Андрей РУМЯНЦЕВ. ПОЭТ РУССКОГО ПЕЙЗАЖА. Глава из книги о Фёдоре Васильеве

 

Андрей РУМЯНЦЕВ

ПОЭТ РУССКОГО ПЕЙЗАЖА

Глава из книги о художнике Фёдоре Васильеве

 

150 лет назад скончался великий русский живописец Фёдор Александрович Васильев. Фёдор Васильев прожил всего двадцать три года, но оставил полотна, которыми уже полтора века восторгаются ценители отечественного пейзажа.

Над полотнами Фёдора Васильева невольно размышляешь о значении пейзажной живописи. Великий художник, открывающий перед зрителем уголок родной природы, удивляет не только правдой и красотой картины. Он открывает тайну нашей любви к своей родине. Созерцая живописные полотна в музеях, мы видим одухотворенный образ своего Отечества.

 

Знаменитая картина Ильи Репина «Бурлаки на Волге» обязана своим рождением поездке автора вместе с Фёдором Васильевым по великой реке. Это произведение стало незабываемым живописным «рассказом» о судьбе русского человека, его тяжкой земной доле и его могучей физической и духовной силе, необычайном терпении – качествами поистине библейскими. Но посмотрите внимательно на живописные работы Васильева, появившиеся тогда же. Пейзажные мотивы в большинстве из них неотделимо связаны с жанровыми. В этом смысле картина «Вид на Волге. Барки», например, может стоять рядом с репинской как ярчайшее напоминание о повседневной жизни приволжской России. На ней те же бурлаки в минуты недолгой стоянки у берега. Тяжелая барка причалена рядом с другой, безлюдной. А на этой, с высокой мачтой и опавшим парусом, свисают с борта бечевы. Рядом, на пологом берегу, устраиваются для небогатого обеда бурлаки; над дымящимся костерком висит чаша с готовящейся едой. Фигуры волжан неброски и, может быть, потому твое сердце так больно сжимается, предугадывая их тяжкую жизнь, мученическую судьбу. Но не поднимается ли в тебе страстное желание обновить мир – тот любимый «берег жизни», что дан нам Господом? Ведь посмотрите, какие высокие, праздничные небеса изобразил художник; недаром же пронизанные светом, окрашенные голубизной выси вместе с залитой солнцем рекой справа от барок занимают в картине большую её часть; и недаром же темная туча, висящая с края неба над золотисто-желтым берегом, отступает, вот-вот скроется из глаз. Разве эта картина – не гимн благословенной отчей земле и не символ надежды на счастье, обещанное каждому из живущих?

Так думаешь, читая в книге Ильи Репина «Далекое близкое» строки об их совместной с Фёдором поездке по Волге летом 1870 года. Именно она подсказала Васильеву сюжет его картины «Вид на Волге. Барки». Рассказывая о речной бригаде, Репин подчеркивает как раз несуетное отношение бурлаков к своей рабочей доле, привычное для православных людей достоинство:

«В Ширяеве, прежде чем переправиться в Царевщину, они стали обедать. Прежде всего черный котелок с дужкой повесили на треножник, собрали хворосту, развели костер и чего-то засыпали в котелок. Сварилось скоро. Все сняли шапки; мальчик принес по сходне на берег ложки, соль, хлеб, нож; все помолились на восток и, поджимая, кто как, ноги, сели кругом котелка, очень тихо и почтенно, долго ели, не торопясь. Окончив, они так же серьезно помолились и только тогда вступили в разговор».

А другая картина Васильева из волжского цикла – «Крестьянская семья в лодке»? Тут уж божья благодать чувствуется во всём: и в спокойных солнечных небесах, и в зеркальной речной воде, а главное – в могучей фигуре хозяина лодки, стоящего на корме с веслом в руках, и в мудром спокойствии старика, приткнувшегося рядом, и в умиротворенной позе молодой женщины в другой, носовой, части судна, и в расслабленном движении парня, опустившего руку за борт, в воду. Эта картина врачует душу, подтверждая правило: великое искусство всегда животворяще.

Любители живописи отметят для себя, что в произведениях Фёдора Васильева бытовая жизнь его героев всегда достоверно, без прикрас входит в пейзаж, написанный с любовью. Волжские сюжеты картин, этюдов, зарисовок тоже подтверждают это.

