– Давай, я схожу за пивом, посидим, попьем с рыбкой, а ты пока телевизор смотри.

Она ответила бесцветным голосом:

– Ну сходи.

С тяжелым сердцем пошёл Игнат, и пока стоял в очереди в пивбаре и шёл обратно, всё думал о Светлане, о её тяжкой доле и о последних событиях. Где-то даже мелькало сожаление о нечаянной встрече с ней, но это от слабости своей душевной, от отвычности тяжёлых потрясений в собственной жизни. В последний год, уже сытенький и спокойный, он это понимал и гнал от себя такие помыслы, а вот за то, что устоял перед мощнейшим искушением, себя одобрял и настраивался впредь стоять. Он уже решил, что спать будет в детской комнате. Хотя это решение далось так трудно, что вспомнилась спрятанная бутылка водки, и было краткое, но сильное желание выглотать её всю разом, чтобы свалиться в пьяном сне до самого утра, а утром проводить её до двери и забыть навсегда.

Не думал Игнат о своем единственном любовном опыте до женитьбы и не вспоминал о нем. Однако именно он, точнее, его страшные моральные последствия сказывались сейчас, через годы. Катюха, сестра его одноклассника, красивая деваха, студентка пединститута (она ему нравилась, как многим парнишкам нравились взрослые девушки), это отлично видела и целенаправленно распаляла в нем страсть. Игнат приходил довольно часто к Кольке в гости, они играли в шахматы, а Катька, если была дома, крутилась возле них и иной раз, вроде нечаянно, задевала его торчащими грудями, улыбалась при этом насмешливо, видя, как Игнат начинает краснеть удушливой волной стыда.

Однажды не ранней осенью (он тогда учился в десятом классе) зашёл под вечер к товарищу, а того дома нет, и родителей тоже не было, ему открыла Катя, пригласила подождать Кольку. А дальше всё происходило словно в колдовском тумане: они слушали заграничную музыку у Кати в комнате, она налила ему немного сладкого вина, потом танцевали; Катя тянулась к нему губами и крепко прижималась, и вдруг они оказались на её кровати. Он помнил только её страстный шёпот в целующие губы...

Потом был стыд, обжигающий до звона в голове, он перерос в ненависть к самому себе и презрение ко всему бабскому племени, хотелось убежать куда-нибудь в глушь, в тайгу, жить там одному и не видеть никого.

Игнат долго и болезненно переживал случившееся, избегал встреч с Катей, а она их искала, несколько раз ждала его у дома; он издали замечал её и прятался, пока она не уходила. У них и с Колькой дружба кончилась после этого, ему и перед товарищем было стыдно, но не мог же он ему рассказать обо всём, просто перестал общаться. Колька подулся-подулся и тоже отстал от него. На девчонок он старался вообще не обращать внимания, даже на Нинку, соседку по парте, смотревшую на Игната с обожанием.

С Раей они стали близки буквально за несколько дней до свадьбы, всё произошло самым естественным образом. Игнат был счастлив, наверное, от того, что была уверенность – это его единственная женщина, жена, на других он даже не смотрел все годы после женитьбы. И вот вдруг свалилась на него такая напасть, и надо было с ней бороться.

Купил две полуторалитровые бутылки пива и парочку солёных скумбрий, – хороша эта рыба к пиву, уважает он её за нежное белое мясо, буквально тающее во рту.

Света лежала на диване, заложив руки за голову и скрестив ступни ног, солнце уже скрылось за домами, и в мягком вечернем свете, пригасившем краски, её лицо и белые ноги частично сливались со светлым покрывалом.

– Свет, вставай, я пиво принёс.

Тихо, как далекий отзвук:

– Не хочу.

Ну что ж, это вполне ожидаемо – уязвленное женское самолюбие способно на любые проявления; за годы семейной жизни у Игната было время понять это. Он подошёл ближе:

– Да не дури, пошли, посидим, поговорим.

В голосе её надрыв:

– Ты думаешь, я свихнутая, думаешь, у меня припадки, раз я потеряла сознание? Не-е-т, Игнат, я вполне в здравом уме, а то, что я вырубилась, так это после того, как Кеша-боров мне голову бутылкой проломил. У меня тогда было сотрясение мозга, сильное, вот я иногда, когда сильно разволнуюсь, и теряю сознание. Но доктор сказал, что это пройдёт.

Игнат присел к ней, как днём, слегка подвинув её ноги.

– Успокойся, тебе нельзя волноваться, сама же сказала. А я ничего такого и не думаю.

– Думаешь, думаешь!

– Да нет же, даже в мыслях не было.

– Но ты же мне не поверил, что я влюбилась в тебя!

– Почему не поверил? Просто посчитал это детской влюблённостью.

Она как-то по-кошачьи порскнула:

– Детской?! Я же тебе говорила, что мне в мае было девятнадцать.

Игнат сделал вид, что удивился:

– В мае? А мне в мае стукнуло тридцать.

– Тридцать?! Я думала, тебе лет двадцать пять. И сколько ты уже женат?

– Сколько? Почти восемь.

У Светы вырвалось:

– Жалко, что я не знала тебя до женитьбы.

И следом сыпанула желчном смешком:

– Ой, дура я, дура, мне же тогда было всего одиннадцать лет. Ну ладно, дело не в этом, а в том, что ты не такой, как современные парни.

Игнат искренне удивился:

– Ну почему не такой, я такой, как и все.

Света начинала волноваться:

– Ну что ты споришь со мной?! Да на твоём месте почти каждый воспользовался бы подвернувшимся случаем. Ты понимаешь, о чём я говорю?

– Конечно, но почему почти каждый?

– Потому что я знаю. И я видела, как ты боролся с собой. И вообще сегодняшний день похож на сказку, в жизни так не бывает. Молодой мужик случайно встречает в подъезде какую-то «бичёвку», приглашает к себе, кормит, даёт денег, даже стирает бельё, одевает в свою одежду и при этом ничего не требует! И даже когда обнаруживает, что незнакомка недурна собой, не пристаёт. Как тут не влюбиться?! Понимаешь, у тебя сердце доброе и душа пока чистая, я в них и влюбилась.

Игнат застеснялся до отвращения к себе.

– Свет, перестань. Что ты меня нахваливаешь, я ещё тот фрукт. Пойдём, пивка охота.

Взял её руку (она их убрала уже из-за головы, и они лежали сейчас вдоль тела), потянул к себе. Света сначала противилась, но он тянул, и она поднялась. Воздух густел неспешным летним предвечерьем: нечётко видно близкое лицо девушки, зато очень чётко слышны слова:

– Какой хорошей женой я бы тебе была.

А дальше в другой тональности, горестной:

– А ты чурбан бесчувственный.

Нечто грозное надвигалось на Игната, уже ворочалось в нём подступающими раскатами, набухало височной веной, предвещало счастье и страдание, пугало и манило.

– Почему это я чурбан, сейчас вот обниму тебя крепко-крепко и… – что он хотел сказать дальше и сам не знал, может, даже что-то грубое, но не дали.

– Не надо, Игнат, без любви ничего не надо. Пойдем лучше пить пиво.

Света вполне освоилась на кухне, она достала из шкафчика два высоких бокалах, ополоснула, нарезала хлеб и рыбу, поставила блюдечко под кости.

Советское пиво Игнат любил, вот только вдосталь попить его удавалось нечасто. После переворота, когда все стандарты качества отменили, вероятнее всего, именно для того, чтобы беспрепятственно производить и «впаривать» народу некачественные продукты, а зачастую и вообще суррогаты, он несколько лет совсем пиво не пил, но потом помаленьку начал употреблять, просто в силу привычки, и постепенно смирился с новым вкусом пенного напитка, произведённого уже по иным технологиям, далеким от естественных процессов брожения.

Он сидел, как обычно, у окна, она в этот раз расположилась на противоположной стороне. Света была углублена в себя, на его вопросы отвечала односложно, а он спрашивал о всякой мелочи: нравится ли ей пиво и по вкусу ли рыба. После кратких фраз тишина затаивалась в темнеющей комнате, а свет включать не хотелось. Игнат допил второй бокал пива, а перед Светой стоял лишь наполовину опорожненный первый, и рыба чуть тронута.

Закурил, повернул к ней голову:

– Света, что мало пьёшь? не любишь пиво? и рыбу почти не ела.

– Я пью и ем, – а у самой взгляд устремлён мимо Игната, за окно.

Его тревожила её отрешенность от окружающей действительности, она явно думала о чём-то важном, а ему не хочется об этом думать, и он опасается, что вскоре последуют серьезные вопросы. И не ошибся. Вопрос прозвучал резко, особенно в полумраке.

– Объясни мне, пожалуйста, Игнат, почему в нашей стране так плохо стало жить?

Он хоть и предполагал нечто подобное, но был застигнут врасплох.

– В смысле, кому стало плохо жить?

– Людям, причём, всем – бедным и богатым. Почему ради денег люди готовы идти на преступления, на предательства, унижаться и пресмыкаться?

«Ничё себе она вопросики задаёт».

Что ей ответить, когда он сам уходил от этих ответов, встраивал себя в изменяющийся мир, поначалу презирая собственную персону в моменты просветления ума за приспособляемость. Сейчас-то он уже перенастроил свое мировоззрение, конечно, поверхностно, без углубленности, а его опять заставляют раскровянить рану.

– Люди разные, Света, кто-то готов пойти на всё ради денег, а кто-то и не идёт. Миллионы людей работают на заводах и фабриках, получают совсем немного, и ничего, живут.

– Это не объяснение. Вообще, как так получилось, что жизнь целого народа перевернули вверх ногами? Я хоть и маленькая была, а помню, как было и в детсаде, и в школе: тогда все относились с любовью и добром друг к другу. А щас готовы за тысячу глотку ближнему перегрызть.

Расцарапывала она поджившую болячку. И хотя в самой глубине сердца он был полностью с ней согласен, но наперекор решил возразить:

– Ты идеализируешь ту жизнь, а там тоже всякой дряни хватало.

Как крик вспугнутой птицы прозвучало:

– Дряни?! Какой? Разве тогда было возможно, чтобы начальник районной милиции имел свои рестораны, магазины и жил, как… –помедлила, подбирая сравнение, – арабский шейх?! Разве можно было, чтобы глава района приходил к нему, майору, как проситель?!

Запал утомил видно её, она уронила голову, обхватила её ладонями и замотала по сторонам:

– Тошно мне жить в такой стране, тошно.

Подняла лицо, убрала руки, в полутьме белки глаз поблескивали угасающими звёздочками.

– Мне показалось, что я встретила в тебе родственную душу, но неужели только показалось? Ты добрый, отзывчивый, но я чувствую, ты начинаешь принимать новые порядки и совсем скоро станешь, как большинство, будешь подличать, копить денежку и жить в довольстве.

Вопрос как просьба, но такого высокого душевного накала, что звучало, как мольба:

– Скажи, что это не так! Скажи, Игнат! Мне это важно, если все способны на предательство, на двуличие, то зачем тогда жить на земле?!

Закровоточила зарубцевавшаяся рана, поползла вширь, обильной кровью смывая хлипкую, как тростниковая хижина, конструкцию новообретаемой морали капиталистического бытия. Кадык впился в горло, мешая говорить, оттого и получилось с хрипом:

– Не так, Света, всё не так. Не все способны на подлость, на предательство.

Игнат насильно кашлянул несколько раз, прочищая путь словам:

– Меня в детстве родители учили делиться с друзьями последним куском, а в армии мы жили и служили по принципу «сам погибай, а товарища выручай». И это из меня не вытравить, не выжечь.

Он и не заметил, как сжал в правом кулаке зажигалку; только когда почувствовал боль, разжал ладонь. Она буквально возродила в нём давно, казалось, задушенные порывы духа, стремление к справедливости и ненависть к человеческой подлости. Ему хотелось защитить её, наказать неизвестного, но уже ненавидимого им Кешу-борова, он готов был встать на защиту всех обездоленных, обижаемых и унижаемых.

Мысли и устремления хаотично метались в голове, мешая друг другу. Чтобы хоть как-то привести все в порядок, Игнат привычно потянулся к пачке сигарет, достал одну, понес её к губам, но выпала она из ослабевших пальцев, потому что он расслышал прошёптанные слова, простые, но одни из самых важных в жизни: «Я люблю тебя».

Вот сейчас его так хлобыстнуло, он аж глаза зажмурил, такие всполохи заиграли перед ними.

Они вскочили одновременно, Игнат опять ударился бедром, но даже если бы распорол его, не остановился бы. Встретились, почти столкнулись, от избытка любви губы не могли найти друг друга, тыкались в щёки, в шеи, руки тоже действовали импульсивно, то его пальцы сжимали девичьи ладони, поднятые сначала к груди, потом он гладил её по голове, а она его – по плечам, и жаркий одновременный шёпот сталкивался, сплетался в любовной сумбур.

– Светонька ты моя, цветочек мой лазоревый.

– Игнат, любимый мой, счастье ты моё. Я так тебя ждала.

Губы, наконец-то, нашли то, что искали, и слились, а они замерли.

Любовь обрушилась на них внезапной грозой, шквалом, и от неё нельзя было убежать, можно было только покориться. Игнат с усилием оторвался от неотпускающих губ.

– Света, пошли в комнату.

Он повёл её к дивану, но она остановилась.

– Нельзя туда, там твоё супружеское ложе, постели что-нибудь на пол.

Летняя ночь не черна, где-то, наверное, светит луна, он что-то различал, но больше действовал по памяти – доставал из шкафа своё осеннее пальто, пуховик, ещё какие-то вещи, расстилал всё на паласе, сверху застелил простыней с дивана, а под голову вместо подушки легла шуба жены из искусственного меха. Это Игнат делал уверенно, но, наконец, всё было готово. Света ждала, он подошел к ней и… робость сковала его, обессилила руки, лишила голоса. Женщины мудрые с юности памятью тысяч поколений жён. Света всё поняла, тихонько засмеялась:

– Ты робкий, как мальчишка. Расстегни пуговки на рубашке, – а когда разглядела, что Игнат начинает расстёгивать свою рубаху, брызнула длинный трелью, – да не на своей, на моей.

…Июньская ночь коротка, как тень крохотный тучки, но сколь много может она вместить в себя: и неутолимую страсть молодой плоти, и жажду раскрыть свое сердце любимому человеку, и слёзы, и излияния души. Игнат сдерживал Свету, просил её не вспоминать страшные события, но она настаивала, хотела, чтобы он знал всё о ней и любил такой, не приукрашенной, не приглаженной, а испытавшей непомерно много для её юного возраста.

 

* * *

Она родилась в 1976 году и прожила всю свою пока недолгую жизнь в крупном районном центре на юге области. Детство у неё было счастливое, жила она в родительской любви и заботе, ходила в любимый детский садик и в такую же любимую школу. По окраине поселка протекала замечательная река, где они с ребятишками купались и где с отцом ловили рыбу. Отец Светы работал главным агрономом районного сельхозуправления, а мама преподавала в школе историю и заведовала учебной частью. В семье у них был ещё один ребёнок, братик Стёпка, моложе её на четыре года. Отец родился и жил в Ленинграде, после окончания «Тимирязевки» по распределению приехал в Сибирь, и с ним случилось то, что случается со многими, воочию увидевшими всю её бескрайность и необыкновенную красоту, – он влюбился в сибирскую тайгу, могучие щедрые реки, в трудолюбивый, несуетный и незлобивый народ, а особо в одну его представительницу, молоденькую местную учительницу, Тамарочку.

Дважды Свету возили к деду с бабкой, она с восторгом рассматривала всё ей такое незнакомое. У них в семье много читали, и девочка постепенно тоже приохотилась.

…Ночь теплая, и в комнате было бы душновато, но в открытую балконную дверь понизу тянуло лёгкой прохладой… Они лежали неприкрытые, голова девушки на груди у мужчины, она рассказывает ему о своей жизни, иногда начинает волноваться, поднимает голову и громко говорит ему в лицо, тогда Игнат ладонью мягко пригибает её затылок к себе, успокаивая при этом:

– Свет, только не волнуйся, говори спокойно, я всё слышу.

В 1985 году ей было ещё немного лет, но она отчетливо помнит, как люди почему-то начали меняться. Конечно, она не понимала, что это за перестройка такая приключилась, но подсознательно почувствовала угрозу всему своему миру, где ей было уютно и спокойно.

Многие взрослые стали нервными, суетливыми, говорили о какой-то свободе, рассуждали о богатстве, а самое главное ощущение от тех лет – люди озлобились, до этого были добрые, отзывчивые, а тут в них словно дух нехороший вселился.

Папа Светы, Анатолий Петрович, трагически погиб весной восемьдесят восьмого года, хотя она лично уверена, что его убили. А как можно иначе объяснить странные обстоятельства смерти?

Анатолия Петровича нашли на краю большого поля, он был раздавлен трактором, говорят, экспертиза установила факт алкогольного опьянения, но все знали его человеком ответственным и трезвым, никогда не позволявшим себе излишества. Ни трактора, ни тракториста следствие так и не нашло. Света раза два или три нечаянно подслушала разговор родителей, тогда отец говорил маме, что ему угрожают, потому что он не подписывает какие-то бумаги, позволяющие частным лицам скупать земли совхозов и колхозов или переводить их в другую категорию. А один раз она услышала, как папа по телефону кричал кому-то: «Я не позволю вам грабить государство, не позволю растаскивать земли». И к своему ужасу, услышала от папы нехорошее слово, которым он обозвал собеседника и добавил при этом «мародёр». Раньше она никогда не слышал от отца ругательных слов, в семье такое было непозволительно. Видимо, довели человека до такого градуса, что он не смог сдержаться.

После смерти главы семьи жизнь очень сильно изменилась, особенно в материальном плане, да ещё и деньги менялись и обесценивались. Мамины родители малость помогали, но они жили в деревне, были немолоды, к тому же в сельском хозяйстве государства начинались гибельные перемены. Свету хотела забрать к себе в Ленинград баба Женя, она прилетала на похороны сына (дед Костя не смог, слег с инфарктом от страшной вести), но внучка на уговоры не поддалась. Конечно, в Ленинграде замечательно, они с мамой ходили по городу во время своих поездок туда, как зачарованные, но жить всегда в городе Света не смогла бы. Ей почему-то град на Неве показался огромной декорацией, красивой, но неживой, как призрак. И сама Нева предстала холодной, надменной рекой, бесстрастно катящей свои воды в Балтику. Нет, родная Колдоба куда краше, с весёлыми блескучими перекатами, с чудными песчаными отмелями, на которых в начале лета собираются тысячи бабочек-капустниц, с глубокими таинственными омутами в тени отвесных скал. У них в посёлке везде зелень, по утрам хозяйки выгоняют из дворов на пастбище коровушек, а в Ленинграде один камень, да хмурое небо и стылая Нева. Нет, ехать она отказалась наотрез, да и маму как же бросить одну с братиком.

А потом, через год примерно, появился Кешка-боров, тогда ещё только лейтенант Иннокентий. Сначала он заходил вроде по каким-то незначительным делам, потом на чай, приносил Стёпе игрушки. Света видела, что маме он нравится, она прямо начинала вся светиться при нём. Были у них с матерью ссоры на этой почве, причём крутые, потому что дочь не могла простить маме предательства отца, пусть, мёртвого, но единственного.

И откуда он только явился на их беду? Кеша не местный, кто-то из знакомых рассказывал, что его сюда из городского райотдела милиции перевели, то ли за провинность какую, а может, наоборот, на перспективу роста по службе. В конце концов, он к ним переехал: дом-то у них большой, четырёхкомнатный, с паровым отоплением. Следом мама родила мальчика, Стасиком назвали. Светлане Иннокентий сразу не понравился, какой-то он весь масляный, даже, кажется, глаза у него маслицем смазаны, такие текучие и блестящие, да и весь он, как налим скользкий, вертучий, хотя довольно полный. Света старалась с ним как можно меньше общаться, но часто ловила на себе его жадные взгляды. Она и матери как-то сказала о своих опасениях, но та лишь отмахнулась, мол, мерещится всякая ерунда. В девяносто первом во время весенних каникул, когда мама со Стасиком лежала в больнице, Кеша её изнасиловал. Он, выпивший, ворвался к ней в комнату, она не давалась, раскровенила ему всю харю ногтями, Кеша кулаком оглушил её и только после этого смог сделать свою подлое дело.

…Светлана рывком поднялась, накаленная горькими воспоминаниями.

– Я ему, ублюдку говорю: я тебе спящему голову топором разрублю, а он только похохатывает. Потом, правда, в ногах валялся, прощения просил, деньги предлагал, много денег, просил никому не говорить.

У Игната тоже ярость копилась в сердце, хотелось отомстить неизвестному, но ставшему смертельным врагом Иннокентию. Однако он мягко потянул Свету вниз.

– Светочка, хорошая моя, может, не надо об этом, раз тебе тяжело?

Она выкрикнула:

– Нет, надо, я хочу, чтобы ты знал обо мне всё до донышка!

Мать, конечно же, узнала, сначала догадалась по их напряженным отношениям, а потом дочь рассказала. Было много объяснений, слёз. Мать тоже чуть не в ноги дочери падала, заклинала не ходить в милицию, простить подлеца, у них же дети, а жизнь с Иннокентием наладилась, появились дорогие вещи, заграничные видеокассеты, а позже видеомагнитофон, денег стало хватать на всё.

Была мысль у Светланы покончить все счёты с жизнью одним махом, она даже всерьёз обдумывала, как ей застрелиться из отцова ружья, потому что она брезговала своим телом, над котором надругался этот мерзавец. Может быть, она бы и привела в исполнении свой замысел, если бы ей не попала в руки Библия, и там, в Евангелии, она нашла утешение в словах Христа: «Не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать; но скажу вам, кого бояться: бойтесь того, кто по убиении может ввергнуть в геенну: ей, говорю вам, того бойтесь».

Много она чего почерпнула для души и сердца из Нового Завета и, хотя не сделалась истинной христианкой, но жить стало легче. В милицию Света и не собиралась обращаться, понимая, что в любом случае себя она опозорит на всю жизнь: посёлок не город, здесь все друг друга знают с детства; а если будет суд – то тем более, по такому сладко-привлекательному для обывателей делу, как изнасилование, – как ей потом жить в атмосфере ухмылок («это та, которую отчим изнасиловал, а может, всё по согласию было, да решила девка деньжат с него срубить»). Да и надежд на то, что осудят милиционера, представителя власти, да ещё и богача, во времена, когда всё решают деньги и высокая должность, надежды практически не было. Хотела тогда же уехать в областной центр к маминой сестре и там закончить учёбу, а тут мать на пути встала – кто ж ей поможет с детьми? – в общем, уговорила слезами.

Кеша по дому ничего не делал, приходил со службы поздно, ужинал и до ночи валялся на диване, пялясь в телевизор. Чтобы с ним меньше встречаться, Света переселилась на летнюю кухню, место там много, вот только печку надо было топить, но она быстро научилась, зато тихо-спокойно, никто не мешает.

После окончания девятого класса Светлана снова засобиралась к тётке, и снова мать встала на пути. Мотивировала это тем, что Иннокентий осознал всё, искренне раскаялся, а ей надо заканчивать одиннадцать классов, а потом уже можно будет начинать жить в городе и учиться. Кеша действительно старался и сам меньше попадаться Светлане на глаза, даже подарки на восьмое марта и на день рождения передавал через мать. А всё равно она ему не верила, оттого что при редких встречах замечала в его глазах бешеные взблески, признак бушевавшей в нём страсти, хотя он и старался опускать глаза; да и взгляды, буквально раздевающие, изредка ловила.

У него всё ладилось на службе и в бизнесе. Купил иномарку, каких ни у кого в посёлке не было. Доходили слухи, что в тайге Кеша построил заимку, туда для нужных людей привозили девок и устраивали оргии. Поверить этому вполне было можно, он иногда исчезал дня на два, на три, появлялся с опухшей харей, но весёлый, маме объяснял, будто был в командировке. Маме говорили об этом, но она ничему не хотела верить, она жила в своём маленьком мире: дом, хозяйство, добытчик муж, дети, хорошие вещи; и на любые разговоры о похождениях Кеши отвечала: «А, болтают люди что ни попадя, это от зависти». Работу она к тому времени бросила, домашние дела занимали всё время. Со Светой Иннокентий был подчеркнуто вежлив и время всё лечило, боль душевная ушла. Казалось бы, жизнь налаживается и юность будет безоблачна. В прошлом году Светлана закончила школу и снова засобиралась к тётке, уже и списались, и созвонились. И на этот раз жизнь изменила планы. В июле один за другим умерли мамины родители, сначала бабушка, но она-то хоть болела много лет диабетом, а следом дед, совсем не старый ещё, умер прямо в огороде, сразу, от обширного инфаркта. Кеша все расходы оплатил и помог с оформлением документов, кстати, он же позже и продал дом деда с бабкой, пустил деньги в оборот, у него к тому времени уже официально было три магазина в посёлке и ресторан в городе. Маму потеря сразу обоих родителей прямо подрезала, она быстро постарела и стала прибаливать.

Время для поступления в университет было упущено, и Света вынужденно опять осталась, словно судьба её не отпускала и готовила новые испытания. Вообще-то она могла и не работать, по хозяйству дел хватало: они постоянно держали двух-трёх поросят, по десятку кур и уток, ещё была собака и две кошки. Иннокентий ей так и предлагал, но сидеть на его иждивении было выше её моральных сил, устроилась в библиотеку. Зарплата, конечно, достослёзная, зато своя, а ей много и не надо. Много читала, готовилась к поступлению в вуз на будущий год.

Новый год отмечали дома, звали друзья в гости Свету, но она знала, что там будет много выпивки, похотливые приставания парней, и не пошла. Посидели, малость выпили, подросший Стёпка тоже просил вина, но Света отправила его спать, мама пошла прилечь, оставаться с Кешей вдвоём никак не хотелось и Света засобиралась к себе в жилище. Кеша-боров перехватил её в сенях, грубо обнял, тянулся к отворачивающимся губам и хрипло-жарко шептал:

– Светка, всё равно ты будешь моя, на золоте есть будешь, завалю тебя подарками. Не ломайся, Света. Я к тебе попозже приду.

А потом громче и с угрозой:

– И не вздумай закрываться, дверь вынесу!

От него резко пахло потом и луком. Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, потому что Света готова было ударить его, но вдруг донесся тревожный голос мамы, вероятно, она что-то почувствовала:

– Иннокентий, ты где? Зайди-ка ко мне.

Сильные мужские ручищи ослабили хватку, Света упёрлась в его мягкое пузо локтями и оттолкнула, пока он был в раздумье или растерянности, выскочила, даже не успев сунуть ноги в чуни (валенки с обрезанными голенищами), так и промчалась до летней кухни босиком.

Она уже давно нашла отцово ружьё, мать спрятала его на чердаке после гибели отца, там же были и патроны, сейчас оно лежало у неё под топчаном, укрытое домотканым половиком. Решение пришло мгновенно – застрелить Кешу, если он ворвётся к ней.

Когда она сказала об этом, У Игната невольно сорвалось:

– Неужели смогла бы убить человека?

Света ответила коротко и непреклонно:

– Да, убила бы!

Потому что в ней в те минуты всклокотала такая могучая ненависть к этому зажравшемуся скоту, поутихшая было за последнее время; а картинки, подсовываемые памятью, где он шарит прыгающими толстыми пальцами по её обнажённому телу, ощущение его смрадного свистящего дыхания подстёгивали страшное чувство, возносили его до грани безумия.

Она заскочила на кухню, набросила тяжёлый, кованый крючок, её била дрожь и тут вспомнила о початой бутылке водки, стоящий в подвесном шкафчике, она уж и не помнит, кого и когда ей угощали. Налила в чайную чашку прилично, залпом опрокинула её в рот, закусила конфетой. С непривычки водка опалила горло, с болью скатилась в желудок, зато через пяток минут тепло разлилось по телу, и голова прояснилась, стала мыслить четко. Света достала двустволку, зарядила оба ствола патронами с пулями, теперь оставалось только ждать. Она сидела на табуретке у окна с ружьём на коленях, но на свету было плохо видно крыльцо дома, подошла к выключателю и щелкнула его.

