Светлана ЛЕОНТЬЕВА 
Светлана ЛЕОНТЬЕВА
ЧТОБ ГОЛОС СЛЫШАТЬ САМЫЙ НАСТОЯЩИЙ
* * *
Язык, о, мати! Крепостью взойди
последнего, не сданного редута.
Да, ранены, да, нож торчит в груди,
да, пулями пробиты посреди.
Не привыкать. Мы выстоим, где круто!
* * *
Непротивление злу, возлюби ближнего, подставить щеку левую –
все эти истины меркнут пред новым Нюрнбергом.
О, распятый, небесный, я во Тебя только верую,
мой огромный, мой маленький, чистый, невнятый, поруганный!
Справедливый донельзя, помог победить, самый нужный!
Погляди: новый Гитлер, и Геббельс, и Борман, и Геринг,
а читай: Порошенко, Зеленский, Джо Байден, Залужный
на скамье подсудимых. Так будет. Я верю!
А во граде во Киеве снова рубли, а не гривны,
а во граде во Киеве русском, огромном, старинном
не «гуторят» – глаголют, не «шоб було», а чтобы свершилось,
во Нью-Нюрнберге будет судимость!
И не надо потеть. Вытирать о кальсоны ладони.
Как потел толстый фюрер, когда восседал он на троне.
Когда вешал он Зою с её позывным грозным «Таня»,
и когда дед горел у меня в русском праведном танке!
Слушай, ты, защищавший фашню! Слышишь? Слушай.
Повторяй! Никогда возрождать этот ад, хтонь не будем.
Я совсем не коварна, но я бы желала, чтоб уши
у тебя отрезали по капле. И казни хочу я прилюдной.
Да, я русская. Русская я – вопреки, супротив, в гневе, супер,
несмотря, невзирая, помимо. Как русский Суворов!
Об одном я мечтаю: победе! И чтоб разный «унтер»
восвояси убрался. Без слов. Скоро!
Научись, Украина, рожать, как издревле, сынов ты,
как при князе Владимире Красное солнышко, знатных!
Ты мой яблони свет, ты мой персик, эпоха
краснозвёздных людей, вот вам – латы!
Но намучались мы, настрадались всем скопом, народом,
так рожай, Украина, не этих бандеро-уродов…
Так рожай кобзарей, мудрецов, Феофанов, Хмельницких,
да Иванов Поддубных, ведь ты же умеешь быть птицей,
поляницей, душицей, криницей, загадкой и сказкой.
А теперь лишь вдовицы повсюду, куда взор не кинешь.
Вот поэтому суд, чтобы впредь неповадно для глаза,
вот поэтому суд, чтобы впредь неповадно и ныне!
…И сидят на скамье. И дрожат. Щёки сводит от страха.
От фашизма поможет петля, пуля, мина и плаха.
За ребят, что погибли от самых Донецких окраин,
за ребят, полегли что до самого жгучего Львова.
Ибо Каин разросся и стал укро-европо-каин.
А для Каина участь не нами, а свыше готова!
* * *
Эти маковки белых московских церквей,
эти бублики, пряники, сушки, картоха,
скомороший мой вальс, балалайка в избе,
к вам – на брюхе до самого Бога,
и когда нам грозят: мы вам не продадим
на полях Елисейских, не пустим на шопинг.
А старуха на сельском базаре всем им
не продаст гитлерью ни грибов, ни малин,
ни моченых рябинин в сиропе!
* * *
Это тебе не норвежский «букмол», не голландское «гезелихейд»,
это русский сплошной рубец на рубце!
И не лечится, не зашивается «Русь – свет очей»,
как Раскольников, как старая мать на крыльце.
Хоть сто иголок возьми, сто нитей и пяльцы.
Русь высвечивает из всего, из заплат на рубахе,
из разорванных джинсов,
Тарковского, из Рубальской
да из Зои Космодемьянской на плахе.
Из Гагаринского «Поехали», из слабенького Горбачёва,
из ошибающегося Ельцина, из глубоких ран Киева,
даже из самой старой, дряхлой сараишки никчёмной,
из учёного, открывающего телевидение, электродвигатель,
автомат Калашникова, радио, самолёт Можайского.
«Русь – свет очей моих» – атомная подводная лодка.
И дырявый носок на спасённом: «Пожалуйста,
передайте жене, что мы взяли высотку!».
Не залатать родину даже в сердце пробитом!
Не заколотить гвоздями крест-накрест и дальше.
Вот вы сидите в баре, в кафе и улиток
по Маяковскому поглощаете, полные фальши!
Мне иногда стыдно за людей, жаждущих гранты.
Родина – это рабочие, декабристы и Герцен!
Далеки от народы иные. Отстаньте!
Не зовите меня. Мне не впеться, не вдеться!
У меня просто глотка кричащая, вящая.
У меня рваная родина на Юго-востоке.
Лишь не стыдно в глаза глядеть прошлому. Пращуры
у меня в каждой ране, в рубце, в каждом оке!
