Эдуард ПЕТРЕНКО. БЛЕСК И НИЩЕТА ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. Продолжение

Эдуард ПЕТРЕНКО

БЛЕСК  И  НИЩЕТА  ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

(продолжение)

 

«Деревенская проза»: быть или не быть?

 

Одна из главных тем русской литературы – тема душевного очищения и духовного возрождения человека, проходящая через все творчество Игоря Смолькина, – не менее актуальна и для псковских прозаиков Александра Казакова и Владимира Клевцова. Но у них эта проблема поднимается и осмысливается в несколько другой системе координат, на уровне типичной аграрно-бытовой культуры. И не случайно литературное творчество этих авторов тяготеет к той «деревенской прозе» прошлого столетия, зачинателями которой по праву считаются Федор Абрамов и Василий Белов, Виктор Астафьев и Валентин Распутин, Василий Шукшин и другие признанные мастера прозаического пера.

Ведь еще тогда, в 70-е годы, исследуя причины острого и проблемного разговора о деревне, Ф.Абрамов писал: «Деревня – это глубины России, почва, на которой выросла и расцвела наша культура. Вместе с тем, научно-техническая революция в век, который мы живем, коснулась деревни очень основательно. Техника изменила не только тип хозяйствования, но и самый тип крестьянина. Вместе со старинным укладом уходит в небытие нравственный тип. Традиционная Россия переворачивает последнюю страницу своей тысячелетней истории...».

С таким «апокалиптичным» выводом одного из маститых представителей актуального направления русской литературы можно основательно поспорить, как и с теми исследователями современного литературного процесса в России, утверждающими, что сегодня этот жанр русской словесности перестал быть «злободневным» и канул в Лету.  Бесперспективность и порочность такого взгляда всем своим творчеством и доказывают Александр Казаков и Владимир Клевцов, вписывая в художественную летопись русской деревни новые страницы. Как и их литературные предшественники, они остро откликаются на «зов» родной земли, пытаясь по-новому переосмыслить и показать деревню на историческом изломе двух веков, со всеми их технологическими новациями, социально-экономическими катаклизмами и противоречиями. И хотя в творческом методе этих писателей немало точек пересечения, однако самая главная из них лежит на поверхности: они продолжают серьезный, заинтересованный разговор о русской деревне как воплощении непреходящих традиций народной жизни.

Но вот о творчестве писателя Александра Казакова – разговор особый.

Наверное, правы те, кто утверждает, что настоящий писатель раскрывается и закаляется в «горниле» собственных страданий. Александр Казаков шел по необъятной русской земле вместе с беспокойным и вдохновенным поколением 50-х годов. Так же, как его сверстники, учился и строил новую жизнь, любил и ненавидел, находил и терял друзей, как и все, пытался найти свое призвание в жизни. Однако наделенный от природы острым поэтическим восприятием окружающего мира, болезненно реагируя на ложь, предательство и измену, он всю жизнь «страдал» вместе со своими литературными героями, как бы вынося на суд читателей свою любвеобильную, очень ранимую душу.

Он вырос в Подмосковье, небольшом, но знаменитом городке Клин, где жил и работал великий русский композитор Петр Ильич Чайковский. Случайно или нет, но это географическое «пересечение» сыграло не последнюю роль в формировании Казакова-писателя. Та светоносная музыка, которую он слышал в произведениях Чайковского, звуках родной природы, а потом в поэзии любимого Есенина, мощной волной вошла в его первые стихи, которые он в четырнадцатилетнем возрасте отнес в районную газету. После службы в армии его властно потянула романтика дальних дорог, непреодолимое желание «пройти полмира», воплотившееся почти в пятилетнее «бродяжничество» по Новгородщине. Именно здесь родился лирический герой его прозы, интеллигент-патриот, убегающий от суеты, излишней прагматичности городского быта и находящий смысл жизни в первозданной красоте родной природы, живительной простоте деревенского уклада жизни.

Когда жизненные пути-дороги привели его на легендарную Псковщину, когда он всем сердцем почувствовал её «русский дух», то понял, что нашел свою «землю обетованную». Здесь, где творили великие русские композиторы Римский-Корсаков и Мусоргский, в нем опять с новой силой проснулась любовь к музыке, раскрылся талант композитора-песенника. Когда слушаешь его очень светлые и лиричные песни-исповеди, то невольно кажется, что сидишь в тихий летний вечер на берегу реки Великой, зачарованно вглядываешься в отражение золоченых церковных куполов и ловишь, нет, не утонченным слухом, а как будто распахнувшейся душой, убаюкивающую мелодию прибрежной речной волны.

