Ирина ОСНАЧ. ОХОТА НА СЕНОКОСЦА. Рассказы

 

Ирина ОСНАЧ

ОХОТА НА СЕНОКОСЦА

Рассказы

 

ОРАНЖЕВЫЙ КУХТЫЛЬ

 

С борта небольшого катера, который курсировал между Петропавловском-Камчатским и островом, разглядеть берег было невозможно. Август, солнце слепило глаза. За безмятежными водами две полосы: серая и зелёная, и никаких подробностей.

Подплыли ближе. Серая полоса стала галькой, зелёная – длинной прибрежной травой. Вдали серый посёлок и серо-чёрный маяк. За маяком скрывались метеостанция и погранзастава.

За многолетие ветер выдул с острова всё и вся со слабыми корнями. Не стало берёз и кедрача. Держались, вцепившись в землю, кустарники и жёсткая трава.

Маяк был сложен из больших прибрежных камней.

Дерево для домов привозили с материка, тогда тут устроилась рыбацкая артель, рыбаки зарабатывали хорошо, могли себе позволить и дом для каждой семьи, и большие кунгасы, и крепкие сети.

Мужчины уходили в море, женщины занимались нехитрым хозяйством: домом, детьми, собирали ягоды, грибы, тоже ловили рыбу – ту, что шла нереститься в единственную островную речку. Пекли пироги: катер привозил муку, и увозил рыбные, ягодные пироги, которые охотно покупали в городе.

Мужчины – кого не забирало море – возвращались осенью.

Осенью море сильно штормило, и Бог с ним, с морем.

Можно вытащить лодки на берег, пить бражку, обнимать женщин.

 

Остров. Погранзастава, метеостанция, маяк, посёлок. На берегу – раковины, плавник, водоросли, потрёпанные и порванные морем сети, чёрные плоские камни, будто морские котики. Над островом висели несколько туч. Ветер крутил их спиралями, плющил блинами, разрывал на кусочки, собирал воедино, месил и скручивал в чудных зверушек. Огромные волны стоя подкатывали к берегу и разбивались о рифы.

Я приехала на остров утром. На пристани меня встречала Вида, женщина лет шестидесяти. Хозяйка такого же, как и она, седого дома – солёные ветер и дождь сделали пепельным дерево, из которого были сложены дома в посёлке, – и небольшой коллекции некогда нужных и ненужных теперь вещей. Вида их собирала на берегу после отлива: огромные белые кости китов, корабельные штурвалы, судовые рынды, стеклянные кухтыли-поплавки для сетей…

Мне нужно было написать в газету о недавней находке Виды – штурвале австралийского судна. Судя по фотографии штурвала, которую прислала мне Вида, это был парусник. Я просмотрела множество сайтов, нашла: судно немало путешествовало по миру, пока его не разбило о скалы.

Мы зашли к Виде в дом. Первым делом она показала штурвал.

– Вполне возможно, что виноват был Кейп-Сент-Джордж, австралийский маяк, – рассказывала Вида. – Его построили так неудачно, что он не предупреждал о скалах, а заманивал к ним корабли. На его счету два десятка кораблекрушений…

– Кейп-Сент-Джордж? Как интересно! Но как сохранился штурвал? Он же целый!

– Океан что-то крушит, ломает, мнёт, трёт… до праха… но может и сохранить. Наверное, штурвал лежал в слое песка на дне, а потом шторм поднял его и понес аж к камчатским берегам…

– А маяк?

– Тут замечательная история… – Вида улыбнулась, видно было, что она много читала об этом Кейп-Сенте. – Маяк закрыли. Но он все равно продолжать сбивать с курса корабли. Башня маяка была сложена из местного камня, золотого песчаника. И в лунные ночи башня светилась в темноте, да так сильно, что обманывала суда – те шли на свет и натыкались на скалы…

– А наш Солёный маяк на нужном месте?

– Наш маяк – верный! Мой дядя работал на нём. Я приехала к нему в гости, ещё студенткой, на каникулы. Потом ещё… Когда дядя заболел, переехала сюда, на Соленый остров…

Потом Вида рассказывала о тех находках, что лежали рядом со штурвалом:

– Я нашла этот бивень после сильного шторма… а рынду и не заметила сначала, она лежала среди плавника…

Они были похожи – Вида и её находки. За ними была целая жизнь и океан.

Мы выпили чай со знаменитым рыбным пирогом Солёного острова.

Потом пошли на берег.

Закатное солнце, волны, берег, плавник, водоросли, камни.

И тут среди камней что-то засияло мне апельсином.

– О-о, вот и ты нашла! – закричала Вида, перекрикивая шум волн.

