Анатолий СТАТЕЙНОВ. КУЛЬТУРА И ИСКУССТВО НАРОДА. Незаживающая память

 

Анатолий СТАТЕЙНОВ

КУЛЬТУРА И ИСКУССТВО НАРОДА

Незаживающая память

 

Помню, хорошо помню из детства, что деревня наша всегда пела. Пели доярки в машинах, когда ехали утром и вечером доить коров. Звенели голоса за столами, куда собирались родственники и приглашенные гости, пели в клубе на концертах и репетициях. Летом загорались песней женщины в возрасте, когда гуртились на лавочке, возле какого-то из домов. Поговорят, разберут татьяновские новости, а потом заведут песню. С ней всегда жить интересней. Про возраст забываешь, болезни. В голове вытаивают из прошлого самые теплые воспоминания.

Особенно сладко было слушать гостей за столом, когда они собирались у моей тети Александры Андреевны Баниной.

– «Из-за острова на стрежень», – густым колокольным басом начинал её муж Фёдор Иванович.

И сразу, как гудящее эхо, пусть и послабее Федора Банина, подхватывали песню другие татьяновские мужики. Батя мой, Пётр Васильевич, родные дядьки по материнской линии: Григорий Андреевич, Иван Андреевич, их старший брат Пётр Андреевич. И самый известный песенник из Сёминых – кривоногий Нефёд Ильич. Тетя Шура в девках носила фамилию Сёминых. Вот почему Сёмины нам близкая родня. Ведь тетя Шура родная сестра моей мамы.

Нефёд Ильич говорил сиплым, как пропитым, голосом. А пел красиво, захватывающе даже. Часто-часто никто не помогал Нефёду Ильичу, он вытягивал песню один. А мы все, как завороженные, просто сидели и слушали. Его хрипловатый голос метался в просторной горнице, через форточки грел деревню, горел в душе каждого из нас. В такие минуты мне всегда хотелось тут же встать, подойти к Нефёду Ильичу и сказать ему какое-то ободряющее слово, хорошее, чтобы запомнилось. Стеснялся, всё казалось, что-нибудь да сделаю не так. Ни разу не подошел. А теперь Нефёда Ильича нет. Ушел он на дороги других стариков без моего благословения.

Мама наша после песни всегда подносила родному дяде на блюдечке стопку восьмидесятиградусного самогона. Всю жизнь маявшийся нездоровьем, Нефёд Ильич все-таки выпивал её, не закусывая. Какое-то время сидел с закрытыми глазами, в доме моментально устанавливалась звонкая тишина. Все ждали, Нефёд Ильич готовился начинать «Черного ворона». Так, как он, мог петь только настоящий Мастер. Плакали женщины за столом от резавшей сердце песни, плакал мой папа. Батя был лиричным человеком. Плакал его родной брат, мой крестный отец, Александр Васильевич Статейнов. У него тоже был голос, не чета Федору Ивановичу или Нефёду Ильичу, но звенящий, как весёлый весенний ручеёк. Александр Васильевич иногда сам начинал задорную песню за столом. И ему за исполнение хлопали.

Когда Нефёд Ильич пел, выходил из горницы Фёдор Иванович, садился на крыльцо своего дома и плакал там.

Что ты вьешься, черный ворон, над моею головой.

Черный ворон, черный ворон, я не твой.

Папа не выдерживал духовного напряжения за столом, хватал рукой по колену:

– Пой, Нефёд Ильич, тебя всегда есть кому слушать. Тебя вся деревня уважает, дети наши. Дай бог, чтобы они тебя помнили всю свою жизнь.

И словно в подтвержденье этих слов, в последний припев:

Черный ворон, черный ворон,

Черный ворон я не твой.

В помощь Нефёду Ильичу все женщины за столом звонко вторили:

Черный ворон, черный ворон,

Черный ворон я не твой.

Мама милая, такое можно было услышать только в Татьяновке. Я замирал воробушком и смотрел, не мигая, на нашего семейного гения песни. Даст же господь человеку талант. И старик оправдывал подарок Неба. Спасибо тебе, дорогой Нефёд Ильич.

Заканчивалась песня, все стихало, Нефёд Ильич вытирал замокревшие глаза белоснежной салфеткой, которую ему в этот момент клала под руку мама, и тихо ронял.

– Манька, слышь ты? Мы с Анастасией пойдем к тебе, полежу на летней кухне. Посмотри, если там прохладно, кинь еще дров. Пусть Петро нас завтра пораньше увезет.

Не припомню, чтобы Нефёд Ильич не сидел в Татьяновке за праздничным столом у Статейновых. Жил он в соседнем городе Уяре. Это восемнадцать километров от Татьяновки. Папа специально ездил за ним на лучшем колхозном жеребце «Поляре». Зимой в легкой и быстрой кошевке, а летом на председательском ходке. Зимой папа успевал слетать туда и обратно за два с половиной часа. Ну, максимум три. Выхоженный племенник парил птицей. Больной насквозь, закутанный в доху, Нефёд Ильич только жмурился от встречного ветра.