ПЛАТЬЕ
В этом платье я ходила очищаться-собороваться,
платье синее, блёстки его в серебре.
Платье тёплое, блёклое. Платье не новое,
если честно, то платьишко так себе.
В этом платье стояла я, вытянув пальчики,
двое батюшек: старец Иосиф и с ним
молодой, худощавый – такие же мальчики
под Артёмовском в центре, где нынче бои.
О, как пели они, что боялась дышать я,
о, как стукались, словно слова, о бока,
колыхалось на мне серебристое платье
там, где грудь,
там, где кожа,
где в цыпках рука…
– Исцели меня, Боженька милый, отверзи,
исцелив всех, кто в храме, молю я, не брезгуй
этим дряхлым и бренным всем телом всполетым,
исцели новым солнцем и жёлтым, и белым.
Мы все знаем твои чудеса исцеленья,
я пред каждой иконой встаю на колени!
Кто ослеп, тот возвидел весь свет, даже больше,
кто оглох,
тот услышал небесное пенье,
и живым это надо и мёртвым, кто в толще
наших пряных земель,
прелых ягод и листьев.
Исцели нас, мы – письма тебе! Да, мы – письма!
Эсэмэски, послания, блогеры-гоголи.
Я не знаю, зачем платье гладила, трогала…
кружева теребила, тесёмки, что вязаны,
это мамины нити, по-нищенски бязевы…
Я такая, как все, даже больше такая,
лезли в голову мысли, их я в небо макала,
прямо в самую маковку синюю-синюю,
исцели ты всех нас и его, исцели меня!
Всех единой нас кисточкой беличьей мазали,
лоб и шею, и грудь, и запястья, и глазоньки,
исцели эту бабу – колючее дерево,
исцели малыша, пацанов, кровных братишек
и не кровных сестёр тех, которым я верила,
и солдатов, которым вяжу пары варежек.
У меня там, в груди, города все закончились,
по которым стреляли, остались развалины,
магазины закончились, лавки, где пончики,
оживает одно неживущее марево.
А домой я приду: платье скину и в ванну я,
буду долго я там: исцели мои ноженьки.
Лишь под утро как будто небесною манною
да свершится пусть всё! Сможется!
* * *
«...стой, солнце, над Гаваоном, и луна, над долиною Аиалонскою!» –
а земля не плоская, не квадратная, а что МКАД,
что кольцо обручальное.
Я без родины не могу. Без сараев её, что досками
колыбельную песню поют, где начало мне!
Где качало и убаюкивало, и меня приголубливало,
мне неважно, какая форма земли по Экклезиасту спонтанная,
только в книге пророка Исайи, что углями
прожигало меня всею родиной, всеми гортанями,
мне поётся! О каждой окраине, ибо отсюда мы,
с этой площади Ленина да из ДК скоморошьего.
Сколько ни поливай нас духами, шинелькой французскою,
всё равно пахнем гипсовыми пионерами с площади!
Пахнем мамами мы, и утробами их, и сосками их,
как из белых грудей молоко мы глотали днём, ночью ли,
пахнем родиной той, что из песни, что самая-самая,
и калошами, что у Корнея Чуковского.
Васильковая без васильков. Золотая без золота.
Мы не просто мещане: поесть и попить вкусно-сладенько.
В нас издревле заложено: знамя, огонь серпа-молота,
честь «за други спогибнуть» в нас генами вложено-дадено.
Не могу без тебя, моя серая, бледная, с краю что,
заревая моя, небогатая центром, окраина!
Не гордыня московская, в праздники только нарядная.
если вечно с тобой, то, конечно, в уме, теле, здравии,
если не покидать тебя и не гоняться за адовым
Парменидом открытым, простым моряком, Аристотелем!
Нет черты над поверхностью вод и, конечно, предателей,
остальное, что надо, мы сами себе заработаем!
КАЗАНЬ
О, каменное море посреди,
котёл, казан лопаткою бараньей,
я забеременела городом Казанью,
теперь я знаю, как страну любить!
Вынашивать – из камня – белых птиц.
Вот я иду, живот несу огромный.
Вокруг дома: учусь я быть бездомной,
и дно реки: учусь я быть бездонной,
границы области: учусь жить без границ.
Огромный мост. Учусь сжигать мосты
я с прошлым, Господи, мне дай дожить, проснуться.
Сцепила руки, что не разожмутся
никак, никак не разожму, прости…
Покуда не осталось городов
во мне, со мной – наивных, чистых, в центре,
ужель родить? Пока закат бордов,
уже отходят воды, плод, плацента.
Мне до утра, всего лишь до утра…
Рук не отъять с предплечий мне Казани,
её времён, где обирались дани,
возьми, возьми меня всю до нутра!
До Хижиц бы добраться мне пешком,
я, как бидон, что полон молоком,
в груди любви, как млеко у кормящей.
И слаще лишь варенье, мёд, компот.
…Вот пустота лишь только изойдёт,
чтоб голос слышать самый настоящий.