Пётр ТКАЧЕНКО. ТАЙНА ТАМАНИ, или «Самый скверный городишка…». Глава из повести

 

Пётр ТКАЧЕНКО

ТАЙНА ТАМАНИ, или

«Самый скверный городишка…»*

  

Нынешнее положение в обществе и состояние русской литературы требует от писателей разрешения целого ряда творческих задач. И прежде всего – перечитывания как вершинных её творений, так и переоценки творчества писателей второй половины ХХ века, послевоенного периода истории. В этом отношении примечательно творчество «классика» В.И. Лихоносова…

На протяжении всей своей творческой жизни Виктор Лихоносов периодически, но неизменно делал довольно странные на первый взгляд заявления, что он не является писателем: «не считаю себя писателем» («Литературная газета», № 49, 2012). Это можно было бы посчитать каким-то игривым кокетством. Или тем самоуничижением, известным со времён давних, когда автор умалял себя, а на самом деле писал об очень важном и главном. Случай с Лихоносовым имеет другую природу и причину. Ведь не может не поражать то, какую упрощённую и даже обывательски-примитивную оценку он давал гениальным и выдающимся русским писателям и вершинным творениям русской литературы. Помимо, разумеется, деклараций об их гениальности и талантливости…

Древняя Тмутаракань (Тамань), куда он ездил «вздыхать по тёмной далёкой утраченной жизни», как в его начальной лирической повести «Осень в Тамани», так и в последующем, оказалась без «Слова о полку Игореве», даже без упоминания о древнерусской поэме ХII века, с которой и началась наша литература и отсвет которой лежит на всей русской литературе. А ведь Тмутаракань – занимает центральное место в «Слове» и имеет не столько географическое и историческое, сколько духовное значение. Перечисление князей из летописи, изображённых и в «Слове», не даёт никаких оснований для таких обличений: «Никто ничего не знает, где и как жили люди… Плакать хочется» («Наш современник», № 11, 2021). Как «знает» писатель, видно из такой его, как всегда велеречивой сентенции: «Странно всё же, что земля эта не дала своего певца. А без певцов летописцев величие невозможно». Но эта земля дала первого на Руси певца – Бояна, имя которого стало нарицательным, что следует из текста «Слова о полку Игореве». Но «Слово» для современного певца Тмутаракани и Тамани не существовало. А потому он настаивал: «Живого слова о них из Тмутаракани к нам никакой ветер не донёс» («Наш современник», № 10, 2021). И это в то время как оттуда «ветер донёс» главное для нас «Слово». Не донёс ветер живого слова до писателя. Но до неленивых и любопытных донёс. И о тех же тмутараканских князьях, которых он приводит списочно, многое говорится в «Слове». Там и есть о том, как жили люди на этой земле… Да ведь уже появились настоящие глубокие исследования об этом, в том числе «Древняя Русь и Великая Степь» Л.Н. Гумилёва. Но – «никто ничего не знает»… И это отсутствие «Слова» в размышлениях писателя о Тмутаракани, как теперь очевидно, вовсе не случайно. Вот такое «соединение с прошлым». А одни декларации о таком «соединении» ничего не значат.

Между тем «Слово о полку Игореве» живёт в народном самосознании, но как бы помимо современной литературы. Иначе, как объяснить тот факт, что простые люди, не литераторы, установили памятник, часовню «Слову» и его герою князю Тмутараканскому храброму Мстиславу. На предполагаемом месте битвы, где Мстислав «зарезал Редедю пред полки касожскими». Это под Краснодаром, у посёлка Белозёрного у озера Лотосов (см. об этом в моей книге «Кубанский лад», издательство «Традиция», 2014).

Суждения В.И. Лихоносова о русской литературе поражают своей необязательностью. То, что создали великие, неважно. Важно то, что они не создали, а могли бы создать. Вот беда, вот печаль, вот какая утрата и потеря... И вообще, «чего-то сущего не досказала о России наша литература» («Сожаление»). А ведь могла досказать… какая досада и утрата… И не только литература, но «русский мир наш испорчен уродами, везде глумления, попрание веков, русскую литературу засорили чужие люди (доморощенные иностранцы)… как с этим мириться, вот о чём вздыхать надо, господа».

Нет, такое понимание русской литературы, испорченной «уродами», надо привести, по возможности, полно, ибо такой метод её постижения филологами ещё неведом: «Если бы Пушкин дожил… ну… до 1881 года (до гибели Александра Второго), нет, прибавим ещё годика три… О, если бы Пушкин прожил столько… Оглянись вокруг. Толстой, Тургенев, Тютчев. И Лермонтов ещё жил бы, семьдесят лет ему, подумаешь! И Грибоедов не погиб в Персии, и Веневитинов не умер в двадцать два года, и Боратынский состарился бы в Муранове или в своей Маре… Другой был бы у литературы строй. Да и Россия чуток не такая. И как всё иначе писалось бы после пушкинского романа о 12-м годе, какой бы это русский Гомер возрос, как приутихли все хулители русского царства. А Лермонтов, может ещё раз приехал в Тамань, разглядел бы казаков, а не каких-то там сочинённых ундин, ещё раз описал хату Царицыхи, попытал бы слепого, как ему живётся, расспросил бы про Сухое озеро, вышел через Синявину балку к пахнущему камкой берегу… Сколько потерь… Сколько не написанного про Тамань именно им… Ведь это великое несчастье для русского мира, что таким гениям не дан был Тицианов век. Ивану Аксакову разве шестьдесят один год жить? А Константин, его брат, ещё меньше. А Гоголь… Аполлон Григорьев… И разве зря я говорю? Они затмили бы всю нигилистическую нечисть. Толстой бы не посмел дерзить государям. А если бы в сорок девять лет не умер Александр Третий?! Другая Россия была бы. У меня он царствовал бы до тридцатого года. Не было бы революции, войны с Германией, голода, красовалось бы казачество – донское, кубанское, терское, забайкальское. Есенин мог бы дожить до семидесятого года. Но чаще всего думаю о Чехове. После гражданской войны увожу его в Париж. А лучше бы в Афины. В Париж он бы приезжал к Бунину. Мог бы запросто дожить до дня Победы. Лишних сорок лет писал бы ещё, Боже мой! Как нам не повезло! «Тихий Дон» бы читал. И вот так в одиночестве я часто жалею, предаюсь юродивым мечтаниям: ах, кабы да если бы…