Прошло с полчаса и открылась дверь, ведущая с крытого крыльца, и появился Иннокентий. Он бодро сбежал по ступеням, зашагал к летней кухне. Лампочка на столбе хорошо освещала расчищенную бетонную дорожку и идущего мужчину в тёмно-синем олимпийском костюме и домашних тапочках. «Олимпийка» туго обтягивали пузатое тело и было ощущение, что мужик засунул под неё мячик.

Света заранее спланировала свои действия и думала выстрелить тогда, когда Кеша сорвёт крючок и войдет в помещение, но сейчас, видя его нетерпеливо топающего, жаждущего поскорее удовлетворить свою похоть, неожиданно вскочила, подбежала к двери, ударом ладони скинула крючок и распахнула дверь наружу. Иннокентий был шагах в пяти-шести, он по инерции еще шагнул и вдруг будто рот ему начали рвать удила – замер на полушаге, губы распялены, и голова запрокинулась. А куда деваться, тут не то что рот распялиться, а как бы не обмочиться, хоть ты и начальник райотдела милиции: всего в паре шагов та, кого он так мечтал иметь в эту новогоднюю ночь, в чунях и легком платье, а в руках у неё два чёрных отверстия, в которых его смерть. Он точно понял, что смерть приблизилась вплотную и холодно дышит ему в лицо.

Звук выстрела громом разнесся над ночным посёлком, он заглушил удар пули в бетон, Кеша только увидел, как осколок бетона оторвался от дорожки и куда-то вбок улетел, оставив выбоину сантиметрах в десяти от цветных мягких тапочек. И у него неожиданно задергалась левая нога, да так сильно, будто начинался припадок. Девичий голос в морозном воздухе обрёл хрустальную чистоту, в резком диссонансе с произносимым:

– Вторая твоя, Кеша. Иди домой, козёл блудливый. И запомни, если ты еще раз попытаешься совершить надо мной насилие, я тебя кончу. Не из ружья, так топором или ножом, сонного или пьяного, но подкараулю и уничтожу. – Закончила яростно-звонко: – Пшёл вон, псина!

Спесь шелухой ссыпалась с начальника райотдела, и он выглядел, как побитый шваброй шкодливый щенок. Повернулся очень неловко, мешала дергающаяся нога, едва не упал, с вышедшей из повиновения конечности упал тапок, так и заковылял к дому с босой ступней.

Света спешно оделась, завернула ружьё с патронташем в половик и вышла; свёрток свой спрятала у подружки в стайке, там у них есть подпол неглубокий, туда и засунула, хорошо хоть недалеко, всего через два дома, а то как-то боязно было идти с таким грузом, тем более многие могли слышать выстрел. А спрятала потому, что опасалась, как бы Кеша не устроил обыск, за такие дела вполне могли и уголовное дело завести, если бы он захотел. Потом пошла в гости, куда её звали заранее, там ещё вовсю отмечали встречу Нового года, домой вернулась после обеда.

У Иннокентия после той ночи что-то произошло на нервной почве, он целый месяц был на больничном, ходил с костылями на физиопроцедуры. На Свету бросал очень злые взгляды, но исподтишка, и молчал, а она наконец-то почувствовала себя свободной, а всё потому, что поняла – он её стал бояться и даже вздрагивал, если вдруг неожиданно сталкивались.

Так прожили зиму, настала весна. Восьмого марта Иннокентий подарил ей и маме золотые женские часы, потом он и мама пошли в гости, Стасика взяли с собой. Света вернулась к себе, надо было готовиться к поступлению, перечитать классиков, уже и прилегла с книгой на кровать, отвлек стук в дверь дома. Выглянула – это Сашка, одноклассник, гость нежданный. Когда учились, она ему нравилась, он этого и не скрывал, а у неё к нему было двойственное отношение. Саня высок, белокур, спортсмен и отличник, многие девчонки по нему сохли, он мог заступиться за слабого, потому что был силен и смел, и это Светлане в нём нравилось. Но в то же время Сашка – страшный гордец и задавака, каких еще поискать надо. Если какое-то дело совершали совместно – он обязательно припишет себе главную роль, выделит себя как организатора и основного исполнителя, а если ему будет выгодно, то и унизит любого из своих одноклассников. Учился Сашка отлично, школу закончил почти без четвёрок, однако поступать никуда не стал. В выпускном классе он несколько раз провожал Свету, но в последнюю встречу обнаглел и начал лапать; получив увесистую оплеуху, удалился, постаравшись сделать гордый вид. Осенью Сашка уехал в город, говорили, там у него старший брат стал большим коммерсантом, руководит серьёзной фирмой, и Саня, вроде бы, устроился к нему с очень хорошей зарплатой. Приезжал он за зиму несколько раз на хорошей машине, два раза нечаянно они встречались, а может, и не нечаянно; Саня настойчиво предлагал себя в качестве защитника (слухи-то о не совсем добрых отношениях её с Кешей гуляли по посёлку). Но главное в его разговорах было одно – деньги. Хвастался, что получает от брата достаточно, чтобы ни в чём себе не отказывать, и вообще слушать его было тошновато: тот столько-то прокрутил в банке, другой выгодно сбыл товар негодящий, надурил покупателей, поэтому Света стала избегать встреч с ним.

И вот он явился, с шампанским и коньяком, на удивление скромный, не «якает», как обычно. Они выпили немного шампанского, коньяк пока не открывали. Саня спохватился, прошел к вешалке у входа, достал из кармана что-то. На стол перед Светой легла коробочка с прекрасными серьгами.

– Это тебе.

– Спасибо.

– Ты надень их.

– Да потом.

Саня вроде даже немного обиделся:

– Я старался, выбирал и, между прочим, они очень недешевые.

А вот это он сказал зря.

– Саша, я не люблю дорогие подарки.

Он сел, смотрел виновато:

– Ну прости, пожалуйста, потом примеришь.

Саша теперь курит: достал американские сигареты, красивую зажигалку, закурил. Сидели рядом на табуретках у стола, приставленного к окну, справа от входа, он ближе к двери; за Светой, подальше, – отделённая от основного помещения тяжёлой занавесью её постель на деревянном топчане, за спинами у них потрескивает уголь в печке, тихо, уютно, спокойно.

Дверь рванули, словно хотели сорвать её с петель. Ввалился Кеша, пыжиковая шапка сбилась на одно ухо, обнажив низкий лоб и тёмный ёжик волос, красивая меховая куртка распахнута. Он изрядно навеселе, видно, алкоголь помог ему преодолеть страх и разжег жажду мести. Они оба растерялись и молча смотрели на вошедшего, а он оглядел их тяжелым взглядом и шагнул ближе:

– Ну что, голубки… – следующее слово матерное и оскорбительное, – воркуете? Щас я вам праздничек-то испорчу.

Саша встал, ростом он выше Иннокентия, зато поуже в плечах, но поджар и мускулист, в белом облегающим свитере фигура у него очень спортивная.

– Что вы себе позволяете, Иннок… – досказать имя и отчество ворвавшегося ему не было суждено сейчас, но вскоре Саше будет предоставлена возможность изъявить своё глубокое уважение к высокому гостю. Света не заметила, когда Кеша ударил и куда, она только с удивлением наблюдала, как Саня вдруг будто сломался пополам, резко согнулся и рухнул лицом вниз под ноги того, к кому он взывал. Всё произошло так быстро, что Света никак не успела отреагировать, а Кеша-боров уже рядом, переступил через Саню и навис брюхом, сипит:

– Ну что, сучка, делать будешь, ружья-то нету рядом? Ха-ха, я проверил, когда тебя не было, куда-то спрятала, но ничё, найдём, сама скажешь.

Он за рукав скинул с себя куртку:

– Щас я займусь тобой вплотную, – и гоготнул, – вот именно, вплотную.

Света тоскливо оглядела стол, но ножа на нём не было точно, она это знала, он остался на приступке около печки, взгляд её метался, не находя подходящего орудия для защиты. Кеша уже снял куртку, не глядя, швырнул её к порогу и в это время подал голос Саня снизу. Он очухался, но на ноги не поднялся, стоял на коленях, вздевал вверх белые от рукавов свитера руки:

– Иннокентий Семёнович, не трогайте Светку, пожалуйста, я вас умоляю!

Кеша повернулся к нему в пол-оборота:

– А, одыбался, щенок! Ну тогда слушай. Я щас попользуюсь ею, а ты будешь смотреть и завидовать, а потом я заставлю её написать заявление, что это ты её изнасиловал. Заявление будет у меня до тех пор, пока твой братан не отстегнет мне соответствующую сумму денег. Ты понял, урод?

Голос у Саши ломкий, как сухая былинка:

– Понял, Иннокентий Семёнович, понял. Не губите меня, я вам отслужу, я всё сделаю, что вы скажете, только не губите.

В голосе Кеши самодовольство:

– Ну то-то же, гадёныш.

Он хотел наклониться, наверное, для того чтобы освободить свои ботинки от обнимающих белых человеческих рук, гибких, как стебли.

Лучшего момента вряд ли можно было дождаться и рука Светы, не глядя (раньше всё высмотрено и примеряно), ухватила за горлышко бутылку с коньяком, стремительный рывок с табуретки одновременно с замахом руки – и уже предвкушалось, как на черный ежик массивного загривка опустится полулитровая емкость, с глухим звоном разобьётся, проламывая череп и врезаясь осколками в мягкий мозг. Однако, рука даже не успела войти в полный замах, как её уже перехватили жирные давящие пальцы. Знать, всё же опасался её Кеша и был настороже.

– Прытка больно, но ничё, щас я тебе прыти поубавлю.

Другой рукой он выдернул бутылку из пальцев Светы, потом у неё сперло дыхание от удара под дых и следом в глазах вспыхнул чёрный шар в огненном ободке и всё погасло.

Очнулась Света в местной больнице и пролежала три недели, гноилась рана на голове, но череп выдержал удар: как показал рентген, он был лишь немного вдавлен внутрь, но мозг не задел, просто случилось его сильное сотрясение, следствием чего и бывали с ней иногда моменты потери сознания, когда она чрезмерно волновалась.

Сашка появился на следующий день, ей и сейчас муторно вспоминать его поведение. Едва подойдя к койке, он, здоровый парень, бухнулся на колени, ловил её руки, пытался целовать их, при этом в голосе его, просящем, жалобном, звучала фальшь. Умолял Свету простить его, пьяного дурака, за внезапный приступ злобы и за удар, который он ей нанёс, он осознал полностью свою вину и готов понести любое наказание, но пусть учтет, что он уже возместил материальный моральный ущерб, который нанес своим безрассудным поступком. Деньги, что запросила её мама, он отдал сразу же, ещё вчера, однако, если потребуется, например, на дальнейшее лечение, он всегда готов, пусть она им располагает…

 

Света снова разволновалась, поднялась на их наспех построенном ложе.

– Ты знаешь, Игнатушка, как стыдно и гадко смотреть на молодого здорового парня, который ради собственного благополучия готов червяком ползать у любых ног, прости за грубое слово, готов дерьмо жрать, лишь бы его не лишили жизненного комфорта. Я просто сказала ему: «Уйди с глаз моих и больше никогда не появляйся». Естественно, никакого заявления я не писала.

Веришь-нет, Игнат, я какое-то время вообще не могла на парней смотреть спокойно, мне они все казались продажными дешёвками. И жизнь, главное, часто это подтверждала. Я даже стала замечать за собой одну странность: увижу какого-нибудь холёного парня или молодого мужчину и начинаю в уме прокручивать, а за такие же низкие поступки он заслужил сытость и довольство? Это уже становилось у меня навязчивой идеей.

В ночной тиши её смех прозвучал резкой и мелодичной дробью стеклянных шариков, ссыпанных на стальной лист.

– Боялась, как бы это до психушки меня не довело. Хотя большинство у нас сейчас как раз свихнулись на деньгах, на наживе. Деньги для многих постепенно заменили все прежние ценности и скоро станут источником жизни, вместо Бога, так что наш народ быстро бежит к сатанизму. При этом окружающие уже считают такое положение нормальным, а когда пытаешься им доказать их ошибку, смотрят, точно, на шизанутую.

Игнат и не во всём был с ней согласен и хотел её остановить, он видел, что Света опять восходит к опасной степени душевного накала, но она опередила его, положила ладошку ему на грудь:

– Погоди, дай всё скажу, мне кроме тебя не с кем поделиться. У меня такая горечь на сердце лежит, нет, ты не подумай, не из-за Кеши-борова, с ним как раз всё ясно – он продукт этого строя и будет процветать дальше. Кстати, я, когда выписалась из больницы, достала ружьё и снова спрятала его под топчаном. Первое время меня душила ярость, и я хотела рассчитаться с ним. Как только нахлынут воспоминания, особенно тот момент, когда он хотел насиловать меня на глазах у Сашки, у меня аж палец дёргался, будто нажимаю на курок. Но от этих воспоминаний теряла сознание, поэтому начала себя успокаивать. Да я и не хотела его убивать, хотела колено ему прострелить, чтобы скакал всю жизнь, как петух с перебитой лапой. И опять меня спасло Евангелие, читала и ярость уходила. В общем, ружьё я подарила отцову товарищу, он охотник. А Кеша первое время после больницы совсем дома не появлялся, а потом старался прошмыгнуть незаметно. Но потом сам зашёл, трезвый, какой-то пришибленный. Знаешь, что он мне сказал? Тянет, говорит, меня к тебе сила неодолимая и ничего сделать с собой не могу. Но ты, говорит, девка сильная духом и знаю, что в следующий раз застрелишь меня. Уезжай лучше, прошу, говорит, тебя, Богом заклинаю, уезжай, чтобы не случилось смертоубийство.

Жалко мне его, он в чём-то тоже сильный человек, но сила его во зло обращена. Короче, пообещала, что уеду. Но я не об этом хотела, не про то горечь моя горькая, Игнатушка ты мой дорогой. Я о маме хотела сказать. Предала она меня ради тихого семейного счастья. – Сильно дрожал голос Светланы на этих фразах, но она всё же выправила его: – Да, фактически предала. Она каждый день приходила ко мне, опять были слёзы и просьба простить и забыть. Игнат, она всё узнала: и что меня бутылкой ударил Кеша-боров и что именно он заставил Сашку взять на себя вину. Но она до того вросла в собственное благополучие, что готова была сокрушить всё, что этому может помешать. Она даже сказала мне, что я сама виновата, потому что вертела хвостом перед её Кешенькой! Представляешь?! Родной дочери, абсолютно точно зная, что это неправда. Но Кеша-то ей, когда я была в больнице, купил иномарку, и она уже начала обучаться на курсах вождения! Это как назвать?! Так он ещё для Стасика нанял вечернюю няню, чтобы маме не утруждать себя уходом за ребёнком, не портить маникюр и причёску, кухарку тоже наняли, так что матери осталось только общаться с подругами и смотреть кассеты с порнухой.

А ведь она точно знает, что у Кеши в самом большом магазине есть специальная комната, где её драгоценный «обкатывает» претенденток на должность продавца, а он это почти и не скрывает. И это моя мама, мамочка, которая, я же помню – мне лет семь было тогда, постоянно подкармливала бабку с нашей улицы. Та всю жизнь пила и гуляла, поэтому пенсия у ней маленькая, а огород она не сажала; мама давала ей свои вещи, а когда бабушка умерла, мама и похоронила её, у бабушки детей не было.

Мы с мамой стали совершенно чужими людьми, и теперь, когда уже не нужна стала моя помощь, она меня откровенно изгоняла из дому. Тогда я забрала у неё деньги, которые Сашка ей отдал, открыла свой счёт и положила их туда. Это мне будет помощь в учебе, а Сашке – расплата за трусость. Я его, кстати, так больше ни разу и не видела. Здесь, в городе, поди, обретается, ну да Бог с ним.

А вот теперь скажи мне, Игнатушка, ты постарше, побольше в жизни видел, оцени по совести, правильно ли я сделала, что сказала матери при расставании вот такие слова: «Я очень сильно жалею, что мой любимый папочка взял тебя в жёны, он ошибся, выбрал не ту женщину».

Игнат обескуражен – такое редко услышишь, чтобы дочь подобное говорила о маме; он протянул руки приподнялся и за оголенные плечи попытался склонить Свету, но она воспротивилась:

– Подожди, ты ответь мне.

Игнат лёг.

– Ой-ёй-ёй, Света, ну что я могу тут сказать? Вообще-то нельзя так с родной матерью, ты же ясно дала ей понять, что не хочешь быть её дочкой, ну разве так можно? Она же тебя родила, кормила грудью, ночи не спала с тобой. Вы же с ней одной крови.

Света скорее всего предугадывала подобный ответ:

– Ну да, кровь одна, а дух разный. И вообще в родном доме я стала всем чужая. – Голос Светы опадал, окрашивался печалью: – Стёпка вырос, Кеша ему мотоцикл крутой купил, так что он сейчас для парнишки авторитет; Стасик, тот совсем барчук стал, на всех глядит, как отец, свысока, хоть и малой ещё, вылитый Кеша вырастет. Вот я и уехала. А дальше ты, в основном, знаешь.

Света зябко передернула плечами, короткая летняя ночь бледнела, Игнат смутновато уже видел её белое тело, она легла рядом, накрыла их обоих простыней.

– Ещё тебе кое-что хотела сказать, очень важное. Игнат, ты пока не раб денег, я это поняла, когда ты их небрежно бросил, такое не сыграешь, ты это сделал искренно. Вот за это, за душу твою я тебя и полюбила.

Он только собрался открыть рот.

– Молчи, – закрыла его своими пальцами. – Но по некоторым признакам можно почти с уверенностью прогнозировать, что рано или попозже деньги своей дьявольской силой сломают и тебя.

Игнат снова хотел возразить, ему опять не дали.

– Молчи, говорю, дай высказаться, это для тебя важно, если научишься думать. Да, Игнат, через несколько лет ты изменишься и даже сам этого не почувствуешь и не заметишь, потому что деньги отучают заглядывать в себя, в своё сердце, и лишают способности здраво размышлять. Но я тебя таким не увижу, это хорошо, ты останешься в моём сердце таким, какой ты есть сейчас. А теперь давай поспим немного, мне утром ехать.

У Игната были возражения, были вопросы, но пока Света говорила, они потихоньку растворялись в окружающем воздухе, накатывала усыпляющая нега, приглушая сознание, а когда Света подкатилась ему под бок теплым телом, он хотел обнять её рукой, но не смог, сил не было, мозг, плавно покачивая его, поплыл в сонное инобытие.

 

* * *

– Игнат, вставай.

Открыл глаза, Света сидела на корточках рядом, одетая.

– Сколько времени?

Она повернула голову к настенным часам над телевизором:

– Пятнадцать минут одиннадцатого. Вставай. Я ухожу.

До него, толком не проснувшегося, не доходило.

– Куда?

Но уже пробирал озноб от надвигающегося ужаса расставания с человеком, заполнившим всё его существо, всё его бедное сердце, всю его жизнь, и уже иссохли губы, и холодная испарина взмокрила лоб. Слова разодрали запекшиеся губы с болью и жалобой:

– Как же я без тебя буду жить?!

Глаза Светы полны любви и участия, а слова были злыми, бессердечными:

– Выживешь, время всё лечит и через год ты уже не вспомнишь обо мне.

У Игната, как в детстве, от большой обиды задрожали губы и запершило в горле, но тут ужас полновесно настиг его, смял, кинул к её коленям, он обнимал их, тянулся руками выше, а в хриплом голосе угасала жизнь:

– Я не смогу без тебя, Света, погибну! Не бросай меня, любимая моя!

Он бы, вероятно, забился в истерике и катался по полу – очень вероятно, потому что такое потрясение случилось с ним впервые, и воля его не смогла с этим справиться.

Однако Света, скорее всего благодаря женской интуиции, легко и быстро всё уладила. Она отлепила руки Игната, поднялась, слова били короткими хлесткими ударами:

– Прекрати, ты же мужчина. Не роняй себя в моих глазах.

Игнат в одних трусах лежал боком на обнажившейся из-под простыни чёрной жесткой изнанке пуховика, обхватив согнутые ноги руками. Ему хотелось прямо сейчас умереть: а как же, ведь та, ради кого лишь стоило жить, покидала его. Он за эти сутки, которые они провели вместе, особенно вечер и ночь, настолько сроднился с ней, проникся её страданиями, что она стала естественной частью его естества. Жена, дети, родня, работа, друзья – всё ушло куда-то в небытие, забилось, исчезло, казалось, они теперь всегда будут только вдвоём, а тихое спокойное счастье не покинет их. И вдруг этот созданный энергией налетевшего шторма любви чудесный мир таял, как мираж, и обнажалась грубая жизнь с её непростыми заботами, и не нырнуть в ускользающее марево, пытаясь остановить его. Лучше бы умереть.

Но и Светка, оказывается, тоже сроднилась с ним и научилась понимать его глубинные побуждения. Она снова присела рядом, гладила его по коротким волосам и ласково разговаривала, как с малым дитяткой.

– Игнатушка, вставай, мой любимый, хороший мой. Всё наладится. Мы будем вспоминать друг друга, и эти воспоминания навсегда останутся самыми светлыми в нашей жизни. Вставай, мой милый.

Игнат поднялся, как под гипнозом, они дошли до входной двери. Света взяла ладонями его лицо, заглянула в глаза:

– Игнатушка, прощай. Спасибо тебе за всё... – Последнюю фразу произнесла тише: – Если предположения сбудутся, то рожу от тебя, тогда ты будешь со мной всегда.

Шагнула за дверь, подхватив свою матерчатую сумку. Он стоял и тупо смотрел, как она шла к лифту, в мозгу вяло проплыла никчёмная сейчас мысль: «Надо было дать ей босоножки жены, стрёмно же в этих мужских кроссовках». Открылась дверь пришедшего лифта, Света повернула голову, посмотрела на него с печальной улыбкой и скрылась из глаз. Он опять мусолил в голове всякую чепуху: «И сумочку Раисы мог бы дать, что она с этой поберушкиной сумкой, как?.. А-а, не всё ли равно».

Медленно закрыл входную дверь, повернул защелку и тихо, полуслепо побрел в комнату, сел на постель. где провёл самую счастливую ночь в своей жизни, но сейчас он этого не осознавал, просто сидел, не глядя никуда, а потом лёг лицом вниз. Тоска сжимала сердце, сцепил зубы и тихо подвывал. И вдруг в омраченном сознании созрела простая и ясная цель: «Надо догнать Свету, вернуть её, ведь невозможно же, чтобы мы расстались». Словно ток пропустили через мужика, он задрожал всем телом, стремительно вскочил, в голове пульсировало: «Догнать, догнать, она ещё не должна уехать». Он бы рванул в чём был, но в самый последний момент в голове чуток разъяснилось, и он успел надернуть на себя трикотажные штаны. Распахнутая дверь ударилась о стояк в углу, он даже не заметил и не оглянулся на открытую квартиру, прыгал через три-четыре ступеньки, в подъезде у входной двери чуть не сбил с ног пожилую женщину и не видел, как она смотрела испуганными глазами на босого и в одних легких штанах мужика, припустившего во всю мочь вдоль дома. На остановке несколько человек и на лавочке под навесом пара бабушек, а Светы нет! Уехала. «Скорее бы автобус, я её на автовокзале застану». Вероятно, Игнат в помраченном состоянии сел бы в автобус, но его неожиданно привела в чувство одна из бабулек. Солнышко уже припекало, Игнат оперся рукой на металлическую стойку остановочного навеса, дышал надсадно, прокуренные легкие с хрипом втягивали воздух. Он не видел, что ближняя к нему бабушка, полноватая, в синей кофте, с усмешкой поглядывала на него. Игнат сначала не понял, что это к нему обращаются. «Што, парниша, не догнал?». Только когда бабка погромче сказала: «Слышь, тебе говорю» – он повернул голову. «Ничё, – с трудом всосал в себя воздух, – догоню». Бабку разбирало любопытство, нечасто же увидишь на остановке воскресным утром почти голого мужика и, главное, трезвого. «Ну знамо дело, догонишь, если милиция тебя раньше не догонит». Игнат удивился: «А причём здесь милиция?». Бабушка покхекала короткими смешками: «А ты на себя погляди, голуба, ты же почти голышом за зазнобой побёг». И только сейчас Игнат осознал, что стоит на остановке чуть не в центре района в одних домашних штанах и босиком; застонал от злости на себя: «Придурок, что удумал!».

Домой шёл не прямо, а за киосками, за кустами, последний участок перед самым подъездом пробежал, хотя ступни сильно болели с непривычки передвигаться босым. Вид расхлебененной двери поверг его в шок, время-то в стране нынче разгульное, тащат всё и все подряд, а тут квартира стоит всем глазам и рукам доступная; быстро зашёл, запер дверь. Слава Богу, вроде ничего не взято, никто не успел воспользоваться его ротозейством. Даже деньги, как лежали в вазе, так и лежат. Тут он подумал, взяла ли Света хоть на проезд, но точно определить не смог, не знал точно, сколько всего денег было, не считал он их.

Помаленьку начал успокаиваться, пошёл на кухню, согрел воду в чайнике, сделал себе кофе с молоком, отхлебнул, закурил, и вдруг новый прилив горя ударил по сердцу.

– Я же никогда больше её не увижу, даже фамилию не спросил!

Не стал милым кофе, постыла сигарета. Но в этот раз он устоял:

– А что я могу сделать? Надо постараться забыть её, иначе в дурдом попаду.

Вот тут очень кстати вспомнилась спрятанная бутылка водки. Торопливо кинулся доставать её, у него даже задрожали руки, как у последнего пьянчуги, когда наливал водочку в стакан. Выпил, а закусить нечем, ничего не приготовил, глотнул кофе, дабы перебить запах водки, и опять закурил. Обычно бутылки ему хватало, с такой дозы он в меру пьянел, особенно если хорошо закусывал; становилось хорошо и больше не требовалось. А сегодня без закуси в три приема опорожнил поллитровку и – ни в одном глазу, лишь мрачнел и часто курил. Сходил в магазин, купил ещё две бутылки. Тяжёлый, дурной хмель настиг Игната внезапно, свалил его прямо на кухне. Пришёл в себя вечером, Рая растолкала его, раскинувшегося на линолеуме между кухонным столом и печкой. Она ничего не спрашивала, лишь глаза её были округлены до последнего предела, таким своего мужа она тогда ещё не видела.

Тот день и та ночь стали в жизни Игната неким водоразделом, изменившим течение его бытия, кардинально, невозвращаемо к прежнему.

Свету он вспоминал каждый день, даже не вспоминал, она просто постоянно присутствовала в его сознании. Он смотрел на женщин и искал в них что-то общее с ней или сравнивал их со Светой. Ночами Игнат терзал бедную Раю, пугая её своей неистовой страстью и при этом крепко сцеплял зубы, боясь ненароком назвать жену дорогим именем. Всё это было морально тяжело, да это бы еще терпимо, другое было страшнее – она не давала ему воровать. Стоило Игнату только подумать о том, чтобы спрятать, например, ходовую задвижку для дальнейшего вывоза, как в голове начинали звучать её слова и, что самое нестерпимое, точно так, как она сказала: «Ты добрый, отзывчивый, но я чувствую, ты принимаешь новые порядки и совсем скоро станешь, как большинство, будешь подличать, копить денежку и жить в довольстве». Далее она говорила и более жестко о способности к предательству, но это Игнат отсекал, боясь вообще раздвоиться сам в себе. Это всё не способствовало хорошему настроению, вгоняло в тоску и апатию, и надо было как-то выходить из такого состояния, а то уже жена смотрела с неудовольствием на постоянно хмурую физиономию мужа, и дети начинали сторониться вдруг ставшего замкнутым отца. Надо было как-то вытравить из своего сердца образ Светы, а сделать это можно лишь путем замены его другим образом, хотя бы приблизительно равноценным.

Раиса, супруга его, получается с такой задачей справиться не в силах, коль он смог заместить её другой буквально за сутки, – знать, не было промеж них настоящей любви, а если что-то в зачаточном состоянии и было в самом начале, то оно очень скоро превратилось в обычную супружескую привязанность, подкрепленную общей постелью, совместными детьми и житейскими общими заботами.

