Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ИНОГДА МНЕ СНИТСЯ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК… Поэзия

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ИНОГДА МНЕ СНИТСЯ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК…

 

* * *

Голубушка, матушка, птиче, касатка!

Я тоже бы вышла к высокой стене.

Россия всегда то вдова, то солдатка,

мне в эти мгновенья быть с нею вдвойне!

Не лёжа на тёплом диване перинном,

не где-то в саду под кусточком малинным.

Ты знай: мы взаправду здесь. Мы не вчерне!

Моя самолучшая, самая-самая,

я в жизни своей не перечила маме и

тебе ни за что, никогда, ни про что.

 

А что же у нас испокон веков водится,

ругают царя и вождя и бескормицу,

скажите в глаза иль толкните в плечо!

 

Язык весь смозолили, горло истискали.

Но предки есть предки. О них сердце ноет,

когда говорят мне такое-сякое,

нить рвётся как будто бы писком.

 

Ах, белый мой свет – белый, синий и красный,

как флаг. Прикипели к нему мои пальцы,

к нему приросла моя кожа, с ней вровень

и рёбра – там родина
                                          по рукоятку!

При муже живом – сиротею по-вдовьи…

И даже без войн – всё равно я – солдатка…

 

А что говорить –
                                коль стреляют двухсотно?

Россию я всю понимаю по-женски,

и лобною костью, когда бьюсь я в окна,

уколотым пальцем, когда вышью крестик,

когда зуб за зуб, боль за боль и за око.

 

А страшно ль тебе на войне, моя девица?

А холодно ли тебе в полюшке, красная?

В пальтишке, что Цой. В поле воин, что деревце.

Но всё же не смейте пророчить напраслину!

 

* * *

Не гордая я. Но сверх края горжусь

простором, лесами, полями, народом,

откуда, гой еси, название Русь,

от русла реки красно-рыжей породы?

 

Россия, империя, СССР –

всё Русь!
                    Вечно Русь!
                                            Разудалая Матерь!

Врастает всем гипсом в неё пионер,

врастает копытами Медный наш всадник!

 

И ангел над нею. И он Ангел-Русь

имперский да царский, да ангел советский.

Из нас не получится тюрк половецкий,

из нас лишь получится вещий Союз!

 

Восточных славян да ближайших соседей

от нас напитавшихся, наших привычек

таких же, что всадник во Питере медный,

высоких молитв, словопений, закличек!

 

О, нет, не предай нас, всерусское знамя!

О, нет, не предай нас, история наша!

Я знала одно, лишь единое знала:

«сего убо ради не убояше…».

 

Всё это из снов, из утроб материнских,

всё это из пулей сразивших, убивших,

всё это из генных дубрав
                                               исполинских,

на все-то ветра, на дожди те, что с крыши.

 

Всё это – берёзы, берёзы, берёзы,

они, как подруги мне и, может, лучше.

Зарубки на сердце – они мне занозы –

не выковырять, хоть и вытрясет душу!

 

И всё это – Русь. На земле и на небе,

и рухнет весь космос, коль Русь нашу вынут.

Кий, Щек и Хорив, и сестрица их Лебедь

щитом снова встанут, взорвавшись на мине…

 

* * *

…Да, кто жизнь свою за други отдал,

да, кто смерть свою оставил себе,

задыхаться за други, подбитой под шквал,

в старом танке гореть за други в стрельбе.

Во Донецке заместо детей битой быть,

за седых, худосочных лежать стариков,

и за други пораненной в дыма клубы

растекаться по венам грядущих веков.

 

И рожать за убитую бабу дитя

да под гимн, да под марш,
                                                 под Славянки мотив.

Акушерка плаценту бы клала, крестя,

в медный таз, где шприцы, вата, кровь и бинты.

 

И кормить молоком – то не грудь, а душа

так и хлещет из выреза, из декольте,

и кричать за другого, стеная, визжа,

и хвататься за холм, на его животе

за других мне лежать, за себя мне лежать,

мне ползти за других, пасть ничком на кровать!

 

Быть истоптанным алым цветком под стопой.

У тебя не болит, а я маюсь ногой,

прорастаю травой, прорастаю стволом,

за других маюсь так, что с небес льётся лик!

За других,
                     за тебя
                                     упаду я ничком!

Лишь одно есть моё – русской правды язык.

 

* * *

А вот и моя весна сестринская,

а вот и моя весна мясопустная.

А как всё, что живое, в сии часы крестится

и не мы есмь одни православные, русские.