Не всех ещё назвал. Константин Леонтьев мог бы дожить до 17-го года, но не до отречения, а до взятия Царьграда (он верил, что Царьград будет наш), Евпраксия Вревская (Вульф) умерла в Голубово в 1883 году. Как бы на старости они говорили: Пушкин, она, вдова Нащёкина, да и сам дружок Нащёкин. А ещё Анна Керн» («Наш современник», № 9, 2021). Это и есть русская печаль писателя: «И это моя печаль русская». То есть, маниловская печаль о несуществующем и невозможном и есть «печаль русская»…

Видимо, предвидя возражения, автор добавлял: «И разве мои взрослые глупости не хороши?». И мы должны сказать на это: да не хороши, потому что они – не о литературе, это имитация разговора о литературе. И не о действительной жизни, а о возможной, как теперь говорят – виртуальной. И добавлял с видом страдальца: «Пусть уж посмеётся кто-нибудь надо мной, ладно стерпим». Но над этим нельзя смеяться. На это можно разве что сказать словами В.В. Розанова: «Всё это страшно горько, страшно трудно, надо всем этим нельзя смеяться, и дурно делает тот, кто это делает. Но изменить факта нельзя – и не следует».

Литература никогда не жила и не живёт по такой «арифметике». И каждый поэт свершает именно то, что ему дано свершить. А всякие гипотетические гадания – есть плод смутного представления о природе поэзии вообще, её неразличение, что с людьми бывает нередко, и как результат – неумение сказать что-либо по существу.

Кажется порой, что всякое и каждое обращение В.И. Лихоносова к русской литературе, хоть в «записях» его, хоть в текстах его произведений, непременно оборачивается откровенным литературным конфузом и казусом. Ну скажем, Л.Н. Толстой пропел песнь российской жизни. Но ведь у него был брат Николай, талантом не ниже его. И только его ранняя смерть не дала нам познакомиться с его возможными произведениями. Ах, какая утрата. И начинается очередная литературная маниловщина о том, что «чего-то сущего не досказала о России наша литература»: «Вот и ранняя смерть брата Толстого – Николая Николаевича, восхищавшего современников «ясностью и спокойствием созерцания» … и влиявшего на младшего брата мягкостью, неосуждением людей, художественным даром, который, говорят, был у него не ниже… Кажется, доживи наши герои до старости и очутись вместе на перекрёстках бытия – легче было бы чувствительному люду сберечься от хамова племени».

Совершенно очевидно, что подобные размышления о литературе вероятной и виртуальной «классику» затем только и понадобились, чтобы не сказать ничего дельного о России и о литературе существующих, по причине его отсутствия у автора… Это же совершенно не то, что, скажем, у В.Короленко: «Во всех этих бесчисленных рассказах, которые реяли, точно мухи, вокруг Толстого – проповедника, мне чуялся какой-то самодовольный догматизм человека, ушедшего от мучительных житейских противоречий и теперь тщательно закрывавшего все щели своей наскоро сооружённой часовенки, чтобы до неё не достигли отголоски живой, смятенной, страдающей и противоречивой жизни. Сам я в то время чувствовал себя на распутье, растеряв много догматов, я искал новых формул. Но толстовское решение казалось мне слишком простым, слишком удобным и лёгким… А довольство своим решением, которое, казалось, я улавливал в настроении проповедника, мне в то время было органически неприятно» («Великий пилигрим (Три встречи с Л.Н. Толстым)»).

Всё сказала, всё «досказала» наша литература о России. Но чтобы узнать об этом, её надо внимательно читать… И любить. Не себя – в ней, а именно её – литературу.

Или в «записи» уже под 2010 годом: «Какой-то Курочкин» и строчка его романса: «Расстались мы ни вздохом, ни словами…». Не говорю уж о неточном цитировании Василия Курочкина («Расстались гордо мы; ни словом, ни слезою»). Но почему «какой-то»? Хорошо известный поэт революционно-демократического направления, редактор знаменитой сатирической «Искры». Стихотворения «Двуглавый орёл» – против самодержавия как основного источника зла. Член ЦК революционной организации «Земля и воля». Автор стихотворения «Будущность Франции»: «Я дружен стал с нечистой силой… Уж тут свободе места мало/ И Франция былых времён/ Пигмеев королевством стала…» (1871). Так что В.Курочкин вовсе не «какой-то». Но ведь от певца, защитника, страдальца и плакальщика о старой, царской России странна такая характеристика поэта, как и само обращение к нему…

Но такие произвольные шатания, как говаривали когда-то, по садам русской словесности, назывались так: «В.Лихоносов напоминает о высоких традициях классики» (О.Н. Михайлов). «Напоминал», конечно. Но только не о «традициях» и не «классики», а совсем о другом.

А потому, когда я слышу теперь, даже с университетских кафедр: «Утверждение полноправия его места (не Курочкина, а Лихоносова) среди величайших классиков русской литературы» (Е.А. Васицкая), мне хочется услышать не только подобные декларации, но и хоть какой-то анализ текстов писателя, подтверждающих справедливость такого утверждения…

 Вот М.Ю. Лермонтов – «странный, кривоногий, маленький поручик» («Осень в Тамани»). Хотя он тогда ещё не был поручиком, а прапорщиком, изобразил в «Герое нашего времени» Бэлу, а пленную черкешенку Аише – не изобразил. А ведь мог изобразить, но не изобразил… Как можно было поступить столь опрометчиво?.. Разве это не печаль? И не «утрата» для русской литературы?

