Вячеслав ЛЮТЫЙ. ЗОЛОТО И МЕДЬ. Интонация стихотворений Геннадия Ёмкина

 

Вячеслав ЛЮТЫЙ

ЗОЛОТО И МЕДЬ

Интонация стихотворений Геннадия Ёмкина

 

Блаженны алчущие и жаждущие правды;
ибо они насытятся.
 Мф. 5, 6.

И на просторах всей земли
Луга туманами дышали.
А из ночного дети шли
И в поводу коней держали.
Геннадий Ёмкин

 

Когда заходит речь о том или ином поэте, в сознании возникает лёгкий смысловой и чувственный абрис мира, в котором действуют его лирический герой и все другие персонажи, светлые и тёмные. Всплывают оттиски предметов, наполняющих строки стихотворений автора. И, словно электрические контакты, в соприкосновении с действительностью «искрят» нравственные постулаты, сшивающие токопроводящими жилами – мысли и переживания художника, его негодование и благородный сердечный порыв.

Примерно так читатель воспринимает «литературное факсимиле» поэта. Чёткость и оригинальность этого творческого отпечатка у каждого пишущего своя. Так же, как и таящаяся в словах непостижимая сила, способная развернуть очерк индивидуального художественного мира в собственно поэтический космос – до конца необъяснимый и неисчерпаемый, по определению.

Геннадий Ёмкин живёт в городе Саров Нижегородской области. Эти места связаны с именем великого русского святого Серафима Саровского, а также с историей создания советского сверхоружия – ядерной и водородной бомб. Парадоксальное сочетание этих двух смыслов, прикреплённых не только к земле, но и к воздуху, воде и самому Небу, непременно должно было отразиться в поэтических строках автора, обладающего твёрдой мужской волей, ясным образным мышлением и обострённым чувством справедливости.

Однако отражение это на деле оказалось совершенно не буквальным. Оно соединило в себе духовные устремления поэта к святости и простоте, искренности и верной любви – с его внутренней стойкостью воина, родовой памятью, способностью к поступку, который обеспечивает истинность произнесённого и написанного лирического слова.

В биографической справке Геннадия Ёмкина обычно подчёркиваются скупые вехи: служба в Афганистане и три сборника стихотворений. Между тем он не стал певцом военной темы (как, скажем, Виктор Верстаков), не превратился в лирика-трибуна, не пошёл по чисто литературной тропе, наполняя стихотворные этюды пейзажем, характерностью, бытом. Сокровенный человек в нём переплавил всё пережитое, соединил с древними интуициями, с православным подвижничеством и жертвенностью – и явил читателю художника глубокого, страстного, истинно русского, способного сопрягать наглядное с метафизикой бытия. А упомянутый литературный антураж оказался включён в его поэтический мир на общих правах – в свою очередь помогая поэту высказываться широко, не возноситься над ближним и не забалтывать высокие слова.

В 2010-м была издана книга Ёмкина «Княжий щит», в 2014-м – «Земное ремесло», за последние годы написаны и опубликованы многие стихотворения, в которых образ автора проявился по-новому. Кажется, он вместе с воздухом полей и лесов способен теперь охватить куда более широкие пространства. Вместе с тем взгляд его стал острее, слух отчётливей – лица современников, их говор и чаяния в стихах поэта приобрели ту проникновенную убедительность, которой отличаются персонажи на полотнах художников-передвижников.

Я жизнь принёс, Отчизна! Не отринь.

Она для тех, кто говорит не всуе,

Она для тех, кто истины взыскует

И не хулит отеческих святынь.

 

А вот душа.
                          Её возьмите те,

Кто на краю, потерян и страдает.

Пускай она свечою тонкой тает,

Но светит тем, кто брошен в темноте.

 

Вот кровь моя,
                               Возьмите, Времена!

Я кровно перед Родиной в ответе.

Быть может, ей напишут наши дети

Святые на знамёнах имена.

 

Вот кровь, душа, и жизнь моя, и память.

Возьмите всё! Мне нечего добавить.