Работала у них в цехе контролер ОТК, разведёнка с хорошей фигурой, которая являлась предметом вожделения многих цеховых бабников, но пока похвастаться успехом не мог никто. Игнат начал оказывать ей знаки внимания и, к собственному удивлению, Наташа или как она себя называла – Натали, приняла его ухаживания, и через неделю он ночевал в её «секционке». Победа над казавшейся недоступной женщиной недолго грела сердце Игната, и причина разочарования оказалась самой банальной: одинокой женщине нужен был щедрый спонсор для покупки хотя бы однокомнатной квартиры. Комбинат-то к этому времени уже перестал бесплатно выделять своим рабочим квартиры. Наташа посчитала, что влюблённый в её ласковое и нежное тело знаменитый бригадир раскошелится на кругленькую сумму, возьмет кредит или ссуду на несколько лет, а она в благодарность будет привечать его не в «секционке», где соседи слышат не то, что скрип койки, а каждый чих, а в отдельной квартире, возможно, даже «двушке».

Наташа во время второй или третьей ночи объявила ему свои планы и тем сократила во времени их любовную связь. Игнат счёл подлым такую расчётливость и решил расстаться с меркантильной контролершей. Но он сразу не стал её разочаровывать, сказал, что надо подумать. Она в самом деле ему нравилась, и стоило продлить удовольствие. Тем более, отбрехаться перед женой по причине отсутствия на семейном ложе оказалось очень просто – его и в самом деле нередко оставляли на работе на сутки и больше, так что Раиса легко в это верила.

Но ходить к любовнице с пустыми руками как-то неудобно, а для подарков нужны свободные или «левые» деньги. С получки шибко не разбежишься, у Раисы в этом плане не забалуешь, так что волей-неволей пришлось Игнату тащить с комбината дефицитные запчасти. И что ему самому показалась весьма удивительно, так это то, что воровать он стал без малейших душевных терзаний именно после того, как началась его связь с Натали.

Он расстался с ней оттого, что надоели настойчивые просьбы купить бедной женщине квартиру. Но связь эта своё дело сделала: образ Светы в его сердце стал расплываться, тускнеть и гаснуть. А потом были другие женщины, и все они работали в запрограммированном врагом рода человеческого режиме, то есть разрушали образ и подобие Божие в человеке по имени Игнат.

 

* * *

Света, Светочка! Где же ты сейчас? Как сложилась твоя жизнь? А вдруг она действительно родила, и у меня есть ещё один сын? Так хотелось бы увидеть его! И вообще, откуда у неё, тогда совсем девчонки, такая мудрость? Она же фактически предсказала моё будущее, разглядела во мне хапугу! И будь честен перед собой – склонность к предательству. А как иначе!? Если я все эти годы стремился где-то что-то урвать, помимо зарплаты, если для меня главнейшим смыслом было набить своё брюхо, то я поневоле готовился к предательству. Я предал Свету, предал свою любовь к ней, причём сознательно, чтобы она, как моя совесть, не тревожила, не тормошила. А ведь я мог после того, как Света уехала, пересмотреть свои взгляды, жить честно. Нет, я пошел другим путем, а к чему пришел? Я же и сейчас предаю свою жену, лежу в вертепе блудном.

Игнат перекатился на кровати со спины на бок, страшно заскрежетал зубами: «Как же жить мне дальше? Как искупить то, что натворил?». Страшные вопросы, и словно боясь их, в мысленный диалог вступил прежний Игнат, порочный и расчётливый: «Опять хрень башку забивает. Сколько можно! Щас только жить начну. Я ещё не до конца осознал, насколько я богат. Весь мир у моих ног. Могу купить эту гостиницу, будет постоянный доход и свои девчонки всегда рядом: только свистну, и сей миг примчатся ублажать меня. Не жисть будет, а сплошной праздник. Мысль интересная, надо её обжевать».

Поднялся, сходил в душ, начал одеваться, на часах было начало седьмого, пора домой. Когда такси выезжало из центра города, Игнат, как постоянно это делал, посмотрел через дорогу на два стоящих рядом здания. На одном фасаде написано «Тойота-центр», на другом – «Lexus». Они появились несколько лет назад на месте пустыря, причём построены были очень быстро – так сейчас строят только торговые и развлекательные центры. А ещё раньше здесь стояли бараки, и в них жили люди; у Игната товарищ мальчишкой жил в одном из них. Он сам не знает почему, но эти здания вызывали в нем всегда неприязнь, и он даже как-то сочинил фантастические сценарий, по которому они должны были изменить свое назначение. Вдруг в один прекрасный момент оба рассадника спекуляции стали спортивными залами для детей. Приезжает утром хозяин «Тойота-центра» к своему заведению и с удивлением видит, что у входа не стоит выставочная иномарка… он в недоумении подходит ко входной стеклянной двери, открывает её, а там – вахтёр, и не пускает его! Хозяин опешил и орёт: «Ты чё, чмо вонючее, не видишь, кто идет?!». А вахтёр ему: «Вы не орите, любезный, скажите, что вам надобно в детском спортивном клубе?»…

Игнат в подробностях рисовал себе сцены, в которых настырного и в конец обалдевшего коммерсанта проводят по спортивным залам, раздевалкам, показывают ему документы, в которых четко прописано, что здание является государственной собственностью, и здесь функционирует городской центр олимпийского резерва. Он сам хохотал, представляя себе очумевшего бизнесмена, его выпученные глаза и широко раскрытый рот, жадно хватающий воздух. Действительно, в такой ситуации до помрачения рассудка совсем близко: вчера здесь стояли сверкающие иномарки, суетились богатенькие клиенты, всё было в пластике, кафеле и зеркалах, а сегодня кругом спортивные снаряды, деревянные полы и куча ребятишек.

Игнат улыбнулся и подумал: «А может, купить их и переделать в спортивные залы?». Мысль понравилась, и зловредный оппонент смолчал.

Уже шел к подъезду, когда вдруг почувствовал сильный голод и повернул назад, в магазин. Купил большой кусок свинины, потому что захотелось поесть настоящего жареного мяса. Наверное, это из детства: отец, когда под ноябрьские праздники кололи свинью, всегда жарил на большой сковороде ломтики свеженины. Взял также десяток яиц в упаковке и булку хлеба. Рая не вышла из комнаты, когда он зашёл в квартиру. «Ладно, потом поговорим». На кухне в раковине – кастрюля с остатками манной каши, пара немытых тарелок, на столе крошки хлеба, кожура от колбасы, рассыпан сахар. Как-то раньше этот привычный у них в квартире бедлам не резал глаз, а сейчас отчего-то неприятно поразил.

«Ладно, с этим чуть позже, надо переодеться». Зашёл в свою комнату и встал в оторопи. В каком свинарнике он жил! Взгляд брезгливо рассматривал смятую, неприбранную постель: когда-то синяя, в полоску, простыня, сейчас – бурая, с едва заметной просинью; лоснящееся от грязи одеяло, пятна сигаретных ожогов на спинке дивана; у старого письменного стола с растресканной лакировкой столешницы – стул с изогнутой спинкой, на него брошены домашние лёгкие штаны, в которых он обычно дома и ходил. Игнат поднял их и тут же снова кинул обратно, оттого что в ноздри шибануло таким духом нечистого тела, до дурноты аж. Справа от входа стоит бельевой шкаф, там он нашёл старые, но чистые джинсы, там же нашлась и майка. Теперь можно идти готовить ужин.

Рая вошла, когда румяные ломтики свинины в сковороде доходили до кондиции на малом огне, разливая вокруг невообразимый аромат свежепожаренного мяса. Он даже сразу её не узнал, обычно-то видел в ветхой ночнушке или в замурзанном кургузом халатике, а сейчас на ней длинный роскошный халат кроваво-красного цвета, с кистями на поясе. Рая его давно не надевала, наверное, с того года, как заболела, поэтому и непривычен вид жены.

Вошла непохоже на себя, робко, какой-то семенящей походкой, встала в проёме. Игнат уже перемыл всю посуду, прибрал на столе, протёр его влажной тряпочкой, нарезал и уложил в плетеную хлебницу куски свежего хлеба, вскипятил воду в чайнике.

– Ну что ты встала, проходи, садись, щас мясо будет готово.

Рая вскинула на него свои когда-то чудные голубые, а сейчас обесцвеченные страданиями глаза.

– Спасибо. Я вот хотела у вас… – запнулась, потом с усилием поправила саму себя: – у тебя спросить, а можно мне из тех денег, что вы… ты мне дал, купить себе лекарство?

«А я даже об этом не подумал! Какая я всё же скотина».

Жалость и сострадание к человеку, который многие годы был ему самым близким, хлынули в сердце водопадом, смывая всё злое и несправедливое, омывая его очистительной влагой сердечного плача. Игнат подскочил к жене, взял её за руку, подвел к табуретке:

– Садись, Рая, садись, моя хорошая. Мы купим тебе любое, какое нужно, хоть самое дорогое лекарство. У меня теперь есть деньги, много денег. Щас, щас я принесу тебе.

Он чуть не бегом прошёл к темнушке, не считая, отделил в кармане куртки пучочек купюр; когда шёл обратно, почему-то обратил внимание на то, что у его супруги сильно опущены плечи: она сидела спиной к нему и казалось, будто Рая стала горбатой, в ярко-красном этот кажущийся горб смотрелся зловеще.

– На, Рая, здесь хватит на лечение, – аккуратно подбил деньги в стопочку, а то они норовили рассыпаться, сложил на край стола. Он думал, зная свою супругу, что она схватит деньги, как делала в дни, когда он приносил где-то что-то заработанное и готов был с ней поделиться, но Рая осторожно ладонью отодвинула их в сторону.

– Да бери, Рая, бери.

Она с натугой встала:

– Спасибо, мне тех хватит.

– Ты куда? Щас будем мясо есть.

– Не-е, пойду, сыта я.

Грузно, тяжело шагала из кухни. Тоскливо стало у Игнатова душе. «Боится она меня, что ли? Наверно. Ну а как иначе? Я же сейчас фактически чужой для неё человек, другого облика, другого поведения, её можно понять». Уже без особого аппетита поел свининки, попил чаю. Мелькнула было привычная мысль закурить, но организм не хотел, даже во рту появился неприятный привкус от одной мысли о табаке.

В своей комнате включил свет, осветившаяся неують раздражала глаза, врывалась в ноздри запахами несвежего белья. С большим трудом раскрыл створку окна, не открывавшуюся с осени, свежий воздух поплыл в комнату.

Рая сразу не открыла на его стук, замок она попросила сына врезать ещё года три назад, а всё потому, что Игнат стал шарить у неё в комнате, ища деньги. Ещё постучал.

– Чего вам?

– Да открой, Рая, дай мне постельное бельё.

Продолжительная пауза, потом:

– Щас дам, – вскоре дверь приоткрылась и в щель высунулась рука со стопкой белья.

– Благодарю!

Дверь безответно захлопнулась, и щелкнул замок.

Постелил постель, включил в розетку шнур старой настольной лампы (когда-то у неё сломался выключатель, Игнат убрал его и теперь она включалась напрямую), погасил верхний свет, разделся и лёг. Словно черные грозовые тучи на небосвод, наползали на мозг вопросы, без ответа на которые жить дальше было просто невозможно.

«Итак, что же со мной случилось? Утром в автобусе у меня заболела голова, я вырубился, а когда очнулся, то стал не таким, как раньше. А в чём конкретно не таким? Ну, во-первых, исчезли симптомы похмелья и пропало желание пить, во-вторых, пропала тяга к курению и, наконец, самое главное, я стал примерно на двадцать лет моложе. Как такое могло произойти? Не знаю. И что, наверное, ещё важнее, я стал во многом по-другому смотреть на жизнь и на людей. Не совсем, ясно дело, но во мне будто поселился кто-то другой, непохожий на меня, сильный и добрый, он-то и заставляет меня думать и поступать не так, как я привык». В висках запульсировало от трудной работы ума, Игнат скинул простыню, заложил руки за голову.

«Я никогда не слышал и не читал нигде о случаях, когда бы человек вдруг так сильно помолодел, это же невозможно». И словно сильный разряд молнии пронзил его: «Это может сделать только Бог!». Игнат лежал, потрясённый этой мыслью.

«Но ведь нас учили, что никакого Бога нет, всё это выдумки попов. Да, а вспомни своего деда Кондрата. Он же рассказывал, как осенью сорок четвертого бежал из плена. Их всех троих поймали на четвёртые сутки уже на границе Германии и Польши. Смерть была неминуема, они же при побеге добили раненого охранника. Тогда был большой налёт нашей авиации на завод, где работали русские военнопленные, и прихватили его винтовку, а во время перестрелки на окраине какой-то деревни на второй день побега подстрелили полицейского. Их взяли в глухом овраге на рассвете, сонных и слабых от голода. Двоих его товарищей застрелили сразу, это была не лагерная охрана (те бы утащили в концлагерь и там их казнили бы показательно), а какая-то местная самооборона в полувоенной форме, пятеро озлобленных гражданских. Дед рассказывал, как он в свой предсмертный час зажал в правой ладони крестик, который его бабушка надела ему на шею, и он сохранил его и на войне и в плену, и шептал замерзшими губами: «Господи, спаси и сохрани! Господи, спаси и сохрани!». Двое из облавы вскидывали на него винтовки и у обоих не получалось выстрелить, то ли затвор заело, то ли патрон перекосило. Они молодые, безусые, явно не умели обращаться с оружием. Третий, старый, худой и в очках, жахнул с трёх-четырёх метров по полулежащему Кондрату, но промахнулся, пуля свистанула у виска, оторвала ветку от куста и впилась в жухлую траву. Очкарик хотел ещё раз стрельнуть, но коренастый усач в тяжёлых, скорее всего – английских ботинках, который в это время обыскивал убитых товарищей Кондрата, рявкнул на него и худой поспешно закинул винтовку за плечо.

Кондрата даже не били, вывели к дороге, на которой стояла узкая длинная телега с впряжённым битюгом и подростком в длинной солдатской шинели, жестами приказали садиться, а потом связали ноги.

Дед обычно рассказывал о войне и о плене в подпитии, и всегда на этом месте рассказа голос его начинал дрожать от волнения. А дело в том, что усач, усевшись рядом с ним, вроде невзначай прижался своим боком в суконной толстой куртке, перепоясанной солдатским ремнем, к волглой от осенней сырости рванине Кондрата, чуточку согревая его. А потом дед вдруг почувствовал, как ему за пазуху опустилось что-то жёсткое, карябающее запаршивевшее тело, жесткое, но тёплое. Он позже украдкой запустил туда руку и понял, что усач сунул ему ломоть хлеба. «Игнашка, ты уразумей, едрит твою налево! Сорок четвёртый, осень уж, наша Красная Армия лупит фрицев в хвост и в гриву, местное населенье от фашистской пропаганды осатанело, они наших беглых просто палками и камнями забивали – сказывали батраки, что работали на хозяев, а потом в лагерь попадали, – а тут вдруг хлеб мне усатый засунул! Как это понять? А может, он в империалистическую с нами воевал, да в плен попал и сам тогда потягал лямку? А коли сведали бы про краюху власти, усачу тому шибко бы не поздоровилось».

Дед умудрился, пока его везли до деревни, съесть хлеб, потихоньку отщипывая и не жуя, просто растворяя его во рту слюной. И в лагере Кондрата не расстреляли, не посадили в карцер и даже не избили. Пока он с товарищами был в бегах, завод снова наши бомбили, цеха сильно пострадали и срочно нужна была рабочая сила для восстановления производства. Дед Кондрат через месяц снова бежал, на этот раз ушли вдвоём, был у него уже кой-какой опыт, да и харчишек припасли. Недели через две встретили польских партизан просоветской ориентации, с ними и довоевал до встречи с нашими войсками. Дед не считал удачей всё с ним происходившее на войне и в плену, он твердо верил в Божью помощь.

«Я же помню, как стыдил деда за его отсталость, за темноту духовную, дед сердился, ворчал, а потом хватал ремень и приходилось улепетывать от старого вояки. Так, может, дед был прав? Дедка в церковь не ходил, а иконку Иисуса Христа дома держал, и жил дед по совести, это факт. Но если Бог сделал меня молодым, то зачем? Значит, есть какая-то цель? Что-то должен я сделать обязательно и притом очень важное, но вот что? Да, ещё эти деньги. Для чего они мне даны? Уж точно не для того, чтобы я жрал и пил в три горла, а для какой-то серьезной задачи. Раздать их нуждающимся? Слишком просто, хотя и для этого нужна воля. Думай, Игнаха, думай, шевели мозгами».

Но за немалые годы полунищенского прозябания, когда он мечтал о деньжишках на бутылку, на опохмелку и на самую неприхотливую еду, животная составляющая личности разбухла в Игнате неимоверно, придавив духовные и даже душевные начала; так что едва в просветляющемся сознание наметилась возможность добровольного расставания с обретенным богачеством, как тут же жадное и злобное полезло из мрачных глубин его существа: «Чево-о?! Отдать всё разным нищебродам, алкашам?! Да ни в жизнь! Не-е! Сам поживу. Я скоко натерпелся. Не-е!». Но вылезшая жадоба понимала опасность яростного сопротивления, она ощущала присутствие чего-то более сильного, с чем бороться была не в силах. «Но я же не только сам хочу пожить, вот Раю надо вылечить, а на это, чую, денег немало уйдёт. Дачу можно купить, ей там летом хорошо будет на свежем воздухе, а то сидит чурбаном дома. Да и детям помочь надо, они у меня толком и не жили ещё, считай, в безденежные годы выросли. А что если купить какой-нибудь большой магазин, оформить на Ирку – при деле будет и при доходах, может, хоть тогда родит мне внука, а то она при своих и Васькиных заработках никак не решится. Надо подумать, дело неплохое. А можно дочери и дать пару «лимонов», пусть погасят ипотеку, иначе только к пенсии рассчитаются. Кольке ничего не дам, он и так сыт, одет, обут, а больше ему ничего и не надо. Дай ему денег, так ещё загуляет сдуру».

И тут вспомнил, что ещё утром мучился, пытаясь найти объяснение появлению денег. Оказывается, он к ним уже привык, и кажется, что они у него давно. Быстро человек привыкает к дармовому, а вот расстаётся тяжело.

«Но всё же, что сказать дочери, если она спросит, откуда деньги?». Про Сашку Гордеева врать уже не было смысла – дочь бы не поверила. Молодые – они ушлые, всё подвергают сомнению в этой непостоянной жизни. «Ну, не знаю. А, скажу: нашел сумку, полную деньжищ, на пустыре за гаражами, понёс мусор из погреба и наткнулся. Да и какая дочери разница, откуда они? Она намучилась с копеечной зарплатой, рада будет. Стоп, стоп! Куда я убежал? Причём здесь дочь? Не о том же думал вначале… Я о Боге думал. А что я о нем знаю, только честно? Да почти ничего. Нет, в глубине души я верю, что жизнь на Земле не возникла случайно, такое просто невозможно, а породил её какой-то могучий Разум. И если всё со мной случившееся есть воля Вселенского Разума, то значит, для меня это нужно, и мне предстоит понять, что конкретно я должен делать. А может, мне подскажут? Но для этого надо верить».

Неожиданно Игнат поднял правую руку, перекрестился, и с губ его полетел к небу жаркий шепот: «Слава Тебе, Господи, Слава Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и присно, и во веки веков. Господи, прости меня, раба Твоего грешного. Вразуми и наставь меня на путь истинный. Молю и уповаю на Тебя». Он не задумывался над тем, откуда у него появились слова молитвы, они пришли из его памяти, произносимые давно-давно дедом Кондратом, и над которыми он мальчишкой смеялся. Он их не запоминал и, казалось, они забылись навсегда, ушли вместе с дедом; но вот наступил момент, когда возникла огромная нужда именно в этих словах – они вспомнились, словно никуда и не уходили, принесли покой и умиротворение. Игнат повернулся набок и заснул, успев подумать, что надо обязательно сходить в церковь.

 

* * *

Его разбудил вороний гомон, но он сразу не понял, что это за звуки, попытался снова заснуть, подсознательно боясь, что это Рая идёт его будить и отчитывать за вчерашние пьяные грехи; хотелось по привычке спрятаться в сон от всей этой поганой житухи. Но мозг уже проснулся, и Игнат с огромным наслаждением осознал, что нет никакого похмелья, а жизнь прекрасна, и это настоящая радость бытия. Встал, подошел к окну. На молодой, но уже высокой берёзе (как раз вровень с этажом её верхушка) пара серых кумушек картаво-сердито выясняют что-то между собой. Спор был напряженный, вороны перепрыгивали с ветки на ветку, то сближаясь едва не вплотную, жестикулировали крыльями и готовы были, кажется, вцепиться друг в друга клювами, а то отскакивали стороны, не переставая поливать друг друга отборной птичьей бранью. Игнат открыл окно: «Кыш, скандалистки» – и махнул рукой. Вороны взлетели, недовольно ворча по-своему. «А березка-то уже листиками покрывается», – радостно подумал Игнат. Берёза отстояла от окна метров пять и казалось, будто на её коричневые руки-ветки и пальцы-веточки накинули нежно-зеленое покрывало. «Хорошо, – весна и впереди новая жизнь. А сколько времени-то?». Часы лежали на столе: половина восьмого; завёл, надел на руку. Решил пойти на кухню, попить чайку. Рая не слышала его шагов и не думала, что он так рано встанет: она ела колбасу, ему видны в пол-оборота её двигающиеся челюсти, оттопыренная щека и кусаный остаток полукольца колбасы на столе. На видимом боку ночнушка порвана, и в длинную прорезь видно бледное жирное тело со складкой ближе к пояснице. Хорошо, что он не успел шагнуть из-за угла стены, постоял, посмотрел и тихо вернулся в комнату.

«Всё же козлина я позорная! До чего бабу довел! Втихаря ест! Конечно, она уже и забыла, когда ела её в последний раз. Подожди-ка, она же ещё и меня стесняется, вон вчера даже парадный халат надела. – Тут размышления его сделали неожиданный поворот: – А как мы с ней теперь вообще жить будем вместе, я ж ей щас по виду в сыновья гожусь? Да, интересно. А как на меня дети посмотрят, я ж в данный момент не старше Кольки, пожалуй. Да, дела…».

Он лежал на диване, пока не услышал звук закрываемой двери в комнату Раисы, подождал еще малость и пошёл на кухню. Пил чай и думал, чем с утра заняться. Он уже понемногу начинал анализировать свои помыслы и желания, поэтому сразу заметил в себе некоторую перемену – присутствие в его комнате больших денег не вызывает в нём уже того трепета и восторга, что было вчера. Заканчивал умываться, когда из комнаты донесся телефонный звонок.

– Да.

– Ты… – дальше длинная пакостнословная очередь. Игнат отдалил трубку от уха, такая брань легко могла повредить барабанную перепонку. – Я же тебя, урода, запинаю за перфоратор.

Надо было как-то ограничивать телефонного собеседника, иначе он в таком темпе мог изрекать свои словесные конструкции с полчаса.

– Не рви горло, Сергей Александрович.

Его голос, спокойный и уверенный, видно, так поразил того, к кому он обратился, что тот смолк.

– Вот так будет лучше. Да, я взял твой перфоратор и продал его, прости меня за это и скажи адрес, где ты находишься, я прямо сейчас приду и заплачу тебе в трехкратном размере. Так идёт?

Недоумённая пауза, затем мягче, но еще с грозовыми раскатами, стихающими:

– Ты заплатишь?! Откуда у тебя деньги, вшивота?!

Вскипело сердце у Игната, и он тоже с рыком в голосе:

– Захлопни рот, а то ненароком язык прикусишь! – И тоже смягчаясь: – Говори адрес, подойду.

Выслушал, сказал:

– Выходи к подъезду, через десять минут буду.

Быстро оделся, толкнул дверь к Рае, заперто, постучал. Она снова в халате.

– Давай рецепт на лекарство, то, дорогое, зайду – выкуплю.

Она молча ушла, вернулась с бумажкой и деньгами. Он взял рецепт и мягко отодвинул другую руку, в которой были деньги.

– Не надо, у меня есть.

Непонятно, что в глазах у Раисы, значит, разучился он понимать родную жену. Сбежал вниз по лестнице (не хотелось ждать лифт, да и энергия требовала выхода и на душе было светло). А всё потому, что давил на совесть тот его подлый поступок, а он на совесть давил, водкой заливал, да, оказывается, не додавил, где-то глубенько, не слышно и не видно, а ныло и саднило. А сейчас перестало – сейчас он извинится перед Серёгой, расплатится с ним, и совесть малость вздохнёт посвободнее. И страха нет, был да сплыл, пусть даже и по роже Серёга ему съездит – за дело можно и потерпеть. С Серёгой они познакомились года полтора назад. Тот работал по ремонту квартир, без всякой лицензии, сам по себе, он и предложил Игнату пойти к нему в помощники, платить обещал честно. Но не всё складывалось гладко в их отношениях: и Сергей оказался прижимист, да и Игнат не был в работе очень уж старательным. В последние месяцы отношения совсем расклеились, и вина, в основном, Игната (косячил он в работе с похмелюги), и Сергей однажды в горячке, подстёгнутый хозяйкой, недовольной работой Игната, врезал ему пару раз. Игнат тогда сдачи не дал, смолчал, тем и сподвиг своего работодателя на частые рукоприкладства. Игнат стала реже работать с Сергеем – только тогда, когда у того возникала запарка, – а потом неделями выклянчивал свой заработок. Может, оттого он и утянул из квартиры, где они с Сергеем закончили работу, но не успели забрать инструмент, тот самый перфоратор, почти новый. Но юбилей охота было отметить, а денег нет, а за перфоратор три штуки дали: погулял всласть, надеялся, что Сергей не сразу спохватится.

Идти было недалеко, через двор мимо детского садика, в арку, а там и нужный дом. У первого подъезда стоит «кормилец», как иногда со злой иронией называл Игнат Сергея. Довольно высокий, рыхловатый, с глубокими залысинами на русой голове, в тёплой тёмной рубашке с пятнами краски. Пухлый рот злобой искривился при виде Игната, но по мере его приближения губы стали отображать удивление. Произнёс неуверенно:

– Это ты, что ли?

– Я, Серёга, я. Ну здорово, – протянул руку.

Губы искривились презрительно:

– Я таким мразям руку не подаю.

Гнев будто кулаком ударил в кадык, так перехватило дыхание. «Терпи, ты это заслужил».

– Прости, Сергей Александрович, виноват я перед тобой безмерно.

Они встретились у лавочки подъездной, а у самого подъезда две женщины судачили, обе в куртках, хотя было тепло уже утром, и день обещал быть жарким. Сергей с трудом дослушал:

– Хватит трепаться, мне твои извинения похеру, деньги где?

Игнат заметил, как правая рука «кормильца» сжалась в кулак. Удар желательно было предотвратить, вот и сказал, как можно спокойнее:

– Сейчас достану, а ты кулак-то разожми, а то пальцы занемеют.

У Сергея дернулись вверх брови, но кулак разжался. Деньги не распухшие, их ровно по счёту из кармана не достанешь, вытащилось пять штук.

– Достаточно? – протянул. Сергей взял, пересчитал:

– Перфоратор стоил с новья десятку, так что ещё пятёрку гони.

Одна купюра отслоилась легко:

– На.

Сергей все деньги свернул трубочкой и опустил в тесный карман рабочих джинсов. Он ещё когда запихивал их, Игнат заметил в его глазах злобный огонёк и приготовился. Сергей бил «по-колхозному» сверху прямым тычком, увернуться от такого удара вниз и вбок легко, а потом Игнат на излете перехватил кулак, вывернул кисть, пальцы распустились и хрустнули, когда он сильно даванул ладонь с тыльной стороны вовнутрь от мизинца к большому пальцу, и при этом ещё изгибая всю ладонь. Этому приему его научил старшина роты, но это было давно; думал, забылось всё, а оказывается, голова и руки все помнят. Таким приемом легко ломались мизинец и безымянный палец, и противник надолго выводился из строя. Сергей присаживался на невольно сгибающихся ногах и верещал по-бабьи: «Ой-ёй-ёй». Игнат отпустил руку, не доведя до резкого хруста ломающихся костей. Зудела рука, просилась пару раз приложиться по близкой полной скуле, но Игнат твёрдо удержал себя. «Сам виноват во всём, и в том, что позволял с собой так обращаться». А Сергею сказал:

– Зря ты так, Сергей Александрович, я ж в десанте служил, могу и покалечить. Будь здоров и не поминай лихом.