Или ещё непростительная для М.Ю. Лермонтова и для всей русской литературы «утрата». Написал он свою «Тамань», в сущности, «бытовой анекдот» (сс. Т.V, М-Л, 1937). А вот новеллу «Керчь» не написал. А ведь мог написать: «Жалко, что её (Керчь) не посещал Лермонтов, может ещё одна волшебная повесть взошла бы и называлась коротко: «Керчь». Разгадывать тайны героев пришлось бы устремляться сюда, в этот милый городок … Да, повесть «Керчь». Но сердитый поэт не обозвал бы и Керчь так же, как Тамань»? («Наш современник», № 11, 2021). Ну разве можно за это на М.Ю. Лермонтова не обижаться? Можно и нужно: «На Лермонтова можно обижаться». Он ведь «унизил» Тамань, назвав её так: «Самый скверный городишка из всех приморских городов России». А вот В.И. Лихоносов, не в пример ему, наоборот её прославлял до того, что ему это дело даже надоело: «Столько лет толкаться в этой станице, прославлять её…» («Наш современник», № 10, 2021). Нет, всё-таки опрометчиво поправлять классиков, даже если ты тоже увенчан титлом современного «классика». А теперь думается о том, что как хорошо, что М.Ю. Лермонтов не посетил Керчь. Не потому, что не появилась ещё одна волшебная повесть, а потому что читатели были избавлены от новой литературной маниловщины.

Видимо, всё дело в том, что если М.Ю. Лермонтов оказался в Тамани «по казённой надобности», то наш современный «классик» – по досужей праздности, «ездил сюда вздыхать по тёмной далёкой утраченной жизни», «поскорбеть о себе», а то и, как он сам писал, – «проветриться»… И теперь, вздыхая и печалясь над этим литературным словоблудием современного «классика» о его досужих писаниях, можно сказать разве что словами А.С. Пушкина о другом классике, сочинениями которого и до сих пор мордуют школьников, – «преступное пустословие»…

Как-то В.И. Лихоносов отозвался об А.И. Солженицыне, что он какой-то советский писатель, в том смысле, что он подвержен господствовавшим в обществе идеологическим и политическим догматам и его писания трудно назвать литературой («Несчастье Солженицына»). К сожалению, это относится и к самому В.И. Лихоносову. Поскольку «утраты» русской литературы так и не позволили ему прочитать маленькую новеллку М.Ю. Лермонтова «Тамань», он так же, как и было заведено тогда, вместо толкования, прочтения текста великого поэта, пустился в позитивистские поиски прототипов его персонажей, того, что было потом в Тамани, после М.Ю. Лермонтова («Тайна хаты Царицыхи»). И в этом якобы был безусловный показатель связи литературы с жизнью, проверка её «самой жизнью». А на деле – изрядная доля вульгарного социологизма или говоря словами М.Ю. Лермонтова, «несчастной доверчивости к буквальному значению слов». Всё это было интересно, только к пониманию лермонтовской «Тамани» не имело никакого отношения…

И поскольку свою просвещённость писатель не мог иначе выразить кроме как только ворчанием на неразумных людей, впавших в беспамятство, – «никто ничего не знает», – то и жителей Тамани, казаков, он упрекал в том, что они не сохранили для него хаты, в которой бывал М.Ю. Лермонтов: «Почти до конца века бытовали неграмотные казаки без особых воспоминаний о том, что тут у них произошло в сентябре 1837 года возле хаты Царицыхи: жили беспрерывным трудом, службой, отлучками на войну, и невдомёк им было хранить эту хату для нас, неведомых поклонников Лермонтова».

Мне же кажется, что если тайна Тамани и существует, то она заключается в том, что она как-то связана именно с осенью. И М.Ю. Лермонтов осенью 1837 года побывал здесь. И потом были осени в Тамани. Осенью, 11 сентября 1855 года в Тамани высадился англо-французский десант. Прямо из Парижа: «Жители при внезапном вступлении едва успели что захватить, а большею частью весь хлеб и имущество осталось и сожжено неприятелем. Большой урон был нанесен жилым постройкам. Был разрушен и дом Мысника». То есть домик, в котором останавливался М.Ю. Лермонтов. Восстанавливал хату сын Мысника Семён Фёдорович. Во время немецко-фашистской оккупации Тамани, опять-таки осенью, с 3 сентября 1942 года по 3 октября 1943 года, этот двор со всеми постройками был уничтожен. Потом уже, в 1948 году, это место, где находился дом Мысника, было передано в ведение Таманского морского порта (Сборник «20 лет музею М.Ю. Лермонтова в Тамани», ст. Тамань, 1996). Так что казаки отстояли и сохранили ценою своих жизней саму Тамань, а вот с хатой вышла промашка, не доглядели, «невдомёк им было хранить эту хату» не для истинных знатоков, а для залётных поклонников М.Ю. Лермонтова… Ну а потом в Тамани наступила осень с «Осенью в Тамани» В.И. Лихоносова. С упреками предкам и современникам за беспамятство и нерадивость ко всему родному. Но зато – с «музыкой слова»…

Да что же такое особенное изобразил М.Ю. Лермонтов и в своём романе, и в этой маленькой новелле «Тамань», что люди читают её вот уже более ста семидесяти лет? Молодой прапорщик, то бишь его герой, персонаж Григорий Печорин, приехал в Тамань «с подорожной по казённой надобности». С ним случилось там происшествие, которое могло стоить ему жизни, вот и всё. Да ещё обозвал Тамань «самый скверный городишка из всех приморских городов России». Но почему «самый скверный»? Не потому же, что он там чуть-чуть не умер с голода, да ещё вдобавок его хотели утопить, нет, конечно.

Сразу же уточним, дабы избежать путаницы, нередкой в нашем литературоведении: автор ли всё это пережил в Тамани или его герой? Сам М.Ю. Лермонтов «обозвал» Тамань «скверным» или его герой Григорий Печорин? Всё, что есть в произведении – это творение автора. Всякие же поиски соотношения героев и автора являются, по сути, псевдофилологическими и ненаучными: «Разве можно считать горшечника как глину? Скажет ли изделие о сделавшем его: «Не он сделал меня? И скажет ли произведение о художнике своём: «Он не разумеет?»» (Книга пророка Исаии, 29:16).

