Александр БАЛТИН. МУЗЫКА СКОРБИ. Новелла

 

Александр БАЛТИН

МУЗЫКА СКОРБИ

Новелла

 

Трамвай – из этих новых, напоминающих гоночные болиды, – гладко подкатил к остановке, встал, и пожилой человек, вспоминая богатство рынка, с которого возвращался с мамой, вышел за ней, таща тележку на колёсиках, полную снеди…

 Мама…

 Ей идёт восемьдесят пятый год, но она кажется молодой, даже когда сама ходит в магазин, готовит обед…

 Мама и сын спускаются по ступенькам трамвайной подножки, пересекают свою улицу, и дома глядят на них многоглазо.

 Раньше мама часто ездила на рынок сама, теперь – реже, и сын всегда с нею: она пристрастно выбирает продукты, зная торговцев, всегда доброжелательна с ними…

 Уютная улица, тихая такая, и множественность дворов, перетекающих один в другой, радует тополиным изобилием, пестротой детских площадок.

 Мороженая рыба лежит в тележке, и прочее рядом с ней; а вот рыбки-мысли, без конца проплывающие в сознании, не дают покоя ему – пожилому, остающемуся ребёнком, живущем во внутренней Византии собственных сочинений…

 Он не знает, что счастлив.

 Он не ведает, что мама живёт последние месяцы. Ведь этого не может быть: она сама шутила, что вечная, понимая, как худо ему, сынку, будет без неё, несмотря на жену и отличного мальчишку, позднего её внучонка, – ему, пожилому, седобородому, такому насквозь одинокому, словно обнажённому перед миром.

 Они пересекают свой двор.

 Мама порывиста, она идёт впереди, у неё столько домашних дел, у неё сын, внук, невестка.

 Невозможно поверить, что маме идёт восемьдесят пятый год.

 Невозможно представить, что длятся, переливаясь обыденной разностью, последние её месяцы.

 

 Что делали тогда, вернувшись?

 Разгружали тележку, квартировавшую обычно на балконе, где мама летом разводила цветы: и сияли они, всей красотой обращённые в мир, переливались огнями лепестков крупные герани…

 Разгружали, мама деловито сортировала: куда толстого, скупо отливающего перламутром сазана, куда тугие, налитые помидоры, курчавую зелень, сыр, слезливо глядевший на явь.

 Сортировали обыденно, хозяйски, а он (или ты, не разберёшься с этими определениями) рвался к монитору: всегда казалось, что вот сейчас-то и напишет самое главное, столь необходимое, на деле – не нужное совершенно, хоть и будет опубликовано.

 Мальчишка был на даче – со своею мамой.

 

 …Как тянул он её, позднюю бабушку, тянул за полу халата: «Оля, ку-ку…».

 И смеялась она, называла его «родной», «котенька» – от котёнка; играла с ним в прятки, с таким забавным, маленьким…

 Сколько всего делала ему: одеяльца, подушки, читала стихи, засыпал у неё в комнате, бывало…

 

 Он живёт и растёт сейчас так, будто Оли никогда не было, заняв её комнату, как она и обещала ему, говоря: «Вот, когда меня не будет, комната эта будет твоей».

 Страшная правда чудовищных слов овеществилась, и он, мальчишка, живёт весело, гости к нему приходят – к уже девятилетнему…

 А ты чего бы хотел: пожилой, седобородый, сходящий с ума от невозможности обращения: «Мама…».

 Чтобы рыдал он без конца: как рыдаешь ты, когда никто не видит?

 Путаются я и ты: попытка смотреть на себя отстранённо, мол, миллиарды живут без мамы, – проваливается в собственную малость, нелепость, неумение устраиваться в жизни…

 

 Вот другой мальчишка – совсем в ином районе Москвы – везёт на саночках ёлку, и мама, конечно, рядом, и чёрно-зелёные ветви-лапы пружинят смачно, и снежинки, ювелирные перлы зимы, ложатся на ароматную хвою.