Городок Чебоксары расположился на высоком берегу Волги. И он не мог не привлечь внимания художника. Возможно, картина, носящая название города, написана Фёдором не во время волжского путешествия, а позже, по этюдам и редкой памяти автора. Но пейзажная панорама и люди, изображенные на её фоне, «слиты» так естественно, что соглашаешься: только в таком единстве и можно было представить жизнь горожан и природу вокруг.

Берег Волги. На переднем плане справа – сарайчик, две женщины и мужчина стоят возле него, ведут разговор; подросток, решив отдохнуть, лег ничком прямо на землю рядом с ними. Слева, чуть в сторонке, у перевернутой лодки сидят двое мужчин, ещё один стоит неподалеку. У этих тоже свои заботы. За ними – причаленная к берегу барка с высокой мачтой, безлюдная; справа от неё – плывущая лодка, с одним гребцом за веслами. И во всю ширь дальнего берега видны судёнышки, ожидающие своих хозяев.

А над спокойным, светящимся синью заливом, на высоком яру, раскинулся город. Среди домов – православные соборы, богатые дома и бедные халупы. Над ними, словно перекликаясь со спокойным, притихшим заливом, висят крупные кучевые облака в обрамлении яркой голубизны.

Наверное, будничная жизнь приволжской бухты привлекла внимание Васильева потому, что у него появилась возможность показать её в единстве с вечной природой, приютившей здесь человека. Кистью живой и поэтичной он нарисовал привлекательный уголок родины.

Ещё одно полотно – «Волжские лагуны» можно назвать удивительным. В самом деле, можно ли, даже долго рассматривая полюбившуюся натуру, запечатлеть с такими точными подробностями все ближние и дальние уголки открывшейся панорамы? Фёдор Васильев подтвердил свой талант представлять пейзаж во всём богатстве красок и в живом разнообразии природы – её цветов, трав, деревьев, речных и болотных вод.

Вот рядом с художником, под его рукой, болотце в приволжской низине, почти экзотическая, разноцветная трава вокруг воды, слева – длинный холм, справа – бледно-зеленый низкий берег. А за полосой воды – песчаное взгорье и грядка дальнего леса. Есть ещё мелкие детали пейзажа: кустики, узкая тропинка, полосы того же волжского песка. И над всем этим ярко выписанным, щедро освещенным простором – низкие грозовые тучи во всю ширь горизонта. И только в центре этой небесной завесы – яркий просвет. Там пробиваются те волшебные солнечные лучи, которые и озаряют всю местность. Можно представить, что вся панорама стояла перед глазами художника недолгое время. Пусть часы. Пусть она была набросана автором на подготовительном этюде. Но её нельзя было написать на полотне без того, чтобы она прежде не запомнилась сердцем художника и затем с любовью перенесена на холст. «Многоликое» явление перед нами земли и неба – и есть чудесное послание Фёдора Васильева потомкам.

 

* * *

Во время поездки на Волгу душа Фёдора словно бы обрела какое-то особенное, поэтическое очарование. Его отношение к миру, людям, природе проявилось в очищенном, подлинном виде. Это чутко заметил и тонко передал в воспоминаниях Илья Репин. Вот они плывут на пароходе:

«Была уже ночь, лунная, теплая, летняя. С Васильевым мы как-то спелись; быстро узнавали, долго ли стоит на пристани пароход, и сейчас же на берег, наверх, подальше, места смотреть.

Луна, как и искусство, очаровывает нас, обобщая формы, выбрасывая подробные детали. Много подробностей берет она в тени, много предметов заливает своим серебряным светом, и вот, может быть, самые пошлые днем места теперь кажутся необыкновенно таинственными. Был уже второй час ночи; мирные обыватели спали с открытыми окнами; густые группы сирени пластично стояли в неподвижности и поили ароматом садики, спускавшиеся террасами к Волге. Ещё какие-то цветущие фруктовые деревья, а это розы. И соловьи, соловьи.

– Посмотри, какие звезды! – говорит Васильев. – Бездонное небо и какая широта туда вдаль, за Волгу! А над всем – творец. Помнишь, «Якова Пасынкова»?.. Ах, отсюда необходимо зачертить этот мотив! Какая красота! Но вот досада, – вскрикивает он, – я забыл свой альбомчик!..