Самым скверным городишком Тамань в «Тамани» оказалась потому, что там было «нечисто». Об этом герою напоминалось несколько раз. Сначала говорит десятник, который повёл его по городу в поисках квартиры, фатеры: «Есть ещё одна фатера, – отвечал десятник, почёсывая затылок, – только вашему благородию не понравится: там нечисто!». А ранее продрогший, измученный и рассерженный герой в сердцах сказал десятнику, который долго не мог найти квартиры: «Веди меня куда-нибудь, разбойник! Хоть к чёрту, только к месту!». Десятник и приводит его «к чёрту», туда, где «нечисто».

«Не поняв точного значения последнего слова», герой велел идти десятнику вперёд. Вскоре он начинает понимать, что значит – нечисто. Собственно говоря, это и является, так сказать, темой новеллы «Тамань».

Но примечательно, что о том, что здесь нечисто, говорится трижды, об этом говорят три человека. Сначала – десятник, потом – линейский казак, исправлявший должность денщика при герое: «Плохо, ваше благородие!.. Здесь нечисто!». А денщику сказал об этом знакомый черноморский урядник: «Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!..».

И вскоре герой убеждается в том, что здесь действительно «нечисто». Войдя в хату, из которой «повеяло сыростью», он не увидел ни одной иконы: «На стене ни одного образа – дурной знак». А тут ещё мальчик лет четырнадцати с белыми глазами: «Он был слепой, совершенно слепой от природы». Герой назовёт его потом – «слепой чертёнок», желая дознаться, куда он «ночью таскался с узлом».

Убедившись в том, что он попал туда, где нечисто, и что мальчик вовсе не слепой, а просто «с белыми глазами», герой вдруг подумал: «В тот день немые возопиют и слепые прозрят». А подумал он так, вспомнив библейскую фразу, потому что происходящее вокруг соотнеслось с неким высшим смыслом.

Ведь поэт, художник во все времена изображает жизнь такой, какой она есть. Нередко во всей её неприглядности. Но у истинного поэта, а не бытописателя, в его изображении непременно присутствует, светится идеал той жизни, какой она является на самом деле. По Божьему устроению, какой она должна быть… Можно сказать, что темой «Тамани» является соотношение Божественного и человеческого. Здесь, может быть, в наиболее полной мере сказалось выраженное поэтом положение человека в его земной жизни – между небом и землёй.

Герой новеллы как человек хотя и «порочный», но верующий, потому и подумал видоизменённой фразой Священного Писания, что происходящее вокруг него соотнеслось с высшим духовным смыслом человеческого бытия. Это фраза из Книги пророка Исаии: «И в тот день глухие услышат слова книги, и прозрят из тьмы и мрака глаза слепых» (29:18).

В тот день… Что же это за день, который и изображает поэт в «Тамани»? После того, как «падёт величие человеческое, и высокое людское унизится; и один Господь будет высок в тот день» (2:11). Наступает день, когда человек бросит серебряных и золотых своих идолов, кумиров, которых он сделал себе для поклонения им. В тот день глухие услышат, а слепые прозрят, потому что «страждующие более и более будут радоваться о Господе» (29:19). Это день обретения Бога, торжества Божия, когда не «будет более обидчика, и хульник исчезнет, и будут истреблены все поборники неправды» (29:20). Будут истреблены те, поборники неправды, которые «запутывают человека в словах, и требующему суда у ворот расставляют сети и отталкивают правого» (29:21). В тот день – это тот день, когда люди обретут Бога, и «блуждающие духом познают мудрость» (29:24). Примечательно, что в день торжества Господня в Тамани всё происходит именно по книге пророка, в которой говорится о глухих и слепых. Слепой мальчик, оказавшийся зрячим, и глухая старуха, оказавшаяся не глухой. В изменённой же фразе героя говорится о немых и слепых. Но немых он в Тамани не встретил…

Вот, что стоит за той фразой, которой подумал герой новеллы «Тамань». В той хате, где нечисто, хате, стоящей у самого морского обрыва, происходило противоборство праведного с неправедным, происходило познание истины и обретение Бога. Это и изобразил М.Ю. Лермонтов в новелле «Тамань». Он не только не унизил этот «самый скверный городишка», но представил то, как из его скверны духом познаётся мудрость и истина. И только обыденное, а то и порочное сознание могло увидеть в этом высоком духовном действе унижение…

А в хате и далее всё свершалось по Священному Писанию. Старуха, отвечавшая на все вопросы, что «она глуха, не слышит», вдруг услышала, когда герой стал допытываться у мальчика, «слепого чертёнка», куда он ночью бегал, и стала ворчать: «Вот выдумывают да ещё на убогого!». То есть и глухие услышали…

Но почему восемнадцатилетняя девушка, «певунья», названа Ундиной? Ведь если такого типа женщины от Тамани до Керчи не было, значит, по мнению современного «классика», М.Ю. Лермонтов написал неправду, так сказать, исказил действительность… Своего подлинного имени она ведь так и не назвала: «А как тебя зовут, певунья?» – «Кто крестил, тот знает». «А кто крестил?» – «Почему я знаю?». «Экая скрытная…». Как видим, она крещёная и ходит в церковь. Когда она, волнуясь за Янко, своего друга-контрабандиста, спросила: «А если он утонет?», мальчик отвечал ей: «Ну что ж? в воскресенье ты пойдёшь в церковь без новой ленты». То есть, она останется без подарка. И в то же время она «бес-девка», как назвал её казак-денщик. И в то же время у неё – «змеиная натура», «она как змея скользнула между моими руками»… То есть, надо полагать, она внешне чтит обряд, соблюдает приличия христианки, крещёная и ходит в церковь, но сущность её пока остаётся тёмной – змеиной, бесовской. Но это само по себе предполагает, что она находится уже на пути к правде. Кажется, об этом в Книге пророка Исаии – о не умеющих читать: «И сказал Господь: так как этот народ приближается ко мне устами своими, и языком своим чтит Меня, сердце же его далеко отстоит от Меня, и благоговение их предо Мною есть изучение заповедей человеческих» (29:13).