Этот музыкальный ритм его прозы очень тонко уловил поэт и критик Станислав Золотцев, ставший для Казакова первооткрывателем его таланта прозаика, настоящим другом и литературным наставником. За три года до своей смерти он взялся за редактирование книги «Пройти полмира» – первой книги Казакова-прозаика. В предисловии к ней Золотцев, с присущими ему прямотой и беспристрастностью написал: «А она, словесная внутренняя мелодия, поистине «втягивает» тебя в глубину повествования, что является продолжением одной из лучших традиций отечественной прозы, часто забываемой...».

Именно эта «музыкальность» прозы Казакова, помогающая глубинному проникновению в текст, порождает в его стиле особый лиризм, стремление писателя через внутренний мир героев передать свои художественно-стилистические установки, достигнуть максимального самовыражения.

Такая тенденция просматривается уже в его первом рассказе «Нечистая сила» из книги «Пройти полмира», построенном на остром, напряженном диалоге между фольклорно-мифологическом персонажем Лешим и писателем Сергеем Одинцовым, который сбежал на дачу от городской суматохи для завершения своей книги. В неприхотливой обстановке деревенской баньки, за чашкой чая идет серьезная дискуссия по самым актуальным проблемам бытия – добра и зла, смысла жизни, добродетелях и пороках человеческой натуры (чем не диалог между Фаустом и Мефистофелем?).

Но вот лейтмотив этой задушевной беседы между «нечистой силой» и человеком – «вечный» вопрос о силе добра и зла, Он-то и порождает основные векторы движения мировой истории. Наделенный сверхъестественной мудростью Леший философски рассуждает: «Человек- то – он не злым, а добрым рождается... Это потом жизнь бить его начинает... Борется человек, сопротивляется, а потом – раз! – и сломался, руки опустил, плюнул на все, поплыл себе, не сопротивляясь, по течению, туда, куда его это течение вынесет...».

Но, как видно из финала рассказа, в нашем жестоком, и зачастую несправедливом, мире в борьбе со злом все-таки одерживает верх всепобеждающая сила добра, через призму которого, как мы понимаем, писатель смотрит на мир. Вот эта доброжелательность характеров, неизбывная вера в гуманность человеческих отношений пронизывают все рассказы и повести из этой книги.  Наверное, не случайно в своем предисловии Станислав Золотцев сделал ещё одно важное замечание для понимания творческой манеры А.Казакова: «Действующие лица в рассказах псковича, можно сказать, – «тихие герои добра»... Они, говоря нынешним сленгом, далеки от «крутизны»: не стреляют, не убивают, не штурмуют и не охраняют банки, не зашибают бешеные «бабки» и не просаживают их в казино...».

Герои рассказов Казакова всё время пытаются вырваться из жестких тисков чуждой им городской культуры, найти живые корни своего истинного человеческого существования. Именно такое состояние испытывает крупный московский бизнесмен Виктор Милушин из рассказа «Обретение наследства». Его умерший брат, известный художник, оставляет в наследство старый дом в провинциальной глухомани, где его талантливыми руками воссоздана атмосфера родного жилища из их счастливого детства: «В общем, Милушин тогда влюбился – и в старый неказистый дом, так неожиданно предоставивший ему возможность вернуться в уже безвозвратно, казалось бы, утерянный мир далекого детства, и в озеро это бескрайнее, и как говорила Наташа, бездонное, и в саму деревню, в которой тихо, мирно, не ссорясь промеж собой, жили-поживали немногочисленные и немногословные, улыбчивые жители...».

Обретение этого «наследства» помогает Милушину понять смысл истинных, а не мнимых общечеловеческих ценностей, не тех, преходящих материальных благ, а того бесценного духовно-нравственного багажа, который передается человеком из поколения в поколение...

Однако и «тихие герои добра» у Казакова по-настоящему могут «взбунтоваться», когда речь заходит о самом сокровенном и святом – мучительном самопознании собственной души, принесению её на жертвенный алтарь покаяния и очищения за сотворенное зло.

Как раз таков Андрей Дикарев из рассказа «Шесть шагов до причала». По пьянке изменив любимой жене и не находя у неё прощения, он, ожесточаясь на весь мир, пытается водкой заглушить душевную боль, доведя себя до изнеможения. И только на грани жизни и смерти, увидев пророческий сон и умирая от жажды, он пытается пробраться к спасительному озеру и лодочному причалу, которые находятся всего лишь в... шести шагах от забора его дачи. Собрав последние силы, понимая, что отступление невозможно, Андрей делает отчаянный первый шаг... к своему покаянию и спасению...

Русская провинция в рассказах и повестях Александра Казакова – это уже не сельская глубинка из «деревенской прозы» 60-70 годов, с её устоявшимся «колхозным» миропорядком. Писатель прозорливо подмечает, как под давлением социально-экономических «новаций» деформируется не только живая первозданная природа, а, самое главное, сопротивляясь этой злобной силе, пытается выжить русский национальный характер.