– Возьми, – предлагаю я свой, – но неужели ты видишь при луне?

– Дай, дай! – И он быстро чертил и прекрасно зарисовывал выступ садика над обрывом. Этот набросок есть у меня в альбомчике того времени.

После этого наброска на Васильева нашло какое-то вдохновение, та истинная поэзия чувства, которая даже не поддается никаким словам. Она выливалась у него в какой-то импровизации; это было стихотворение в прозе, мелодекламация под звуки соловьев и лай собак вдали о необозримом мире людей, погруженных в грезы сна… Его настроение передалось и мне, и я почувствовал, что мы будто летим над всем раскинувшимся и исчезающим под нами луговым пространством широкой Волги…

А ведь это свисток нашей посуды!* А мы забрались, кажется, очень далеко; уж не попробовать ли нам вернуться напрямик сюда?.. Через плетень.

И мы долго спрыгивали разными темными обрывами и узкими переулками, перелезая через высокие плетни и заборчики, пока наконец поспели к третьему звонку».

Тут, после нарисованной Репиным картины июльской ночи, вновь вспомнишь его свидетельства о том, какими духовными богатствами обладал Фёдор Васильев, какие впечатления о великой музыке, классической литературе, мировой живописи хранил он, при юном ещё возрасте, в своей душе. Мне кажется, стоит напомнить читателю те строки из повести Ивана Тургенева «Яков Пасынков», которые пришли на ум молодому художнику перед ночными волжскими далями. У писателя его герой, рассказчик (имя его не названо), вспоминает счастливое общение со старшим другом во время их совместной учебы, на разных курсах, в пансионе. Возвышенная душа Якова, как звали друга, запечатлелась в памяти мальчика на всю жизнь:

«– Помню я одну ночь. Мы сидели с ним под тем же кустом сирени: мы полюбили это место. Все наши товарищи уже спали; но мы тихонько встали, ощупью оделись впотьмах и украдкой вышли «помечтать». На дворе было довольно тепло, но свежий ветерок дул по временам и заставлял нас еще ближе прижиматься друг к дружке. Мы говорили, мы говорили много и с жаром, так что даже перебивали друг друга, хотя и не спорили. На небе сияли бесчисленные звезды. Яков поднял глаза и, стиснув мне руку, тихо воскликнул:

Над нами

Небо с вечными звездами…

А над звездами их творец…**

Благоговейный трепет пробежал по мне; я весь похолодел и припал к его плечу… Сердце переполнилось…».

Поэтическую строку, приведенную в популярной тогда тургеневской повести, как раз и вспомнил Фёдор.

Думается, на возвышенное восприятие им красоты природы повлияло и постоянное общение с такими наставниками, как Иван Иванович Шишкин и Иван Николаевич Крамской. Их отношение к русским пейзажам, исцеляющей силе природной красоты, воспетой предшественниками и современниками в живописи, поэзии, музыке, не могло не оставить следа в восприимчивой душе юноши. Иван Шишкин, вероятно, и в молодости мог ответить собеседнику то же самое, что сказал журналисту газеты в конце жизни:

«Мои любимые писатели?» – «Аксаков, Гоголь, Толстой, как беллетрист».

«Мои любимые поэты?» – «Пушкин, Кольцов, Некрасов».

«Мои любимые композиторы?» – «Шуман, Серов».

«Мой девиз?» – «Быть русским. Да здравствует Россия!».

С тем же вдохновением говорил о своем счастье творца и, конечно, его долге перед людьми Иван Крамской:

«Только чувство ответственности дает силу художнику и удесятеряет его силы; только умственная атмосфера, родная ему, здоровая для него, может поднять личность до пафоса и высокого настроения, и только уверенность, что труд художника и нужен и дорог обществу, помогает созревать экзотическим растениям, называемым картинами. И только такие картины будут составлять гордость и современников, и потомков».

Что касается Васильева, то не лишне будет сказать ещё об одной стороне его художественного дарования. Репин поначалу мимоходом упомянул:

«Васильев был необыкновенно музыкальная натура; он превосходно насвистывал лучшие места знакомой музыки».