Герой узнает её змеиную сущность, прикрытую внешней красотой, тогда, когда она попыталась утопить его. Ундина же – это в средневековых поверьях дух воды в образе женщины, русалка, наяда. Она в новелле и названа «русалкой» после того, как проявила свою змеиную сущность. Здесь – перекличка с «Ундиной» В.Жуковского: рыбак подымает из воды деву морскую, «пела она и качалась на зыбкой волне. …Ундинами чудные эти девы слывут у людей».

Эта Ундина в новелле двулика, так же как и в стихотворении М.Ю. Лермонтова «Тамара»: «Прекрасна как ангел небесный,/ Как демон коварна и зла». Можно сказать, что продолжение образа Ундины из «Тамани» получило развитие в стихотворении поэта 1841 года «Морская царевна». Здесь обманная сущность Ундины, морской царевны, предстаёт во всей определённости: «В море царевич купает коня: / Слышит: «Царевич, взгляни на меня!». Когда он выбрасывает её на морской песок, она превращается в морское чудище: «Видит, лежит на песке золотом / Чудо морское с зелёным хвостом… Хвост чешуею змеиной покрыт… Пена струями сбегает с чела. / Очи одела смертельная мгла». То есть морская царевна уже с признаками безумия, в то время как в «Тамани»: «На лице её не было никаких признаков безумия». Это ввело в заблуждение героя. И её змеиную натуру он узнал только тогда, когда она попыталась его утопить. Но главное – там и здесь представлена обманная сущность и Ундины, и Морской царевны. В новелле «Тамань» и происходит узнавание её истинной сущности, сокрытой её внешностью.

Да, есть единственное литературное суждение В.И. Лихоносова о «Тамани» М.Ю. Лермонтова (1979), но и оно, как всегда у него, в разговоре собственно о литературе оборачивается казусом: «Никто из литературоведов не обратил внимания, что лермонтовская Ундина в «Тамани» совершенно не похожа на казачку, на южанку вообще. От Тамани до Керчи не было такой. Тень какой-то петербургской красавицы опустилась на таманскую землю. Жизнь, искажённая нашими мечтами, настроением, обидами судьбы и любовью к какому-нибудь Байрону, а потом критика сто пудов наворотит вокруг этого». То есть всякое литературное, образное, с его «вымыслом» – есть искажение действительности. Ну, прямо-таки по меркам «социалистического реализма».

Никакого отношения к Байрону ни это, ни другие сочинения М.Ю. Лермонтова, конечно, не имеют («Нет, я не Байрон, я другой»). Но В.И. Лихоносов без «Байрона» или «Парижа» не мог. Единственно они в его воззрениях были мерилом всего в России… Как не попечалиться «классику» и над этой выдумкой, если «русский мир наш испорчен уродами»…

 

Таким образом, в «Тамани» М.Ю. Лермонтов, вопреки мнению современного «классика», изобразил брань духовную, противоборство тёмной и светлой сущностей человека. Вот о чём эта новелла. Хотя, внешне и кажется только описанием дорожного происшествия… Вот почему этот городишка самый скверный. Там пребывает нечистая сила, скверна, и там идёт борьба с ней.

Это кажется невероятным, но ведь об этом же – и в «Слове о полку Игореве». Тмутаракань – это место, где пребывает истукан, «Тмутараканский болван», то есть ветхозаветный кумир. «До кур Тмутаракани» – это титлованное, сокращённое написание слова кумир.

Молодые князья, братья Игорь и Всеволод, отринув своих богов, пошли искать чужих. Об этом и сокрушается великий князь Святослав: «Ваши храбрые сердца в жестоком харалуге скованы». Жестокосердие же и есть признак отречения от своих богов и принятие чужих… А смена веры равнозначна гибели человека: «Берегитесь, чтобы не обольстилось сердце ваше, и вы не уклонились, и не стали служить иным богам и не поклонялись им» (Второзаконие, 11:16).

В «Тамани» М.Ю. Лермонтов писал о том, что и «самый скверный городишка» отнюдь не является «скверным», так как в нём, как и везде, идёт внешне незримая духовная борьба с этой самой «скверной»…

Называя городок «Тамань» «самым скверным», поэт тем самым как бы говорит, точнее – изображает то, что везде, где только ни есть человек, идёт жизнь человеческая. Везде, даже в самом «скверном» городишке… Жизнь всеобщая, управляемая Божественной силой. Нет «провинций», нет забытых Богом мест. Глухих углов. Таковыми их делают люди, отступая от своей духовной природы, искажая путь свой на земле…

Герои новеллы «Тамань», как и романа в целом, не уклоняются от веры и сохраняют свою человеческую духовную сущность. О чём свидетельствует и судьба Бэлы. Об этом говорит Максим Максимыч: «Этакая мысль придёт ведь только умирающему!.. Начала печалиться о том, что она не христианка, и что на том свете душа её никогда не встретится с душою Григория Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой. Мне пришло на мысль окрестить её перед смертию; я ей это предложил; она посмотрела на меня в нерешительности и долго не могла слова вымолвить; наконец отвечала, что она умрёт в той вере, в какой родилась». И когда Бэла умерла, она и после смерти осталась в своей вере: «Я хотел было поставить крест, да знаете неловко: всё-таки она была не христианка…».

Итак, как в «Слове о полку Игореве» Тмутаракань – место пребывания литого кумира, который – мерзость пред Богом, так и в Тамани – это место, где – нечисто, где пребывает скверна. И где идёт вместе с тем брань духовная за сохранение сущности человека. Имя же ветхозаветного кумира – ВИЛ: «Был у вавилонян идол, по имени Вил… Царь чтил его и ходил каждый день поклоняться ему: Даниил же поклонялся Богу своему. И сказал ему царь: почему ты не поклоняешься Вилу? Он ответил: потому, что я не поклоняюсь идолам, сделанным руками, но поклоняюсь живому Богу, сотворившему небо и землю и владычествующему над всякою плотью» (Книга пророка Даниила, 14:3-5).