В этом плане примечательно признание Федьки, персонажа из повести «Если сердце помнит»: «Он вдруг погрустнел и тихо сказал:

– Ни молодежи нет, ни клуба, в общем, ничего нет. Одни дачники, да и то – только летом. Человек, может, двадцать-тридцать побывают за все лето у нас в деревне – и всё. А зимой там – тоска-а-а.. Ну, какие там для меня перспективы?..».

Федьку, выросшего в деревне, не устраивают и «соблазны» городской цивилизации. После службы в армии его удерживает в городе только... работа да любовь к девушке, которую он никак не может соблазнить «прелестями» деревенской жизни.

И невольно задумаешься: ведь сегодня эта жизненная неустроенность, эта «раздвоенность» человеческой души характерна для всей России. Она, горемычная, – опять на распутье. Как и её многонациональная литература, которая была всегда гордостью нации, выразителем её государственного величия и могущества духа...

Характерная особенность прозы Александра Казакова ещё и в том, что «музыкальность и лиризм» накладывают на всю её образно-изобразительную систему специфический отпечаток. Писатель умеет, на первый взгляд, второстепенную бытовую деталь доводить до широкого философского обобщения, а с помощью частого применения диалогической речи и внутреннего монолога достигать максимального динамизма и выразительности языка.

И что интересно. Провинциальная проза в интерпретации Казакова не зацикливается только на узкой, «местечковой» проблематике. Она постоянно ищет удобный «ракурс» для отражения вечных, общечеловеческих проблем бытия. Наверное, поэтому писатель вместе со своими героями и стремится «пройти полмира», чтобы понять и отразить дух своего Времени...

 

«Привычное дело» на грани романтики

 

В разговоре Владимир Клевцов сдержан и немногословен. Больше слушает собеседника, будто пытаясь цепким внимательным взглядом проникнуть в его душу.

– Ведь я – коренной пскович, в Локне родился. Как говорится, весь от земли и сохи. Наверное, поэтому когда-то и Великолукскую сельхозакадемию осилил, на Псковском ипподроме и в Астраханском заповеднике работал, даже в журналистах походил... К природе и простым людям с детства слабость имел, да и сидеть на одном месте никогда не мог. Ведь по своей натуре я – бродяга и романтик. Наверное, поэтому в молодости и зачитывался Паустовским...

Может быть, поэтому герои рассказов Владимира Клевцова, по преимуществу – романтики и «чудаки»? Но их романтика наполнена не ложной патетикой, она исходит от чистого сердца, той восторженной влюбленности в жизнь, которая всегда помогает бороться с ежедневной, обывательской пошлостью жизни, уводит человека к высоким неведомым горизонтам.

Эту романтическую особенность прозы Клевцова заметил еще Юрий Куранов, стоявший вместе с другими у истоков Псковской писательской организации. Когда он прочитал первый рассказ Клевцова в областной газете «Молодой ленинец», то пригласил к себе начинающего писателя и без обиняков сказал:

– Хочешь стать настоящим писателем? Так давай, засучив рукава, будем работать над языком и стилем...

И Клевцов работал до седьмого пота, потому что уже тогда, ощутив «зов» родной земли, понял всю ответственность своей писательской миссии. Уже тогда, опираясь на память сердца, почувствовал, что избрал главную тему своего творчества и обязан передать людям радость и боль, настоящее и будущее русской деревни.

Иногда кажется, что многие герои Клевцова вышли из «деревенской прозы» Василия Белова. Они занимаются той же будничной ежедневной работой на селе. Однако у Клевцова даже «привычное» деревенское дело всегда наполнено непреходящей романтикой русской души. Как, например, у деревенского баяниста-самородка Дим Димыча из рассказа «А свадьба пела и плясала»: «Дим Димыч не просто играл и пел, он сопереживал происходящему в песне, как если бы все происходило с ним. Это было целое действо. Казалось, что свет вокруг мерк и ярко освещенным оставался лишь стул у окна, где сидел музыкант. А он, то клонил голову, изображая скорбную печаль, то в самых трагических местах, когда «ревела буря, гром гремел» так резко растягивал баян, точно рвал на груди рубаху...».

Занимается «привычным делом» – плетением корзин – и Егор Лопарев, по прозвищу Жора-паук (рассказ «Жора-паук»). Причем, корзины у него получаются такие гибкие и ладные, что в их совершенных формах чувствуешь «временно застывшее нетерпение и готовность к движению и полету...».

