Олег АЛИТИС 
Олег АЛИТИС
ОКНА НАСТЕЖЬ…
ДОЛГИЙ ВЕЧЕР
Природу не уластишь
развеять духоту
и вот все окна настежь
раскрыты в темноту,
где снулые растения,
наивные, вотще
мечтают о спасении –
божественном дожде.
Силёнками убогие
и стары, и больны,
пускай с тобой не боги мы,
но в помощи вольны:
ещё с обеда полные
кадушки – пять подряд,
достоинства исполнены
надулись и стоят.
Начнём носиться с лейками –
растения поить,
чтоб засухе-злодейке
не дать их уморить...
Качаемся с тобою мы
и мышцы все дрожат,
но весь водой напоенный
ожил наш вертоград:
в нём снова шевеление,
движение, любовь –
и как бы дуновение
дыханья... вновь... и вновь...
А в комнатке от лампочки
лучится скромный круг,
подобием Галактики
вращая мошкару...
И полночь на пороге,
а мы сидим вдвоём –
седые, словно боги, –
и чай вприхлёбку пьём.
* * *
Слава богу, не ослеп,
не оглох, не обезножил,
грызть могу полезный хлеб,
хоть к нему не расположен!
Но очнувшись, не пойму –
и не понял, как ни тщился, –
ну ответьте, почему
я на кухню притащился?
Ведь не просто погулять
по квартирке своей куцей?
Чтобы вспомнить, мне опять
надо в комнатку вернуться.
Память хуже день за днём.
Водка? Бабы? Возраст? Братцы,
в состоянии своём
я не в силах разобраться.
Может, замолить грехи,
вспомнить языки чужие
или же учить стихи,
те, что голову кружили?
Там же рифмы-костыли,
ветхой памяти опора!
Но не стану... Застрели!
столько там порою вздора!
Я свои-то не учу –
те, что лезут ниоткуда,
и, наверно, замолчу,
если буквы позабуду.
Ну, а память – бог бы с ней!
Что там помнить, право слово?
То, что скрылось в пене дней,
повторяться будет снова...
Всё, рождённое в душе,
словно птица, отсвистело.
Что хотел сказать, уже
позабыл. Такое дело…
ХАВВАХА
Я вышел из красного праха,
Ты – из чужедальней земли;
Не зря твоё имя – Хавваха,
Бесшумное имя змеи.
Когда-то тебя Змееносец
Пронёс меж космических глыб,
Такую, что в ночи бессонниц
Мы вряд ли представить смогли б.
В Эдеме нагому Адаму
Явилась блестящей змеёй,
Манила познанием срама,
Прикинулась ближней роднёй;
Соблазном, коварством и лаской
Проникла в горячую кровь –
С тех пор бесконечной побаской
Коварство пленяет любовь,
С тех пор сквозь прозрачные веки
Следишь, и строга и нага,
Чтоб в каждом земном человеке
Змеилась твоя ДНК.
В объятиях трепетно скользких
Свершаешь своё колдовство
И в яростных сладостных кольцах
Сжимаешь моё естество.
Когда раскрывается вечность,
Безумством полна голова,
И тает в тебе человечье
До стона, до сладкого «А-а…».
Я создан из красного праха,
Ты – дочь неземного огня
И только по воле Аллаха
Пылаешь в руках у меня!
ПЕРОВО
Сумрак. Слякоть.
И как тебя занесло?
Что балакать,
когда уже не до слов.
Здесь – Перово!
Не местная ты шпана, –
за здорово
не просквозить ни хрена.
Из-под кепки
сталью сверкают глаза,
злы и метки –
Золингена полоса.
Парень с Вольной,
если спасения нет,
крепко, больно
пальцы цепляют кастет:
кто тут старше,
коль трое на одного,
и к параше
первым отправить его...
Это – свадьба!
Женим кастет и ножи...
Лишь не дать бы
сзади себя окружить.
Только прежде
пошёл с проходной народ –
«Да!» надежде –
рассыплется «хоровод»;
сможешь, рыбкой
врага прорывая сеть,
ты на зыбкой
подножке с людьми висеть.
Слякоть. Сумрак.
Душа проскрипит, дрожа:
– Недоумок,
пора соскочить с ножа!
ВЕСНОЙ
Зиме – каюк! Под светлый праздник
в курятнике и гвалт и ор:
не хулиган и не проказник –
петух выводит кур на двор.
Как выступает он степенно,
своим призванием гордясь,
весь в ярких перьях, несравненный
куриный и дворовый князь.
Всё не оставит без призора:
его серьёзный зоркий глаз
укажет лакомые зёрна
и под забором ласкин лаз.
С другими в противостоянье
он сам себе и меч и щит,
самодержавной власти тайну
он сохранит и защитит.
И солнце жаркое в зените,
и красный первомайский флаг,
всё говорит его зенице,
что мир наш не жесток, а благ.
Он радуется, бьёт крылами,
поёт своё «Ку-ка-реку!»,
и над домами и дворами
летит его: «Ликуй, ликуй!».