Это был кухтыль в верёвочной оплётке. Океан изрядно потрепал его в своих водах, но толстое оранжевое стекло осталось целым.

– Раньше кухтыли делали из переработанного стекла, – объяснила Вида. – Теперь из алюминия, пластика… Это удача – когда океан дарит кухтыль.

Я погладила оплётку кухтыля. Солнце сверкнуло в нем рыжим светом.

Мы стояли на прибрежной полосе с чёрным вулканическим песком, и слушали, что рассказывает стеклянный поплавок в потрёпанной веревочной оплётке.

Океан, берег, август. Камчатка, Мильково, Тиличики и Корф, Усть-Камчатск, Петропавловск-Камчатский, улица Звездная… Тихий океан, прибрежная трава тувейка, галька и песок, морские водоросли, стволы деревьев, которые океан ободрал, обкатал и выбросил на берег… Штурвал австралийского парусника, который был разбит Бог знает сколько морских миль от Солёного острова… Целый и невредимый кухтыль, его хоть сейчас можно крепить на рыбацкую сеть и забрасывать в океан.

Я вернулась в Петропавловск. И, пока писала текст о штурвале австралийского парусника, полюбопытствовала: что за имя такое – Вида? Нашла несколько сайтов о происхождении имен. Имя Вида было ведомо только одному сайту: «видящая, латинского происхождения»; и «жизнь, словенского». Видящая и жизнь, кто бы сомневался. Извилисты наши пути-дороги. Но видно, как на ладони: все они ведут на Камчатку. Течение такое. Жизнь.

 

 

ТРАВА ТУВЕЙКА

 

Море, ветер. Берег, прибрежная трава тувейка, что растёт у кромки воды. В прилив траву заливает Охотское море, а когда волны отступают, за дело берётся ветер, пытаясь выдрать тувейку с корнями. Была бы трава слабее, её и водой бы вымыло, и морозом выжгло. Но тувейка трава крепкая, длинная, края у неё жёсткие, запросто пальцы можно поранить. Из тувейки плетут корзинки, украшения для волос, коврики: серо-голубая трава и, будто ягоды брусники рассыпали, узор в несколько красных полос, окрашенных корой ольхи.

 

Как жила, так и живёт: девочка-травинка, красавица Вига, безногая старуха Виг-айимтыльын.

Почему такое имя – Виг-айимтыльын? Его дал шаман. Откуда взялся шаман? Это было время пятилеток и красных знамен. Время, когда оленеводы брали на себя соцобязательства, за что получали премии и почётные грамоты.

Шаман нашелся в соседнем поселке. Он был ветеринар, лечил оленей, ездовых собак.

Лечил хорошо, но потом заскучал.

А тут в клубе концерт артистов из райцентра, после которого в поселке решили тоже самодеятельность затеять. Взяли и ветеринара – он неплохо танцевал, пробовал и петь, но оказалось, что голос у него какой-то не тот. Потом он понял, что трудно наравне танцевать с молодыми девчонками-мальчишками.

Что придумал ветеринар? Закрыл лицо маской из травы, взял в руки бубен и запел вместе с бубном, как душе было угодно.

Изображал шамана, зрителям нравилось. Однажды поехал к двоюродному брату на свадьбу, попросили выступить вроде как с концертным номером. Станцевал шамана.

А бабка из дальней родни вдруг сказала: были в роду шаманы, да потом всех вывели и, похоже, что дух одного из этих шаманов к нему перешел. Мол, у береговых коряков и охотско-ламутских эвенов есть такое поверье – когда кто-то покидает этот свет, особенно шаман, он может дать частицу своей души родственнику или тому, кто сможет продолжить его жизнь. Ветеринар даже отпуск взял и полетел в областной город, в библиотеку. Там много чего прочитал и узнал, и выступал на сцене уже со знанием дела.

И шаманить стал.

Шаманил, пока его в сельсовет не вызвали: мол, шаманизм – пережиток прошлого. Целую комиссию созвали, был и председатель оленеводческого колхоза.

– Пережиток, – согласился ветеринар. – Это фольклор, вот я его собираю и в клубе показываю, как артист из самодеятельности.

– А в народ чего в маске шаманьей ходишь? – спросила комиссия.

– Ходил в народ, бабушкам показывал, они старые, ноги больные, в клуб не дойдут. Это фольклор, я его как артист из самодеятельности показываю.

– А-а, артист! – обрадовался председатель колхоза, которому совсем не хотелось что-то затевать с ветеринаром, единственным на всю округу.

Ещё больше все радовались, когда местный ансамбль даже в Петропавловск-Камчатский позвали, да еще грамоту за выступление вручили.