Далее Илья Ефимович ещё не раз и более подробно останавливался на этом. Например, в рассказе о посещении расположенного на берегу Волги, неподалеку от Ширяева, живописного местечка Царевщины, и о нетерпеливом стремлении Фёдора в первые же минуты после возвращения, уже ночью, запечатлеть в рисунке увиденные красоты. Как всегда, страстную работу молодого живописца сопровождает звучащая в его памяти музыка:

«Все более и более острыми розовыми иглами лучится наша лампочка перед Васильевым. Он едва слышно насвистывает мотивы из «Патетической сонаты» Бетховена. Он обожает эту вещь; начал одним пальцем разучивать её и наконец знал в совершенстве всю наизусть. Меня уже одолевает волнение, я начинаю думать: вот те перлы поэзии жизни, которые мы, как и я сейчас, так мало ценим, так не стремимся их ловить, понять и жить ими… Так всегда, и теперь, на старости, так же. Ах, как тронул меня недавно поэт Верхарн: приехал из Парижа в Питер***, сейчас же в Эрмитаж. И к нему Верхарн уже подготовлен: он знает, что у нас лучшие в мире Рембрандты…

Я потому обратился к Верхарну из сорокачетырехлетней давности своего тогдашнего настроения, что картина Рембрандта**** своим тоном всегда напоминает мне тот бессмертный трепет поэзии, который окутывал и Васильева в его творческом экстазе тогда в Ширяеве буераке…».

1870 годом помечены не только картины, созданные Фёдором во время путешествия по великой русской реке. Эта дата стоит и на полотнах, этюдах, созданных, вероятно, до и после волжской эпопеи и не связанных сюжетно с этой поездкой: «Лето. Речка в Красном селе», «Заброшенная мельница», «Тополя». Обо всех этих произведениях Васильева так естественно рассказать именно в главке «Поэт русской живописи», потому что они с особым очарованием подтверждают главную черту его творчества.

Вглядитесь в картину «Заброшенная мельница». Где, в каком сказочном уголке заповедной земли, наблюдал Фёдор такую чудесную натуру? Даже найти её, оцепенеть от её хранимой Богом, не выразимой бытовым языком красоты – уже для одного этого требовалась чуткая, поэтическая душа.

…Высокие заповедные деревья, под сенью которых укрылась старенькая мельничная постройка. Под её основанием протекает ручей; тут русло его узкое, но перед деревьями и избушкой он разливается настоящим озером с зелеными травянистыми берегами, с лодкой в затончике. Тут вольготно цаплям. Лунным вечером они застыли в таинственной тишине. Всё в этом глухом лесном уголке сказочно: и стена леса поодаль, и небо с какими-то облачными переливами из одного цвета в другой, а главное – с большим серебристым пятном лунного света посреди озерца. В это зеркало, в его мистические глубины, кажется, и глядят застывшие столбиками цапли. И мы, невольные соглядатаи чудной картины, зачарованно смотрим на ближнюю густую траву со скромными цветами, на лодку, на зеркальное лоно воды, на старую, укрытую ветвями мельницу и дальше, выше – на клубящееся многоцветное небо… Кажется, что это лишь начало таинственной, волшебной сказки.

Ну, конечно, ночью сюда придут русалки, это их любимая обитель. У этого мельничного домика они начнут резвиться, шумно, по-детски, полоскаться в озерце. С их появлением дремавшие ранее цапли начнут свой птичий хоровод. Старый мельник, отлученный возрастом от своего ремесла и живущий в ближней деревне, не придет сюда в поздний час, чтобы не мешать сказочным друзьям, но он помнит вечера, когда из ближнего зеленого закутка наблюдал чарующую картину…

 Этюд «Лето. Речка в Красном селе» удивителен тем, что на небольшой площади художник представил так много цветов русской природы, что впору поразиться: неужели окружающий нас мир может подарить такую картину? Тут не намеренная разноцветность, а естественная многоликость пейзажа, запечатленного в его живой праздничности. Округлый берег речки, блистающей синью; трава, рыжая от закатного солнца; под цвет ей, разве что чуть светлее, дорожка к воде; зеленый лужок, затененный вблизи и яркий от солнца у леса; красноватые кусты, а над ними березы, с изумрудными ветвями, обвисшими в тихую погоду. И как всегда у Васильева, божественное небо, с переходами от белого цвета к светло-синему и к ярко-голубому. В этом райском уголке – двое прогуливающихся: женщина с белым зонтом и ребенок. Может быть, это судьба подарила здоровому талантливому юноше накануне жестокой болезни возможность написать гимн ликующей природе?