Алей, алей петуший гребень
и шпора острая блести,
взлетай, певец, поверх погребиц,
чтоб свыше кур своих блюсти,
Воспой с крутого пьедестала
во славу вешнего огня,
не сознавая, что осталось
до Пасхи радостной полдня...
Замри в руках хозяйских, разом
заплачь и побледней с пера,
и страшным вывернутым глазом
следи за сталью топора!
СОН
Я вышел из метро в начало лета.
Шептала нежно свежая листва,
светило низко скаредное солнце,
тревожные бежали облака.
Дождь кончился и люди по дорожке,
шумя подошвами сандалий и туфлей,
спешили, перешагивая лужи,
как и всегда, по небольшим делам.
Вдруг парень в белом оббежал и прыгнул
в пролом забора, за которым быстро
текла река. Он кинулся к воде.
Я крикнул: – Осторожней! Там утонешь!
– А? Ни фига! Я знаю брод. –И в воду...
За ним сбежали в синих гимнастёрках,
но не решились в реку лезть. И вдруг
весь противоположный берег дрогнул
и покатился в воду. В бурной пене
там исчезали люди и машины,
трамвайные пути, столбы, дома
валились в бездну... Почему? Зачем?
И как ответ на глупые вопросы
всё замерло и покатилось снова
назад, на свет... Из трещины земли
выныривали тысячи людей,
живых, как прежде... Стало тесно, душно.
Я замер, словно столб окаменев,
и голос был: – Вот светопреставленье
и воскресенье, и последний суд.
Я понял сразу: надо бы спешить
найти своих. А люди прибывали,
как волны шли, свои ряды смыкая,
небритые, в слежавшихся причёсках,
в измятой неопрятной одежонке,
в исподнем или даже без одежд.
Никто из них не обращал свой взгляд
на спутников, так целеустремлённо
они шагали. Было очень трудно
идти сквозь их толпу, наперерез
по улицам, мостам и переулкам
туда, к Преображенскому погосту,
где из ворот текли всё люди, люди –
менялись только моды и фасоны,
мундиры, платья, рясы... вперемешку.
Костюмы заменялись сюртуками,
поддёвками, понёвами, портами...
А вот и наш 12 участок,
захороненье № – за оградкой
стоял отец в рубашке и костюме,
и бабушка в платке и тёмной куртке,
и мать в привычном бежевом пальто.
Они стояли смирно, ожидая,
и будто бы не видели друг друга.
Я подошёл и улыбнулся: – Хватит!
Мы должное воздали! Нам домой!
Настала вечность.
ЗОЛОТОЙ ПАУЧОК
Мне приснилось, что в Юрской
золотым паучком
я тропинкою узкой
пробираюсь бочком.
Только вот незадача:
повалила смола
и меня как заначку
за собой увлекла.
Изначально несчастный,
я навеки заснул,
стал заливу причастным
и на дно соскользнул...
Как баюкало море
нескончаемый сон!
И не чувствовал горя
я, песком занесён.
И мне снилось и снилось,
что я – вечный жених,
развлекаю унылость
золотых паучих...
Вдруг блеснуло, как солнце,
человека стекло,
оценило с наклонцем:
«– Любопытно зело!
Я тебе, колченожка,
блеск-сиянье придам,
и предстанешь ты, крошка,
украшеньем для дам;
разместят возле сердца,
где сплошной Paradis,
чтобы смог ты согреться
на девичьей груди!».
ЧЕТВЕРИЦЫ
Дурными руками вчера я, хмельной,
Шарахнул о камень кувшин расписной;
Мне будто поведал кувшин черепками:
– И я был поэтом, а ты – станешь мной!
Из Омара Хайяма
Что ты задумался с миной стоической
Над черепками, старый мудрец, –
То ли стреножен догадкой провидческой,
То ль опьянением, наконец?
Или припомнилась строгая молодость
В библиотеках с грудами книг,
Где раскрывал ты познания молотом
Божьей премудрости скрытый родник?
Или нахлынул разочарования
И безнадежности мертвенный вал:
Вдруг сам Единый в пылу созидания
Стал, словно атом, пугающе мал?
Или же Он продолжает творение –
Значит, ты можешь признать без стыда,
Что пробиваясь в невежества терниях
Ты отстаёшь от Него навсегда?
Преодолеть эти противоречия
Разве позволит тебе гороскоп?..
Вот и бредёшь потухающим вечером
Ты в одиночестве городском.
По непреложным законам мистерии
Тёмен и краток познания путь:
Выплыв на миг из безмозглой материи
Ты предназначен вновь утонуть.
Вечные тайны тобой не разгаданы,
Время ухода всё ближе, так что ж,
Ты зарифмованными эскападами
Вызовешь гнев суеверных святош.
Видишь, над нами в своей обречённости
Космос пожаром творенья объят,
И повторяет в недоизречённости
Это пылание твой рубайят.