Именно этот шаман и дал имя Виг-айимтыльын девочке, которая родилась в августе 1955 года у чумработницы Анны и её мужа оленевода Василия. Лето было жаркое, тучи комаров-оводов, оленей надо было перегонять повыше, на подножие сопки, где ветер. Но жене приспичило рожать, а когда родила, сказала, что хочет обряд провести. Нашла время: лето, олени страдают. По рации из колхоза требуют план повысить, а Василий в ответ: будет план, только ветеринара привезите, оленям нужен.

Обряд назывался – дать имя. Родичи девочки приготовили кушанья, которыми шаман поделился с огнём и затем со всеми тыйныквыт, семейными защитниками: клювом ворона, который означал мудрость, когтём медведя, он означал силу, шкурой песца – хитрость, черепом волка – силу и переход из одного мира в другой. Мудростью, хитростью и силой тыйныквыт защищают жилище и весь от род от злых сил.

Потом шаман помазал жиром нерпы ярангу, нарты, вернулся в жилище и подошел к новорожденной девочке, решая, какое имя ей дать. Наклонился, чтобы посмотреть в лицо, а девочка схватила своей ручкой нить, сплетенную из травы: на лице шамана была травяная личина. Потому и назвали ребенка – Виг-айимтыльын, травинка.

Так и вышло, что травинка: девочка могла целый день ходить по тундре и берегу моря, срезать и сушить тувейку, придумывать узоры, плести из травы корзинки, шкатулки, кукол, циновки и даже занавески.

Когда она подросла, отец умер. Накануне велел жене и дочке вещи собирать, пора перебираться на новое место. Утром взял чаут, длинную верёвку с петлей, чтобы поймать и запрячь упряжных оленей, тех, кто привык нарты возить. Сделал загон из нарт, погнал оленей по кругу, чтобы выбрать нужных, замахнулся чаутом. И упал.

Жена тревожиться стала – нет и нет мужа. Вышла из яранги, увидела: стадо оленей, как бешеное, бежит по кругу, вроде как само по себе, никто не гонит, не кричит. Взяла лёгкие детские нарты, за ними, как за щитом, пошла в центр оленьего круга. Муж лежал на снегу, с чаутом в руке.

Похоронили отца и переехали в посёлок. Мать вышла замуж второй раз, родила братишку. Виг-айимтыльын нужно было помогать матери. И теперь она ходила в тундру и на берег моря не за травой для плетения, а собирала ягоды, шишки, ловила рыбу, стреляла уток, куропаток.

Она мечтала украсить дом, свою комнату, но где ей было найти время? Виг-айимтыльын вставала ранним-ранним утром, когда семья ещё спала, доставала тувейку и начинала плести. Трава эта особая: за столько лет, что росла у моря, с корнями пропиталась морской солью, оттого листья её стали жёсткими. Но Виг-айимтыльын знала, как совладать с тувейкой: надо её срезать, высушить, а перед тем как плести, ненадолго замочить в тёплой воде. Тогда трава сохраняет свою прочность, но становится мягкой, послушной.

Ноги у Виг-айимтыльын были сильные, быстрые. Охотилась, рыбачила, по дому успевала, печку утром топила, завтрак готовила, провожала на работу мать и её мужа.

А сама вспоминала сон: юноша подходит к ней, берёт за руку, хочет увести за собой, и она готова идти за ним. Но тут боль в ногах, они не слушаются. Виг-айимтыльын садится на землю и плачет. Юноша уходит, она смотрит ему вслед.

Юноша мерещился повсюду, она ждала его, начала вышивать сапожки-торбаса, представляя, как будет в них танцевать.

Весной побежала к проруби, стала пробивать топориком лёд, за ночь затянувший лунку. И вдруг лёд на речке треснул, ноги ушли в воду. Она закидывала руки на лёд, пытаясь выкарабкаться, но кухлянка намокла и тянула в воду. Тогда она нащупала ногами камни на дне, было неглубоко, встала на носочки, изо всех сил потянулась из проруби, закинула мокрые рукава кухлянки на лёд, и закричала. Кричала с паузами, берегла силы. Сначала было холодно, потом всё равно, Виг-айимтыльын стало казаться, что у неё есть руки и голова, а тело, что в воде – чужое, она его не чувствовала. Пропал голос. Пошёл снег. Стало жарко, потом опять стало всё равно.

Её спасла красная шапка-малахай. Пытаясь не заснуть, она заставляла себя встряхивать головой, и потому на малахае не было снега. Вечером возвращался охотник, заметил красное пятно на льду. Вытащил Улиту из проруби, перекинул через плечо и понес в посёлок под перестук кисточек из бисера на малахае.