Мой старший товарищ, поэт Виктор Михайлович Жорник, общавшийся с В.И. Лихоносовым в Тамани и Пересыпи, для краткости в разговорах, обычно называл современного «классика» – ВИЛ, то есть аббревиатурой, что значило Виктор Иванович Лихоносов. Когда я ему сказал, что Вил – это ветхозаветный истукан, идол, кумир, он немало изумился этому, но потом согласился: «Этого не может быть. Но похоже так и есть…». Ведь Священное Писание говорит не только о том, что было когда-то, но о том, что свершается всегда и ныне, во все времена и со всеми...

Да, умеет сатана насмеяться над человеком, над всяким, даже если он увенчан суетными современниками именем «классика»… Вот и В.И. Лихоносов, полагал, что он «воспевает» Тамань, не в пример М.Ю. Лермонтову, а на самом деле унизил её, заметив только её тёмную сущность – Лысую гору.

Но если Тмутаракань – по «Слову» – место кумиров, а по М.Ю. Лермонтову – место, где нечисто и где пребывает скверна, там непременно должна быть Лысая гора – и реальная и символическая. И она там действительно есть, её не может там не быть: «Лысая гора, на которую вместе с бабою-ягою и нечистыми духами, собираются ведуны и ведьмы… Выражение: «ведьмы летают на Лысую гору» первоначально относилось к мифическим женам, нагоняющим на высокое небо тёмные, грозовые тучи…». Там совершаются «бесовские потехи, ведьмы со всего света слетаются на Лысую гору на шабаш и сдружаются там с демонами» (А.А. Афанасьев, «Поэтические воззрения славян на природу»). Читая записи Лихоносова, нельзя не удивиться тому, с каким постоянством и даже назойливостью он обращается к этой Лысой горе, словно она – основная достопримечательность скверного городишки. Причём, обращается к ней даже в тех случаях, где это казалось и вовсе ни к чему: «И вдруг захотелось мне отлучиться в Тамань, проветриться, постоять на круге у Лысой горы»; «Словами не всё скажешь, но ходить по Тамани лучше всего ночью. Уйти на самый край, за Лысую гору, там уже пугливо, и это хорошо»; «На улице Холодной и на той близкой к раскопкам улице, что зову я про себя улицей преподобного Никона, что взбирается в сторону Лысой горы». Видимо, и Никон тут помянут неслучайно, в противопоставление с Лысой горой: «А солнце всходило над Лысой горой год за годом». Наконец, на Лысой горе он спасается, то есть надо полагать, приобщается ко всему, на ней происходящему: «Всегда мне казалось, что хоть ненадолго спасусь, отвлекусь там, где эта Лысая гора» («Наш современник», № 10, 2021).

И надо отдать должное чутью современного «классика». Он нашёл и изобразил Таманскую блудницу в повести «Афродита Таманская» («Москва», № 9, 1991). Не ту мифологическую богиню любви, возникшую из морской пены, дочь Зевса и океаниды Дианы, местом почитания культа которой является Кипр, а современную таманскую блудницу, которую послали в эту станицу стажироваться на винзавод: «Шутила, конечно: мол, я хожу по Тамани подобно Афродите со своим Адонисом»… «И Тамань не переменит моей судьбы – как на горе Лыске веками не росла трава, так и мне трудно надеяться на всходы». То есть, она остаётся на Лысой горе, разделяя всё то, что на ней происходит. Она много «стала знать тёмного, о чём в книгах писать неприлично». Ей стало знакомо «желание потерять стыд».

Конечно, «Евино племя везде сущее, и в вавилонских садах заводятся блудницы». Но примечательно и важно, что завелись они по воле автора именно в Тамани. Понятно сожаление автора повести «Афродита Таманская»: «Каких-нибудь блудниц помним, а хорошие люди никому не известны. Умерли, и никаких следов. Хорошие ведь тихо живут. Мужей своих ждут. В Тамани приключений не ищут». На это резонно можно было бы спросить у автора: а почему вы собственно помните только блудниц, а хороших не помните? Но ничего ведь не изменишь, такое по произволу и прихоти не изменяется. «Классик» помнит именно блудницу, а не тех хороших, которые там были и которых без всякого сомнения – большинство…

Но вернёмся к «Тамани» М.Ю. Лермонтова, к тому, как её понимают и толкуют сегодня. Ведь это не просто описание забавных историй и происшествий. Она – о духовной сущности человека, о том, как удерживается или не удерживается он на своей духовной высоте. Как внешние обстоятельства жизни искажают его духовную природу или как он преодолевает их.

Но тем удивительнее было обнаружить, что всю жизнь «протолкавшись» в Тамани «классик», полагавший, что он её «воспевает», так и не заметил её духовной сущности, уже постигнутой русской литературой… Это зависело от того, из каких источников он черпал «живую воду», вопреки, конечно, его прямым декларативным заверениям...

Всё началось тогда, когда ещё молодой писатель начал ездить в Коктебель, который был «мечтой людей искусства, а не всякого туристического сброда». «И сам отъезд в Коктебель был счастьем». Там собирались «сытые волшебники слова», в число которых он так стремился. Там познакомился он и подружился с О.Н. Михайловым, который свёл его с русским зарубежьем. Там говорили «о литературе, о белых офицерах, о боях в Крыму, о Врангеле». Там было завораживающе чудесно. Это словно о нём тогдашнем писал А.П. Чехов: «Он начинает мечтать… Воображение его рисует, как он становится знаменитостью. Будущих произведений своих он представить себе не может, но ему ясно видно, как про него говорят газеты, как в магазинах продают его карточки. С какой завистью глядят ему вслед приятели» («Талант»). И в Коктебеле неважно кто и что написал, ведь тут собирались знаменитости и говорили о литературе. Здесь был «наш коктебельский Ираклий Андронников» – В.А. Мануйлов, лермонтовед, знаменитость, да ещё – «в целой круглой шапочке»: «Он, конечно, не читал меня, но фамилию знал, потому что переписывался с тем же белым офицером в Париже, что и я… Вот как всё чудесно» («Наш современник», № 9, 2021).