А вот «привычное дело» Вани Кошелева – собирание грибов (рассказ «Любимая русская забава»). Для окружающих он казался настоящим «чудом», потому что обладал особым талантом – находить грибы... «по голосам», которые ассоциировались у него со звуками различных музыкальных инструментов.

Однако жизнь не стоит на месте, и эта «романтика» деревенского труда, передающаяся нам от предков, постепенно исчезает под напором либерально-буржуазных реформ, засасывающих русскую деревню в чуждый для неё омут оголтелой рыночной наживы. Именно ради неё сельская молодежь, бросая родные гнездовья, устремляется в мегаполисы. Свадеб на деревне играется всё меньше, а грибное дело – любимая русская забава – превращается в обыкновенное товарное производство. Вот поэтому и Дим Димыч, и Иван Кошелев остаются не у дел, мечутся по жизни, теряя душевный покой и своё истинное человеческое предназначение.

Проблема разорения русской деревни особенно остро поставлена в рассказе Клевцова «Старая яблоня». Отбывший срок в «местах, не столь отдаленных», Егор Стрелков возвращается в заброшенную, «раскатанную на бревна», родную деревню. Но в своей давно покинутой усадьбе ничего не находит, кроме одичалого, заросшего бурьяном сада: «Наконец он добрался до своего сада, дивясь тому, что дома нет, а ветхий забор ещё держится, уселся под старой яблоней и всё ждал, когда шелохнется душа...».

И здесь старая, умирающая яблоня превращается в олицетворение бездумного, неоправданного разрушения вековечных устоев человеческой жизни, а сам рассказ как бы перекликается с повестью Валентина Распутина «Прощание с Матерой». А может быть, смысловая нить рассказа тянется к тому чеховскому «вишневому саду» как символу погибающей России?

И стоит обескураженный Егор Стрелков у разрушенного родного гнездовья как на распутье, не зная, куда податься и как успокоить свою душу, истерзанную этой несправедливой жизнью. Однако, превозмогая душевную боль, ищет ответ на один и тот же жгучий вопрос: «Но должны быть какие-то другие, нездешние места? Должны. Ведь так велика Россия...».

Этот сдержанный, светлый оптимизм проходит через все творчество Владимира Клевцова. И помогают ему всё те же романтика, неуемная вера и влюбленность в жизнь, которые он всегда черпал из книг Константина Паустовского, сказавшего устами героя из повести «Романтики»: «Не приспосабливайтесь к жизни. Скитайтесь, будьте бродягами, пишите стихи, любите женщин, но обходите за два квартала «солидных» людей»...».

Клевцов никогда не был приспособленцем. Это могут подтвердить все, кто его знает. Он «скитался» по жизни, черпая из неё сюжеты своих рассказов и находя новых героев – чудаков-романтиков. Клевцов и сегодня остается верен себе: он пишет образную, острохарактерную и емкую прозу, потому что краткость для него остается главным творческим принципом. А она, как известно, всегда являлась важным признаком и «сестрой таланта»...

 

* * *

 

Борис Бурсов в своей фундаментальной работе «Национальное своеобразие русской литературы» писал: «Единство литературы не исключает, а предполагает перемены и даже крутые повороты в ее развитии. Без этого она была бы мертва...».

Наверное, эти слова можно в полной мере отнести и к состоянию сегодняшней псковской литературы, которая, что греха таить, переживает не лучшие времена. Об этом лишний раз напомнил тот памятный декабрьский вечер двухлетней давности, когда областная писательская организация отмечала свой 45-летний юбилей. Честное слово, полупустой зал областного колледжа искусств не очень вписывался в торжественность и значимость момента. Хотя по традиции помянули добрыми словами как ушедших в мир иной, так и ныне здравствующих писателей, внесших свой достойный вклад в развитие псковской литературы.

Безусловно, выходя к микрофону, говорили с горечью и щемящей болью о многочисленных сегодняшних проблемах писательской организации – творческих, организационных и финансовых. И во многих выступлениях звучал один и тот же наболевший вопрос: почему сегодня государство мало внимания уделяет провинциальной литературе, писатели которой находятся как бы на «передовой», защищая святыни русской культуры? Может быть, благодаря творчеству таких провинциальных писателей, как Игорь Смолькин, Владимир Клевцов, Александр Казаков и многих других, которые живут и творят сегодня в российской глубинке, и держится наша русская литература? На той приверженности их героев к традициям народной жизни и самобытности национального характера, с его постоянным тяготением к живому фольклору, правдолюбию и поиску истины, романтизму и героическому порыву?

В любом случае сегодня в нашей многоукладной литературе такие писатели прочно удерживаются в русле народно-патриотического направления, которое ещё не захлебнулось в мутных потоках западного постмодернизма. А значит, есть ещё надежда на выздоровление и духовное возрождение русской литературы как «души нации».

г. Печоры