Ещё одно божественное полотно – «Тополя». Можно было бы сказать, что автор его употребил художественный прием: на переднем плане картины – затемненная, покрытая дурной травой часть степи, а за нею освещенное щедрым солнцем золотое поле, явно ухоженное земледельцем, и ясное, с теплой и ровной синью, небо. И на границе этих двух – может быть, миров? – высокие, царственные тополя. Одни из них, обращенные к нам, покрыты тенью, потому что свет идет с противоположной стороны. А другие, стоящие рядом и дальние, за полем, облиты солнцем. К ближним деревьям подходит путник с мешком за плечом, рядом трусит собачонка. Ещё два-три шага и человек выйдет из тени на солнечное поле. Случайная деталь сюжета? У творцов великих произведений случайностей не бывает. Если красавцы-тополя притягивают наши сердца, то почему к этому чуду природы будет равнодушен человек, причастный к нему?

Не покидает мысль, что картины, о которых говорилось выше, без всяких подписей говорят: их автор – Фёдор Васильев.

Напомним, что в те годы, когда молодой художник входил в творческую жизнь, опытные мастера, окружавшие его, отстаивали именно «поэтическое», «чувственное» начало в искусстве. Скульптор Марк Антокольский, с которым Фёдор встречался в юности, писал Стасову в 1872 году:

«Художник – это чистейший продукт чувства, и оно отражается на искусстве нежно, мягко и вместе с тем сильно и глубоко».

В другом послании того же времени:

«Искусство… держится красоты душевной. Оно основано на истине, оно также пытается узнать человека, развить у него чувство к гармонии, красоте, отчего жизнь становится богатой…».

Наконец, как страстное пожелание наставника новому поколению художников:

«От всей глубины души желаю всем, у кого только есть или осталось хоть искра чувства любви ко всему лучшему, не заглушать её, хранить, дать ей свободу, пустить в чистое поле, в ту атмосферу, где душа быстрее и ровнее может развиваться. Она в жизни, как роса, питающая землю, как заря, разливающая свой свет, и тихо, безмятежно будит она: «Проснись, жизнь, пора!». Да здравствует лучшая будущность! да здравствует жизнь, полная надежд и любви!».

Такие уроки усваивались Фёдором естественно, с душевным пониманием. Этот необыкновенный человек оставался поэтом всю короткую жизнь, даже в самые тяжелые для него дни.***** «Здоровье весьма плохо, – сообщает он Крамскому в конце марта 1873 года, – то есть настолько, что работать буду не ранее половины апреля, а может, и еще позже. Грудь очень болит: тяжесть, слабость и проч… Но что это за штука – юг? …рай земной, буквально. Цветы покрывают и землю, и деревья, и стены домов, и уж не знаю, что еще. Да какие цветы! О боже мой! …эта зелень молодых кустов и деревьев, эти строгие мантии кипарисов и лавров – очаровательны. Я всё хотел написать этюд и послать Вам немедленно для того, чтобы Вы видели, до какой степени мои описания бледны, сравнительно с теми, что есть!».

Поистине: для избранных красота сильней и физической боли, и страха смерти! Как не закончить эту главу напоминанием о том, что Фёдор Васильев выразил своё восприятие природы с тем же глубочайшим пониманием её божественного предназначения, которое было присуще великим русским прозаикам и поэтам. Напомню только чудесные строки одного из них – Ивана Бунина, который через много лет после кончины Фёдора словно бы повторил вслед за ним:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,

И лазурь, и полуденный зной…

Срок настанет – Господь сына блудного спросит:

«Был ли счастлив ты в жизни земной?».

И забуду я всё – вспомню только вот эти

Полевые пути меж колосьев и трав –

И от сладостных слез не успею ответить,

К милосердным Коленам припав.

__________

*Плоскодонные пароходы волжане называли «посудой», «расшивой», «завозней» и проч.

**Строки (в несколько измененном виде) из стихотворения И.И. Козлова «К другу В.А. Жуковскому».

***Бельгийский поэт Эмиль Верхарн приезжал в Россию во время Первой мировой войны.

****Речь идет о полотне «Возвращение блудного сына».

*****В сентябре 1873 года Фёдор Васильев умер от туберкулеза легких.