 

То победа над смертью! Щепоть в лоб вставляю я,

то победа над путами, тленьем, безмолвицей.

Нынче дерево даже, что между сараями,

по-особому бьётся, как будто бы молится.

 

И закат красно-красен, что кровь – обмакни себя,

словно трость во чернила. Хватило б, хватило

нас, людей, чтоб чертить наивысшие смыслы,

нас – младенцев
                                и нас – стариков,
                                                         нас – в могилах.

 

Я беременна болью огромной, что космос,

у меня нынче боль, что питается мною:

видишь, яблоко красное, суп и сыр козий –

это всё для неё! Со святою водою.

 

Причащусь! А стаканчик в карман я положу

и взойду на пригорок. И к деревцу кинусь

я на грудь. И стоять буду рядом с ним тоже.

У него боль груди в мякоть да в древесину.

 

Так сегодня всем нынче. А ветер, а ветер

не смирить, не унять, не заставить, не вынуть.

Лишь одно утешенье: молиться при этом

мне за весь род людской веще, присно и ныне!

 

Коль беременна болью, рожденная болью

и взращённая ею большою зимою.

 

А когда выхожу из ворот я церквушки,

то гляжу, или мнится мне – женщина в сером

одеянье. А лик у неё, что старушки.

Хоть солжёт, всё равно я отвечу, что верю.

 

– А подай-ка мне, дочь, – она тихо попросит.

– Да какая я дочь? Я в пятнадцать лет старше.

Дай подам просто так, как весною я постной.

Как погибшим. Умершим. Как ангелам вящим.

 

МЕЛОДИИ

1.

В дни, когда надо сплотиться, собирать лекарства,
                                                                 одежду, крупы овсяно-пшеничные,

гречу, сахар, муку, относить в пункт сбора гумманитарки.

В дни, когда надо понять:
                                      да, такая миссия у нас, русских, спасать цивилизации,

спасать, бросаться под танки, стать этими танками.

В дни, когда дальше будет хуже:
                                                      паралич, трясучки, болезни, натовские базы,

чума, дизентерия, чтобы славян убивать в лабораториях от заразы.

Когда скрещивают лягушку с бруцеллёзом, мышь с полиомиелитом.

Добавляя кровь славян.
                                             Думаете, что будет шито-крыто?

Сладко-одиозно?

Думаете, что можно лечь под пух одеял

и спрятаться? Спрятаться невозможно.

Ибо у нас одна планета. Земля, воздух, вода.

Либо мы все фарш, стейк, котлета. Либо мы навсегда.

 

2.

Стрекоза, стрекоза – белые крылья.

Бабочка, бабочка – лапки в навозе.

Это летопись, как жили мы, как мы были

внутри. А не возле.

 

3.

Эй, бабушка из Мариуполя –

города кипящего, как блин на сковороде.

Юродивая моя Ксения, успокой меня, глупую,

ибо есть высший разум. Он есть. Он везде.

 

4.

Иногда мне снится этот человек:

– Уходи, говорю, уходи, уходи же.

Ты мне проклятье. Ты мне прошлый снег.

А он всё ближе, ближе и ближе.

 

5.

Девочки мои, подруги из Харькова, Киева,

хочу вас запомнить такими, какие вы есть.

Главное, чтобы выжили. Выдюжили, милые,

ибо наши придут. Они уже здесь!

 

6.

Но всё-таки мне снится этот мой человек,

вопреки моим желаниям, просьбам не снись!

Ибо после этих снов мне становится хуже.

(Он бы мог быть мне мужем!)

Но он врач, он ушёл на войну.

Не вернулся.

Лучше бы женился, как это делают все,

Когда я влюблялась в другого, более молодого,

ветреного, более русоволосого, голубоглазого, раскованного,

желательно не врача, не хирурга, патологоанатома, гастроэнтеролога –

лучше в столяра, слесаря, парня-рубаху

с гитарой, дудкой. Но лишь не в тебя.

Убитого там, за лесом, лежащего у ручья.

Неоплаканного. И не отпетого.

 

7.

А я держу пепел сгоревших сердец в этом горниле.

И у меня ожоги на пальцах, уже волдыри.

Но всё равно дую на кожу. Кричу не сдавайся.

И не сдамся!
                           Я – огонь, закури!

 

8.

Говорили мне, что судьба переменная.

Говорили мне то, что горе не взращивай!

Но не виновата я, что обалденная,

но не виновата, что я настоящая.