Охотник был молод и похож на юношу из сна. Он несколько раз приходил домой к Виг-айимтыльын, в который раз повторял её матери свой рассказ: «Я сначала не заметил ничего на реке, потом смотрю… Я её тащу из воды, а она молчит, потом понял, что голоса нет… Я сегодня за хариусом ходил, и вам принес, Вига, будешь рыбу?».

Вигой её называл, говорил, что имя длинное, и не выговоришь. А потом оказалось, что у Виг-айимтыльын отнялись ноги. И охотник этот исчез, уехал из посёлка.

 

Виг-айимтыльын приноровилась ползать по дому, помогая себе руками. Для неё сделали низкую печку, она сама её топит, готовит. Ребятишки ей траву тувейку нарежут, она её высушит на полу, и плетёт корзинки, шьет маленькие женские сумочки из оленьей шкуры, украшенные бисером, которые хорошо покупают для магазина сувениров в Петропавловске. Иногда берётся и за торбаса. Те сапожки-торбаса, что творит безногая мастерица, известны на всю округу: мягкие, прочные и красивые. Зимние из камусов, шкуры с ног оленей, с коротким и прочным мехом. Летние – из тонкой шкуры, оленьей ровдуги-замши или дымленины, когда шкура долго дымится у очага. Если торбаса для охотника, Виг-айимтыльын подшивает их жестким мехом, который растет возле копыт оленя, такая подошва не скользит. А самые красивые, глаз не отвести, – детские, украшенные розетками из цветного бисера, кисточками из меха, подвесками из бусинок.

Как жила, так и живет: старуха Виг-айимтыльын, красавица Вига, девочка-травинка. Серо-голубая тувейка, из которой плетут кошелки, корзинки, циновки и, будто ягоды брусники рассыпали, несколько красных полос, окрашенных корой ольхи. Всё волной смыло и ещё смоет. Останется море, над морем ветер. Огромные волны прилива. Берег с прибрежной травой, длинной и жёсткой, и дальше тундра.

 

 

БАБУШКА-ЧАЙ

 

Её звали по-корякски Чейвынэ, «ходящая, бродящая», или на русский манер – Ниной. Бабушка Чейвынэ была замужем за оленеводом, жила в тундре возле оленей. Муж умер, бабушка состарилась, и её забрали в поселок родственники. Чейвынэ дали квартиру в многоквартирном доме, но упрямая бабушка всё равно жила по-своему, поставила ярангу во дворе и переселялась в неё на лето.

Имя как нельзя подходило ей. Когда шла на нерест рыба, Чейвынэ ходила на реку Пенжину с небольшой сеткой из оленьих жил. И рыбачила, да так, что ей потом хватало рыбы на всю зиму. Рыбачила и зимой, уйдёт подальше, сядет у реки и дергает корюшку. Самая вкусная корюшка – мартовская, размером с ладонь, у нее зеленоватая икра, штук шесть-восемь съел и сыт.

Когда мы приходили с её внуком Ваней, моим одноклассником, Чейвынэ пекла лепёшки на печке-буржуйке и заваривала чай из листьев брусники, кедрача, ещё каких-то трав, угощала ягодами, которые собирала у подножия сопок. Чай был всегда, поэтому мы Чейвынэ называли «бабушка-чай».

– А я в окно смотрю, идёте вы с Ванькой, не идёте… Чаёк заварила. Со зверобоем. Если в чай и в пищу постоянно зверобой добавлять, болеть не будешь… И кипрей хорошо… Раньше кипрей сушили, квасили, толкли, с жиром ели. Толкуши делали. Рецептов много. Снимали жир со спины оленя, толкли его с сухим кипреем, а потом еще шикшу добавляли, вкусно! Или делали тылкыпыл с рыбьей икрой и ягодами: шикшей, морошкой, брусникой…

Откуда я родом? Нет, здесь, в этом посёлке я живу. А родом я из Микино. Никогда не слышала? Много лет назад на побережье Пенжинской губы были села, о которых теперь мало кто помнит. Вот в таком селе береговых коряков я и родилась… Почему так называлось село? Микино – это от корякского Мыкиннын, «много разной рыбы», в заливе рыбу можно круглый год рыбу ловить.

Отец мой был и охотником, и рыбаком…

В каком году родилась? Мало ли что в паспорте записано, в те годы никаких документов не велось, так что я точно своего возраста не знаю. Может, я уже совсем старая… – смеялась Чейвынэ.

При этом почти ни минуты не сидела на месте – то чай ставит, то ищет какие-то газетные вырезки, потом наливает чай, спохватывается, что хотела ещё и фотографии показать:

– Мать моя рано умерла, и меня на воспитание взяла семья дяди. Приёмная мать умная была, много чего знала: и шила, и вышивала, и сказки пела.