С тем самым «белым офицером», который истово боролся с советской Россией, а потом просто с Россией, служил в Вермахте, готовя разведчиков. Он же боролся с советской Россией, а её не жалко, жалко только Россию «историческую», «старую», «самодержавную, царскую», то есть по сути, никакую. А само упоминание о «белом офицере» было для «классика» мерилом всех вещей – и исторических, и литературных.

Что написал В.А. Мануйлов о М.Ю. Лермонтове – было не столь важно. Важно то, что он – лермонтовед, знаменитость и – «в круглой шапочке»… Это был тот самый Мануйлов, который пребывал в амплуа «лермонтоведа-неудачника» (Иван Толстой), написавший в 1973 году статью «Лермонтов ли Лермонтов? К вопросу о происхождении поэта», которую начал писать ещё с 1936 года.

Эта казусная история, изложенная В.А. Мануйловым, унижающая гения без всяких на то оснований, такова. 14 августа 1936 года в Музей изящных искусств в Москве (Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина) пришло, как сам же В.А. Мануйлов отмечал, «малограмотное письмо» от подростка Абакумова А.С., в котором неверно называлось даже отчество матери поэта и которое якобы содержало «тайну» происхождения М.Ю. Лермонтова. Её подросток якобы услышал около районной больницы в Чембаре от 114-летней старухи. «Тайна» же эта такова, что Юрий Петрович Лермонтов не является отцом поэта. Бабушка Михаила Юрьевича будто бы заставила его скрыть грех своей дочери, которая «была в положении от кучера в её имении». Деспотическая помещица сосватала её с Юрием Петровичем. Последний же потому и согласился, что ему сулили имение.

Странно, что на основе только «малограмотного письма» подростка 1936 года, по всей видимости, подмётного, В.А. Мануйлов пишет небольшую статью только в 1973 году. То есть филологу, доктору наук понадобилось почти сорок лет для её написания. Кстати, степень доктора филологических наук В.А. Мануйлов не защищал, а получил её «по совокупности работ».

Когда В.А. Мануйлов приехал за консультацией к Ираклию Андронникову, тот вполне резонно ему сказал: «Всё это безусловно интересно. Я вижу, что ты не на шутку увлечён. Но, во-первых, ты же сам утверждаешь, что никаких доказательств тут нет». И добавил о том, кто же в таком случае будет считать нас лермонтоведами: «Мануйлов сидел с совершенно озадаченным лицом. Такой простой контрдовод ему никак не приходил прежде в голову» (Иван Толстой, «Литературная газета», 16.10.2014).

Другим лермонтоведом, которого точнее было бы назвать мартыноведом, с которым общался в Тамани В.И. Лихоносов, и, кажется, дружил, был В.А. Захаров, научный сотрудник музея М.Ю. Лермонтова в Тамани. Автор книги «Загадка последней дуэли» (М., Русская панорама, 2000). Он больше занимался убийцей М.Ю. Лермонтова Н.С. Мартыновым, чем творчеством и судьбой поэта. Опубликовал в этой книге «Сочинения г-на Н.С. Мартынова» – «Гуаша» и «Герзель-аул», как более драгоценные, чем сочинения М.Ю. Лермонтова.

По свидетельству В.А. Захарова, В.А. Мануйлов завещал ему продолжить свои изыскания о происхождении М.Ю. Лермонтова, несмотря на то, что для этого не было никаких оснований: «Завещаю Вам дойти до истины и докопаться, кто же был истинным отцом Михаила Юрьевича». При этом В.А. Захаров выставлял дело так, что это «советские чиновники от литературы» не давали ходу изысканиям знаменитого лермонтоведа.

Замечательный поэт и образованнейший литератор Юрий Беличенко, долгие годы редактор отдела литературы и искусства центральной военной газеты «Красная звезда», автор книги «Лета Лермонтова», передавал свою первую встречу при знакомстве с В.А. Захаровым, который заявлял: «Надо ещё выяснить, точно ли он Лермонтов?». Я и предположить не мог, что подобного рода сомнения в принципе существуют» (Юрий Беличенко. «Лета Лермонтова», М., Московские учебники и Картография, 2001). Но с такими, истинными лермонтоведами В.И. Лихоносов не знался и книг их не читал. Хотя для этого были предпосылки. Ведь Ю.Беличенко – кубанец, из города Крымска, куда приезжал всегда, пока была жива его мама. Но «классик» общался только с теми, кто «знаменит» и кто в «шапочке»…

В.А. Захаров и пустился исполнять завещание знаменитого лермонтоведа. Правда, желаемого им «отцовства» поэта он, как понятно, так и не установил и не мог установить из-за отсутствия фактов. Да и не оно его волновало. Он утверждал, что М.Ю. Лермонтов сам виноват в своей гибели, так как у него был «дурной характер». Словно у гения и пророка характер должен быть такой же, как у мартыноведа. Помнятся гневные стихи поэта Вадима Неподобы на эту сентенцию мартыноведа («Кубань» № 9, 1990). Не найдя «отцовства» поэта В.А. Захаров нашёл другое – болезнь рахитом в детские годы М.Ю. Лермонтова: «Я помню, как в 1978 году вёл экскурсию по барскому дому в Музее-заповеднике Тарханы. Моими слушателями были крупнейшие нейрохирурги страны. И, увидев копию знаменитого портрета Мишеньки, написанного крепостным художником, когда мальчику было около четырёх лет, в один голос сказали: «А вот и наш пациент! … Вы видите, на портрете явно изображён ребёнок, больной рахитом». Никаких имён «крупнейших нейрохирургов страны» он не назвал. Но зато утверждал это в качестве уничижения и даже обличения великого поэта: «Общеизвестно, что перенесённые в детском возрасте болезни оставляют на физическом и психологическом развитии личности определённый след».

