Пётр КУЗНЕЦОВ. ТРИ ГРАЦИИ. Рассказ

Пётр КУЗНЕЦОВ

ТРИ ГРАЦИИ

Рассказ             

        Нет больше той любви, как если кто

                                  положит душу свою за друзей своих.

Библия

 

Кто дал им определение «Три грации», никто не знает. Но видно, что человек просвещённый, с великим искусством знакомый. И уж точно знает работу знаменитого мастера. От себя такое придумать нельзя. В шутку по-доброму их называли по-разному: «Тройственный союз», «Три богатыря», «Три желания». Но название «Три грации» укоренилось, осталось, все к нему привыкли, и по-другому их никто не называл. Уже три года они жили вместе или, как все говорили, коммуной. Всё у них было общее: и коза, и огород, и куры. Они знали, что все кличут их «Три грации», значения слова грация не понимали. Только более начитанная Кузьминична подруг успокоила и объяснила: «Я точно не ведаю, но слово это неплохое». Её дом стоял напротив, через дорогу от домов Прокопьевны и Макаровны. Так, что если все три дома соединить отрезками, то получился бы равнобедренный, а может, и равносторонний треугольник. Кузьминична была бригадиром. Она верховодила с самого начала. Это она предложила жить вместе. Распределила роли, обозначила права и обязанности. А начиналось всё так:

 – Вот ты, Прокопьевна, держишь курочек. Так?

 – Ну, так, – в тон отвечала Прокопьевна

 – Твои курочки приносят тебе десяток яичек кажинный день?

 – Приносят! – удивлялась Прокопьевна, не понимая, куда клонит Кузьминична.

 – Так вот ты, Прокопьевна, кажинный день даёшь три яйца мне и три яйца Макарихе.

 – Ну, а мне какой прок? – стала в позу Прокопьевна, Макаровна тоже навострила уши.

 – Слухайте дальше и не перечьте мне, пока я доклад не довершу. Потом говорить будете, – она сделала паузу, наморщила сильнее морщинистый лоб, шевелила беззвучно губами, что-то подсчитывая. Подруги сидели рядом в неведении. И когда молчание стало неловким, Кузьминична продолжила:

 – У тебя, Макаровна, козочка есть.

 – Есть, – в тон отвечала Макаровна.

 – Три литра молочка в день даёт?

 – Бывает больше, бывает меньше, – Макаровна отвечала независимым тоном, давая понять, что её козочка и её молоко никак не связаны с курочками и яйцами Прокопьевны. А Кузьминична невозмутимо продолжала: «Ты, Макаровна, через два дня на третий по одному литру молока нам с Прокопьевной давать будешь, – и уточнила, – не кажин день, как Прокопьевна с яйцами, а через два дня на третий. Например, первого числа, четвёртого, седьмого. Поняла?

Опять наступила долгая пауза. Прокопьевна прокручивала в голове убытки: «Шесть яиц кажин день отдай». Десяток в деревне идёт по двадцатке, а городские иногда сдачи не берут, смеются, мол, в городе дороже, так что бывает и по тридцатке получается. Она пробовала считать глубже: какие потери понесёт в неделю, месяц, сезон, но мысли путались, и она сделала вывод без всяких расчётов: «С какой стати буду отдавать шесть яиц кажин день?». Это она подумала, а в голос сказала: «Ну, мне-то какой прок?». Кузьминична отвечать не стала, прижала палец к губам и устремила взгляд на Макаровну. Та мучительно соображала, что затеяла Кузьминична, к чему она клонит. В её голове родилась нехорошая мысль: «У Кузьминичны курочек нет, козочки, как у меня, нет. Хочет и молочко пить, и яйца всмятку есть». Это она подумала, а в голос сказала: «Ну, а ты, Кузьминична, что в общий котёл положишь?».

Кузьминична была в самом выгодном положении. Так думали подруги. У неё здесь же в деревне с семьёй жил сын Виктор. И сноха Надя, по словам самой Кузьминичны, запустила хозяйство, перестала ухаживать за мужем, т.е. сыном её, превратила усадьбу в свинарник. Это она так говорила, но как мудрая женщина понимала, почему у Нади, такой домовитой и расторопной раньше, теперь опустились руки. Её сын Витька зачастил к Вальке Шестопаловой, да так сукин сын зачастил, что и ночевать иной раз не приходил. Это она так думала и при словах «сукин сын» вздрагивала, оглядывалась по сторонам, боясь, чтобы никто не угадал её мысли. А у Витьки двое детишек. Дочка Катя, умница, отличница в школе, помощница в доме. У Кати тоже руки упали, да и не могла она потянуть и кур, и гусей, и свиней, и корову. Один огород чего стоит: сорняк прёт, как на дрожжах. А внук тоже Витя недавно пальца лишился. Поспорили с Андрюшкой Литвиновым. Внук говорит: «Не посмеешь отрубить палец». А Литвин: «Ты, Витёк, струсишь, сам уберёшь». Один кричит: «Не посмеешь!». Другой кричит: «Струсишь!». Так Литвин и отхватил топором указательный палец на правой руке. Один, выходит, посмел, а другой – не струсил. Теперь все в деревне смеются: «Хорошо тебе, Витёк, без указательного на правой в армию не возьмут, стрелять, как будешь». А Кузьминична как-то бессонной ночью подумала: «Ладно, что тринадцать лет, а то б ещё за членовредительство посадили». А вчера Кузьминична призвала через Катю сына Витьку к себе домой. Витька пришёл. Первый удар грязной и мокрой тряпкой пришёлся прямо по Витькиному изумлённому лицу. От второго Витька увернулся, и тряпка шлёпнула его по спине и захлестнулась на груди. На футболке остались грязные неровные разводы. И вдогонку Кузьминична прокричала: «Не касайся грязными ногами порога отчего дома, пока в семье не будет лад и согласие». Так что Кузьминичне от сына помощи не было, одни хлопоты.