Когда умирала, сказала: «Хочу, чтобы ты продолжила мою жизнь». Есть такое поверье у береговых коряков: если кто тебе по душе, можешь его выбрать для продолжения.

Я раньше, пока хорошо видела, красиво вышивать могла, украшения делали из меха, кожи, белого оленьего волоса, из бисера цветные розетки . А к ним ещё крепили подвески из бисера и бус, меховые кисточки из нерпичьего меха, белого, чёрного и серого камуса, крашеного меха белька… Идешь, а подвески звенят, будто песенку поют или сказку рассказывают:

Много рыбы горбуши на удочку попалось,

Ворон их на санки сложил.

Давай думать – тяжело везти…

Думал, думал, ремешки взял,

Расстелил на нартах, и давай

Горбуш запрягать, будто они собачки.

Запряг и погоняет: – Поехали, горбуши!

Укк-укх, акх-акк!

А они хвостами бьют: – Накорми нас,

Тогда домой повезем!

Оя-оя-оя, го-го-го!

А ворон им: – Везите, везите,

Я вас дома накормлю!

Торговались, торговались,

Горбуши изловчились

И в реку прыгнули с санок.

Ворон прыгнул за ними.

Ворон плавать не умеет, утонул…

Укк-укх, акх-акк! Кха-а-а…

Чейвынэ и сама была будто из корякских сказок – с двумя косами, которые заплетала так, что они обрамляли лицо, в татуировках – возле ушей, на носу и кистях рук.

– У нас, у детворы, была забава – забраться на вершину домашней сопки, которая была неподалёку от посёлка, и побежать вниз наперегонки, через кусты и кочки. Сначала ещё видишь краем глаза, кто и как бежит, а потом мчишься так, что главная забота – не напороться на ветку и глаза не выколоть, и не споткнуться о камни.

Сбежишь с сопки, отдышишься, глянь – дымок в тундре. Скорее всего, это «бродящая» бабушка костёр для чая разожгла.

Так и есть, сидит у костра, чай заварила. С собой Чейвынэ обычно брала лепешки и жареную рыбу, которые мы, проголодавшись, тут же съедали. Чтобы отблагодарить, помогали бабушке потом ягоду собирать. В тундре были заросли ягоды, у подножия сопок – обилие брусники.

Но надолго нас не хватало, убегали на сопку или к речке. Эта речка была тундровой, поменьше реки Пенжины, и начиналась возле дальней сопки, прокладывала себе дорогу через заросли кедрача, огибала ближние к поселку сопки, затем, попетляв и выпрямившись, впадала в Пенжину.

Пока не построили подвесной мост, на реке было одно место, поодаль от вездеходной переправы. Если пробраться сквозь заросли кедрача, и потом спуститься к воде, можно было увидеть в реке несколько больших камней. И когда вода немного спадала, при хорошей сноровке можно было добраться до другого берега, перепрыгивая с одного камня на другой.

Ходили мы тогда в резиновых сапогах, они скользили на мокрых камнях, и чтобы было сподручнее, да и сапоги не замочить, я с друзьями снимала сапоги вместе с носками, и прыгала по камням босиком.

Это по ледяной воде, она была такой и летом! Пальцы на ногах сводило от холода так, что потом приходилось отсиживаться на берегу и греть ступни в ладонях.

Однажды мама поймала меня за этим занятием и отругала, взяв честное слово, что я не буду больше так делать. Слово я сдержала, но та детская забава нет-нет да и дает о себе знать даже сейчас, спустя многие десятилетия: перед непогодой у меня начинают ныть ступни – так, будто я только что вышла из студёной камчатской реки, которую переходила вброд босиком.

Чейвынэ могла на весь день в тундру уйти и вернуться только вечером, с полными вёдрами. Ягоды собирала до обеда, а потом, оставив их под кедрачом, делала костер, кипятила чай, сидела у костра. Иногда бутерброды у нее были диковинные, с тем самым тылкыпыл, толкушей из рыбьей икры и ягод.

Мы фыркали, сначала не ели, а потом распробовали – вкусно!
Да, с ней ещё всегда был большая металлическая кружка для чая. Термосов у нас тогда не было, да и зачем? Вышел к речке, разжёг возле неё костёр, вскипятил в кружке воду, кинул в неё немного кедрача, как это делала Чейвынэ, вот тебе и чай. Да и чай чаще всего было неохота кипятить, просто воду пили. Или ягоду ели, для утоления жажды больше всего водянистая шикша подходит. Её редко кто для дома собирал, в основном она так и использовалась – собрал пригоршню и съел, как будто глоток воды сделал.