Бабенки смолкли, смотрели с очень заметным любопытством, будет что обсудить вечером с соседками на лавочке.

Игнат пошёл в аптеку, выкупил лекарство. Это оказалась большая упаковка, он даже не знает, что там внутри, таблетки или ампулы или ещё что-нибудь. Была мысль поехать в храм, но он решил сначала всё обдумать, неизвестно было, как священники примут от него большую сумму, он же не может документально подтвердить её происхождение, но отдать на храм нужно обязательно. И к Саньке Гордееву почему-то не спешилось, хотя знал Игнат, что Саня стал к нему относиться не очень хорошо из-за пьянки. Вот поэтому и не спешилось, потому что стыдно. Значит, надо в себе гордынюшку потоптать ногами, чтобы честно другу в глаза смотреть, а потом ехать. А этот день придется посвятить разным хозяйственным и домашним заботам.

Домой он пришёл с большущим пакетом, в котором было много чего: масло сливочное, разные крупы, любимые женой блинчики, фаршированные творогом и печенью; готовые пельмени, да много разного. Он бы набрал больше, да вспомнил о пределах вместимости холодильника. Но краковскую колбасу не забыл купить, пусть Рая поест вволюшку. Не удержался и взял целую мороженую сёмгу, длиной чуть не в метр.

Рая вышла и молча смотрела, как Игнат вытаскивал из пакета продукты, складывал их – какие в холодильник, а какие по шкафчикам и ящикам. Наскоро перекусил, вызвал такси и поехал в другой конец района, в суперпупермаркет готовой одежды. Вышел внешне совсем другим человеком, начиная с носков и кончая костюмом и лёгкой курткой. Ему всё подшили и подогнали, и даже на новые туфли блеск навели. Вначале хотел выбросить старую одежду в мусорную корзину, однако сформированная на генном уровне бережливость вынудила сложить всё в пакет и забрать с собой. Ничего лишнего он себе не позволил и никакой роскоши (вещи были хоть и дорогие, зато качественные), единственное, перед чем не смог устоять, так это часы. Заплатил за них почти сто тысяч, но механизм замечательный в золотом корпусе. Вышел через стеклянную автоматическую дверь и вот она, Танюха собственной персоной.

Лёгкая синяя «разлетайка» не застегнута, грудь высоко поднята и обозначена глубоким вырезом кофты, тёмно-синие джинсы на грани разрыва подхватывали мощные бедра.

– О, какие люди и без охраны! Привет.

– Привет.

– Чё, прибарахлился?

Таня оценивающе окинула его взглядом:

– А ничего прикидик. Слушай, а чё ты вчера не пришёл, я ждала… Разве так с дамами поступают?

– Прости, Таня, дела были неотложные.

– Деловуха стал.

Их толкали, двигали. Игнат мотнул головой:

– Отойдем в сторонку.

Он поставил на асфальт пакеты: в одном старое, а в другом рубашки, трусы, летние брюки, сандалии. Таня заметила на его руке часы.

– Ты глянь, рыжевьё! Слушай, Игнаха, всё же где ты разжился, подскажи, может, и я там поимею, а?

Очень ясно виделся в её глазах алчный блеск, оттого и не было у него желания с ней иметь дело и даже её соблазнительные бедра сейчас не вызывали никаких эмоций.

– Нет, Таня, там тебе не удастся разжиться.

– Это почему бы? Ты подскажи, где, а я помозгую, может, чё и обломится.

– Я ж говорил тебе, что получил наследство. Дядька родной у меня в Германии помер, детей у него живых нету, и он еще три года назад всё имущество завещал мне, он мне тогда позвонил и сказал об этом, а вот щас я смог воспользоваться деньгами.

– И большое наследство?

Ему захотелось посмотреть её реакцию на богатство:

– Очень, миллионы евро.

В женских глазах забушевало адово пламя алчности:

– Миллионы?!

Поёжился Игнат под отблесками гиены и опасливо подумал, что зря так сказал, Танька вполне может навести на него лихих ребят.

– Да пошутил я, какие миллионы. И дядька мой жив, он просто выслал мне довольно приличную сумму в рублях, триста тысяч, вот и всё моё богатство. Сейчас я их трачу.

Не понял он, поверила Таня ему или нет, но страшный огонь пригас. Она и говорить старалась равнодушно.

– Дело твоё, но мог бы угостить женщину хорошим коньяком с барыша такого.

– Угостить можно, но не сейчас, занят пока.

– Понимаю, ты мне позвони ближе к вечеру, а там договоримся.

– У меня же нет твоего телефона.

Татьяна вытянула из сумочки новомодный аппарат с большим экраном:

– Говори свой номер.

Игнат продиктовал, она набрала и позвонила ему, запищал сигнал у него в кармане.

– Ну вот тебе мой номер. Так я жду звонка.

– Жди.

– Ну пока.

– Пока.

Подкатывало чувство брезгливости: «Она за деньги хоть под кого ляжет. Вот зигзаг жизни! Неделю назад я не смел и мечтать о её благосклонном взгляде, а сейчас сама навязывается, да желания нет. Не буду с ней связываться – она, чую, из меня все деньги вытрясет и меня выкинет. Страшная она баба. Да ну её, даже думать о ней забудь».

Идя к месту, где обычно стояли свободные таксомоторы, вдруг увидел киоск, над окошком которого надпись «Церковная лавка». «Так вот же что мне нужно», – почти бегом направился к нему. Симпатичная бабуля в тёмном платке сразу спросила:

– Сынок, чай крестик надо?

А он-то о крестике и не подумал.

– И крестик тоже, бабушка. Какие у вас есть?

Он выбрал небольшой серебряный с изображением Сергия Радонежского на обратной стороне. Почему-то именно этот оказался ему по душе. К крестику подобрал серебряную цепочку и сразу надел на шею. Бабушка одобрила:

– Молодец, сынок, хороший крестик выбрал.

– Скажите, он освящён?

– Ну а как же, они все освящены, других не держим. Может, ещё чего желаешь?

– Да, мне надо Библию, полную.

Библий было несколько, разного формата и различного содержания, то есть в некоторых не все канонические тексты, он выбрал с полным перечнем книг Священного Писания. Взял иконки Спасителя и Пресвятой Богородицы и уже хотел рассчитаться, а бабуля вдруг спросила:

– Скажи, сынок, а ты крещёный?

– Да, в детстве крестили по настоянию деда, но как-то жизнь меня от Бога увела.

– И теперь ты к Богу возвращаешься?

– Получается так.

– Жизнь заставила?

– Ещё как заставила.

– Тогда советую тебе купить заодно деяние святых Апостолов и труды Святителя Игнатия Брянчанинова, не пожалеешь.

– А кто это такой?

– Святитель Игнатий – русский святой, жил в девятнадцатом веке, между прочим, дружил с Пушкиным, бросил богатство и ушёл в монастырь послушником. Так вот, он изложил учение древних православных Святых Отцов доступным нам языком.

– Беру. А сколько книг его?

– Два тома, всего их семь, но в этих двух томах его основной труд – «Аскетические опыты».

«Ну что ж, почитаем Святителя Игнатия, тем более – мой тёзка». Он уже предвкушал, как засядет за стол и откроет Священное Писание. Почему он раньше никогда не пытался его прочитать? Но сразу не получилось, потому что материальная природа человека требует внимания. Но чтобы сильно не загружаться этой проблемой, Игнат просто сварил магазинные пельмени и обжарил на сковороде блинчики с творогом. Когда всё было готово, позвал Раю. Она вышла в парадном халате, стесняясь, попросила позволить ей взять обед к себе в комнату, унесла сначала чашку с пельменями в бульоне, потом тарелку с блинчиками.

«Как соседи живём, притом не дружные соседи, – с горечью подумал Игнат, и осудил себя: – А как ты хотел, сам же довёл ситуацию до такого маразма, когда близкие люди становятся чужими, даже враждебными. И как теперь исправить? Не знаю. А может, мне уйти, снять или купить квартиру, чтобы не смущать Раю?».

Едва лишь эта мысль сформировалась, как на околице сознания стали возникать неясные образы женщин, которые, так подразумевалось в намётках помыслов, будут навещать его, одинокого и богатого. Нет, так негоже о серьёзных вещах размышлять, и он постарался не дать неясным образам проясниться. Но сама идея снять квартиру заслуживала внимания. «Ну а что, Райке дать денег столько, чтобы хватило на всю её оставшуюся жизнь, не наличными, а положить на её счёт и уйти, а то ведь нам точняком трудно будет вместе; у нее же за эти годы столько на меня зла накопилось, а его за неделю или месяц не вытравить из сердца».

Ну и противные этим мысли не преминули объявиться: «Нет, нельзя Раю бросить, столько лет вместе прожили, детей родили и воспитали. Ладно, посмотрим, что жизнь подскажет». Это всё он обдумывал, поедая пельмени и блинчики, доел, помыл посуду и собрался идти к себе читать, но отчего-то посмотрел на пол кухни и ужаснулся: «Когда его мыли последний раз?». Вопрос чисто риторический, потому что он прекрасно знал: полы на кухне и вообще в квартире не мыты уже очень давно. Рая иногда веником сметает пыль и мелкий мусор в совок; наклоняться с тряпкой она физически не может уже года три, а ему постоянно недосуг по другой причине, из-за увлечения алкоголем. А когда-то в молодости Игнат любил убираться в квартире: бывало, отправит свое семейство на улицу гулять и начинает наводить чистоту, самому было приятно, когда всё блестело.

Ну что ж, надо восстанавливать старые добрые привычки. Сначала протёр пыль с подоконника и шкафов, на два раза вымыл пол, затем перешел в свою комнату, там вообще было так грязно и пыльно, что пришлось три раза менять воду. Закончил в коридоре. Рая выглядывала, смотрела изумлёнными глазами и тихо уходила к себе, каждый раз щелкал замок. После работы пришлось принять душ и побриться. И вот, наконец-то, он сел за стол и раскрыл Библию. Прочитал оглавление и решил читать с самого начала, чтобы всё было понятно. Между прочим отметил, что зрение, которое в последние годы постоянно ухудшалось, чудесным образом восстановилось, Он воспринял это просто как должное. Ну и в этот раз долго читать не получилось, услышал стук в дверь, затем громкий голос Раисы: «Ну проходите, дети мои, проходите». Игнат вышел из комнаты, у порога стояли Колька и Ирка, деточки его. Ближе – Колька, высокий, он в материнскую породу, покойный тесть был на матерого медведя на дыбках похож; но сын уже оплывает от сытой, беззаботной жизни. Он снял куртку и оглаживает круглую голову с ранней плешью.

За ним – дочка Иринка, эта в отца, невысока, рыжевата волосами и с конопушками. Игнат не успел продумать, как ему себя вести с ними, да это было и непросто. Маленькие, они души в нем не чаяли, но постепенно детская любовь истаивала и в большей степени вина здесь самого Игната. Сначала работа и прочие дела отнимали очень много времени, потом они выросли, стали жить своей жизнью, появились свои заботы, свои печали, а потом отец стал пить, и дочь с сыном потеряли к нему всякое уважение. Колька как-то даже замахнулся, хорошо хоть не ударил.

– Ну привет, детки! – Игнат произнес это и про себя ругнулся, потому что показалось несколько фальшиво.

А в ответ ни слова, они немо смотрели на него. Пауза длилась и длилась, наконец, Рая нарушила её, слишком затянувшуюся:

– Ну што, налюбовались на своего папашу? Только я уже не пойму, отец ли это ваш. Вчера утром уехал в гараж за картошкой, был нормальный, как всегда с похмелья, а приехал незнакомый молодой мужик, с деньгами, и я не знаю, что мне делать. Он себя ведёт непонятно.

Позже, когда дети отбыли восвояси, Игнат, лёжа на диване и обдумывая встречу, пытался понять, смог ли он хоть чуть-чуть поколебать ту стену отчуждения, что давно уже воздвиглась между ним и родными его. Вряд ли. Тем более – в такой фантастической ситуации.

Они сидели на кухне, пили кофе, и Игнат, сочиняя на ходу, объяснял им, откуда у него вдруг появились деньги. Якобы он нашел большую коробку из-под телевизора, набитую пачками купюр, когда пошел на окраину гаражного ряда высыпать ведро с гнилой картошкой. Коробка была закидана разным мусором и, по всему видно, лежала там с прошлого года. Он вообще случайно увидел угол коробки и решил посмотреть, что там. Хозяина коробки явно нет в живых: какой же дурак будет оставлять деньги в коробке на всю зиму?.. А матери он соврал потому, что она не поверила бы его рассказу.

Сын сидел на его, Игната, месте, курил, смотрел на отца каким-то незнакомым взглядом. И вдруг спросил:

– А ты чё, курить бросил, что ли? Смотрю – не закуриваешь?..

– Да надоело травить себя.

Игнат уже стоял у печки, все смотрели на него неотрывно. Сын снова спросил:

– Ты и пить бросил?

– Бросил, сын, бросил, окончательно и бесповоротно.

Рая тоже не удержалась:

– А скажи, почему это ты вдруг стал такой молодой и здоровый, был зачухашка-запивашка и вдруг? Может, это и не ты вовсе, а?

Игнат отвечал честно, да и невозможно придумать в данном случае ничего правдоподобного:

– Я это, Рая, я! Если не веришь, могу показать тебе родинку на ягодице, ты её хорошо знаешь. А как случилось, что помолодел, я и сам не знаю. Ехал в автобусе и вдруг мне стало плохо, сильно заболела голова и я даже потерял сознание, но ненадолго. Вот за это время, пока я был в отключке, со мной что-то и сделалось.

Ирка, до того молчавшая спросила:

– Пап, а что ты с деньгами будешь делать?

Игнат заметил, какое усилие она употребила, чтобы выговорить «пап». Ни сын, ни она его давно уже так не называли, всё больше безлично «он», «тот» и так далее.

– Да вот хочу тебе дать пару миллионов, ипотеку свою погасите.

У дочери рот распахнулся, как незапертая калитка под порывом ветра:

– Пару?! Так сколько же там деньжищ?!

– Много, доча, много.

– А вдруг всё же хозяин найдётся и будет их искать?

– Ну, во-первых, меня никто не видел, когда я коробку в гараж тащил, а, во-вторых, такие деньги надолго без присмотра не оставляют. Значит, тот, кто их спрятал, уже не придёт. И вы никому не болтайте, завистников нынче много, враз бандюганов наведут.

Дочь быстренько прихлопнула свой рот и даже пальцами провела по губам. Но не утерпела:

– А где они у тебя?

– Да сейчас принесу.

Игнат уже пошёл, когда сын сказал:

– Батя, ну и мне выдели от своих богатств.

«Ишь ты, батей назвал, денежек на халяву захотелось…».

Наверное, то, что сын назвал его батей, тронуло сердце Игната, и он решил всё же дать ему немного денег, тысяч пятьсот, хотя прекрасно понимал, что Кольке они впрок не пойдут, а потратятся на ублажение плоти – попросту прожрутся.

Не сказать, что его дети с жадностью схватили пачки купюр, но с некоторым трепетом точно: дочь прижала их к груди и тут же пошла складывать в сумку, а Колька попытался свою долю запихать в карман джинсов, но не смог (тесноваты оказались штаны на мясистых бедрах), и он унес добычу в темнушку – там его куртка.

Разговор дальше не клеился, и вскоре детки засобирались по домам. Колька ещё покурил на кухне, дочь зашла с матерью в её комнату, а Игнат доставал мелкие деньги, по просьбе Ирины им на такси, и услышал голос жены из-за двери:

– Ир, я ж его стесняюсь, он такой молодой, вдруг приставать начнёт? Чё мне делать-то?

Дочь ответила со смехом:

– Мать, не дури, а радуйся, что отец такой стал – глядишь, и ты рядом с ним помолодеешь, и начнётся у вас опять медовый месяц.

Мать обиделась:

– У-у, бесстыжая, всё бы тебе хи-хи да ха-ха, ни об чём сурьёзном поговорить нельзя.

– Мам, да ладно. Не заморачивайся, щас только жить начнёте. Дачу отец хорошую купит – с домом, с баней, – будешь там всё лето на свежем воздухе. Ну всё, я побежала.

Игнат закрыл за детьми дверь и зашёл к Рае. Она прибирала свою постель на диване, стояла, наклонившись, он подошёл и положил ладонь на то место, где должна быть талия, тело неожиданно дернулась под его рукой и потянулось вбок:

– Ой, што ты делаешь? Оставь меня в покое!

Игнат убрала ладонь, а Рая полубоком плюхнулась на диван, в глазах – испуг.

– Рая, давай поговорим.

– Об чём говорить-то?

– Ну мало ли. Например, почему ты от меня шарахаешься? Я думаю, мы сейчас наоборот должны зажить по-человечески. Пить я больше не буду, дачу купим, можем и машину приобрести.

Игнат старался говорить убедительно, но, странное дело, не верил своим словам. Не было у него сейчас времени для размышлений на эту тему. Уж коль в нем произошла огромная душевная перемена, то она не могла не повлечь за собой перемену физиологическую, психологическую и прочие изменения, связанные с возрастом человека. Понял бы и причину появления тех помыслов, что возникали у него: омолодившаяся природа требовала своё. Никакую дачу покупать он не собирался, а просто пытался наладить отношения с женой. Женой? Нет, в этой страшной старой бабе жены он не видел. Но, оказывается, Раиса иной раз понимала его лучше, чем он сам себя. Она села поудобнее и спокойно уже и как-то устало сказала:

– Будет врать-то. Сто лет тебе эта дача не нужна. Я помню, ты у моих родителей не шибко разбегался грядки копать. Знаешь што, Игнат, ты теперь богатый, купил бы ты себе квартиру или снял, и оставил меня в покое. Я – больная женщина, а тебе сейчас нужна здоровая и молодая, начнёшь сюда баб всяких водить, а я не потерплю.

У Игната гнев начинал отдалённо погромыхивать из-за такой несправедливости, но он понимал и немалую её правоту, поэтому сдержался; да и если поглубже копнуть, ему самому хотелось этого, просто он не был так сразу готов покинуть родную квартиру, которую заработал собственным трудом. Рая, не дождавшись его ответа, продолжила:

– И, если тебе не жалко, выдели мне мильона два, чтобы спокойно дожить до смерти, я ж всё-таки кормила-поила тебя, когда ты месяцами и годами не работал.

Помнит Игнат, как она его кормила и поила, как однажды, застав родного своего супруга, втихую грызущего мороженые блинчики на кухне – её любимое кушанье, пыталась большой кружкой пробить ему голову, при этом кроя его отборным матом. Он тогда успел сгрызть всего парочку, за что и получил несколько шишек на голове и травму руки от пущенной ему вдогонку кружки. Ну да ладно, не стоит вспоминать плохое, хотя оно-то, в основном, и приходит на память.

– Хорошо, я съеду с квартиры, но позже, пока не готов, так что потерпи с недельку и денег дам, давай мне номер твоего пенсионного счёта, я их туда перечислю.

Поспешно Рая возразила:

– Нет-нет, ты лучше выдай мне наличными, а я уж сама положу.

– Ну хорошо, сейчас принесу.

Из-под коротких седо-русых волос на лоб скатились крупные капли пота, когда Рая короткими пальцами цепко ухватила все четыре пачки, едва не вырвав их из его рук. Всегдашняя хрипотца в голосе жены загустела почти до рыка:

– Так-то будет лучше.

В его мозгу вдруг зазвенело: «Да она, кажись, за деньги и убить готова». Но разум не принимал такое: «Да ну, жена всё же родная». Рая сразу затяготилась его присутствием: наверное, деньги хотелось спрятать. Говорить больше было не о чем, Игнат ушел к себе в комнату.

 

* * *

Эта ночь со Священным Писанием разрушила всё его прежнее мироощущение. Начинал читать он с некоторым предубеждением в том, что всё написанное есть всего лишь плод человеческого разума, что-то происходившее в действительности, что-то вымышленное, но… постепенно в нём крепло понимание неспособности пусть самого могучего, но всё же ограниченного человеческого ума придумать такую потрясающую историю отношений человека с Богом.

Историю племени, избранного Создателем, ведущего его в страшном и жестоком мире, где правит насилие, давшего этому племени начала морали, науки, искусств и ремёсел, но в «благодарность» покинувшего своего Творца.

А когда начал читать Евангелие, слёзы закипели в сердце его. То, что он слышал о христианстве и о Христе из разных досужих источников, ни в малейшей степени не соответствовало истине.

Оказывается, народ-избранник так погряз в пороках, так извратил откровение Божье преданиями старцев, что спасти его, да и весь род людской, можно было только через страдания и смерть Сына Божия. Только этой страшной жертвой давалась людям возможность убить в себе пороки и возродиться в новом качестве. Иного пути не существовало.

Потрясли Игната слова: «Так возлюбил Бог людей, что отдал Сына Своего Единородного на смерть ради них». И ярость на племя неблагодарное бурлила в Игнатии, когда читал строки о том, как иудеи – те, кого он лечил, спасал, оживлял, – предавали Христа, как глумились над ним, били, издевались… И слёзы облегчающие наполнили глаза при чтении слов Иисуса с креста: «Отче! Прости им, ибо не знают, что делают».

Вера отныне вошла неотъемлемой составляющей его сущности, а он читал и читал, укрепляясь в ней всё более и более.

Звонил мобильник – Игнат даже не взял его; слышал, как ходила по коридору Рая, ворча довольно громко:

– И чё палит свет по всей ночи? То пил да дрых, а сейчас другую моду взял – свет палить, а я плати потом.

Он был весь в Евангелии. «Но всем слушающим говорю: Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас». Не было и не могло быть в первом веке новой эры человека или группы людей, которые могли сказать такое. Свирепый и кровожадный мир Римской империи отвергал любое милосердие к простым труженикам, а тем более к преступникам, не было в положениях рабовладельческого правосудия такого, поэтому сказать такие слова мог только Бог.

Игнат понял это и принял. И отныне он обрел крепчайший фундамент, на котором будет строить дальнейшую жизнь. Иконку Иисуса Христа он, как только пришёл домой, сразу поставил на подоконник, иконку Пресвятой Богородицы – тоже; сейчас взял икону Спасителя, поставил у настольной лампы, встал на колени, слова пришли сами: «Господи, слава Тебе, что Ты явил Себя мне, слава Тебе». Он не знал молитв, но ничего, он выучит, сейчас просто смотрел на строгий лик Спасителя и почти беззвучно повторял: «Господи, прости меня, раба Твоего грешного». Затем иконку бережно поставил в угол подоконника, посмотрел в окно. В нешироком просвете между девятиэтажек ослепляюще алая полоска сжигала бледную синь неба, предвещая восход солнца. Сел на диван, стянул штаны, наклонил голову к подушке: когда они встретились, он уже спал.

 

* * *

«Как же въелось в меня это состояние пришибленности», – подумал Игнат, когда в десять часов его разбудила Раиса, а подумал он так оттого, что первым порывом после пробуждения было желание спрятаться поглубже под простыню, И был просверк в мозгу: «Чё я вчера накуролесил?». За годы пьяно-похмельной житухи он привык по утрам просыпаться с чувством вины и ожиданием расплаты за нехорошие поступки. Но супруга не стояла в угрожающей позе, хотя вид имела серьёзный, особенно – в красном халате. У Игната от доброго настроения вырвалось:

– Доброе утро, Рая.

Мелькнуло подобие удивления в сердитых глазах от необычности приветствия, но очень быстролётно оно было.

– Ты што это, Игнат Степанович, так и будешь теперь палить свет по ночам? Конешно, ты ни за квартиру, ни за свет не платишь, тебе чё, пали да пали.

Неприятно от таких слов, да и от тона, а ещё вчера его на вы называла и робела.

– Погоди, Рая, я же вчера тебе денег дал достаточно, неужели за свет не хватит заплатить?

У Раи по привычке злобно оголились плохие зубы до самых десен:

– А ты меня не тыкай деньгами, ты мне, если разобраться, ещё ни один мильён должен.

У Игната на сердце была радость после замечательной ночи, так уж не хотелось расплескивать её – ответил как можно ласковее:

– Ну хорошо, хорошо, дам ещё сколько надо будет.

Рая явно не ожидал такого ответа, она готовилась к яростной перебранке, смолкла, потом мотнула головой в сторону стола:

– Гляжу, книгочеем решил стать, раньше надо было.

– Ничего, это никогда не поздно.

Тем для разговора больше ни находилось, и придраться было не к чему. Рая вышла, не утолив жажду брани.

«Выживать потихоньку меня начинает, – без злости подумал Игнат. – Может, и впрямь снять хату? А собственно, почему я должен съезжать? Может, лучше ей купить «однушку»? Но сильно задумываться об этом именно сейчас не хотелось: «Позже, потом об этом».

У него уже созрело решение поехать сегодня в храм, поговорить с батюшкой и пожертвовать большую сумму на богоугодные дела. А куда точно ехать, он знал. Свято-Преображенский храм, он – самый крупный в городе, значит, и траты на его содержание большие, много денег потребно, так что его вклад будет очень важен. Быстро умылся, подровнял бороду и усы, позавтракал, но уйти сразу ему не дали. Рая опять зашла к нему, сказала, что дочь звонила, просила дождаться её. Ирка будто за дверью стояла, так быстро после звонка пришла. Игнат сразу догадался, зачем она явилась, встретил её у двери. Дочь начала подготовленную речь со сладкой улыбкой на крашеных губах:

– Папочка, прости меня, но мы решили купить хорошую иномарку. Вася замучился ездить на нашем старом драндулете, ты нам, пожалуйста, ещё полмиллиончика выдели.

Добавила обезоруживающе:

– Честное слово, мы больше просить не будем.

Игнат молча принёс деньги, и только когда отдал их дочери, сказал:

– Вы ипотеку не забудьте погасить, а то расфукаете эти деньги туда-сюда.

Доча радостно-торопливо ответила:

– Ну конечно, я уже звонила в банк, сегодня же пойду решать вопрос... Спасибо, папуля, – это уже из коридора, от лифта.

«Прям как когда-то, когда она была маленькая, назвала меня», – умилился Игнат, хотя сквозь душевную растроганность наваливалось твердое осознание, что Ирка ради презренных купюр воспылала «дочерней» любовью к отцу, которого еще зимой совместно с матерью своей осыпала такой отборный матерщиной, коей вполне могли позавидовать рабочие на стройке в экстремальной ситуации.

Колька позвонил, когда Игнат уже обувался, номера отца у него не было, значит, мать дала.

– Да.

– Батя, это я. Привет.

– Привет.

– Бать, тут ситуация возникла такая… Короче, батяня, штук триста ещё дай, а лучше пятьсот – мы с Томкой мебель надумали поменять, она уже приглядела – классная. Ну и если честно, в Индию хотим слетать, отдохнуть, ни разу там не были. Выручай, батя, обещаю, что больше просить не буду.

– Хорошо. Ты когда заедешь?

– Через полчаса.

– Я матери оставлю, но на этом конец. Вообще-то, работать надо.

Не выслушав ответ, отключился. Увидел запись о непринятом звонке, номер незнакомый, по времени выходило, что это Таня звонила, но отвечать ей душа не лежала. Взял на пожертвование две пачки (миллион), но у него были большие сомнения – возьмут ли в церкви наличными такую сумму? Возможно, нужен какой-то документ, подтверждающий законное происхождение денег, а его у Игната не было.