Ёмкин говорит всё то, что может встретиться в разных вариациях и у других поэтов. Словарный состав этой вещи не оригинален, но вот что существенно: в каком-то ином стихотворении может отсутствовать один из обозначенных смыслов, сочетание их окажется непохожим, даже порядок произнесения будет не тот. И исчезнет иерархия, в соответствии с которой устроена внутренняя жизнь автора, пропадёт почерк и интонация. А ведь именно они определяют духовные черты художника и помогают собеседнику уяснить, что за человек находится перед ним, что стоит за его речами. Потому-то процитированные стихи представляются как бы авторизацией поэта, образно говоря, его личностным «дактилоскопическим» оттиском.

В поэтическом письме Геннадия Ёмкина есть едва уловимая «негладкость» стихотворной строки. Она присутствует в его произведениях всегда и характеризует «художественное произношение» автора. Было бы неправильно видеть в этом некую умственность ёмкинского слога в ущерб музыке. Перед нами – та черта, которая делит мысль и поющий звук в авторской пропорции. Это фонетический облик поэта, его не повторимая никем другим способность говорить и петь с ясным сознанием того, где уместна сухая речь, а где – летящее слово, соприкасающееся с песней. Подобный литературный язык продиктован как горькой думой автора об изнанке жизни, так и его упрямой верой в красоту мира, изначальную чистоту сердца, в любовь, что движет солнце и светила. 

И ещё – в непостижимый и многострадальный русский народ...

У Ёмкина правда мужицкая намного ближе словам Спасителя, нежели государственные уложения. И разбойные имена подчас содержат в себе зерно Христовой Истины, втиснутой в рамки земной свободы и справедливости. Разумеется, это «относительная правда». Однако – живая и народная, то есть межличностная, общая и древняя.

Когда набатный колокол гудел,

Тогда, крестясь на хаты и иконы,

Он брал топор.
                           Раскачивались троны,

Когда мужик вставал за свой удел!

 

…И дым, и лязг, и ржание коней!

По хатам вой, и плач, и шёпот бабий.

Сошлися правды.
                                 Царская – сильней.

Мужицкая – правее и кровавей...

 

О том набатный колокол гудел,

Когда, рванув исподнюю рубаху,

Мужик за правду восходил на плаху,

За волю, за землицу, за удел.

 

И, кланяясь последний раз кресту,

Калеченный уже, кричал народу:

– Мужик – Рассеи царь и воевода! –

И ближе был, чем оные, Христу.

Бунтарь на лобном месте кланяется в последний раз кресту. А значит — не отъединяет себя от Небесного смысла, воспринимая воплотившегося Бога как Царя обездоленных.

Стихи Геннадия Ёмкина отличаются удивительно чистой интонацией, которая характеризует автора ещё и как человека. У читателя не возникает ни малейшего сомнения в том, о чём плачет и за что вступается поэт. Едва заметная дистанция, которой литература отделена от собственно жизни, здесь отсутствует. Напротив, стихотворные строки сращены с жизнью настолько плотно, что иные отвлечённые суждения в таком контексте никак не утрачивают видимых корневых нитей, которые связывают интеллектуальное пространство – с реальным, тёплым и кровяным, учащённо дышащим: «Родина – понятие конкретное, / А не поэтическая блажь!». В стихотворении, посвящённом «Иванам, не помнящим родства», портрет беспамятного человека с мелкой душой замечательно точен:

Я вчера оплакивал родню,

Родину оплакивал и совесть.

А сегодня лыблюсь и стою,

Ни об чём таком не беспокоясь.

Между тем, конфликт-противостояние ума и души, столь свойственный поэтическому творчеству, высвечивается и в ёмкинских стихах. Разум даёт имя звёздам, однако на самом-то деле звёзды хранят наивного человека, то есть подчинение тут совсем другое: «Усни, могучее сознанье! / Душа внимает небесам» («В лесу осеннем»). Отдавая первенство чувству, интуиции, поэт не боится быть по-житейски простым. Говоря о набатном колоколе, он безыскусно роняет, будто речь идёт о каком-то знакомом человеке: «сколько у него родни, а смотри – не зазнается». Это свойство поэта очеловечивать окружающий мир отчётливо обозначил ещё Блок, и с тех давних пор оно стало приметой русской лиры. Именно потому отечественная муза, останавливая свой взгляд на чём-то мимолётном, видит нечто значимое, а порой – и знаковое, сокровенное.