А ещё из любимого «подножного корма» в детстве – водянистые и сладкие палочки травы, когда их выдергиваешь из основания, молодые побеги кедрача, и особенно – медовые молодые веточки ивы. Ивы росли возле картофельных участков неподалеку от Пенжины. Когда взрослые отправлялись весной на посадку, мы, дети, шли вместе с ними, помогали. И от души лакомились молоденькими побегами ивы.

Рано утром Миты* говорит:

– Кутха*, вставай!

Уже чай вскипел,

юкола с жирком,

почаюем с тобой!

Ук-ук-ук...

Акк-акк-акк...

Чай попили, Кутха пошел.

Идет по берегу морскому, слышит, кричат:

– Раз, два взяли! Раз, два взяли!

Кутха говорит:

– Кто там кричит?

Поближе подошел.

Это мыши нерпу из воды тянут.

Ук-ук-ук...

Акк-акк-акк...

Видит, мыши нерпу не могут вытащить из воды.

Обрадовались мыши Кутху:

– Ой, дедушка, помоги нам!

Ук-ук-ук...

Акк-акк-акк...

– Ну, давайте на спину мне взвалите!

Взялись мыши, взвалили нерпу на спину Кутхе.

– Теперь дедушка прямо к нам иди!

– А где вы живёте?

– Мы покажем!

Ук-ук-ук...

Акк-акк-акк...

Идет Кутха, несёт нерпу…

– Вот наша норка, дедушка! Сбрасывай нерпу!

– Как же вы нерпу себе в норку затянете?

– Это мы уже сами, дедушка!

Ук-ук-ук...

Акк-акк-акк...

Это была любимая сказка-песенка бабушки-чай, особенно припев:

Рано утром Миты говорит:

– Кутха, вставай!

Уже чай вскипел,

юкола с жирком,

почаюем с тобой!

Ук-ук-ук...

Акк-акк-акк...

-----------------------------

*Кутх и Миты – персонажи мифологии ительменов, коряков, чукчей. Кутх-Ворон, как верили северяне, создал жизнь и с удовольствием живет в сотворенном им мире. Кутх в сказках добродушный и даже порой смешной. Миты – жена Кутха.

 

 

ОХОТА НА СЕНОКОСЦА

 

Еле слышно:

– Топ, топ…

Не прислушаешься, не услышишь:

– Топ, топ…

Cоседи? Дом большой, как муравейник, во-он сколько этажей, в небо упирается.

Собака у двери проснулась, морду подняла, но не лает. Смотрит так, будто видит кого-то. Кого-то? Или Ничего, Уйннэ-ван?

Уйннэ-ван, Ничего, росточка небольшого, с тремя чёрными косами, в куртке-кухлянке из оленьей шкуры, украшенной кисточками меха.

А следом за ней – сестра Уйннэ-йынны, Ничто: две косы, а сколько кыллыляв, бисера, на кухлянке!

Они шепчут, рассказывают, тихонько поют, в руках у Ничего бубен, в который она бьёт колотушкой:

– Бум, бум!

Дом большой, но притих, не перечит Уйннэ-ван и Уйннэ-йынны. Да и как перечить двум корякским шаманкам Уйннэ-йынны и Уйннэ-ван, Ничто и Ничего, Живой и Мёртвой, Жизни и Смерти?

Я слушаю, что шаманки говорят.

Рассказали. В окно вылетели, крыльями машут-летят – к истоку реки, в избушку Уйннэ-йынны. Затопят печку, рыбу пожарят, плясать начнут… С сотворения мира Уйннэ-йынны и Уйннэ-ван спорят, кто лучше из них, кто сильнее.

Собака кладёт морду на лапы и засыпает.

В распахнутое окно дует ледяной северный ветер.

 

* * *

Лицо у Ьигняннэ, водяного духа, – деревянная маска, около ушей, рта и на макушке пучки жёсткой береговой травы, которую шаманка собрала вчера, а потом вечером сотворила Ьигняннэ. Одет он в кухлянку, над маской старая шапка-малахай.

Утром шаманка отнесла Ьигняннэ на берег, поставила у кромки воды и песка. Дети со страхом смотрели на странное существо, стоящее у воды. А взрослые объясняли им:

– Накормите духа, и он будет благосклонен к охотникам, вашим отцам и братьям! Им сегодня в море!

Выход в море – это праздник. Женщины принесли на берег приготовленные заранее угощения: килыкил – ягоду с рыбой, таввалу – юколу из кеты, а еще рыбу, запечённую вместе с клубнями сараны.

Они кормили охотников, били в бубны, пели и танцевали: их движения были медленные, спокойные, словно покачивания морских волн.

Ьигняннэ помог, охота на морского зверя была удачной. Все хвалили меткого гарпунщика Ваннккыт, что значит клык моржа. Женщины в травяных личинах свежевали тюленей и моржей. Такие травяные личины надевают, чтобы морские звери не видели лица тех, кто разделывает их. Тогда дух убитых зверей не будет мстить женщинам.