Погода сегодня тоже замечательная: небушко – высокое и чистое, теплынь, как летом. Новые часы показывали без десяти минут одиннадцать, такси уже стояло. Ехали ближайшим маршрутом, через призаводский район, поднялись на гору и вскоре внизу во всём великолепии открылся главный храм города. Игнат попросил водителя обождать и вошёл в ограду. День будний, народу совсем немного; Игнат прошёл в главное помещение: стены и колонны в церковной росписи, у алтаря – великолепный иконостас. Нашёл глазами икону Иисуса Христа, перекрестился и зашептал: «Господи, вразуми меня, раба Твоего грешного, наставь на путь истинный, молю Тебя, Господи, уповаю на Тебя». Эти слова, где-то слышанные, вспомнились, а что ещё надо говорить, он не знал, хотя из сердца многое просилось, но всё какое-то неопределённое, зыбкое, не оформившееся. Он думал, что с Богом надо говорить только строго определенными словами, а их-то и не знал. Стоял, молчал, крестился и кланялся. Стороной шла сухонькая бабулька в тёмном платке.

– Бабушка, скажите, как бы мне с батюшкой поговорить.

Старушка повернула остроносое личико, отвела рукой платок с одного уха.

– Говори громче, глуховата я.

– Батюшку бы мне повидать, где его найти?

– А щас выйдет, читать будет, вон туда иди, – тростиноподобная ручка показала в правую сторону. Там служитель в темном одеянии до самых пят установил высокую кафедру с раскрытой толстой книгой на наклонной поверхности, рядом кучка прихожан, в основном – пожилых людей. Игнат не заметил, когда подошёл священник, он рассматривал стены и колонны с изображениями святых, повернул голову, а около кафедры стоит высокий тучный человек лет пятидесяти с растущей клочками седеющей бородой. Подошёл: «Батюшка, можно с вами поговорить?». Светлые глаза священнослужителя, как из пещер нависших бровей и тугих щёк, испускали лучики мягкого света: «Слушаю, сын мой».

– Я хотел бы пожертвовать некоторую сумму на храм.

Полные губы распустились в мягкой улыбке, а голос обрёл отчетливо слышимую медоточивость: «Благое дело, сын мой, благое».

– Но дело в том, что сумма большая, может, нужен документ, подтверждающий законность происхождения, а у меня его нет, но деньги получены честным путем.

Игнат смотрел снизу вверх на высокого священника и хорошо заметил произошедшую перемену. Губы его собрались вместе и наполовину ушли внутрь рта, а из глазных пещер теперь словно лились жёсткие рентгеновские лучи, заставляющие поёжиться. Батюшка неожиданно сильной для его рыхлой комплекции рукой взял Игната под руку: «Отойдем, сын мой, в сторонку, коль дело такое щекотливое». Они пошли по правой стороне в сторону выхода. Игнат неожиданно глянул вниз и увидел остроносые туфли священника. Они не были какими-то дорогими импортными, не новые и даже не чищенные, но почему-то вид обычной обуви под рясой показался ему кощунственным и заставил насторожиться, он даже немного усомнился в правильности своего появления здесь, хотя и гнал от себя такие поползновения чувств.

Встали около стенного выступа, на котором висела большая, выше человеческого роста, икона или картина, на ней нарисована молодая женщина в темном плаще, с накинутым на вьющиеся волосы капюшоном. Внизу была надпись на церковно-славянском, Игнат не разобрал.

– Итак, сын мой, ты хочешь пожертвовать большую сумму?

– Да, батюшка.

– Замечательно. И раз ты говоришь, что деньги приобретены честным путем, то я тебе верю, в храме врать нельзя, сын мой.

Голос священника вкрадчив, как убаюкивающая музыка, а Игнат смотрел на большой, скорее всего золотой крест на толстой, тоже, видимо, золотой цепи на его груди и мучительные вопросы завертелись в голове: «Зачем это? Разве Господь жил в богатстве? Или в роскоши? Он и апостолов своих научил, когда отправлял их на служение, не брать ничего в дорогу. Ну а вдруг золотой крест что-то обозначает в церковной службе? Но почему именно золотой? Золото – оно же всегда признак богатства. Да ну, прочь это всё, не мне судить».

Наверное, воспоминания о крутых ребятах 90-х годов с золотыми крестами и цепями, как атрибутами некоей касты избранных, всколыхнули в его голове, но он почти поборол их и уже собирался доставать из пакета пачки, и тут голос священника подсёк его: «Ну давай деньги-то, чего тянешь?». В голосе скрежетнула такая неукрытая алчность, такое откровенное желание завладеть денежками, что решение пришло мгновенно, и Игнат не в пакет опустил руку, а в карман куртки, туда, где лежали распечатанные деньги. Уже начинающие привыкать пальцы отлистали две бумажки и вытащили.

– Вот, возьмите, – протянул.

Голос человека в рясе восходил во гнев:

– И это ты называешь большими деньгами?!

Игнат ответил твердо, укрепившись в своей правоте: «Да, батюшка, для меня это большие деньги». Священник смотрел строго, а в это время его рука привычно и ловко скатала купюры в трубочку и очень сноровисто унесла их куда-то вниз и вбок, возможно, в какой-то потайной карман. Вернувшаяся длань перекрестила Игната, но довольно небрежно, мелким и косым крестом.

– Иди, сын мой, с миром.

Через секунду священнослужитель широким шагом уже шёл к группе прихожан, ждущих его.

«А, возможно, я не прав. Может, мне окружающие кажутся корыстными? И вообще, вдруг это я такой жадный, и мне просто жалко расставаться с деньгами?». Игнат, насколько смог, заглянул внутрь себя, но жадобы там не обнаружил, даже наоборот, была неудовлетворенность от неисполненности доброго дела.

«А если в другой храм поехать? Это мысль». Идя к дороге, он вспоминал, где ещё в городе есть церкви. Одна была недалеко от вокзала, ещё он слышал, что в дальнем районе, населенном преимущественно шахтерами, строился грандиозный храм. Сначала был порыв поехать в одно из этих мест, но одно неожиданное предположение заставило призадуматься. А что, если в больших храмах, где всегда много прихожан, много пожертвований, служители культа – они же тоже люди, живущие в среде, где деньги стали культом, не менее, а может, более сильным, чем церковный, – поклоняются уже не Богу, а мамоне?

«Вроде где-то в Зыряновке есть церковь, не очень большая, там батюшка, говорят, даже бесов изгоняет. Это, считай, на окраине, – туда рвануть? А спрошу-ка я у шофера, таксисты всё знают».

Водитель дремал, навалившись плотным корпусом в коричневой кожаной куртке на руль. Шестиугольная фуражка съехала на затылок. Когда Игнат открыл дверь, он поспешно выпрямился, глянул на пассажира осоловевшим от сна взглядом, отер правой ладонью струйку слюны с небритой скулы.

– Вздремнул малость. Ну чё, назад едем?

– Не. Слушай, шеф, ты знаешь церковь в Зыряновке?

– Ну а как же. Туда, что ли?

– Ага.

Шофер завел двигатель, и уже окончательно отойдя ото сна, иронично заметил:

– Гляжу, ты целое паломничество по храмам затеял. Нагрешил, значит, дюже много? Грехи замаливаешь?

Можно было не отвечать на этот, скорее риторический, чем конкретный, вопрос, однако и в самом вопросе и в интонации голоса, и даже в лёгкой полуулыбке-полуусмешке отчётливо проглядывала насмешка неосведомленного в делах веры человека над религией.

– А ты не грешишь? Весь чистенький? Можно прямиком в рай?

Наверное, злость в его голосе всё же поплясывала, потому что водитель удивленно глянул на Игната:

– Да не, ты, парень, не обижайся, это я так, к слову.

Они стояли у кольца, выжидая момента вписаться в круговое движение. Он продолжил, когда машина уже двигалась по кольцу вверх:

– Все мы грешим, жизнь так устроена, а, ты думаешь, попы меньше нас грешат? Ха-ха, знаю я их, возил по разным ихним местам, не буду шибко распространяться, но скажу тебе точняком, там такой разврат творится, не приведи господи. И как я им потом должен верить, что они Богу служат?

Очень не понравились такие речи Игнату.

– А не брешешь? Чё, прям блудят батюшки?

– Не, ну точняком говорю, мне какой смысл наговаривать на них?

– Ладно, они сами за свои пороки ответят, но мы-то в церкви к Богу приходим, а не к священникам.

– Это всё понятно, но люди-то судят о церкви по ним, по священникам.

Игнату очень захотелось поделиться с водителем тем, что его тяготило, он увидел в нем человека честного и неравнодушного.

– Согласен. Я вот сюда приезжал, чтобы помочь храму деньгами, я же понимаю, что они живут только на приношения прихожан. А посмотрел на батюшку и сразу желание такое пропало. Он как услыхал о больших деньгах, что-то в нём дико жадное заиграло. Вот я и решил в другое место поехать, может, там другое отношение к пожертвованиям.

Интенсивное движение не позволяло водителю надолго отвлекаться от дороги, но и короткий его взгляд был очень выразителен.

– У тебя лишние деньги? Так подари их мне.

– Нет, не лишние, просто наступает момент в жизни человека, когда понимаешь, что лучше отдавать, чем брать.

«Водила» теперь часто бросал на него короткие взгляды. Подумал, потом продолжил:

– Чё-то я тебя не пойму, парень, ты из коммерсантов будешь или из блатных?

– Не угадал. Я простой работяга, просто наследство получил большое, вот решил часть отдать церкви.

– И сколько, если не секрет, хочешь пожертвовать?

– Миллион.

Машина резко притормозила, но тут же снова набрала скорость.

– Миллион?! С ума сойти! У тебя что, больше некому помогать? Ну, родным там, семье?

– Конечно, есть. Но всем хватило.

– Да, видать богатое наследство. А скажи, парниша, ты уверен, что поп в Зыряновске не такой, как в том храме, где ты был?

– Не уверен, но хочу посмотреть.

– Думаю, такой же. Он там бесов массово изгоняет, к нему народ валом валит. А хочешь, я тебя отвезу к настоящему, честному батюшке, это не так далеко, за Атамановкой от трассы вправо километров полста?

– А он точно истинный батюшка?

– Обижаешь, я его давно знаю, деревня там не очень большая, домов пятьдесят, верующих десятка три наберётся, церковь давно порушена, так отец Харлампий её уже года четыре восстанавливает, сам бетон мешает, сам опалубку ставит, когда помощников нету, а ему годов семьдесят. Вот ему-то как раз денег не хватает, а то он был уже всё восстановил.

– А как деревня называется?

– Гавриловка.

– Ну давай съездим туда.

Они медленно ехали по мосту через реку, дорога узкая, по одной полосе в обе стороны. Таксист рассказывал Игнату о борьбе отца Харлампия с подступающими к деревне разрезами. Он организовывает верующих на митинги протеста, собирает подписи жителей, произносит гневные проповеди, в которых бичует частную собственность. Говорят, его даже вызывали к церковному начальству, грозили карами за такое активное участие в мирской жизни, но батюшка непреклонен.

За мостом поехали быстрее, слева вдоль берега широкой реки пойма ласкала глаза нежно-изумрудной молодой зеленью. Минут через сорок по выбитому асфальту въехали в деревню, нечастыми усадьбами она разлеглась в лощине и по склонам невысоких холмов. Церковь – в конце деревни: на возвышенности, в старой, тёмной кирпичной кладке видны светлые «заплатки», колоколенка со свежими перильцами ограждения. Остановились около ржавых металлических ворот, рядом калитка, территория церкви отделена оградой из стальных прутьев, местами они погнуты, кое-где зияют большие дыры, бетонные столбики между пролетами сильно разрушены.

Вышли оба, подошли к калитке, водитель подергал за ручку

– Нету. Значит, он дома. Поехали к нему.

Дом священника недалеко, в переулке. Обычная изба с двумя окнами по фасаду и с кустами сирени под ними. Сирень уже выбросила листочки, их яркая зелень резко выделяется на фоне синих оконных наличников. Калитка из реек заперта деревянной вертушкой, в доме тихо, а из сараюшки слева и в глубине двора слышны мерные звуки. Отец Харлампий в столярке строгал доску. Когда шофер открыл взвизгнувшую дверь, он даже не обернулся, невысокая худая фигура ритмично двигалась под скрип рубанка, снимающего слои дерева. В низком помещении темновато, свет поступал лишь из небольшого окна справа от работающего.

– Батюшка! – громко позвал водитель.

Рубанок ширкал, скрипела, как стонала, доска. Глуховат отец Харлампий – и ещё громче:

– Батюшка!

Тогда только человек оглянулся, потом отложил инструмент и повернулся:

– Кого Бог привел?

– Это я, Паша Баженов. Батюшка, выдьте на минутку.

На стареньком, даже ветхом чёрном подряснике по рукавам и подолу ярко видны нестряхнутые мелкие беленькие стружечки. Священник худ, поджар и строен. Если бы не седая борода клинышком и роскошные серебряные кудри, густые, не прореженные временем, ему можно было дать лет пятьдесят. Живые карие глаза блестят совсем молодо. И голос без старческого дребезжания:

– А, это ты, Пашенька. А с тобой кто, что за добрый человек?

– Этот парень хочет деньги пожертвовать на ремонт церкви, немалые деньги, вот я и привёз его.

Отец Харлампий быстро глянул на Игната:

– Ну что ж, пойдемте в дом, чайком вас напою, на травках чаёк, пользительный.

Паше не хочется долго задерживаться, ему надо работать.

– Спасибо, батюшка, некогда особо рассиживаться.

А Игнат в это время успел разглядеть и серебряный крест на груди, и резиновые чуни под подрясником. И, странное дело, эти обрезанные резиновые сапоги показались ему естественными на священнослужителе, будто это часть облачения. Серебряный, а не золотой крест тоже располагал к доверию. Вышли из столярки. Паша придержал за локоть отца Харлампия при выходе, порожек там шаткий:

– Отец Харлампий, вы с ним поговорите, очень уж человек рвется с деньгами расстаться.

Опять быстрый взгляд на Игната, и вдруг зрачки старого священника расширились, лицо построжало, он оглохшим от чего-то голосом вымолвил:

– Пашенька, иди в машину и подожди там.

Они смотрели в глаза друг другу и не слышали нетихих шагов таксиста по деревянному тротуарчику. Голос отца Харлампия всё также глух:

– Сын мой, твою душу скоро, совсем скоро истяжут.

У Игната пересохло во рту и голос тоже оглушился:

– Как это – истяжут?

– Заберёт скоро Господь душу твою.

Холод потёк по всему телу Игната:

– Почему так скоро, я же ещё молодой?!

– Так Богу угодно. Но Господь милостив к тебе необычайно, тебе ещё дано время на покаяние, знать, ты способен к этому. Не всем это даётся, далеко не всем.

– Что же мне делать, батюшка? Как покаяться? Я вот хотел денег дать на ремонт вашей церкви.

На Игната накатило необоримое желание рассказать священнику всё, потому что понял – батюшка знает то, чего не могут знать простые смертные. И он начал говорить, торопясь быстрее всё высказать:

– Святой отец, я поехал в гараж за картошкой, а там оказались деньги, весь гараж был забит коробками с деньгами. А когда я ещё ехал в автобусе, мне стало плохо, очнулся и оказался моложе лет на двадцать. Я…

Отец Харлампий мягко положил ладонь ему на рукав:

– Не называй меня святым, это у католиков, а мы – православные. Я такой же грешный раб Божий, как и ты. Знаю всё. Тебе послано искушение богатством.

Игнат воскликнул:

– Как же мне поступить, отец Харлампий?!

И подкосились ноги его и рухнул он коленями на молодую травушку:

– Вразумите меня. Помогите мне!

– Встань, сын мой. Встань, ты не в церкви.

Священник даже слегка потянул его за куртку. Игнат поднялся, но ноги плохо держали, норовили опять сломаться в коленях.

– Тебя как зовут, раб Божий?

– Игнатом, батюшка.

– Игнатушко, сейчас от своих помыслов и поступков зависит твоя судьба в вечности. Только ты сам можешь определить свой путь. Поступай по совести и всё будет хорошо. Ты понял меня? По совести, как она велит, так и делай. Совесть – Божий инструмент.

Слёзы подкатывали, Игнат часто моргал, не допуская их. С сердца камень отваливался.

– Спасибо, батюшка. Но деньги-то возьмите, вам же надо на ремонт.

Поднял руку с пакетом, другой торопливо полез туда, достал пачку.

– Вот, здесь пятьсот тысяч, а там ещё пачка. Если надо, я привезу ещё.

Ладонь священника накрыла протянутую руку с деньгами, она тёплая и добрая, это Игнат ощущал кожей.

– Эх, соблазны, соблазны. Убери, Игнатушко, не искушай.

Такое слышать очень обидно:

– Ну как же так, отец Харлампий? Вам ведь нужно на ремонт, я ж от чистого сердца.

Грустная улыбка тронула губы священника:

– Беструдные деньги развращают, Игнатушко. На Руси храмы всегда общим трудом созидались. У нас люди приходят, в меру сил трудятся, через совместный труд к Богу приобщаются, а ежели наемным трудом храм возведен, то и отношение к нему будет, как к чужому, не к своему, и ходить станут реже.

– Но хоть сколько-нибудь возьмите, пожалуйста.

– Возьму, Игнатушко, пятьдесят тысяч возьму на стройматериалы, а больше не могу.

– Щас, щас, – Игнат бросил пакет на землю, рвал пальцами бумажные ленты, на глаз отщипнул часть купюр, протянул: – Вот, берите.

Отец Харлампий взял, шурша новой бумагой, пересчитал и протянул несколько банкнот назад:

– Эти лишние, забери.

Игнат с досадой кинул распечатанную пачку в пакет:

– Что же мне с ними делать?

Батюшка взял его за локоть:

– Пойдем, я провожу тебя до машины.

Уже по пути спросил:

– Читал ли ты Евангелие?

– Да, прочитал всё.

– Тогда должен помнить слова Господа из Евангелия от Луки, в двенадцатой главе: «Итак, не ищите, что вам есть, или что пить, и не беспокойтесь, потому что всего этого ищут люди мира сего; ваш же Отец знает, что вы имеете нужду в том; наипаче ищите Царствия Божия, и это всё приложится вам. Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство. Продавайте имения ваши и давайте милостыню. Приготовляйте себе вместилища неветшающие, сокровище неоскудевающее на небесах, куда вор не приближается и где моль не съедает. Ибо где сокровище ваше будет, там и сердце ваше будет». И ещё, в главе 14-ой: «Сказал же и позвавшему его: когда делаешь обед или ужин, не зови друзей твоих, ни братьев твоих, ни родственников твоих, ни соседей богатых, чтобы и они тебя когда не позвали, и не получил ты воздаяния. Но, когда делаешь пир, зови нищих, увечных, хромых, слепых. И блажен будешь, что они не могут воздать тебе, ибо воздастся тебе в воскресение праведных».

– Читал, конечно, но всё сразу не запомнил. А вы к чему это мне сказали?

– К тому, Игнатушко, чтобы ты размышлять научился.

Они подошли к пьяновато согнутой калиточке.

– Ну, иди с Богом, Игнатушко, – перекрестил склоненную голову.

Игнат пошёл, однако вспомнил, что хотел спросить:

– Отец Харлампий, научите меня молитвам, а то я кроме «Отче наш» ничего и не знаю.

– Запомни Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго». Только произноси обязательно со вниманием, смирением и покаянием, иначе и не раскрывай уста, дабы не осквернять их. Достаточно тебе этого, с этой молитвой и доживи. Иди ужо, иди, Бог не оставит тебя.

Таксист опять спал, но в этот раз – откинувшись на спинку сиденья, фуражка чудом держалась на лбу. В этот раз он проснулся, когда Игнат ещё даже не открыл дверцу, поправил фуражку.

– Ну что, взял батюшка деньги?

– Считай, что нет, только полста тысяч на стройматериалы.

Паша довольно хохотнул:

– Я ж говорил, отец Харлампий такой, за что его и любят все в деревне.

Машина разворачивалась, а водитель поинтересовался:

– Получается, денежки целые остались?

– Получается так.

– А хочешь, подскажу, куда их определить?

– Подскажи.

– Я вот тут, пока тебя ждал, вспомнил кое-что. Есть у нас в районе интернат, там ребятишки, которых родители воспитывать не хотят или не могут, фактически брошенные. Так может, им помочь? Ну, например, купить всем хорошие спортивные костюмы или инвентарь спортивный? Как ты на это смотришь?

– Нормально смотрю. Давай сделаем так. Ты сходи туда, попроси, чтобы тебе дали их физические данные: рост, вес, размер обуви, и потом позвонишь мне, мы поедем в магазин спортивной одежды и всё купим. Идёт так?

Таксист газовал на месте и смотрел одуревшими глазами:

– Слушай, ты откуда такой? Ладно, на церковь многие дают, но чужим детям чтобы – ты всерьёз?

– Всерьёз, всерьёз.

– И совсем не жалко бабла?

– Нет, не жалко. Поехали.

Но водитель всё смотрел на него.

– Тебя как звать-то, чудо-юдо?

– Игнат я, а ты, стало быть, Паша?

– Молодой ещё меня Пашей называть. Павел Андреевич.

– Тебе сколько лет, Павел Андреевич?

– Сорок четыре стукнуло.

– А у меня несколько дней назад было полста.

У водителя это вызвало лишь усмешку.

– Чеши, чеши, што ты с прибамбасами – я уже понял.

Игнат молча достал из внутреннего кармана куртки паспорт, протянул:

– Взгляни.

У Паши дивно челюсть нижняя откатилась вниз, когда он посмотрел на фото в документе, потом на Игната и смог лишь выдавить:

– Ну, ты даёшь.

Игнат не понял, что он даёт, но уточнять не стал, забрал паспорт и ещё раз сказал:

– Поехали.

И вот тут, когда уже выехали из деревни, на него навалилась вторая волна страха, страха смерти. Первая, когда батюшка уверенно сказал, что его душу скоро заберёт Бог, потрясла, хотя он тогда не во всей полноте осознал близость смерти; а вот сейчас было ощущение, что остывают руки и на душе стало тоскливо-тоскливо. «Как Батюшка сказал «истяжут душу», притом очень скоро. Значит, я скоро умру?! А вдруг он ошибся? Да нет, он точно знает». Тоска придавливала мельничным жерновом, теснила грудь, хотелось завыть дико, по-волчьи. Хорошо, хоть Паша не обращает внимания, занят дорогой.

Человеческое сознание во всех ситуациях старается найти спасительное решение, чтобы не вывихнуться под грузом тяжелейших потрясений. И у Игната оно лихорадочно заработало. «А скоро – это сколько? Может – год, или даже два? А ещё он сказал, что Бог ко мне милостив, даёт мне время на покаяние и искупление грехов, так что ещё поживу. Да, конечно, поживу, если буду поступать по совести». И совсем некстати вдруг вспомнил, что не поехал на похороны своего отца, в запое был, и тоска, начинающая отступать, опять подступила к горлу. И вспомнились слова Иисусовой молитвы, и начал беззвучно шептать их Игнат, вкладывая в них всю свою боль, страх и надежду на спасение: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго». Задышалось легче – жернов скатился с грудной клетки.

Через несколько минут Игнат уже повеселевшим голосом обратился к водителю:

– Ну что, Павел Андреевич, поживём ещё?

Паша хмыкнул, и уголок его рта, видимый Игнату, малость раздвинулся. Машина спускалась от крепости, когда Игнат внезапно решил заехать к Саньке Гордееву. Вероятно, потому он так решил, что деньги у него остались не отданные, а мысль поделиться с другом жила в нем постоянно, не явно, но жила. Не явно же от того, что обида на Саню всё же долго в нём не растворялась, уж слишком не по-дружески Санька с ним поступил в их последнюю встречу. Пусть он, Игнат – бухарик, и пусть долги не возвращает, но нельзя же так с ним поступать, с тем, с кем делил паёк в армии, кто прикрывал тебе спину в беде. Кажись, случилось это года два или три назад. Он тогда позвонил Сане, сказал, что зайдет по делу, из разговора стало понятно – Саня не в восторге от встречи, точно понимая, что за дело может быть у алкаша Игната к нему, тем более, что Игнат по таким делам не один раз «нырял» к нему. Да, именно денег он и хотел попросить у своего армейского дружка, но дело в том, что в тот раз они нужны ему были не на «опохмелку». Накосячил перед этим Игнат в пивбаре так, что даже в данный момент не хочет об этом вспоминать в деталях, а исправить ситуацию без значительного ущерба для здоровья можно было только деньгами, пятью тысячами. Игнат проторчал у дома Гордея часа полтора, а погода была неуютная: позднесентябрьский ветер, да ещё увлажненный холоднющими каплями побрызгивающего дождичка пробирал до косточек через жиденькую куртёшку; телефон Саши не отвечал, но денег взять больше было негде, день близился к вечеру, а утром его ждали с деньгами; вот и терпел, ходил у подъезда туда-сюда, согреваясь ходьбой. Друг всё же приехал на хорошей иномарке и с молодой женщиной.

Они проехали мимо Игната и встали на парковочной площадке метрах в десяти от него. Вышел один Саша и быстро пошел навстречу подбегающему Игнату. Не поздоровался дружок армейский, а кинул встречь: «Стой, куда прешь? Не видишь, дама у меня в машине приличная, она стесняется таких оборванцев». Игнат от такого начала встречи растерялся и встал, опустив плечи напротив Саньки, который повыше его и одет в дорогую куртку с меховой опушкой по воротнику и рукавам, но тоже с непокрытой головой, стриженной «под ноль», он такую причёску полюбил ещё с девяностых годов, когда какое-то время занимался рэкетом.

Саша достал из кармана куртки, видимо заранее приготовленную тысячную купюру, сложенную вдвое (и даже в таком виде уголки её рвал и заворачивал злой ветер) резко протянул: «На штуку и топай, больше для тебя у меня нету». Возможно, Игнат сделал какое-то движение, а Саня расценил это как попытку возразить, поэтому и добавил непреклонно: «Всё, я сказал. И больше за деньгами ко мне не приходи. Работать надо, не бухать».

Видя, что Игнат стоит, подстегнул: «Давай, чеши отсюда, дай даме выйти из машины». Хотя и жил тогда Игнат уже со втоптанной в грязь гордостью и было ему не привыкать к унижениям, но от Сани, человека, с которым связывала его армейская дружба, одна из самых крепких на земле, услышать такое было нестерпимо, да еще и с таким гонором, и он, уйдя за угол, изорвал тысячную купюру в мелкие кусочки, бросил на землю рядом с асфальтовой дорожкой и яростно вбивал их в жухлую бледно-желтую листву, глаза обжигали слёзы боли и ярости.

Получил крепко на следующий день Игнаха, но не убили, а синяки и ссадины зажили. А Гордейка забыл, всё забыл: как Игнат в начале девяностых вывозил с комбината через большие дыры в заборе листы металла, уголка и швеллера, а потом сварил другу павильон, потому что Саня ушёл с производства, где работал «киповцем», и захотел стать коммерсантом. Забыл, как они с ним вдвоём не раз отражали налеты конкурентов и рэкетиров, бывали биты нещадно. И не помнит, как Игнат спрятал его у себя после того, как однажды ночью павильон сгорел вместе с видеоаппаратурой, и кредиторы искали Гордея, явно не для того, чтобы посочувствовать беде. Размолвка, притом серьёзная, случилась, когда Саша решил сам пойти в рэкет, а Игнат это не одобрял, вроде как начали совсем расходиться их пути-дороги. Но где-то через год Гордей позвонил по домашнему телефону и сообщил, что Тамара, жена его, продаёт квартиру и хочет уехать с дочерью и сыном к своим родителям в Подмосковье, просил со слезой в голосе помочь уговорить её не бросать его. Игнат примчался и просил Тому не делать этого. Она тогда с несвойственными ей стальными нотками в голосе сказала: «Игнат, вспомни, какой Саша был замечательный парень, когда пришел из армии, я его любила, а сейчас он стал бандитом, я с таким жить не хочу и не буду, не хочу, чтобы мои дети это видели. Так что не уговаривай, бесполезно». Несколько лет они с Гордеем не виделись, слышал только Игнат от знакомых, что Саня сначала снимал квартиру, а потом купил собственную, знать неплохие доходы от бандитства имеет, раз скопил деньги.

Не помнит точно Игнат, как они снова встретились, в каком году, Саша тогда уже снова переквалифицировался в коммерсанта, владел отделом электробензоинструмента в большом торговом центре. Стали иногда встречаться, Игнат бывал пару раз у Саньки в квартире, а позже, ближе к дням сегодняшним, Игнат и стал иной раз просить Саньку о материальной помощи.