В мартовской луже чешет грудку сизый голубь, мимо спешат прохожие, «а я отчего-то встал. / Голубь... – подумал, – все же... / Ишь, как заворковал!». Природа и Небеса, уставшая душа и яркий весенний свет, поселяющий в сердце надежду – здесь многое сосредоточено в образе, выхваченном из повседневности острым зрением художника. В сюжетах Ёмкина любовь к земному миру отличается нежностью, но роль Неба значительнее: удалённая от мирской суеты и тягот инстанция будто придаёт человеку духовную форму, держит его нравственные контуры, дабы он не потерял собственных живых очертаний, не превратился в грязь или чудовище.

Ужели поздно песни петь

И позднее аукать счастье,

А это золото и медь –

И есть последнее причастье?

 

Ну, что же, ветви всех берёз

Меня оплачут, слава Богу.

А небо высушит дорогу

И лица, мокрые от слёз...

Даже единственный полёт к земле срубленного дерева, «бронзового чуда», происходит «не отводя от неба глаз»...

В проникновенном стихотворении «Не плачь» внутренний взор автора сосредоточен на той черте, где сердце ещё откликается на родные голоса, «но смутный впереди покров мне приоткрыт неотвратимо». Пространство духа, в котором царят верность, мужество, справедливость и товарищество, между тем, лишено знакомых штрихов отчего края – мимолётных и щемящих душу своей беззащитностью: «там... солнце холодно и мглисто».

О, там другие времена!

Другие звёзды и объятья!

И там другие стремена

Ушедшие готовят братья.

Тонкий метафизический мир у Ёмкина очень часто не высвечивается как подложка действительности, но словно бы накладывается на реальную картину с некоторым сдвигом – дабы произошло сопоставление здешнего и надмирного. Эти два чувства – тяга к Небу и нежность ко всему земному – отличительная черта ёмкинской лирики. В какой-то степени тут наглядна сама природа человека – двусоставная: телесная и душевная. Не становясь воителем тонких пространств окончательно, лирический герой продолжает быть ратником зримых сражений, одухотворённым и ранимым. Кажется, он стремится выполнить собственную человеческую миссию: пройти жизненный путь и приуготовить себя к последующему бытию.

Этот несколько абстрактный тезис в стихах Ёмкина воплощён с удивительной рельефностью. Люди и земля противоречивы, но достойны понимания и сочувствия, жалости, негодования – и какой-то широкой, необъяснимой во всех своих мотивах любви. «Высокий», вышний мир придаёт смысл душевным терзаниям, самим своим существованием он вживляет в сердце состояние непрекращающегося диалога. Для одних такой диалог звучит постоянно, для других – по обстоятельствам, а то и никогда. В стихотворениях Геннадия Ёмкина диалог земли и Неба оказывается фундаментом, на котором выстроено художественное здание его поэтики.

Заметим: в отличие от многих стихотворцев эгалитарной эпохи, испытывающих нужду только в слушателе, истинному поэту нужен ещё и собеседник – в какой-то степени собрат по мирскому пути. Речь идёт о собеседнике «провиденциальном», в котором объединены знание о земной почве и прозрения духа.

 И в этом контексте Ёмкин следует классической линии русской поэзии, которая была чётко обозначена век тому назад Мандельштамом*.

Когда иду под шумным сводом сосен,

Я не могу избавиться от чувства,

Что светлый мир порой настолько грозен,

Насколько сердцу во вселенной пусто.

 

Я видел, как деревья умирают,

Я к смерти многих даже был причастен.

Я видел то, как люди выбирают

Красивых самых, режут их на части.

 

Скажите мне, что этот мир не грозен,

Что он храним любовью во вселенной;

И я скажу: – Я видел слёзы сосен,

Я слышал плач берёзы убиенной.