 Сколько раз ёлку наряжали с мамой?

 Разноцветно вспыхивали тонкие болгарские ёлочные шары, переливались радужно, и украшалась красавица: таинственно, как в сказке…

 

 …А помнишь, мама, Болгарию?

 Деда Борю, некогда бежавшего из революционной России, осевшего в ней, обретшего там второй дом: семья, дети…

 Мы жили у него, чрезвычайно аккуратного: несмотря на возраст всё делал сам, и чистота в квартире была какая-то набожная; готовил нам блюда национальной кухни; а когда гуляли по Софии, рассказывал о многом.

 Церкви поразили: совсем не похожие на русские: иной тип православия – о чём не думал тогда, не думал совершенно.

 А ты так молода была, мама, ты всегда оставалась молодой…

 

 Тяжёлая скорбь сочится из меня, выходит в мир тугими кольцами, мне не становится легче…

 Музыка скорби окрасила мою жизнь – то, что осталось от неё, все пятнадцать месяцев после мамы слушаю эту музыку, не чувствуя маму: ведь должна же где-то быть!

 Ведь не могло такое чудесное человеческое создание исчезнуть бесследно…

 

 Вот она в пёстром байковом халате, что висит на гвоздике за дверью её комнаты, разбирает холодец: он будет очень мясной, плотный, крепкий, хоть и дрожащий, как положено; настоящий русский студень.

 За день до моего дня рождения – это обыденный ритуал; только не вообразить, не представить, что это последний день рожденья вместе…

 Мама разбирает мясные волоконца, я мелко режу чеснок, что ложится на дно специальных судков; и большая красная кастрюля на плите почти опорожнена.

 – Быстро управились, – говорит мама устало.

 Последние дни её…

 

 …Там должно быть всё иначе: но – насколько не представить жизнь вне тела, настолько не оторваться от мозаики воспоминаний, причём какое-нибудь мелкое – вдруг подбрасывает память – становится столь саднящим, что ни слёз не сдержать, ни дома усидеть: идёшь наугад прочь.

 Дом, квартира эта – теперь с вырванным сердцем, со звенящей пустотой, пронзающей весь твой состав…

 

 Халат висит на гвоздике, за дверью маминой комнаты, занятой теперь мальчишкой.

 Халат висит: снимал его, заворачивался в тёплые слои, выл, чувствуя, как всей жизнью своей виноват перед мамой, и не становилось легче – совсем, совсем…

 …Отец умер, когда тебе было девятнадцать, и несерьёзность возраста примиряла с потерей, а тётушке, очень близкой, с которой дружили, на вопрос, ответил: «Совсем…».

 – Папа умер, – сказал в телефон.

 Она охнула:

 – Как?

 И ты ляпнул это нелепое, острой молнией режущее:

 – Совсем.

 

 Тогда не думал – о Боге, о том свете, посмертье; потом передумал и перечувствовал столько, что не пришёл ни к чему, ни к чему… ни к каким выводам…

 Совсем…

 

 В одиночестве было уютно: можно было заворачиваться в мягкие его слои, видеть парящие замшелые мосты, византийские лестницы, дороги Тридцатилетней войны; видеть космос: ощущать его – космос духа, соприкасаясь с которым писал свои… стихи, рассказы, сказки…

 

 Мама читала всё.

 Публикаций было много, возможно, мама гордилась тобой, делилась с подругами: там напечатали, такую-то премию дали…

 Какая чепуха!

 Всё это, весь этот словесный хлам не стоят и капли живой жизни мамы.

 

 Мы были вместе, Ма, драгоценная вечная Ма; была полнота бытия, и – прокололи её, сдулось всё, осталась эта полумёртвая квартира, и я – твой пожилой, ничего толком не понявший в жизни сынок, вновь пытающийся строками оживить былое, хоть так вернуться в него, навсегда запретное.