Но после этой клятой встречи уголек обиды всякий раз прожигал сердце Игната внезапной болью, стоило лишь ему вспомнить о Саньке. А вот сейчас вдруг нестерпимо захотелось увидеть его. Игнат уже научился немного понимать внутренние мотивы своих поступков и сейчас вполне осознал, что ему захотелось, чтобы Гордей увидел, какой Игнаха богатый. Наверное, это помогло бы ему забыть то унижение. Однако, Евангелие-то очень крепко зацепило разум, оттого уязвленное самолюбие вполне обнаружило само себя и начало быть нещадно давимо.

«Ишь, раздухарился, козлина, богатый стал. И загордился сразу, а это же смертный грех. Сказал же Иисус Христос, чтобы прощали ближнему своему до семижды семидесяти раз, а я, выходит, и раза простить не могу? Вспомни, он же друг мне единственный, так что не бахвалиться надо своим богатством, а попроведовать Саню, может, помочь ему надо».

Они подъезжали к мосту, где надо было выбирать, ехать ли направо, в призаводский район – там Саня и жил, или ехать прямо, к месту жительства Игната. Паша как чувствовал, спросил:

– Тебя домой отвезти?

– Нет, поехали на Тореза, к товарищу хочу зайти.

– А вдруг его дома нет, ты позвони, узнай.

«Точно. Паша молодец, прагматичный человек». В трубке низкий, с придыханием, почти незнакомый голос:

– Слушаю.

– Саня, привет, это Игнат. Я тут в твоих краях нахожусь, если ты не против, могу заскочить. – И добавил, вспомнив ту проклятую встречу: – Не бойся, просить ничего не буду, всего в достатке.

Трубка трудно задышала, потом выдавила:

– Ну заходи, не забыл адрес?

– Нет, минут через десять буду.

Подъехали.

– Паша, сколько с меня?

– Ну, штуку давай, и в расчёте.

Игнат протянул ему две тысячи:

– Держи. Спасибо тебе за поездку к отцу Харлампию, замечательный он человек и по-настоящему верит в Бога.

Паша расплылся в улыбке:

– Да об чём речь, Игнат! Кстати, ты не забудь дать мне свой номер телефона, помнишь, что мы хотели сделать?

– Помню, записывай номер, – продиктовал, а Павел занес его сразу в свой сотовый с большим экраном.

– Ну всё, постарайся побыстрее узнать, что нужно, и сразу звони. Лады?

Паша протянул руку ладонью вверх.

– Лады! – И не удержался: – до чего же ты интересный человече, Игнат, очень рад был с тобой познакомиться. Ну всё, до встречи.

Когда Паша улыбался, у него смешно топорщились невыбритые волосинки на верхней губе у самого основания носа.

Пока Игнат поднимался на третий этаж пятиэтажки, всё думал, как же Саньке объяснить произошедшую с ним физиологическую метаморфозу, а когда ему открыл дверь грузный одышливый мужик в полосатой пижаме и зелёных шароварах, лысый не стрижкой, а полным отсутствием волос до самых окраин головы в области ушей, то немного оторопел. Правда, он всё же разглядел в разбухших чертах лица стоящего в двери человека образ Саньки Гордеева.

– Саня, что это тебя так расперло?

Он уже забыл, какое впечатление произведёт собственным видом, поэтому поначалу удивился, заметив появление недоумения у обладателя зелёных шаровар, но вовремя вспомнил, а то мог бы получиться конфуз, если бы его не признали настоящим Игнатом.

– Сань, да это я, Игнаха! Ты не обращай внимания на мой вид, это я проспиртовался насквозь, а в спирте сила, он омолаживает.

Видимо, и Саня разглядел в стоящем перед ним человеке знакомое, просипел:

– Ну заходи.

Видно, что в свое время однокомнатная квартирка была хорошо отремонтирована: прочные двери в кухню и в комнату из качественного дерева, везде красивые дорогие обои, но всё это без надлежащего ухода приобрело запущенный вид. Даже спинка роскошного дивана в комнате, дверь в которую была открыта и куда Игнат нечаянно заглянул, – в светло-грязных пятнах на черной коже напоминала шкуру больного животного, обезображенную проплешинами лишая. И, кажется, на диване кто-то лежал. Саня поместил его куртку в шкаф-купе вместо бывшей темнушки.

– Проходи на кухню, – просипел хозяин, а сам зашел в зал.

На кухне холостяцкий беспорядок, начиная от немытой тарелки в раковине из нержавеющей стали и до бокалов с торчащими из них ниточками пакетиков чая на столе. Здесь тоже неуютность прямо кидалась в глаза. Дорогой кухонный набор, а ручки подвесных шкафчиков не в порядке, парочка болтается на единственном шурупе, у одного шкафа их вообще нет и угол оббит, вытяжной шкаф в пятнах гари.

Игнат сел у окна, сдвинул бокал, облокотился на стол. Саня зашёл с подносом, на котором темная бутылка, пузатая, но с узким горлом, дольки лимона на блюдечке, две хрустальные рюмки и сигареты с зажигалкой. Хозяин поставил поднос, тоже сдвинув бокал, выдвинул из-под стола табуретку с мягким верхом, грузно вдавился в неё.

– Ну што, за встречу по рюмашечке?

– Нет, Сань, я не пью, завязал с этим гнусным делом. Ты выпей, если есть желание, а я чайку, с твоего позволения.

Игнат включил чайник, убрал из бокала испитый пакетик, бросил в соседний, сходил к раковине, ополоснул бокал, из металлической коробки достал свежую дозу чая.

Саша за это время налил в одну рюмку коньяк, сипнул одышливо:

– Ну, за твоё здоровье, – опрокинул в себя содержимое рюмки.

Игнат смотрел, как второй, более массивный подбородок растекся невысокой грядой по горлу и шее до самых ключиц, когда Саня запрокидывал голову, а когда опустил её, эта груда жира стала опять могучей складкой, подпирающий первый, естественный, заросший светлой редкой щетиной. И дальше наблюдал Игнат, забыв про чай, как Гордей неловко цеплял налитыми, слово надутыми, пальцами ломтик лимона и запихивал его меж губ, почти не раскрывая их.

– Как живёшь-то, Саня?

Хозяин будто и не жевал лимон, может, он и впрямь проглотил его, не жуя, и ответил так, будто во рту у него ничего не было:

– Я плохо живу, Игнаха, плохо, просто скверно живу.

На эту фразу у него ушла целая минута.

– А что так, вроде в достатке, вон коньячок недешевый пьёшь?

Колбасообразная рука вяло приподнялась.

– А-а, это всё остатки былой роскоши, понты голимые. Напарник меня кинул, Игнаха, половину собственности отсудил, так што сейчас у меня один магазин всего и остался, на жизнь не хватает.

Саня вытянул из пачки сигарету с длинным фильтром, прикурил. А Игнат всё наблюдал за ним, искал в нём того Саню, который учил его укладывать парашют, учил преодолевать страх высоты… Что-то близкое иногда промелькивало, но тут же заслонялось непонятным и чужим.

– Не прибедняйся, Санёк, коньячок хороший кушаешь, сигареты заморские куришь, живёшь в отдельной квартире, что ещё надо человеку?

От сигареты хозяин засипел засвистел страшно.

– Ты бы курить бросал, а то лёгкие высвистишь наружу.

Саня опять вяло приподнял руку:

– А-а, врачи говорят, у меня обмен веществ нарушен, да это всё мелочи. Я вот думаю, как бы с бизнесом в трубу не вылететь. Конкуренты давят, большие магазины понастроили, куда я против них? Меня уже пытаются выжить из центра, но пока отбиваюсь.

Вот если сидел бы сейчас напротив Игната прежний Саня, то Игнат закричал бы ему:

– Санька, дружище, ты о чём? Какой бизнес, какие магазины, тебе, может быть, тоже недолго по земле ходить осталось, обратись к Богу, покайся, постарайся спасти свою бессмертную душу от вечных мук! Ты же не унесёшь свои магазины в могилу!

Но не закричал, потому что напротив него сидел малоузнаваемый человек, и его не интересовала собственная душа, его интересовали только собственные материальные проблемы.

Гордей спросил:

– А ты курить бросил?

– Да, надоело кашлять по утрам.

Саня всё внимательнее вглядывался в Игната.

– Я, честно, говоря, тебя не совсем узнаю, Игнаха. Ты не только внешне изменился, ты вообще какой-то другой стал. Скажи, што с тобой произошло, ты щас такой, каким я тебя помню году в девяностом или девяносто первом, только тогда ты не носил бороду?

– Сань, да ничего не произошло, просто изменил свою жизнь, бросил пить и курить, от этого и стал моложе выглядеть. А так я тот же Игнаха Таланов, которого ты учил правильно приземляться после выброски, учитывать направление ветра, наклон местности, помнишь?

Улыбка скупо пошевелила полные бледные губы Александра.

– Ну а как же!

Эта нещедрая улыбка вернула Игнату образ Саньки Гордеева, друга и опекуна его, Игната, молодого солдата, недавно прибывшего в гвардейский десантный полк, и подвигла оказать материальную помощь. Поэтому и спросил:

– Санёк, скажи, что тебе требуется для того, чтобы не вылететь в трубу?

Саша неожиданно выпрямился на табуретке от такого вопроса.

– Ну, пол-лимона хотя бы, подмазать кое-кого надо, чтобы товар качественный поставляли и с арендой рассчитаться, да и зарплату продавцам задерживаю. Да, полмиллиона пока хватило бы. А, вообще-то, мечтаю купить помещение в самом центре города, но это такие деньжищи, у меня их пока нету. А бывали времена, э-эх, да чё вспоминать.

От таких воспоминаний Гордей даже стал меньше свистеть-сипеть. Но он понимал несбыточность своих пожеланий, сам себя и оборвал:

– А ты для чего спрашиваешь? Уж не помочь ли хочешь?

Фраза прозвучала намеренно иронично, уже давно Игнат в его глазах образец голи перекатной и неудачника.

Тщеславие человеческое подобно уголёчку, тлеющему под слоем золы и стоит лишь подуть на него, как вмиг зола разлетится и разгорится уголек жарким пламенем. Вот и в Игнате оно взыграло от тона насмешливого, и захотелось рассказать о своём огромном, непредставимом богатстве, чтобы у Саньки от зависти челюсть вовсе отвалилась. Но он попридержал себя, желая постепенно раскрывать перед дружком свои гигантские возможности, и ответил скромно:

– Да, хочу. Миллиона тебе хватит на первое время?

У Гордея не дрогнула ни одна черточка лица, он не верил, молча налил на пару пальцев коньяку, сглотнул и сразу закурил, даже не всунув в щель рта тонкий кругляш лимона.

Встал Игнат и пошёл к входной двери, у которой оставил свой пакет, вынул пачку, на кухне без слов положил её рядом с бутылкой. Сказал скромно, хотя гордынюшка подпирала к самому горлу, толкала заорать о том, что он самый богатый человек в мире:

– Вот тебе на первое время миллион, а дальше, может, ещё подкину.

Выдвинул из-под стола ещё одну табуретку и сел рядом с Саней и едва не поперхнулся только что сказанными словами, потому что такого выражения лица и взгляда он ещё никогда не видел, какое было у Саньки Гордея. Да нет, это уже не Саня на табуретке сидел, подобравшись, будто для отражения нападения, а чужой, неприятный человек, больше похожий на страшного хищника, приготовившегося защищать свою добычу. Окаменевшие скулы растянули лицо в жёсткую маску, брови наползли на глаза, прикрывая, пряча нестерпимый блеск безумно алчных глаз.

Игнат хотел было протянуть руку, положить её другу на плечо, успокоить его, но едва рука приподнялась, как Саша с необычной для него быстротой накрыл пачку своими толстыми ладонями с обеих сторон и прорычал:

– Не тронь! Это моё!

Игнат быстро вернул руку на место и даже невольно отшатнулся от товарища:

– Сань, да ты что?!

Сашка глубоко и прерывисто втянул воздух (словно после обморока), выдохнул с хрипом:

– Прости, Игнат, нашло што-то.

Но руки с денег не убрал.

Для Игната ещё ярче высветилась власть денег над людьми – до степени звероподобия ради обладания ими. И до такой степени опустился его друг, который когда-то мог отдать последнюю копейку нуждающемуся. Он всё же положил руку ему на плечо.

– Саня, Саня. неужели эти поганые бумажки так много для тебя значат?

И снова в голосе Гордея звучат звериные порыкивания:

– Ха-ха! А как же! Деньги – это сила, с ними я человек, без них – козявка. Кстати, скажи, откуда у тебя их столько?

Уже не хотелось Игнату рассказывать правду, и он ответил уклончиво:

– Нашёл около гаражей в кустах небольшую коробку с пачками.

Собеседник выказывал откровенную заинтересованность:

– И чё, ты их домой принёс или в гараже оставил?

Игнат почувствовал угрозу и попытался сменить тему:

– Дались тебе эти деньги. Ты лучше расскажи о себе, я ж тебя очень давно не видел.

Однако Саша не хотел уклоняться от интересующей его темы:

– Э, нет, это тебе деньги дались почему-то. Скажи хоть, сколько их было? Поди, пачек полста, если коробка большая? Это получается, двадцать пять миллионов! Ну скажи, Игнаха, столько примерно, да?!

Зрачки Гордея впились в глаза Игната, выпытывали, выщупывали, вытягивали. Неприятно Игнату, и он уже всерьез начинал жалеть о своем приходе сюда. С усилием оторвался от прилипшего взгляда Гордея, увел лицо в сторону.

– Саня, я гляжу, тебя деньги совсем рабом сделали, – и добавил с еще большим усилием, чем отводил глаза, потому что сказать такое было очень тяжело, – по-моему, ради них ты готов предать нашу дружбу.

Орлиный клёкот из сипящего горла не получился, хотя Саша и старался этими звуками изобразить добрый смешок, чтобы отмести подобные гнусные предположения:

– Да ты чё, Игнаха, обидно даже, што ты мог такое подумать.

В доказательство своей преданности армейской дружбе его нелёгкая рука придавила плечо Игната и потрепала.

– Ну, дружище, што за дела?! А?

Но рука вдруг поспешно снялась:

– Щас, я пойду только деньги приберу, и мы с тобой потолкуем за жисть.

Игнат отрешённо смотрел, как зелёные шаровары шустро шевелились ягодицами, двигаясь по коридору и скрылись за углом. «Зачем я сюда пришел? Чтобы окончательно потерять друга? А по-моему, он меня специально потерял, когда пошел в бандиты, для них же нажива – самое важное. А я только сейчас это понял. Но я же надеялся, что осталось в нём хоть что-то от моего друга Сашки Гордеева, а ничего нет. И во всём виноваты эти подлые, сатанинские деньги! Может, сжечь их вместе с гаражом?! Надо идти отсюда побыстрее».

И уже собрался вставать, как послышался вскрик из комнаты. Саня полулежал на боку около посудного шкафа, называемого горкой, справа от входной двери, один нижний отдел открыт. Игнат подбежал:

– Саня, что случилось?

– Да вот, ногу подвернул, помоги встать, сам не могу.

Игнат наклонился, взял его под мышки:

– Ну давай, потихонечку поднимаемся.

Рыхлая масса тела тяжела и увертлива именно своей рыхлостью, вдвойне тяжелее, когда она не помогает усилиям.

– Да ты на одну ногу-то опирайся, помогай.

Кое-как встали. Игнат оглянулся, у стола пара стульев с мягкими сиденьями, он шагнул, взял один за спинку, подставил под Саню.

– Садись.

Сам присел рядом на корточки, задрал зелёную штанину.

– Щас посмотрим, что тут у тебя.

Нащупал полную бледнокожую ступню и щиколотку, заросшую желтоватым густым волосом. Мягко помассировал пальцами.

– Ничего страшного, потянул немного. Натри чем-нибудь спиртовым, можешь на ночь компресс сделать и утром всё будет в порядке.

Надо же было ему, поднимаясь с корточек, взглянуть на диван, а разве можно находиться в комнате и не обратить внимание на то, что лежит на диване? Или кто? На диване лежала девушка, накрытая синим пледом до начала шеи. Но если бы это было действительно девушка, вопросов бы не возникло. Но дело в том, что девушка была не настоящая, это была кукла. Игнат повернулся к Сане и уже открыл рот, чтобы спросить, хотя толком и не знал: а собственно, о чём спрашивать? Подобного он в своей жизни еще не встречал, но слышать доводилось, что на Западе уже вовсю используют резиновые куклы в качестве сексуальных партнёров.

У Сани глаза закрыты и горошины пота выступили на носу и верхней губе – может, Игнат ему что-то задел больное во время осмотра, и он отключился? Игнат подошёл к дивану и дернул плед. Обомлел. Почти настоящая молодая женщина! Волосы в междуножье и те кудрявились естественно-непричесано. А формы тела такие соблазнительные для мужских глаз, что у Игната даже сердце забилось так, словно он готовился лечь рядом с прекрасной юной женщиной, ждущей его любви.

Бред! Синтетическая любовница! Ужас!

– Саня! Ты до чего докатился? До резиновой бабы?

Он это не сказал, а крикнул, потому что в нём такое извращение вызвало естественное отторжение, как у всякого нормального мужика. Однако Гордей повёл себя совсем не так, как думалось ему – не засмущался, не застыдился; он вскочил, словно ему в жирную ягодицу шило воткнули: рот перекошен, в глазах бешенство.

– Козёл, чё ты всюду лезешь, куда тебя не просят?

Шагнул к Игнату, припал на поврежденную ногу, но силой ярости выпрямился и ещё шаг сделал. Рука замахивалась для удара.

– Дать тебе по башке, штоб не совал свой нос, куда…

Этот замах и слова нехорошие сгубили его, Игнат коротко и резко толкнул Саню в лоб основанием ладони, Санька не успела отшагнуть назад, хотя ноги и попытались сохранить равновесие, грохнулся навзничь, задев головой стул.

– Ты на друга руку хотел поднять? Сука ты, Гордей, и извращенец поганый. Ноги моей больше в твоём доме не будет.

Игнат надевал куртку, обувался, а из комнаты стонущий голос взывал к нему.

– Да погоди, Игнаха. Слышь, говорю, погоди, не уходи, я сейчас встану. Ты меня не так понял. Талан, ну подойди, помоги мне встать.

Игнат повернул дверную защелку, звук был услышан в комнате и перед тем, как захлопнуть навсегда эту дверь, довелось ему напоследок еще кое-что выслушать.

– А лимоны ты мне всё равно отдашь, зубами вырву их у тебя. Не тебе, рвани, иметь богатство.

 

* * *

Очень хотелось заплакать, даже сильно защекотало в носу, но он крепился, стыдновато было белым днём на остановке взрослому мужику распускать нюни. В кармане забился телефон. Голос Гордея:

– Игнат, привези мне десять лимонов, ты же обещал. – А дальше скрежет металла: – Привези, прошу тебя пока по-хорошему.

Игнат отключил телефон. «Деньги, деньги. Они пожирают совесть человеческую без остатка».

На голом пятачке автобусной остановки становилось жарко, Он хотел уже зайти под навес, но тут увидел гусеницу. Она ползла от края площадки, от дороги к нему. Одолела уже с полметра: поползет-поползет, остановится, видно, ей очень неуютно на горячем шершавом асфальте, а сверху ещё солнышко палит. Вот остановилась надолго, он уж подумал, не погибла ли, но нет, зашевелилась и упорно продолжает свой путь – маленькая, с сантиметр всего в длину, тёмно-коричневая, мохнатая, но какая в ней жажда жизни! А как она вообще сюда попала, не через дорогу же переползла? А ведь не доползёт до травы, изжарится. Игнат подошёл к урне около навеса, нашёл пустую пачку из-под сигарет, оторвал кусочек. Гусеница охотно заползла на бумажку, наверное, она прохладнее уличного покрытия. Игнат отнёс животину к газону и осторожно стряхнул её в траву. «Ползи, сердечная, здесь тебе будет хорошо». Мимо прошли три девчушки, уже по-летнему в джинсах и в коротеньких, до пупка, кофточках. Они громко, не стесняясь его, говорили о сексуальных достоинствах какого-то Жеки. «Надо было вызвать тачку, а то я тут скоро тоже поджарюсь». Достал телефон, но подошёл автобус.

Вышел на первой остановке, решил пройти пешком, может, надумается зайти в магазин. Не зашёл. Дома продуктов хватало, нечего распускать свое чрево разными деликатесами. Поравнялся с пивбаром, голова привычно повернулась в ту сторону, а там, оказывается, интересная сценка разыгрывается. В тамбурке двое молодых ребят, и с ними Танюха! Она откровенно показывает рукой в его сторону и что-то говорит им. «Она меня специально, что ли, выглядывала?». Парни согласно покивали головами, шустро сбежали по ступенькам и двинулись прямиком через дорогу, явно к нему и, очевиднее всего, не дружески поприветствовать. Тем более, он их узнал, это были те самые парни, которые в воскресенье недобро смотрели на него. Он их раньше несколько раз видел в пивбаре, но не знаком.

«Получается, Танюха руками этих хлопцев решила отомстить мне за свою женскую обиду? Ну что ж, попробую поговорить по-хорошему». Парни перебежали через дорогу, им оставалось до Игната, остановившегося в ожидании, несколько метров. Оба выше его, жилистые, один в тёмной ветровке, другой – в сером джемпере. Противники на вид серьезные, но они уже запыхались даже на такой короткой дистанции, заметно по их бурному дыханию с широко открытыми ртами. С Игнатом поравнялась шедшая навстречу немолодая пара, мужчина – с палочкой. Парни отдышивались на обочине дороги, пережидая, пока пройдут пожилые люди. Игнат решил ускорить события и сам шагнул к ним, к тому же не хотелось драться на пешеходной дорожке, под деревцами сподручнее и не так заметно со стороны.

– Здорово, ребята. Вы что-то хотите мне сказать? – демонстративно поставил пакет на траву.

Слева который, в джемпере с короткой светлой стрижкой, неуверенно заулыбался, видать, не привык по заказу бить человека, и молчал. Ответил второй, в ветровке, с угрястыми щеками, носатый, у него кулаки уже сжаты.

– Ты, гнида, ты чё хорошую женщину обидел?!

Игнат ответил быстро, сбивая противника с самозавода, не давая ему возможности возвести себя в степень ярости.

– Стоп, если я гнида, тогда ты спелая вошь, так что ли?

Парень малость растерялся:

– Чё?! Да я тя...

Надо было обязательно опережать. Игнат быстро и резко вскинул вверх правую руку и громко крикнул:

– Смотри.

Старый приём сработал – глаза обоих парней невольно вскинулись вверх и их руки тоже приподнялись, короткий удар левой по незащищенному корпусу очень болезнен: парень с протяжным всхлипом осел.

Конечно, было желание врезать обидчику в голову, чтобы он опрокинулся на спину и надолго остался неспособным к драке, это было даже не желание, а когда-то выработанная привычка, но Игнат затормозил себя, просто толчком опрокинул его на спину. Второй стоял и не дёргался.

– Иди, парнишка, я тебя не трону. И больше не впрягайся в чужие дела, особенно за деньги, это когда-нибудь плохо для тебя кончится.

Хлопец неуверенно пошёл к дороге, постоянно оглядываясь, – нападения сзади, что ли, боялся? А на крытом крыльце пивбара Таня, наблюдавшая всё издали, круто повернулась и толкнула входную дверь, всё произошедшее ей точно не понравилось.

Лежавший парень перевернулся на бок. Игнат достал тысячную купюру, наклонился и бросил её перед его лицом.

– Возьми на поправку здоровья. Если ещё попробуешь так со мной разговаривать, покалечу. Крепко это запомни.

«Ах ты, Танечка-Танюшка! Вот ты и проявила свою истинную природу», – горько подумал Игнат, шагая дальше по дорожке.

Тоска противной мелкой паутиной вползала в сердце. Он сегодня потерял единственного друга, и в его сознании с оглушающим треском рассыпался образ милой, не так ещё давно желанной Тани, и всё из-за денег, которые они очень сильно хотели у него забрать. «Но что же мне делать с этой прорвой денег? А делать что-то надо. Как избавляться от них? А то они, чую, погубят меня. Но что конкретно? Встать на видном месте и раздавать пятитысячные всем прохожим? – Игнат хохотнул от такой мысли. – Ну да, меня, думаю, полиция быстренько заберёт и начнет выяснять происхождение денег. Ничем хорошим для меня это не кончится. Создать какой-нибудь фонд и через него помогать нуждающимся? Э-э, столько волокиты, надо будет нанимать специалистов, я-то в этом деле не соображаю, но потом они всё и приберут к рукам, меня станут использовать, как дойную коровушку, причём, скорее всего, до нуждающихся деньги не дойдут. Тоже не дело».

С этими мыслями он не заметил, как прошёл нужный поворот и обратил на это внимание только, когда уже подходил к большому продовольственному магазину. Раз так вышло, решил всё же зайти что-нибудь купить. На широкой, выщербленной ногами покупателей площадке перед двойными входными дверями стояли трое, откровенно безденежные и похмельные. Одного Игнат узнал, хотя тот сильно изменился. Вроде и жили недалеко друг от друга, а не виделись годами – разные круги общения. Вовка, когда-то почти приятель, шустрый мужичок и хозяйственный, он в те давние годы работал оператором в кислородном цехе, сейчас в сухоньком старичке Игнат с трудом опознал того Вовку, но это был точно он. Вовка тоже опознал его и шагнул с улыбкой, оголяющей беззубые дёсна.

– Игнаша, дорогой, сколько лет, сколько зим… – прошамкал и затряс протянутую руку.

Вова не удивился переменам в облике давнишнего товарища, а, что вероятнее, просто отучился думать о чем-либо ином, кроме поиска денег на выпивку. Игнат это в уме отметил, но и не забыл о себе зарубочку оставить, в том плане, что и он сам буквально несколько дней назад был точно таким же.

Игнату не хотелось выслушивать долгие рассусоливания, всё равно в конце обязательно должна последовать просьба посодействовать финансово. Он сразу поставил вопрос однозначно:

– Чё, похмелиться хочешь?

Вовка ещё обаятельнее распахнул пустое ротовое отверстие:

– Как ты догадался?

– Догадливый я, – а рука уже вытаскивала из кармана несколько бумажек, он даже не глянул, какие и сколько. – На, Вован, похмелись как следует.

Былой приятель зрение не потерял, узрел, какие купюры ему дают, молниеносно схватил их и тут же быстро засунул куда-то под тёплый серый свитер. Игнат, видя это, вспомнил батюшку из городского храма, и ему пришла в голову интересная, по его мнению, мысль: «Люди, сильно любящие деньги, очень скоро научаются быстро удалять их из поля зрения завистливых глаз». Не стал дожидаться благодарности и толкнул дверь магазина.

Сегодня он купил парочку крупных селедок слабого посола, решил дома отварить картошечку: солёная селёдка особенно хороша именно с варёной картошкой, вкус этого кушанья Игнат сохранил с детства. Вышел он через другие двери: на площадке никого, а у самой стены здания, метрах в трех от входа, сидит на корточках, опираясь спиной на стену, ещё не старый, но звероватого вида из-за лохматой пегой бородищи и бельмастого глаза, мужик; перед ним кепка для подаяния, пока пустая, видать, недавно сел, а может, в карман убрал то, что подали. Игнат опустил туда сотенную, сказал:

– Ради Христа, Господа нашего.

Бельмастый вскинул голову к нему, посмотрел разбойничьим взглядом, басом прокуренным гакнул:

– Благодарствую.

Уже почти прошёл мимо этого подъезда, крайнего в доме, ему оставалось до своего совсем немного, но всё же не успел – остановил виртуозный русский мат, к тому же в исполнении точно старушечьего голоса, потому что в нем присутствовали трещинки, присущие лишь особам женского пола преклонных годов. Остановился посмотреть и послушать, благо подъездная дверь открыта, и в ней показалась высокая худая фигура, согнувшаяся вовнутрь. На фигуре тёплая куртка и валенки, и она, кажется, пытается что-то вытащить из подъезда – не видно, что именно, но точно неподъёмное, поэтому обладательница валенок и рассыпает бриллианты ненормативной лексики.