После радости пришло горе. У гарпунщика Ваннккыта заболела маленькая дочка. Жена Ваннккыта умерла при родах. Гарпунщик второй раз не женился, дочку очень любил – Такклэнныт, цветочком, называл.

Совсем недавно девочка бегала, смеялась, отец на неё нарадоваться не мог. А теперь Такклэнныт лежит и есть не хочет.

Отец к врачам её повез. Врачи сказали:

– Девочка здорова. Ну и что, что грустная?

Клык Моржа пошел шаманку звать. Шаманка пришла, смотрела, гладила девочку, прислушивалась.

Потом шаманка обмотала ноги ниткой из крапивы и долго бормотала, скрежетала зубами и стонала, будто у неё лихорадка, – прогоняла злых духов.

Вместе с шаманкой Ваннккыт принес дары морю: рыбу, табак, ветки.

А потом шаманка велела найти и позвать на помощь Уйннэ-йынны, Ничто, и Уйннэ-ван, Ничего.

– Смеёшься надо мной? Ничто и ничего как найдёшь? – изумился Клык Моржа.

– Возле дальней сопки – река. Иди к истоку этой реки. Одну сопку пройдёшь, другую… Потом будет утгылыккын, болото. Посреди болота в хижине живёт Уйннэ-ван, Ничего. А Уйннэ-йынны, Ничто, рядом в лесу обитает. Порча сильная, я не могу помочь. К ним иди.

 

* * *

Долго Ваннккыт, Клык Моржа, шёл, устал. Наконец до края земли дошёл, и увидел болото. Чуть не утонул, но пробрался на середину болота.

Нашёл хижину. Там было пусто. Выбрался из болота, пошёл в лес. Избушка стоит, светло в избушке.

Возле печки-очага две крохотные шаманки танцуют с бубнами в руках. Одну зовут Уйннэ-йынны, Ничто – жизнь, исток реки. Другую: Уйннэ-ван, Ничего – смерть, болото.

Маленькие шаманки, на ладонь можно поставить что одну, что другую. Маленькие, а бьют в бубны и пляшут так, что земля трясется.

Шаманки похожи. Но у одной две косы, у другой три. С сотворения мира они спорят, кто лучше из них танцует-шаманит.

Клык Моржа спросил у той, что с двумя косами:

– Ты Уйннэ-ван, Ничего?

Шаманки остановились, засмеялись. Трехкосая ответила пискляво:

– Это я Уйннэ-ван, Ничего! А это сестра моя Уйннэ-йынны, Ничто!

И вновь принялись плясать, в бубны бить.

Смотрел Ваннккыт, как шаманки пляшут, смотрел, надоело ему смотреть. Схватил их за косы, остановил:

– Дочка моя болеет. Помогите!

 

* * *

Взял Ваннккыт, Клык Моржа, этих двух женщин-шаманок, и домой принес. Стали шаманки вокруг дочки плясать. До самого вечера плясали, пока не узнали причину болезни, отчего жизненная сила Такклэнныт, Цветочка, гибнет и девочка слабеет.

– Уйв'эл это, заговор, порча!

Уйннэ-ван дала воды – девочка выпила и замерла.

Отец закричал на Уйннэ-ван:

– Что ты натворила? Дочка дышать перестала!

– Не бойся! Пусть теперь мою воду выпьет, – Уйннэ-йынны открыла девочке рот, налила ей воду.

Такклэнныт ожила и открыла глаза.

Уйннэ-ван и Уйннэ-йынны били в бубны, били, и вдруг возле очага зародились вихри. А потом Ваннккыт увидел в вихрях очертание чего-то чёрного, на длинных ногах, и ног этих множество… Да это гигантский паук-сенокосец шевелит своими ногами… Ваннккыта охватил страх… Туман стал еще плотнее, раскачивался волнами и медленно пополз по яян, корякской яранге.

Клык Моржа никогда не видел такой странный туман, его тянуло к туману. Шаг, другой, и он уйдет в тёмные вихри.

Надо побольше огня! Ваннккыт подбросил дров, шаманки запели громче, громче, и туман-паук побежал прочь, наружу.

За стеной яян раздался то ли вой, то треск. Потом шум стих.

Дочка Ваннккыт заснула: шаманки вернули её к земной жизни и дали хороший сон.

– Сглазили твою дочь. Позавидовали твоей удаче! Самый сильный сглаз, самый плохой – зависть! – сказали шаманки.

– Кто позавидовал? – удивился Ваннккыт. – Мы все дружно живём, вместе празднуем, вместе горюем. Моя жена при родах умерла, все горевали, мне помогали.