Маме нашей Нефёд Ильич был дядькой, мне выходит дедом. Вот почему приезжал в Татьяновку он только к нам. С трудом закарабкивался на крыльцо, даже с подкостыльником давалось ему это нелегко. Но в дом закидывал себя с улыбкой.

– Манька, наладь-ка мне чаю со смородинным листом, да мороженой брусники туда кинь, для запаха. Знаю, знаю, у тебя еще и клубничный лист есть и мята. Туда их, в заварник. Мы Анастасией с минуту погреемся, да я полежу еще перед столом. Минут десять не трогайте меня.

Папа же сначала ставил жеребца в стойло на конюшне, поил его там и кормил, насухо вытирал потную спину, а потом уже правил домой. Здесь они ещё раз обнимались с Нефёдом Ильичом, родня все-таки, садились за стол. Дед с женой грелись чаем, а папа стопкой самогонки, настоянной на корне лопуха. Папу кто-то научил заботиться о своем здоровье. На нашем кутке он один из всех мужиков всё лето сушил первоцвет, делал квасы из березового сока, до осени у него лежали в тени крыши и дома пижма, тысячелистник, ромашка белоголовая, спорыш, корни и листья подорожника. И еще много чего другого. Осенью все это перетиралось в ступке для рубки табака. Табак в ней никто и не рубил, папа не курил. Потом сборы трав рассыпались по небольшим мешочкам. Папа делал, как теперь говорят, авторские чаи.

К приходу папы мы все собирались у стола, и Нефёд Ильич что-то рассказывал отцу из своей долгой и счастливой жизни. Анастасия подвигалась ближе к мужу, клала ему голову на плечо, на лице у неё плавала теплая улыбка довольной мужем и собой женщины.

Моложавая Анастасия была его последней женой. Нефёд Ильич женился много раз и даже мама наша сбивалась в счёте его свадеб, за глаза ругала его за неугомонный блуд. Но при самом Нефёде Ильиче об этом ни шепотка.

Анастасия работала в Уяре хирургом, впервые наш певец и увидел её на приеме в поликлинике, куда ходил жаловаться на нестерпимую боль в покалеченных коленях. С тех пор они не расставались до самой смерти суженого. Мама считала, что повезло ей, стар был Нефёд Ильич и на сторонних красоток редко зырился.

Нефёд Ильич к моменту знакомств с очередной супругой был свободен от семейных уз, перебивался общением с какими-то молодыми девками, Анастасии же пришлось разойтись с первым мужем. Наша мама осуждала её, дескать, как в омут за Нефёдом Ильичом кинулась.

– Что же, первый не человек был, что ли! – била в правду мама.

Хорошо помню, что отошел ко господу старик летом. Как всегда я был в какой-то «важной и необходимой командировке», и на похоронах дорогого мне человека присутствовать не случилось. Жена деда Нефёда осталась с тремя сыновьями школьниками. Но она воспитала их и выучила. Я раньше часто мотался к Сёминым ребятам в гости в Уяр, просто отдохнуть. Они также постоянно навещали меня в Татьяновке. Обычно вспоминали мы за столом и Нефёда Ильича, и моего папу с мамой. Но теперь двое из братьев ушли к отцу с матерью на небеса, а один живет в Петербурге, он, как и его мама, хирург. Я его уже лет тридцать или больше в Уяре не вижу. Ни к отцу не заглянет, ни к матери, ни к нам, родственникам.

Но Анастасию стараюсь обходить в этих воспоминаниях. Она умерла, когда ей уже было восемьдесят с солидными копейками. Мы как-то встречались на уярском базаре. Я привозил на продажу мясо, а она приходила купить кусочек свинины. Увяла вся, от былой красоты ни следа. Как говорил когда-то протопоп Аввакум: все исще яко цвет. Ничего не вернуть. Ни голоса Нефёда Ильича, ни обворожительной улыбки его жены, ни секундочки из нашего прошлого. Соображаю сейчас, что она мне тоже бабка. Как и остальные жёны Нефёда Ильича, которых я и не знал. Но увядающей я Анастасию не запомнил, всё словно в тумане, а перед глазами совсем ещё молодая жена хорошо и долго пожившего на белом свете Нефёда Ильича. Голова её лежит на плече суженого, а перед глазами такая благодать… Да и отчество её не помню и у её сыновей не спрашивал. Неудобно как-то.

Третий раз замуж она не выходила, некогда было, все-таки трое детей на плечах. Да и дети бы не позволили. Все Сёмины – строгие люди, у них в роду ни ребят пьяниц, ни гулящих девок никогда не было. По-моему, и сейчас нет.