И вдруг оттуда, из невидимого пространства подъезда, зазвучал голосок, показавшийся Игнату поистине ангельским после трещиноватого старушечьего:

– Бабушка, ну как тебе не стыдно, зачем ты душу свою оскверняешь? Ты же обещала больше не сквернословить.

И слова, и голосок поразили Игната, да и помочь надо людям. В три быстрых шага он дошел до двери, тронул старуху за плечо:

– Бабушка, давайте я вам помогу.

Бабуся дернулась, как от внезапного удара, и очень быстро для её не юного возраста выпрямилась, одновременно поворачиваясь к источнику беспокойства:

– Ах ты, шельмец, напужал. Шо тоби надо? Пройти, чи шо?

– Я говорю, давайте помогу.

– А подсоби, хлопчик, будь ласка.

Бабка отошла в сторону: внутри, перед порожцем стояла инвалидная коляска, а в ней то ли девушка, то ли большая девочка (в подъезде маловато света, чтобы точно определить возраст), но главное – это человек страдающий и нуждающийся в помощи.

Игнат поставил оба пакета у двери, сказал: «Держись», – подхватил коляску одной рукой за площадку для ног, а другой за изогнутую ручку позади спины сидящей. Он ожидал, что будет потяжелее, а оказалось довольно легко и даже приятно. Вынес из подъезда, заоглядывался, куда бы поставить удобнее, и посмотрел на ту, которую нёс. Посмотрел и… обмер.

Два прозрачно-синих глубоких-глубоких океана закачались в его глазах, и голова поплыла в мягком кружении волн доброты, плещущейся в очах юный незнакомки. И ему совсем не показалось странным или неудобным, когда девичья ладошка коснулась его молодой бородки:

– Какая мягкая! А когда она вырастет большая, она останется мягкой или станет грубой?

Игнат растерянно ответил:

– Не знаю, раньше не отращивал.

Ладошка не уходила с его лица, и опять вопрос:

– Тебя как звать? Я Маша.

– Игнат.

– Игнат? У меня ещё не было друзей с таким именем. Мы же будем друзьями?

Разве можно ответить отрицательно или неопределённо на такой вопрос, предполагающий сразу и полное доверие?

– Конечно.

Маша убрала ладонь с его бороды и поправила свою льняную чёлку; полные губы на узком лице раскрыла лёгкая улыбка:

– Да ты отпусти меня, а то бабушка задаст тебе жару. Ей постоянно кажется, что все хотят меня обидеть.

Неожиданно голос, как дребезг полуоторванной жестянки под напором ветра, врезался в диалог:

– Ну уж прям-таки. Зачем бабку злыднем кажешь? Это я мурланов всяких шугаю, а он хлопец, по сё видать, гарный, уважительный.

Игнат осторожно поставил коляску, а Маша захлопала в ладоши.

– Браво, Игнат, ты заслужил комплимент от бабушки, а этого редко кто удостаивается. Значит, ты добрый человек.

Неловко мужику от похвальных слов, застеснялся он:

– Да ну уж, нашла добряка, ты ж меня не знаешь, а может, я злодей конченый?

Маша смотрела вверх на него, в бирюзовых океанах всякая людская злоба растворилась бы без следа.

– Игнатенька, ты сам себя не знаешь до конца, а я вижу душу твою.

Так его ещё никто не называл, было необычно и приятно, а слова о душе напомнили ему об отце Харлампии. Он присел на корточки рядом и опять их глаза были близки.

– Маша, как ты можешь видеть душу человека, ты же не святая, или это образное выражение?

– Нет, Игнатенька, это не выражение, просто, когда страдаешь, твоя душа очищается и становится способна видеть другие души. Это как внутреннее зрение. Покатай меня, пожалуйста, а то бабуле тяжело, коляска-то у нас некатучая.

– Сейчас.

Игнат поднялся, взял свои пакеты, отнес их на лавочку, поставил рядом с бабкой. Она сидела, закинув ногу на ногу, покачивала валенком, и курила.

– Бабушка, присмотрите, я Машу покатаю.

– Покатай, соколик, покатай, у меня уж ручонки отваливаются, а я присмотрю за твоим добром, присмотрю, отчего не присмотреть.

Колёса и в самом деле не желали нормально крутиться, скрипели, бороздили, Игнату стоило немалых сил толкать это транспортное средство, а каково это делать старому человеку? Или Машеньке крутить своими ручками неповоротные ободья? Они доехали до другого конца дома и вернулись обратно, дорогой было не до разговоров, Маша смотрела по сторонам. Бабка лукаво «лыбилась», собрав морщины у глаз, когда они вернулись.

– Ну как, уморился, соколик?

Игнат действительно притомился, даже испарина захолодила лоб. Он, пока они совершали утомительно прогулку, обдумывал, как предложить этим людям подарок в виде новой коляски, опасаясь, как бы они не поняли его превратно. Он сел на лавку рядом с бабкой.

– Да, действительно, с таким агрегатом много не поездишь. А если купить новую? Кстати, где они продаются?

Старушка, как ему показалось, даже как-то весело хохотнула:

– Хо-хо-хо, соколик! Новую! Это такие тыщи, а где их найтить-то?! Она без мотору, почитай, тыщ коло сорока, а с мотором, поди, под сотнягу потянет?

И он решился.

– А если я дам вам деньги на коляску?

Смотрел на Машу, сердце булькало в потоке крови, мощным приливом набегавшим на бедный двигатель жизни. Он боялся отказа, боялся неверных суждений, боялся увидеть в океанской лазури гнев или обиду. Но там по-прежнему царила доброта.

– Ты? У тебя есть столько денег?!

– Да, Машенька, у меня очень много денег и мне их некуда девать.

– Ур-ра-а! У меня будет новая коляска!!!

Маша хлопала в ладоши, но вдруг она опустила руки на колени, обтянутые черными брюками. Они, колени её, даже своим видом свидетельствовали о тяжкой недвижимости, поэтому он старался на них не смотреть.

– А где же мы её купим? Их же, наверное, только выдают? Или всё же продают в специальных магазинах?

Радость отливной волной сходила с её лица, Игнату это не понравилось, оттого что в радостной улыбке лицо её было прекрасно, и ему очень хотелось, чтобы она постоянно радовалась, ведь набедовалась Машенька, чувствуется, до захлёба.

– А эту тебе где выдали?

– О, это было ещё на Урале.

И тут очень кстати Игнат вспомнил Пашу, он мог помочь в этом деле, он наверняка знает, где купить этот аппарат.

– Маш, я сейчас позвоню одному своему товарищу, и он поможет решить эту проблему.

Взглянул на часы, около шести, достал телефон. Павел отозвался сразу:

– Игнат, а я уже тебе хотел звонить. Короче, тут с подарками загвоздка вышла, надо кучу бумаг писать, а деньги перечислять только на счёт, никакой налички. Что делать будем, а?

– Порешаем, Паша. Слушай, тут одна проблема возникла. Надо хорошему человеку купить новую инвалидную коляску, девушке, очень хорошей. Понимаешь? Коляску с двигателем, прямо срочно. Паша, выручай, за деньгами дело не станет, ты знаешь. И тебя в обиде не оставлю.

Трубка задрожала от хохота, потом только Павел заговорил, ещё со смешинками в голосе:

– Ну, Игнат, с тобой точно никогда не соскучишься. Ты нашёл ещё кому помочь?! Деньги ляжку жгут, да?

– Ну надо, Паша, выручай, дружище, и чем скорей, тем лучше.

– Чё, прямо седня надо?!

– Если получится, то хорошо бы. Лучше конечно, новую, в крайнем случае, в хорошем состоянии. Если достанешь, тут же вези, я рассчитаюсь. Или деньги нужны сразу?

– Да чё мотаться туда-сюда, постараюсь достать, есть у меня один человек, как раз такими делами занимается, но придётся ему подкинуть за срочность. Ты не против?

– Паш, ну о чём ты говоришь? Сколько скажешь, столько и заплачу.

– Ну, хорошо. Говори адрес.

Маша слушала его разговор, обратив к нему лицо, счастливая улыбка рвалась к губам, тянула их врастяг, но она сдерживалась, боясь, видимо, спугнуть удачу.

– Маша, адрес говори.

Она вначале вроде бы даже испугалась, приоткрыла рот, поднесла ладонь к щеке, потом только просевшим голосом назвала улицу, номер дома и квартиры. Игнат повторил их Павлу и добавил:

– Ну всё, Паша, жду.

Машенька сидела в полуоцепенении.

– Маша, у тебя будет хорошая коляска, возможно, даже сегодня.

Она ещё не верила, но хотела верить и боялась одновременно, на личике, подобном ангельскому, отражалась быстро сменяющаяся гамма душевных переживаний. Надо было укрепить в ней надежду, Игнат с лавки наклонился, положил свою ладонь на её руку, лежащую на подлокотнике коляски:

– Не сомневайся, Паша достанет, так что завтра ты точно будешь ездить на хорошем аппарате.

Просияло лицо бедной девушки:

– Игнатенька, тебя, наверное, сам Бог послал мне.

– А ты веришь в Бога?

Слегка пригасло сияние:

– Иногда верю, когда что-то получается, а бывает, что и сомневаюсь. А ты?

– Верую и не сомневаюсь.

Неизвестно, в какие глубины религиозные они бы погрузились, но тут коварно влезла в разговор бабуся, странным образом до этого не проронившая ни словечка. Но в этот раз дребезг жестянки был мягок, даже мелодичен, он словно усыплял, не предвещая впереди визга или грохота.

– А скажи, гарный хлопче, это откуль же у тебя такие деньжищи, што ты имя швыряесся?

Игнат невольно поморщился – опять этот вопрос и снова надо говорить неправду. Пришлось выпрямиться и повернуться к бабке:

– Бабуля, у меня в Германии умер родной дядька и оставил мне целый миллион евро, вот я и стал богатым. А мне зачем столько денег, я молодой и холостой, много мне не надо, поэтому могу себе позволить помочь нуждающемуся человеку. Вас удовлетворяет мой ответ?

А внутри коробился от собственной лжи, но нельзя же было говорить этим людям правду, они бы не поверили, что у него старая больная жена и взрослые дети, на вид-то в самом деле молодой.

Бабка смотрела проницательно, пыталась что-то разглядеть в его глазах, поглубже упрятанное, морщины собрались у её рта и вдруг из него неожиданно прошелестел ветерком по траве, но холодным:

– А ты, голуба, своими дарёнками не охмурить ли хошь мою дитятку?

Машин голосок рассыпал искры гнева:

– Бабушка, замолчи, пожалуйста, ну кому нужно охмурять калеку?!

Игната больно ущипнуло последнее слово, он быстро наклонился к Маше, к самому её лицу.

– Маша, милая, ну почему ты так о себе говоришь? Ты полноценный человек, просто временно ограничена в движениях, вот и всё. Так ведь?

Снова их глаза близко, её – безграничная благодарность. Она сказала почти шёпотом:

– Ты так считаешь?

Он тоже ответил тихо:

– Конечно.

Бабка после выкрика внучки стихла, достала сигарету и задымила, закинув привычно ногу на ногу. Докурила и поднялась:

– А ну вас к бесу, пойду до магазину, чей-то надо купить пожрать.

Игнат, даже не успев ничего подумать, сунул руку во внутренний карман ветровки, уже умело отделил две купюры, вынул и протянул старушке:

– Вот, возьмите, купите чего-нибудь вкусненького, и если вы меня пригласите, я вместе с вами поужинаю.

Бабуся смотрела на деньги изумлённо:

– Десять тыщ?! Да мы, почитай, в месяц только проёдываем, – и боялась протянуть руку.

– Да берите, прошу, пусть сегодня будет праздник.

Взяла бережно и смущённо спросила:

– А чё брать то?

– Да всё, что вы любите.

Бабка пуще засмущалась:

– А ежели праздник, так можно взять чё-нить сугревательное?

Игнату понравилось такое предложение, потому что оно означало фактически приглашение в гости.

– Ну а почему бы и нет? Только надо брать хороший напиток, настоящий, лучше коньяк.

Повернулся к Маше:

– Ты как, коньячку не против попробовать?

Маша вся ещё в лучезарности в очах:

– С удовольствием.

Бабушка бодро зашагала в сторону магазина.

– Игнатенька…

Он повернулся к Маше, а у неё уже в лице озабоченность и глаза тревожно-вопрошающие:

– Дай мне свою руку, пожалуйста.

Он наклонился чуть-чуть, протянул ладонь. Она взяла её своей, рука девушки горячая и мелко подрагивает.

– Скажи мне, Игнатенька, только честно-честно, ты смог бы полюбить меня такую, какая я есть?

Игнат прямо смотрел ей в глаза, и раздумье его длилось лишь мгновенье, ответил уверенно:

– Да, Машенька, мог бы.

Океаны глаз девичьих плавились в ярчайшим солнце счастья, чуть слышно:

– Благодарю тебя, – тонкие пальчики затрепетали в мужской ладони.

Потом Маша стала рассказывать ему о себе. До осени прошлого года она жила на Урале, в Златоусте, с папой, мамой и старшей сестрой. Училась, хорошо училась, занималась художественной гимнастикой, а в седьмом классе у неё начались сильные боли в спине. Врачи не могли поставить диагноз, нужно было провести дорогое обследование, но денег у родителей (они простые работяги) конечно же, на это не нашлось, а когда собрали нужную сумму, оказалось поздно – у Маши отнялись ноги. Маша назвала ему своё заболевание, да он не запомнил мудреное название.

Загорчилось сердце у Игната от острой жалости.

– Скажи, а вылечить твою болезнь можно, где-то лечат такое?

Голос у Маши ровный, спокойный, как у человека, смирившегося со своей бедой.

– В Москве лечат, мне даже направление давали наши врачи, но стоит это таких денег, что даже называть страшно.

– А ты назови.

Она печально улыбнулась:

– Ой, да ни к чему тебе знать, зачем бередить мою рану. Я же не глупая, это бабуля могла поверить про твоего дядю в Германии и про миллион евро, да и то вряд ли. Наверное, ты хорошо зарабатываешь или бизнесом занимаешься и решил помочь бедной девушке, потому что сердце у тебя доброе.

– Нет, Маша, ты не права. У меня на самом деле очень много денег, ты даже представить себе не сможешь, сколько их. Так что на твоё лечение хватит с избытком. Говори, сколько надо.

Оказалось, два года назад на операцию и реабилитацию требовалось около двух миллионов рублей, сейчас возможно, побольше. Игнат весело хмыкнул:

– Всего-то?! Я завтра принесу тебе эту сумму. Так что надо узнавать, как и что, брать новое направление, созваниваться, договариваться и ехать.

Но радости на лице Маши не видно, скорее тревога просматривалась.

– Скажи, Игнат, откуда у тебя деньги?

«Опять этот проклятый вопрос и, между прочим, сейчас она назвала меня Игнатом».

– Маша, я могу сказать лишь одно – деньги эти честные. Ты мне веришь?

И она ответила твердо:

– Да, верю.

– А как ты сюда попала, в Сибирь?

Дальнейшая история жизни Маши тоже полна драматизма. Десятый и одиннадцатый классы она заканчивала дистанционно. Были большие проблемы с оформлением инвалидности. Вскоре старшая сестра вышла замуж, её избранник, как очень скоро выяснилось, оказался изрядно пьющим и скандалистом.

Жили они все в родительском частном доме, он у них на берегу озера, что раскинулось прямо в самом городе, есть сад, большой, они в нём даже грецкие орехи пытались выращивать, но не вызревали южные плоды в уральском климате.

Сестра родила мальчишек-двойняшек, Толика её за пьянки с работы попёрли, дома скандалы, безденежье. Заводик, старинный, еще с царских времён, на котором трудились родители, потихоньку загибался, так что заработать на лечение дочери они никак не могли.

В общем, в конце прошлого лета отец с матерью уехали по договору на Север на пять лет, папа-то у ней классный сварщик, а перед этим он привёз её сюда, к своей маме.

Сейчас Маше двадцать один год, и она всю зиму интенсивно готовилась, чтобы поступить на юридический факультет по дистанционной форме обучения, надо же как-то себя реализовать, надоело ей тупо вязать носки да варежки, хотя и это нужное для пропитания дело.

А Игнат уже слушал невнимательно, он загорелся идеей вылечить Машеньку, если есть такая возможность, прервал её весьма эмоционально:

– Да к аллаху все эти дистанционные обучения и носки с варежками! Давай прям завтра начинай собирать документы и узнавать, когда и куда ехать. А уж потом, когда вылечишься, поступишь, куда захочешь.

Из подъезда вышла парочка: молодуха в ярко-красном берете, в высоких, тоже красных, сапогах (они смотрелись несколько карикатурно при очень короткой юбке на худых бедрах) и молодой мужик в маленькой кепке и расстегнутой серой куртке, высокий, тоже не жирный, с сигаретой в губах, оба изрядно навеселе, это заметно по разговору и нетвердой походке.

Маша сразу сжалась в комок, тревожная рябь пробежала по океанам очей, Игнат от этого тоже напрягся.

Парочка поравнялась, казалось, они сейчас пройдут и уйдут по своим делам, но нет, не зря Машенька ужасалась, видно, подобное уже случалось. Мужик, он ближе, вдруг пнул ногой по колесу коляски и со злобой сказал: «Расселась тут, уродка! – далее вылетела гадкое слово. – Нормальным людям не пройти». Спутница пьяненько захохотала. Выпало из сознания Игната, как он вскакивал со скамейки, как огибал коляску, оно включилось только в момент, когда он нацеливал кулак в то место, где находилась почка, оно ещё успело подсказать нежелательность удара по лицу. Обидчик от резкой боли начал выгибаться дугой, хлюпая горлом: «А-б-бда-а, бда-а», сигарета упала ему на куртку и дымила.

Сознание опять куда-то хотело скрыться, и рука уже была занесена для удара в живот, чтобы потом добить согнувшегося в корчах противника оглушающим по затылку. Его остановил не крик «красносапожной» подружки, отбежавшей в сторону к оградке палисадника и истошно вопящий: «Убивают, помогите!», а Машенькин, надрывающий: «Игнатенька-а, не надо, пощади его!». Сознание быстренько вернулось, оно холодно-рассудительное. Он вместо удара с силой сгрёб хулигана за грудки, возвращая его в вертикальное положение, тянул вниз, с тихой яростью дыша ему в перекошенное болью лицо: «На колени, паскуда». Потом, развернув немного вбок, подбил ему ноги своим коленом, присел рядом и гаркнул в ухо: «Проси прощение, иначе зашибу тебя». Думал, окажется противник настоящим мужиком, будет вырываться, не стерпя унижения, однако тот обратил к нему лицо с испуганной, жалкой улыбкой: «Да я чё, я так, сдуру брякнул. – И повернул голову к коляске: – Соседка, прости меня, я больше не буду». Он, вероятно, решил, что ему не поверили, заспешил, зачастил: «Не, в натуре, бля буду, завязал, всё будет тип-топ. Вот ей-богу».

Игнат аж улыбнулся от такого поворота дела, злость упорхнула, и он начал поднимать покаявшегося хулигана:

– Ну вот, видишь, теперь всё замечательно. Гуляй себе на здоровье и больше не обижай слабых, ты ж мужик.

Ещё и хлопнул его по плечу, подталкивая вперёд, а тот, ошалевший от стремительности всего произошедшего, совсем неуверенно шагнул, оглянулся, всё так же жалко улыбаясь, снова шагнул, опять повернул голову назад, а потом, поверив, что его действительно отпустили и больше не буду делать больно, рванул к дороге, не обращая внимания на свою спутницу, которая плаксиво запричитала:

– Гриша, ты куда, Гриша?! Ну постой, подожди меня! – и зашагала в след своему Гришеньке.

А через дорогу шла бабка с увесистым пакетом, подошла, поставила пакетище, села:

– У-ф-ф-ф, умаялась.

Но следом хитро заулыбалась:

– А что это Гришаня, соседушка наш, как настеганый просвистел мимо меня, а за ним и поблядёшка евонная? Вы тут, чай, не обидели его?

Ей ответила Маша, но на этот раз удивительно спокойно:

– Бабушка, опять ты свои грубые слова употребляешь. И ничего мы его не обижали, просто Игнат провёл с Гришкой воспитательную беседу, тот так расчувствовался, что и побежал, полный благодарности.

Игнат удивленно взглянул на Машу, её глаза и губы, и всё лицо смеялись. Бабка понимающе усмехнулась:

– Ну-ну, – помолчала и добавила: – Парнишонка-то был неплохой, покуда в школе учился, да водочка сбила его с пути. Пакостник стал, не приведи Господь, – опять помолчала. – Ну чего сидим, пойдёмте снедать. Игнатушка, ты уже занеси Машеньку.

Живут они на втором этаже, в двухкомнатной квартире. Бедновато живут – из мебели сервант советской эпохи в бабкиной комнате, кровать с панцирной сеткой и старенький телевизор, на полу домотканый половик. В комнату Маши Игнат не входил, не пригласила, она сама туда заехала и закрыла дверь. На кухне тоже не богато, но всё чистенько и очень уютно, особенно ему понравился старомодный кухонный стол с точеными ножками, солидный, основательный.

Бабуля заставила Игната помыть в ванной руки и помогать ей. Он резал колбасу, сыр, чистил лук. Маша подъехала, когда они уже заканчивали сервировку стола. На ней синее, в белый горошек платье, а ноги прикрыты лёгкой накидкой. Она ещё красивее, может быть, оттого что румянчик смущения украшал девичьи щёчки, и она то поправляла чёлку, то одергивала под накидкой платье, а это тоже красит девушек. Коньяк оказался вполне приличный, все выпили по рюмочке, принялись закусывать, вскоре подоспели пельмени, под них ещё по рюмашке пропустили. Игнату было хорошо и весело, он начал рассказывать смешные истории из своей заводской жизни, Маша хохотала, бабка от смеха закашлялась.

Машенька сидела в коляске рядом с ним, боком к столу, ей было не совсем удобно, но она, видимо, привыкла и управлялась вполне уверенно, только иногда Игнат ей что-либо подавал.

Они уже прилично сидели, бабулька успела «замахнуть» ещё пару рюмок, морщины её подрассосались, наверное, от коньяка, кровушка поживее побежала по жилам, она закурила и пускала дым в приоткрытое окно. В хмельную старую голову запала, видно, определённая идея и она дважды вроде бы невзначай начинала говорить о том, как счастлива будет дивчина, которой достанется такой муж, как Игнат. Маша всякий раз при этом вспыхивала маковым цветом. Наконец-то позвонил Паша, просил встретить у подъезда. Он приехал на небольшом фургоне, увидев Игната, разулыбался, вышел из кабины, обнял.

– Ну привет, Игнат, прямо соскучился по тебе.

Игнату тоже радостно видеть Пашу, они за этот день стали будто родные. Вместе выгрузили из кузова коляску, Паша отпустил машину. Коляска оказалась практически новая. Вдвоём подняли её в квартиру. Что потом было в квартире бабушки Марковны, это невозможно описать в подробностях.

Марковна, хмельноватая, лобызала Игната, потом Пашу, Маша глядела своими океанами в сплошных солнечных бликах, но, вероятно, это свет кухонной люстры так отражался в её глазах, однако, откуда же могут от отражения появиться алмазные капли и скатываться по прекрасным щекам? Игнат пересадил Машу в новую коляску, а Паша учил её управлять, он же и показал, как заряжать аккумулятор и объяснил некоторые тонкости обращения с аппаратом. Павел сказал, что за всё надо заплатить ровно сто тысяч, Игнат достал и отсчитал деньги, десять тысяч подал товарищу отдельно:

– Паша, это тебе за труды.

Неожиданно обычно спокойный, улыбчивый Павел зло ощерился:

– Игнат, ты за кого меня держишь, за сволочу, что ли?

– Паш, да ты что, ты столько сделал, надо же тебя отблагодарить.

Павел собирался уже уходить, поэтому они стояли у входной двери, близко, так что таксисту не надо было делать шаг, чтобы ухватить Игната за грудки:

– Я тебя щас ударю, если ты ещё хоть слово скажешь о деньгах. Разве я похож на тварь, способную взять хоть рубль за помощь Маше?

Игнат рассмеялся прямо в пылающее яростью лицо товарища:

– Ну прости, дружище, я просто не подумал об этом.

Руки Павла сразу упали вниз:

– Ладно, проехали.

Подошла Марковна:

– Пашуня, милок, а посиди с нами, куды разбежался?

Игнат с удовольствием поддержал хозяйку:

– Слушай, а точно, посиди, у нас коньячок ещё остался.

Павел не упирался. Темнело, когда они распрощались. Марковна, расчувствовавшись, поклонилась им в пояс:

– Дай вам Бог здоровья, хлопчики вы наши дорогие, за доброту вашу.

Мужики сквозь пол готовы были провалиться от такой, как им казалось, незаслуженной чести, Павел обнял бабку за плечи:

– Да что-то, Марковна, я тут вообще ни при чём, это всё вот он.

А Игнат готов был от неловкости выбежать из квартиры. Машенька его остановила, сказала даже немного вызывающе:

– Игнатенька, поцелуй меня на прощание.

Её коляска стояла подальше от двери, он подошёл, наклонился.

– Маш, ну почему «на прощание», мы же просто расстаёмся на короткое время.

– А ты завтра придёшь?

– Ну а как же, приду и принесу тебе деньги на лечение, только поближе к вечеру, – коснулся жарких уст, мгновенно обнявших его губы.

На лестнице Павел произнёс совершенно утвердительно:

– Игнат, а Маша в тебя влюбилась всерьёз.

– Да ну, с чего ты взял?

– Хо-хо, я же не слепой, так впитывать тебя глазами может только влюблённый человек.

Еще не открыв подъездную дверь, услыхали громкие голоса, хохот и пьяные маты. Игнат почему-то сразу подумал, что это его ждут, сказал товарищу:

– Паша, щас, скорее всего, будет драка, так что ты сразу уходи налево за угол, ты здесь ни при чём.

И снова Павел удивил его, он резко остановился и повернулся:

– Игнат я тебя прощаю только потому, что ты меня мало знаешь. Я товарищей в беде не бросаю. Пошли.

Сам распахнул дверь.

На лавке сидело четверо, Гришка в центре, лицом к собутыльникам двое – невысокий крепыш с обритой головой и обладательница красных сапог. Со столба справа, у самого впадения подъездной дороги в трассу, лампа бросала достаточно света, чтобы рассмотреть даже бутылку у ног сидящих, с надетым на горлышко пластмассовым стаканчиком и пластиковую тарелку с чем-то, похожим на кильку. Едва Игнат с Павлом переступили порог подъезда, голоса стихли, все смотрели на них. Игнат узнал вдруг Вовку, тот сидел слева от Гришки, поближе к бутылке, он всегда любил «банковать». Гришкина подружка тоже повернулась, и первая нарушила тишину:

– Ну вот, он и нарисовался, козлина. Щас тебя будут долбошить.

Очень не хотелось Игнату драться, ему на сегодня уже хватило, но еще больше не хотелось втягивать в драку Павла, может, поэтому у него мгновенно созрел план действий. Он шагнул вперед, отведя рукой Пашу, который пытался заслонить его, и громким командирским голосом обратился именно к Вовке:

– Вован, скажи мне, как относятся нормальные мужики к тем, кто обижает беззащитных инвалидов?

Вовка ответил без раздумий:

– Да сразу харю в кровищу хлещут за такие вещи.

– Ну так вот, этот чмо оскорбил девушку в инвалидной коляске, парализованную девушку! Я его за это малость стеганул. Скажи, я был прав?

Честно говоря, Игнат не ожидал такого результата, а оказалось, что старый приятель ещё не утопил в алкоголе свою совесть до конца и голос его зазвенел от гнева:

– А ты, мразина, чё нам наплёл?! – вскочил и без размаха ударил Гришку в лицо, тот молча качнулся головой. Вовка прытко повернулся к Игнату: – Игнаха, вы идите, а мы тут с ним разберемся.