– Горевать одно, а радоваться удаче другого не всякий может… Сам узнаешь, кто послал порчу на твою дочь!

 

* * *

Ваннккыт взял шаманок, положил в свой малахай – шапку из меха, нёс, нёс, устал, вытряхнул из малахая и домой пошёл – там его дочка ждала.

Шаманки посмотрели по сторонам – где они? Увидели старый утккэт, мост. Значит, Ваннккыт, Клык моржа, отнес их к мосту, решив, что шаманки домой сами доберутся, на то они и шаманки, и летать, и плавать могут.

– Смотри, возле моста – дорога! – сказала Уйннэ-йынны.

– И машина едет, давай, напугаем людей, неблагодарные они…

– Да ладно тебе! Смотри, смотри, автобус! Поехали в город!

– Неохота!

– Сапоги тебе купим, твои прохудились, воду набирают, вот и болят у тебя ноги от болота. А мне батарейки для аккумулятора нужны! Поехали!

Сели в автобус, в город приехали. Возле автостанции – высокие дома, магазины, рынок.

Уйннэ-йынны и Уйннэ-ван, Ничто и Ничего, по рынку пошли. Нашли хорошие резиновые сапоги для Уйннэ-ван. Продавщица спрашивает:

– Как платить будете? Наличными, картой?

Сёстры давай карту искать. Никак не найдут. Продавщица разозлилась:

– Денег нет, а сапоги схватили! Ушлые какие! Положьте сапоги на место и покупателям вид не загораживайте!

– Я тебе сейчас положу… Кулггукул, бородавку, на носу тебе сделаю! – разозлилась Уйннэ-ван.

– Не надо бородавок, нашла, нашла карточку! – обрадовалась Уйннэ-йынны.

Купили сапоги резиновые, батарейки для аккумулятора, свечки… Много чего купили. Под самый конец Уйннэ-йынны еще забежала в салон связи, мобильный купила.

– И зачем тебе деньги тратить? У тебя же есть мобильный? Кому звонить будешь? – спросила Уйннэ-ван.

– Мой мобильный старый был, и звук плохой… Как кому звонить? На гору Шаман возле Аянки, дядьке нашему на речке Харитоня возле Манил… Нашим болотным возле Таловки… И тебе звонить буду, кричу, кричу, не докричусь, когда позвать к себе хочу!

– Да ладно, я и так чую, когда ты чай завариваешь! А когда пирог с морошкой печёшь – такой запах…

– О-о, муку, муку забыли! Та, что племянник привёз летом, почти закончилась!

 

* * *

Сели в автобус. Ехали, ехали, вдруг Уйннэ-ван в окно посмотрела:

– Это же наша речка, видишь берег? Быстро бери рюкзак! Останови, водитель! Нам тут выйти надо!

– Здесь нет остановки по требованию, бабки, ишь чего удумали! Буду я везде останавливаться, до вечера не доедем! – буркнул водитель.

Но в зеркало глянул… по тормозам нажал.

– Что-то замёрзла я, хочу уйильг'этык, печку затопить! Чайник поставим, будем чай пить, у меня жимолость есть.

– А у меня рыба вялится, лепешки напечём, рыбу нарежем!

Не обращая внимания на водителя, который, вытаращив глаза, смотрел им вслед, болтали уже и не бабки, а две шаманки Уйннэ-йынны и Уйннэ-ван.

 

* * *

Уйннэ-йынны и Уйннэ-ван бьют в бубны и пляшут. Маленькие шаманки, на ладонь взять что одну, что другую.

Уйннэ-йынны и Уйннэ-ван пляшут и растут, не такие уж они и маленькие – тени, что сёстры отбрасывают на стене домика Уйннэ-йынны, уже до потолка.

Среди теней, что мечутся по стене, – тени двух охотников на морского зверя из селенья Ваннккыта.

Они плывут на байдаре вслед за огромным китом.

Один охотник готовится кинуть гарпун в кита.

А второй охотник хочет столкнуть гарпунщика в воду.

Но тут кит так бьёт хвостом, что переворачивает лодку, охотники хватаются за неё...

Кит все бьёт и бьёт хвостом, и один из охотников уже не может держаться за лодку, отпускает руки… Но не тонет, не идёт на дно, он вспыхивает, как костер… Над костром поднимается дым, и гигантский паук-сенокосец шевелит своими ногами, улетая вместе с дымом в небо.

Уйннэ-йынны и Уйннэ-ван пляшут так, что земля трясётся. Кто кого перепляшет? Никто.

Ничто и ничего. Жизнь и смерть. Исток реки, маленький ручеёк. Вода болотная, тухлая, в кочках и тине. Вода живая и мертвая.