Часто вспоминаю свою деревню в шестидесятых годах прошлого века. В колхозе было три бригады. Каждая человек по девяносто, а то и по сто. Они соревновались не только в получении больших урожаев и высоких привесов крупного рогатого скота, но и в художественной самодеятельности. На концертах в Татьяновском клубе отбирались лучшие номера-победители и отправлялись на районный смотр художественной самодеятельности. От нашего колхоза всегда с успехом выступала театральная группа председателя колхоза товарища Лелюшкина. Товарищ Лелюшкин выступал на колхозной сцене в спектаклях, которые ставило только правление. Николай Федорович Лелюшкин обычно играл самого Ленина. Лелюшкин тоже был небольшого ростика. Только пузо у Николая Федоровича было раза в три больше, чем сам Ленин. Правда, царь-живот никак не мешал ему быть шустрым и бодрым на сцене и в жизни. Он так чудно картавил «под Ленина», что на пузо никто и не смотрел. Я тогда еще и в школу не ходил, но до сих пор отчетливо звучат в голове его слова. «Тоаищи!» – что переводить нужно было как товарищи.

Какими долгими аплодисментами награждал товарища Лелюшкина татьяновский клуб! Думаю, еще шумней его провожали со сцены в районном доме культуры. Председатель пел лишь чуточку проще Нефёда Ильича, не дал ему бог серебряных переливов в голосе. Но меня, по малости лет, в район на концерты не брали. На праздниках на сцене татьяновского клуба выстраивался большущий хор. Впереди стоял Лелюшкин, он запевал. Тогда микрофонов не было, на силу легких надеялись. Голос у командира Татьяновки был мощный, торжественный, даже у меня, ребенка, мурашки по спине бегали.

Товарищ Лелюшкин умер неожиданно, я писал об этом, но сейчас причину не назову. Не тот момент. Жизнь в колхозе пошла в ином направлении. Избранный председателем Иван Федорович Власенко был другим человеком. Он не увлекался художественной самодеятельностью, не заходил, как Лелюшкин, в детский сад, не спрашивал, как там ребятишки? Может отправить заведующую садиком в район, да прикупить игрушек? Не интересовался у доярок, не зарезать ли бычка, да раздать по куску мяса под трудодни.

Власенко выбирал себе в правление мужиков хозяйственных, под центнер, а то и больше весом, с серьезными лицами. Всяких танцоров и плясунов в гробу он видал и в белых тапочках. В правление сели мужики, умеющие умно покачивать на собраниях головой. Поддакивать председателю. Может, по этой или по какой-то другой причине колхоз из лучшего хозяйства за год перешел в отстающие. Власенко снова отправили на подтоварник, кладовщиком. Потом руководители колхоза менялись по два раза в год, райком партии сначала назначал недалеких, потом сам же быстро выцарапывал их обратно. Но такого, как Николай Федорович Лелюшкин, уже не было. И колхозу от этих перемещений ничуть было не легче.

Еще в мою молодость деревня пела. На Руси всегда испокон веков звенела песня. За праздничным столом, в клубе, во время поездок доярок в летние лагеря. Что вечерняя дойка коров закончена, можно было узнать по песне, которую всему миру и самим себе дарили доярки, возвращаясь с работы в кузове грузовой машины. Так было во всем районе, крае, по всему Советскому Союзу. Теперь не поют. Ни коров нет в Татьяновке, ни доярок, ни грузовых машин. За тридцать лет растатурихи в стране, даже фундаменты коровников затянуло навечно бурьяном. Днями я пытался посмотреть на эти основания, но так ни одного бетонного выступа из земли и не нашел. Все исше яко цвет. И фундаменты, в том числе. Спасибо нашему президенту алкоголику. Наши враги такого же лютого врага и поставили у власти на Руси.

Наше же поколение, из тех, кто жив остался, пока поёт. Часть племянниц радуют меня звонкими голосами. Но родственники собираются за одним столом года в два, а то и три, один раз. Вот в такие дни и звенит в деревне песня.

 Однако солнце по-прежнему встает и заходит, весной вспыхивают молодые березняки зеленью на бывших пшеничных полях. Я не доживу, но, может, вернется еще спокойное время в мою Татьяновку? Будем надеяться. Грею для себя потаенную мысль, что господь любит деревню и должен родиться в роду Сёминых еще один Нефёд Ильич. Обязательно должен. Пусть и не кривоногий окажется, как мой дедушка, но тоже со звонким серебряным голосом. И снова поплывет за столами в Татьяновке божественный голос Нефёда Ильича. Обязательно поплывет. С таких вот песен и начинается Россия. Мама милая, батя, зачем вы вбили в мои мозги непереносимую боль за умирающую Татьяновку. И зачем мы так любили слушать и петь песни. С другой стороны, когда Сатана занес над Россией меч в начале девяностых годах прошлого века, спаслись мы, скорее всего, именно песней. Только с ней и удалось пережить безумного президента. Думаю, и всех остальных своих врагов переживем…