Три фигуры образуют круг, где идёт напряженный разговор, ни на минуту не прекращающийся: реальный поэт – Небо, звучащее в его душе, – собеседник, к которому обращены стихи и который своими словами может пересказать волю Небес и чаяния простолюдина. И читателю становятся понятными и близкими «земные братушки» — сподвижники Степана Разина, «полуангелы в армяках», вспоминающие на облаках прежнюю волюшку. И старичок-домовой из народных поверий, что «зевнёт мохнатым ртом», глянет на лампадку, стоящую перед иконой, «и покрестится потом». И полёт молчаливого ворона, ожидающего героя у последней черты, где будет разделено «поровну всё, что было в судьбе»: тело – мрачной птице, «остальное» – запредельным князьям. И страстные слова измученного сердца, обращённые к Создателю: «...Архангелов! Архангелов на землю / Пришли с мечом и праведным огнём!».

Древняя Русь, пронизанная чувством рода и окружающих стихий, у Ёмкина соседствует с Русью Святой, неотделимой от нравственного закона и от самого имени Христа Спасителя. В этом нет сердечной неразборчивости, напротив – перед нами воплощение народного стремления обрести полноту собственной истории – как событийно-хронологической, так и чувственной, когда спасение души не противоречит пониманию и восприятию природы, в которую телесно вписан русский человек. Потому-то в ёмкинских стихах и народная поэзия находит своё очередное яркое воплощение, отблескивает ритмом и интонацией, образными приёмами и характеристиками героев.

То ли выдались ночи соло́вьи,

То ли что-то другое не в счёт,

Но Наталья идёт в обнове

И коса по плечу течёт.

 

В сарафане – таких не сыщешь!

Изумруды в глазах – до дна!

Есть другие, наверно, тыщи,

Но такая идёт одна!

 

Ах, Наташенька, свет Наталья!

Не тебя ль заждалась заря

Там, где к речке сбегает тальник,

Соловьями заговоря?

 

Ах, Наташенька, свет Наталья!

Что задумалась на пути?

А один-то, один – охальник,

Ой, как свищет! Иди, иди...

 

 

Для того-то и ночи соло́вьи,

Чтобы с милым до у́тра быть.

Оттого и трава шелковей,

Чтобы косыньку распустить.

У Ёмкина бытовая, разговорная речь сопутствует высоким понятиям и приближает отвлечённое к повседневности. Тем не менее, его стихи по-мужски очень сдержанны. В них нет бабьего нытья, скуки, перебирания предметов внешнего мира в попытке избыть одиночество и скрытый страх перед смертью – равно как и заупокойных мотивов, связанных с тяжкой долей России и распространившихся в минувшие десятилетия подобно эпидемии. Называя себя наследником древних «канувших племен», лирический герой признаётся: «Я в Небесах ещё не вижу знака, / что русский дух к забвенью обречён».

Притом автор с состраданием наблюдает за странным худым стариком, который «стучит ногою деревянной куда-то к свалке городской». Рядом с иными отверженными калеками, никому не нужный «в чреве атомного века», он умрёт – как уснёт. «Исчезнет русский человек», – с горечью роняет поэт, повторяя древний вопль многострадального Иова: «И не доносится до Неба, / Как в землю он ногой стучит».

Наблюдая роковое движение событий, словно евангельский апостол, он признаётся: «слезами не омоешь это время...».

И в небесах архангеловы трубы

Ещё молчат. Но им известен срок.

В стихах Геннадия Ёмкина лирический герой кажется то провидцем, то хранителем минувшего, однако он совсем не похож на харизматического мудреца. В его строках много живой теплоты, мягкой улыбки, пейзажных примет, трепетания сердца от радости, печали, гнева, любви, скорби. И ещё – долгая дума о родной земле, о русском человеке в его подвиге и слабости.

Образ песнопевца, возникающий перед глазами читателя, удивительно демократичен, в нём нет «цеховых» примет литературной богемы. И такая близость его каждому искреннему человеку, наделённому поэтическим слухом, перетекает в стихи, у которых нет тематических границ. Ведь их создатель – как ты и я, только он хранит и раздаёт слова.

Жил человек. Свободный словно ветер.

Хранил слова и снова раздавал.

И в них он вечно будет жить на свете,

Его Господь на то поцеловал.

---

*О.Э. Мандельштам. О собеседнике. 1913.