Так что и зачем искал? «Дурной характер» поэта, тайну его происхождения или его детскую болезнь? Ведь все эти «поиски» объединяло то, что мартыновед искал повод унизить великого поэта. В.А. Захаров не был литератором, но историком и то специфическим, кандидатом исторических наук. К поэзии он был абсолютно глух, что бывает с людьми нередко. Читая его писания, так и хочется сказать: пошли нам, Господи, хоть немного такого «рахита», каким Ты одарил поэта. В.А. Захарову, судя по его псевдонаучным исследованиям, Бог никакого «рахита» не послал…

Важно отметить то, какими исследованиями занимался В.А. Захаров, пишущий о судьбе великого поэта, его собственно творчества, по сути, не касаясь. Кандидатскую диссертацию он защищал по теме: «Мальтийский Орден в ХI-ХХ вв. – в системе европейских государств». Видимо, и такие исследования необходимы, но только это не имеет никакого отношения к изучению наследия М.Ю. Лермонтова.

Был он канцлером миссии суверенного военного Мальтийского Ордена при Российской Федерации. И всё жаловался на притеснения за его связи с Православной Церковью. Хотя Мальтийский Орден принадлежит римско-католической церкви. Вспоминается мне, как он приходил к нам редакцию газеты «Красная звезда», в отделе литературы и искусств которой я работал. Заходил к Юрию Николаевичу Беличенко. И каждая такая встреча их заканчивалась жёсткой полемикой. Да иначе невозможно было реагировать на его досужие, абсолютно ненаучные идеи, уничижающие М.Ю. Лермонтова. А теперь думается, а может быть, он заходил к нам вовсе не затем, чтобы поговорить о поэте, а на разведку в центральную военную газету, как представитель военного Мальтийского Ордена?..

И как канцлер этого Ордена, он отомстил всё-таки поэту Юрию Беличенко. В Ставропольском государственном университете вышла антология в двух томах «Лермонтовский текст. Исследования 1900-2007 годов» (составитель К.Э. Штайн). В.А. Захаров имел к этому изданию самое прямое отношение. В него вошло всё когда-либо им написанное о М.Ю. Лермонтове. Даже первые беспомощные заметки. Но нет даже упоминания о лермонтоведе Ю.Н. Беличенко и его замечательной книге «Лета Лермонтова». Мы тогда ещё не вполне знали, что у нас преобладает мальтийское литературоведение…

Этот рассказ о лермонтоведах, с которыми встречался «классик», здесь совершенно необходим, так как говорит о многом. Кроме того, В.И. Лихоносов описывает задушевные беседы с мартыноведом В.А. Захаровым: «В музее ещё работал В., я вызывал его на прогулки вокруг Лысой горы… Из Тамани он уехал; но как-то мы пересекались, и опять поговорили о близком. Мы с тобой ещё не ходили ночью вверх по улице Лебедева. Там направо выход к круче, и виден изгиб мыса, двугорбая Лысая гора…». Какая-то странная тяга мартыноведа и «классика» к Лысой горе, словно в этом и состояла вся задушевность их бесед…

О М.Ю. Лермонтове в этих задушевных беседах они почти не говорили, но бранили чиновников, партийных дам и «представителей культуры» в Краснодаре, не желавших видеть мартыноведа на директорском стуле в музее М.Ю. Лермонтова в Тамани – «такой плотный слой серости, что ничем не пробить» («Наш современник», № 11, 2021). И ходатайства «классика» не помогли.

Да и как было не бранить этих чинуш, если они «упразднили радость салонных встреч»… Читаешь теперь этих лермонтоведов и мартыноведов, сразу и не разберёшь, кто нанёс больший вред культуре и внёс большую лепту в разорение общества и культуры, чиновники от культуры или сами «знаменитые» лермонтоведы, «классики» и мартыноведы, спасающиеся от света правды на Лысой горе…

 

Некоторые исследователи утверждали, что М.Ю. Лермонтов побывал в Тамани дважды. Но это маловероятно, так как по логике таких «классиков», тогда было бы две новеллы с одним и тем же названием – «Тамань». Он ведь туда ехал, как они полагали, исключительно за новеллой, а не «с подорожной по казённой надобности».

Но второй раз М.Ю. Лермонтов побывал в Тамани мысленно, вспоминая этот «самый скверный городишка». В 1838 году его товарищ М.И. Цейдлер, командированный на Кавказ, год спустя, остановился в Тамани и жил в той самой хате, где до него жил М.Ю. Лермонтов. Видимо они были в доверительных отношениях, если поэт даже посвятил ему шуточное стихотворение «К М.И. Цейдлеру»:

Русский немец белокурый

Едет в дальнюю страну,

Где косматые гяуры

Вновь затеяли войну.

Едет он, томим печалью,

На могучий пир войны;

Но иной, не бранной сталью

Мысли юноши полны.

Несмотря на то, что М.И. Цейдлер жил в той же хате, что и М.Ю. Лермонтов, в том же «скверном городишке», «Тамани» он не написал, хотя по логике нынешних лермонтоведов вполне мог написать. Но он написал очерк «На Кавказе в 30-х годах» («Русский вестник» № 9, 1889). Цейдлер описывает тех же самых людей, которые изображены в «Тамани»: «Мне суждено было жить в том же домике, где жил и он; тот же слепой мальчик и загадочный татарин послужили сюжетом к его повести. Мне даже помнится, что когда я, возвратясь, рассказывал в кругу товарищей о моём увлечении соседкою, то Лермонтов пером начертил на клочке бумаги скалистый берег и домик, о котором я вёл речь». Так М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях побывал ещё раз в Тамани, доказательством чего является этот чудный рисунок. Видно, дорога ему была эта небольшая повесть, новелла, в которой он коснулся такой стороны человеческой жизни, которая никогда не тускнеет…

-----------------------------
        * Глава из литературно-критической повести «После всего. Пилигрим советской литературы В.И. Лихоносов».