– Паша, пошли, – Игнат потянул товарища и они, пройдя до угла дома и повернув направо, успели расслышать визг дамочки: «Э-э, отпусти его! ой, Гриша!».

Паша на ходу рассмеялся:

– Ну ты молоток, Игнат! Не, главное, как чётко ты сработал. А что у вас до этого произошло? Расскажи.

Игнат вкратце обрисовал ему всё предшествующее. Павел сожалеюще бросил:

– Мало ты ему всыпал, я б ему все зубы выхлестнул. А вообще ты в натуре молодчага, Игнат. Ты мне нравишься, я бы с тобой в разведку пошёл. Ты в армии служил?

– Да.

– В каких войсках?

– В десантных.

– О, ну тогда понятно. А я танкист…

– Тоже хорошо.

– Слушай, Игнат, а давай возьмём пузырек и к тебе завалимся, ты же недалеко здесь живёшь, я же помню? У меня завтра выходной, так что можем законно посидеть. У меня жена с понятием, гундеть, что выпил, не будет, как ты на это смотришь?

Игнату приятен этот человек, но на нынешний вечер у него другие более важные планы, да и являться домой с товарищем и тем более выпивать, было неразумно, Рая могла закатить скандал.

– Паш, давай в следующий раз, у меня жена больная, ей будет неприятно.

Он понимал, что может обидеть отказом хорошего человека, поэтому и добавил:

– Мы с тобой обязательно посидим душевно, потому что ты тоже молодчага и я всегда буду рад тебя видеть.

Паша не обиделся, он всё понимает:

– Замётано. Будем с тобой друганами.

– Конечно.

– Ну, держи пять.

Они крепко пожали друг другу руки.

– Игнат, ну я пойду тогда?

– А как ты уедешь, автобусы-то, поди, уже не ходят?

Паша хохотнул:

– Ты чё, друган! Да меня любой таксист довезёт, щас звякну в фирму и кто-нибудь подхватит. Ну, бывай.

Они неожиданно для обоих обнялись. Павел проникновенно и тихо сказал:

– Прямо жаль с тобой расставаться.

– Да созвонимся. Ты, кстати, не забудь насчёт детского дома, чё-нибудь придумай.

– Обязательно.

– Ну пока.

– Пока.

Павел пошёл между домами к шоссе, оглянулся, помахал рукой. Ещё не совсем стемнело, и Игнат различал его фигуру.

Дверь ключом не открывалась, значит, Рая закрылась на защёлку, постучал костяшками пальцев. Открыла не сразу, по привычке внимательно всмотрелась мужа, принюхалась, однако, запах алкоголя не почувствовала, наверное, хорошая закуска перебила запах коньяка, да и выпито-то было чуть-чуть, но по привычке пробурчав: «Блукаешь по ночам, покоя от тебя нету», – пошла в свою комнату; ночнушка на ней была другая, без прорех и дыр, он такую не помнит.

Игнат подавил в себе зачатки раздражения, разделся, прошёл на кухню попить чаю, а там опять грязная посуда на столе и в раковине. Достал чистый бокал, плеснул из чайника на пару глотков, выпил и пошёл в свою комнату. Помолился перед иконой Господа и с волнением открыл книгу Святителя Игнатия. Прочитал его житие, написанное учениками преосвященного епископа в 1881 году. Читал и поражался воле и целеустремленности великого подвижника. Наследник богатейшего вологодского помещика, первый по знаниям выпускник Николаевской инженерной академии, литературно одаренный молодой человек, состоявший в дружеских отношениях с Гнедичем, Батюшковым, Крыловым и Пушкиным, наконец, любимец государя императора, – по велению души бросил всё, невзирая на уговоры царя и сильнейшее давление его брата, великого князя Михаила Павловича, жесткое сопротивление родителей; он в ноябре 1827 года вышел в отставку и поступил послушником в монастырь. Это какую же надо было иметь веру, чтобы презреть все блага жизни аристократа и стать на первых порах мальчиком на побегушках?! Особенно Игната поразил один эпизод из жития.

Первым его послушанием было помогать при поварне. А поваром служил бывший крепостной родителя Игнатия, Александра Семёновича Брянчанинова. Повар, конечно же, узнал своего некогда господина и, вероятно, не без умысла несколько чрезмерно помыкал подчинённым. И вот как сам святитель вспоминал, что «он ощутил в сердце новое, странное духовное движение, какого он не испытывал никогда: собственное смиренное поведение, полное забвение своего «я» так усладило» его тогда, что он во всю жизнь поминал этот случай.

Много послужил Богу и Русской Православной церкви святитель Игнатий, и когда он скончался 30 апреля 1867 года, то, несмотря на ледоход на Волге, люди плыли и плыли, дабы почтить память великого инока Божия. Стечение народа было до пяти тысяч человек. Такому человеку невозможно было не верить, Игнат верил и считал «грех столько усвоился нам при посредстве падения, что все свойства, все движенья души пропитаны им…».

«Выкидывают из сосуда всю пищу, когда она отравлена ядом; сосуд тщательно вымывают, потом влагают в него пищу, долженствующую поступить в употребление. Пища, отравленная ядом, по всей справедливости и сама называется ядом…».

Это надо запоминать, надо как-то отметить. Игнат нашёл в столе короткий карандаш, невесть с каких пор валявшийся там, очинил его на кухне и стал подчеркивать особо значимые для себя места.

«Чтобы последовать Христу, возьмём крест свой. Взятием креста своего названа добровольная, благоговейная покорность суду Божию, при всех скорбях, посылаемых и попускаемых Промыслом Божьим. Ропот и негодование при скорбях и напастях есть отречение от креста. Последовать Христу может только взявший крест свой…».

«…Самолюбие есть извращенная любовь к себе...».

«…Тот, кто употребил жизнь на снискание богатства, кто накопил множество денег, приобрёл обширные пространства земли в свое владение, устроил различные учреждения, дающие обильных доход, жил в чертогах, сияющих золотом и мрамором, разъезжал на великолепных колесницах и конях, – взял ли это в вечность? Нет! Он оставил всё на земле, удовлетворившись для последней потребности тела малейшим участком земли, в котором одинаково нуждаются, которым одинаково удовлетворяются все мертвецы».

Игнат несколько раз перечитал эти строки и выделил их карандашом.

«Кто в надежде на покаяние позволяет себе погрешать произвольно и намеренно, тот поступает в отношении к Богу коварно. Грешащего произвольно и намерено, в надежде на покаяние, поражает неожиданно смерть и не дается ему времени, которое он предполагал посвятить добродетели».

(«Вот это да! Как бы это вместить в мой слабый разум. А надо, непременно надо».)

«…Не дерзай сам истолковывать Евангелие и прочие книги Священного Писания. Писание произнесено святыми Пророками и Апостолами, произнесено не произвольно, но по внушению Святого Духа. Как же не безумно истолковывать его произвольно? Кто объясняет Евангелие и всё Писание произвольно, тот этим самым отвергает истолкование его Святыми Отцами, Святым Духом. Кто отвергает истолкование Писания и Святым Духом; тот, без всякого сомнения, отвергает и самое Священное Писание. И бывает Слово Божие, слово спасения, для дерзких толкователей Его, волею в смерть, мечом обоюдоострым, которыми они закаляют сами себя в вечную погибель...».

(«Вот оно что! Теперь понятно, почему протестантство рассыпалось, как горох из мешка, там же каждый сам себе толкователь».)

Текли минуты и часы, Игнат ничего не замечал, читал, впитывал. Перевернул последнюю страничку и только тогда ощутил, как зачугунела голова от непомерности открывшихся знаний. Пора было ложиться спать, шёл четвёртый час утра, уж ночь начинала сереть.

Сходил на кухню, подогрел воду в чайнике, попил чайку. У себя помолился и лёг, но не спалось, а размышлялось. Он теперь еще больше укрепился в вере, полнее стал понимать Православие, хоть чуть-чуть, но полнее.

«Итак, Бог есть Дух, и Он есть любовь, не у Бога любовь, а Он сам. Он любит всех нас и ждет, когда мы от всей глубины сердца своего покаемся, простим грехи ближним своим и дальним, и станем жизнь земную строить по законам любви».

Тут почему-то он вспомнил об Украине. Игнат редко смотрел телевизор, но знал, что там русские люди соблазнились дурацкой самостийностью и от того у них бардак и раздрай. Хотя он не очень раньше об этом задумывался, но сердце иной раз ныло, когда слышал, что там творится. И каким-то внутренним чутьем понимал губительность разделения одного народа на хохлов и москалей, которая могла кончиться большой бедой. Но как же преодолеть эту пагубу? Он, конечно, не сразу сообразил, почему ему вспомнилась сейчас книга пророка Ионы, позже придёт понимание, что глубокое проникновение в Священное Писание дает ответы на все вопросы человеческого бытия, ответы самые точные и правильные.

Он вспомнил, как Иона пришёл в Ниневию, которую Создатель собрался уничтожить за тяжкие грехи её жителей. Иона стал убеждать людей покаяться, иначе через сорок дней город будет разрушен. И жители поверили ему, даже царь. И повелел правитель, снявший царские одежды и одевшись во вретище, «чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище и воды не пили. И чтобы покрыты были вретищем люди и скот, и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего и от насилия рук своих. Кто знает, может быть, ещё Бог умилосердится и отвратит от нас пылающий гнев Свой, и мы не погибнем».

«И увидел Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведёт на них, и не навёл».

…Значит, покаянием можно искупить вину жителей Украины и России и отвратить нашу общую беду? Но кто это должен организовать? Навряд ли кто-то на Украине способен призвать людей и массовому покаянию, тем более, сопряженному с общим постом. Там и церковь-то, русская, разделилась. Тогда кто это должен сделать? Мы, люди русские в России, но для этого наш Патриарх должен призвать нас к этому. Надо по всем каналам телевидения обращаться ко всем православным, да нет, ко всем людям русским, призвать всех жителей России молиться за наших братьев и каяться. Убеждён, что Бог помилует нас всех, кончится война в Донбассе и мы воссоединимся с Украиной, и ничего американцы сделать с этим не смогут.

Да, это было бы замечательно...

На этой хорошей мысли Игнат уснул.

 

* * *

 Звонок не дал выспаться, телефон трещал и елозил по столу.

– Игнаша, что, спишь, что ли? Хорош дрыхнуть, время к девяти подходит.

Он спросонок не узнал голос, понял только, что женский.

– Кто это?

– Да Маринка это, забыл уже меня?

– Да ну, не забыл, просто поздно лёг и ещё не проснулся.

– Просыпайся. Ты помнишь, я сегодня выходная и ты обещал зайти в гости.

Честно говоря, забыл он про неё, да и идти к ней особого желания не было, однако обижать женщину тоже не следует.

– Да, конечно, помню, но, может, попозже?

– Игнаша, да у меня тут некстати проблема возникла, притом, серьёзная, пожар может получиться.

– Ну говори.

– Я чайник стал включать, ну это, пипку нажала на нём, а из розетки как пыхнет огонь и всё вырубилось, я чайник убрала, а начинаю микроволновку включать и из другой розетки, рядом, идёт дым. Вот сижу теперь и боюсь что-нибудь включить. Ты не смог бы починить, а?

Тут хочешь-не хочешь, а надо идти помогать.

– Ладно, собираюсь, у тебя инструменты есть какие-нибудь, ну, пассатижи, отвертка, изоляция?

– Есть, всё есть, мой муж, хотя алкаш был, а делать всё умел.

– Тогда говори адрес.

 

…Игнат уткнулся лицом в подушку и еле слышно стонал, презирая и ненавидя себя. «У-у-у, скотинища подлая, блудливая. Што, не смог устоять, скажешь? Врёшь, мог. Просто я уже раб своих страстей.

 Да она меня специально заманила, ей деньги нужны и мужик нужен! И опять врёшь, ты же мыслишку блудную имел, когда шёл к ней, хотя и гнал её. И денег она не взяла. У-у-у. Господи, прости меня, раба Твоего грешного, страшно грешного, молю Тебя, уповаю на Тебя».

– Игнаша, повертайся. Давай пить кофе, я принесла.

Игнат повернулся, натягивая простыню на своё нагое тело. Маринка стояла у дивана в простеньком халатике, и счастливая улыбка озаряла её лицо, было видно, что она на самом деле улыбается от простого женского счастья, когда рядом мужчина, который ей нравится и с которым она согласна прожить целую жизнь. В руках у ней поднос, на нём две чашечки с ложечками. Она присела на край дивана, поставила рядом поднос.

– Я вижу, Игнат, ты немного расстроен, ну и зря. Знал бы ты, как я тебе благодарна за всё. И мне от тебя ничего не надо. Заглянешь когда, буду рада, а не заглянешь – буду вспоминать тебя добрым словом.

От таких слов отлегло от сердца, а то уж довёл себя самобичеванием до греха уныния. Пили кофе, о чем-то говорили, а он вспомнил, что она ему сказала, когда он предложил ей деньги.

– Игнаша, милый, зачем, ты мне помог, когда я нуждалась, а сейчас они ни к чему, они же развращают, когда на халяву достаются. Я неплохо зарабатываю, нам хватает. Ты так, без денег приходи, я всегда буду тебя ждать.

Оделся, у входной двери Маринка крепко его поцеловала:

– Спасибо тебе за всё. Иди.

«И всё равно, я не должен был этого делать, грех же», – думал Игнат, выходя из подъезда дома. И тут зазвонил телефон, номер Гордея, ох, некстати, даже слушать не хочется, недоброе чувствуется.

– Игнаха, ну ты надумал, когда денежки принесёшь? Или тебе помочь думать?

Голос Саньки вкрадчив, даже пытается звучать ласково:

– Чё молчишь-то? Даю тебе время до завтра. Если не принесешь добровольно завтра до десяти часов, не обессудь, малость тебя мои ребятки покалечат. Ха-ха-ха, они за деньги кого хочешь покалечат. До завтра.

«А вот это уже серьёзно. Ох и дурак же я, что попёрся к Гордею, знал же, что он в девяностые бандитствовал, и всё равно поперся! Ну а как же, друг ведь был! Мы же с ним в прямом смысле кусок хлеба делили, спину друг другу прикрывали. И вот что с человеком деньги сделали! А может, в натуре сжечь их к чёртовой матери, они же одни несчастья приносят. А что? Это мысль, надо обдумать». Телефон опять запиликал.

– Игнатенька, доброе утро.

– Доброе, Машенька.

– Ты к нам зайдёшь сегодня? Тебя и бабуля с утра вспоминала.

– Конечно, минут через сорок буду.

– Ну тогда до встречи.

– До встречи.

А у подъезда на лавочке сидели двое, оба плотные, короткостриженые в одинаковых серых легких куртках, курили. Игнат сразу подумал, что это его «пасут». «Значит, Гордей решил заранее последить за мной». Надо было быстро что-то решать. Дверь опять на защелке, хотя он закрывал её на ключ, постучал. Рая открыла в платье, он уж и забыл, когда видел её в чем-либо, кроме драной ночнушки, но платье давно не одевано, его сейчас так распирали оплывшие телеса, что казался неминуемым момент, когда ткань с треском раздерётся буквально на клочки. Она ещё и причесана, но небрежно, видать, отвыкла.

– Ну и долго я ещё буду всё это терпеть?!

– В чём дело, Рая, что терпеть?

– Да твоей шатания да читания. То ночами приходишь, да ещё и свет палишь до утра!

Игнат прекрасно видел, что супруга его почтеннейшая искусственно себя заводит, просто придумывает повод, чтобы устроить скандал и потребовать ещё денег.

– Рая, ну перестань, я же ничем не мешаю, не шумлю.

Это для неё не аргументы, она уже всходила на другой, более высокий уровень стервозности.

– А ты бы ещё шумел, нервы бы мне рвал! Ты и так всю жизнь мою погубил. Я на…

– Всё, Рая, прекращай, ты же не в театре.

– Ах, не в театре? Я тебе устрою такой театр! Давай выметайся из квартиры или плати за то, што я тебя терплю, и ваще…

Игнат прервал поток слов супруги, более жестко, даже грозно:

– Кто выметайся?! Ты забыла, что я владелец квартиры, я её на комбинате получил. И платить я тебе больше не собираюсь, боюсь, ты задохнешься от них, от денег.

Рая было сникла от строгого голоса и вида Игната, но поставленная цель требовала действий, и она опять встрепенулась.

– Да ты хто такой мне указывать?!

Тогда уж рявкнул Игнат:

– Всё, замолчь!

Грозный рявк и потрясение дряблых плеч мужскими сильными руками всё же одолели её порывы к скандалу, и Рая, слегка подтолкнутая, ушла в свою комнату; громко, со злостью щелкнул замок. Игнат прошел в свою; сразу же достал рюкзак из-под дивана, окинул взглядом комнату, здесь его больше ничего не держало, кроме Библии и книг Брянчанинова, но с собой их брать нельзя. У него было ощущение, что сюда он больше никогда не вернется, но сожаления он не испытывал.

Нести рюкзак было опасно, деньги, хоть и в меньшем количестве, но всё же выделялись приметно, а он, кстати, и не знает точно, сколько там осталось, да это неважно, Машеньке лишь бы хватило на лечение. Игнат взял обычный пакет, пересыпал туда из рюкзака содержимое, так будет меньше подозрений, прикрыл сверху несколькими старыми газетами. И тут вспомнилась мысль о сожжении денег. На кухне нашлась пустая полуторалитровая бутылка, сунул и ее в пакет, зажигалка в кармане. Подумал было, что надо попрощаться с Раей, но отбросил эту мысль, она б его не поняла. Уже выходя, вспомнил про ключ от гаража, чуть было не забыл. Двое сидели, опять курили, на него вроде бы не смотрели, но он заметил, как при его появлении они напряглись. А он, пока шёл от подъезда до лавочки, ещё раз, более внимательно посмотрел на них, оценивая их боевые возможности. Ребята здоровые, оба выше его, но курят, жирком заплыли, надолго их не хватит. Он тоже напружинился, когда поравнялся с ними, вдруг попытаются остановить, хотя маловероятно, в их задачу входит проследить за ним. Они провожали его взглядами, когда он дошел до угла дома и вроде невзначай оглянулся, увидел, как они словно по команде разом вскочили и двинулись за ним.

«Хреновые из них филеры, – Игнат прибавил скорость хода, перешёл на бег. – Надо, чтобы они не заметили, в какой подъезд я зайду». Так и получилось, у угла дома, где жила Маша, он снова оглянулся и увидел парней далеко сзади. Понимая, что теряют объект наблюдения, ребята перешли на рысцу. Главное теперь, чтобы подъезд быстро открыли.

– Хто там? – бабкин голос.

– Марковна, это я, Игнат, открывай быстрее.

Старуха вся в улыбке, сияет белыми вставными зубами.

– Гна-а-т, заходь, гарний ты мой.

Маша у себя в комнате, на тахте, по пояс укрытая пледом, она полусидит, опираясь на стоящую торчмя подушку, перед ней на коленях ноутбук. Увидев Игната, она закрыла крышку компактного компьютера и убрала его на стоящую рядом тумбочку на толстых ножках, советского времени.

Игнат не продумывал заранее, как ему себя вести с Машей, однако, подходя к ней, ясно понял, что надо прощаться, но как-то поделикатнее, у Маши сейчас обострённая влюбленность в него, и любая неосторожность может быть для девушки тяжелым ударом.

– Игнатенька, я тебя так ждала. Поцелуй меня.

– Здравствуй, Машенька! – подойдя, слегка коснулся ее губ и быстро выпрямился.

Тень разочарования проплыла по лицу Маши, она ждала более крепкого и нежного поцелуя. Нельзя, будет только хуже. Игнат оглядел комнату, увидел справа длинный трехстворчатый шифоньер, краса советских квартир семидесятых годов прошлого столетия, открыл ближнюю створку, там вешалки с платьями, сунул вниз в угол пакет, вытащив бутылку. Маша смотрела на него, подошёл, сел рядом.

– Машенька, хорошая моя, милая моя, это я положил туда деньги на твоё лечение. Завтра Марковна пусть пойдёт и положит их на твой счёт, незачем держать дома наличные деньги. И сразу начинай собирать документы и вообще всё, что нужно. Ты должна, ты обязана вылечиться, потом у тебя всё будет прекрасно. Ты получишь образование, выйдешь замуж, родишь детей и будешь жить счастливо.

Он видел, как дернулись её губы, построжал голосом:

– Не перебивай. Мне сейчас срочно надо уехать, надолго, очень надолго, возможно, даже не смогу позвонить. Поэтому я прошу тебя, я очень настоятельно прошу тебя не расстраиваться за меня. У меня тоже должно быть всё прекрасно.

Светлые горошины стали выпадать из расширившихся глаз девушки, а лицо стало какое-то омертвелое, она поняла, что Игнат с ней прощается. Горький комок подбился к горлу, но он не позволил себе слабости и с усилием углотал его вглубь.

– Машенька, запомни меня на всю твою жизнь, и я тебя запомню. И ещё, последнее и очень важное. Никогда не стремись к богатству земному, ибо это есть смерть души. Бедность – самая короткая дорога к Богу, богатство – самая длинная. Да, те деньги, о которых я тебе говорил, ну, которые у меня были, всё, их уже нет. Те, что я тебе принёс, последние, не знаю, хватит ли, но больше нету. И я счастлив, что избавился от них.

Он уже твердо знал, что сожжёт гараж вместе с содержимым, поэтому и говорил уверенно, что их уже нет. Понимал, что не надо затягивать расставание.

– Всё, Машенька, прощай.

Наклонился, поцеловал, на этот раз крепче; её губы молчали. На кухне Марковна собирала на стол.

– Гнат, сейчас снедать будем, иди руки ополосни.

– Нет, Марковна, сейчас не получится. Позвольте, я посмотрю в окно.

Бабушка в недоумении:

– Да глядай, чево там тоби надо?

Окно выходило на внутреннюю сторону дома, внизу кусты сирени и трава, сирень еще не цветёт, только листики полноценно раскрылись.

– Марковна, позволь мне выйти через окно?

Старуха замахала руками:

– Да хлопче ты мой, да чегой-то же ты зробить удумал?

– Ладно, Марковна, всё нормально, так надо.

Игнат прошёл ко входу, взял туфли, вернулся, подошёл к бабушке.

– Марковна, хорошая ты моя, дай Бог тебе ещё здоровья. Береги Машеньку.

И вспомнил, что у него в карманах ветровки и пиджака есть ещё деньги. Вытаскивал их и бросал на кухонный стол, тут были пятитысячные, тысячные, пятисотки и более мелкие. Оставил себе на всякий случай пару тысячных. Марковна стояла в обалдении, Игнат поцеловал её в обе щёки, сказал: «Прощай» – обулся, распахнул створки окна. Приземление было мягким, помягче, чем с парашютом, пошел вправо и вверх, к шоссе, там думал поймать такси. Вспомнил Пашу. «Может, рассказать ему, вдвоём вывезем часть денег ребятишкам из детдома? Нет, решено, их надо сжечь. Но с Пашей надо попрощаться».

Игнат не размышлял, отчего он прощается с дорогими ему людьми, он просто понимал и чувствовал, что близки какие-то грозные и необратимые перемены в его жизни.

– Игнат, здорово, дружище! Как твои дела?

– Привет, Паша. Слушай меня и не перебивай. Я очень и очень рад, что обрел в тебе друга, и страшно огорчён, что приходится с тобой расставаться.

– Игнат, ты чё, сдурел?!

– Не перебивай. Прости, что не всё у нас получилось сделать, не моя в том вина. Не забывай, друг мой, меня.

Услышал только начало ответа: «Игна-а-т, я щас…», – отключил телефон и бросил его в молоденькую травку.

На бензозаправке в бутылку наливать не желали и только пятисотка отдельно от цены топлива умилостивила молодого сотрудника. Шофёр, усатый пожилой дядька, постоянно вытирающий потное лицо клетчатом платком, спросил, зачем ему бензин в бутылке.

– Хочу гараж спалить.

Таксист хмыкнул, вроде бы давая понять, что оценил шутку.

Охранник внимательно рассматривал пропуск, но пропустил молча. Доехали до самого гаража, Игнат вышел, посмотрел на тяжело дышащего водителя:

– Батя, у тебя дети есть?

– Ну а как же? Сын взрослый и дочь-подросток.

– Сын учится или работает?

– Учится, в Томске на биолога.

Игнат снял свои наручные часы и протянул таксисту:

– На, батя, подари своему сыну, пусть носит, они золотые.

У таксиста сразу обильно взмок лоб и струйки потекли по багровым щекам:

– Да ты что, паря, сдурел, такие вещи дарить? Не, не возьму.

– Бери, говорю, это подарок. Скажешь, от Игната.

Таксист неуверенно протянул руку из машины:

– Ну, коли так.

– Всё, трогай.

– Спасибо, парень, дай Бог тебе здоровья.

…Игнат всё сделал грамотно – облил весь ряд коробок бензином, экономно плеская из бутылки, пролил от него дорожку до порога, зажигалкой поджёг сторублёвку, кинул в калитку. Едва успел отпрыгнуть, как сильный хлопок с выбросом пламени бахнул калиткой об соседний гараж.

Что-то начинала побаливать голова, Игнат перешел через межгаражную дорогу к гаражу напротив и прислонился к бетонной стене. Из калитки вырывался серо-черный дым с проблесками огня. В голове начинала пульсировать боль, а от поворота в его сторону бежало четверо парней в серых куртках.

«Поздно, ребята, поздно. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго. Достойное по делам своим получаю».

Он уже упал, уплывала голова в бессознательность, а губы всё шептали: «Прости меня, Господи, раба Твоего грешнаго».

 

* * *

В коридоре районной больницы у стеклянной стенки, над дверью которой табличка «Реанимация», на диванчике сидит пожилая полная медсестра, плачет и вытирает глаза и нос бинтом. К ней подошла тоже немолодая, но высокая поджарая сослуживица:

– Наталья, чё ревём?

Та лишь вяло махнула рукой и продолжает плакать. Подошедшая села рядом.

– Ну будя, будя. Успокойся. Что у тебя, расскажи.

– Мужик щас умер, дня три как привезли.

– О-о, невидаль какая – мужик умер. Сколько их у нас мрёт? Это не тот ли, которого на автобусной остановке подобрали?

– Ну да.

– Так он вроде бича был, таких-то чё жалеть? Сами себя губят.

– Не, этот какой-то совсем другой. Всё время был без сознания, метался, что-то шептал постоянно, видать, мучился, бедняга. У него и лицо постоянно менялось, то вроде во гневе, а иной раз так красиво улыбался. А щас, ты знаешь, буквально перед самой смертью так ясно попросил Бога простить его, грешного, и вот, поверишь-нет, лицо у него просветлело, будто радость пришла к нему великая. Видать, и впрямь верил в Бога. Царствие ему небесное, бедняге.

– А близкие-то были кто у него? Нашли же их?

– Нашли. Сын и дочь. Сын с дочкой раз приезжали, посидели с полчаса, дочка даже не всплакнула. А жена не была, говорят, болеет. Вот такая наша жизнь – сегодня живы, а завтра уже и померли.

Не знали эти добрые женщины, что в тот самый момент, когда умер Игнат Таланов, в одной небольшой квартире спального района города на тахте неожиданно и вроде беспричинно горько заплакала молодая девушка с парализованными ногами, а на кухне её бабка присела на табуретку и стала рукой оглаживать левую сторону груди, потому что у нее вдруг сильно закололо в сердце.

И уж тем более им было неведомо, что в тот же самый миг на шоссе в центре города какое-то такси резко сдало к обочине, остановилось, шофёр упал грудью на руль: «Игнат, друг мой что с тобой случилось? Отчего вдруг сердце у меня заныло?».

А в далёком областном центре именно в тот же самый момент в университете прямо во время лекции высокая моложавая преподавательница истории вдруг смертельно побелела, нетвердо подошла к окну и прислонилась к косяку, закрыв лицо ладонями. Она плакала навзрыд, со всхлипами. Аудитория в недоумении – Светлана Анатольевна, «железная леди», как её называли, и такой конфуз. Видимо, у неё была очень серьёзная причина для обильных слёз.

17 мая 2020 г.