У Прокопьевны в городе жила дочка Валентина. Прокопьевна подробно описала дочке, что и как. Валентина примчалась через неделю: продавай, мол, дом, кур и покатили жить в город. Когда Прокопьевна пришла за советом к подругам, то после долгого молчания Кузьминична достала письмо Катерины Боковой: «На, читай». Письмо это было читано – перечитано. Они все трое плакали, когда читали: «Господи, кабы довелось водички из своего колодца испить да яблочко в руках подержать, ужо поднялась бы я». Имя Создателя прозвучало для них, как последний выдох. Недавно похоронили Катерину Яковлевну Бокову на деревенском погосте. В городе у сына и года не прожила, хоть и уход был хорошим. Прокопьевне никто ничего не говорил, они долго молчали, склонив свои седые головы в тяжёлой думе. А с дочкой Валентиной вышел скандал. Мать знала, что дочери деньги нужны, чтобы дачу достроить. Правда, про деньги никто словом не обмолвился. Только Валентина на слова матери: «Пока могу сама себя обеспечить и обиходить, буду жить в своём доме», – зло заметила: «А когда не сможешь, то куда? Я два раза не зову», – хлопнула дверью и пошла на автобусную остановку. Мать стояла у окна и плакала, не могла унять слёзы. Хотелось побежать следом, отдать дочери деньги, отложенные на похороны, согласиться продать усадьбу и ради дочери ехать в этот проклятый город. Но глаза ничего не видели, руки упали плетьми, ноги сделались неподвижными колотушками. Успокоилась, умылась и поплелась к дороге. Подошёл автобус. Дочь не оглянулась. Автобус тронулся. У дороги одиноко стояла старая женщина и прощально размахивала из стороны в сторону иссохшей жилистой рукой.

Скоро три грации опять собрались вместе. Про дочь Прокопьевны Валентину – ни слова. Всем троим всё было ясно, потому как события развивались на виду. Долго молчали. Лицо Прокопьевны осунулось, почернело. От крыльев носа, обрамляя рот, пролегли глубокие чёрные впадины. Сидела она неподвижно и походила на икону. Теперь ответ держала Кузьминична. Она хорошо подготовилась:

– Вы знаете, что я содержу огород. Помидоры, огурцы, капуста, картошка. Вдобавок я буду покупать или печь хлеб. То уже не ваша забота.

Все погрузились в тяжёлую думу. Однако предложение Кузьминичны каждая из подруг прокручивала в голове так: «Кузьминична, и правда, мастерица и соленья, и варенья готовить. И хлеб во весь год за её счёт – тоже немалая трата. «А мои курочки, – думала Прокопьевна, – не круглый год яички носят. У них перерыв в зиму бывает». «А моя козочка, – думала Макаровна, – не круглый год молочко даёт». Тяжёлая и решающая минута молчания воцарилась в комнате.

У Макаровны никого не было: ни детей, ни близких, ни дальних родственников. Замужем была, но деток Бог не послал. После войны сразу в 15 годков по спецнабору загремела на торфяные болота под Тверью. Тяжело работали всё лето 46 года до глубокой осени. По колена в воде. Ночь в холодном бараке. Простудилась насквозь. Как выжила, до сих пор понять не может. Когда муж умер, осталась одна в большом и пустом доме. День проходил быстро в делах и заботах. Тоска подступала в долгие зимние вечера. В холодную постель не хотелось. Она накрывалась большим старым пледом, опускала босые ноги в тёплые с лежанки валенки и, как старый филин, нахохлившись, подолгу сидела у окна. За окном шуршал ветер, бросал в стёкла россыпи снега, завывал в трубе и уносился в неведомый простор. Затухала печь, исчезали огненные блики на потолке, по полу от двери тянуло холодом. Не раздеваясь, не снимая валенок, она падала на скрипучий диван и забывалась с едва уловимой мыслью о лёгкой смерти во сне.

Подступала осень. Опустели огороды. Давно сгорела картофельная ботва. Отлетела паутина. Только сады млели от обилия яблок, в пожелтевших листьях сизовели мясистые сливы и, как большие жёлтые лампочки, светились груши. Они перезревали, глухо падали не землю, вокруг них беспрерывно гудели ненасытные пчёлы и осы.

Солнышко опускалось всё ниже и ниже, а тучи всё чаще заволакивали небо. Приближалось время дождей, время скучное и унылое. Холодов ещё не было, но в избу проникала прохлада, и хоть один раз в три дня печь приходилось протапливать.  

Скоро зачастили дожди, мелкие обложные. Они совсем не похожи на летние грозовые ливни с яростными громами и сверкающими молниями. Летние грозы желанны. Их ждут, и, когда они приходят, ликует крестьянское сердце. Осенние дожди приходят всегда неожиданно и надолго. Они неделями висят в воздухе, даже бывает непонятно: то ли с неба на землю, то ли с земли на небо льётся вода. Наступает серое и унылое время.

Самый крепкий и добротный дом был у Кузьминичны. Муж Михаил три года, не разгибаясь, рубил его. Каждое бревно облизывал. Жили в землянке рядом. Дом был готов. «Жена, ещё баню срублю, и будем жить-поживать». Это были его последние слова. Машина с брёвнами перевернулась, и улетел Михаил к Богу. Так осталась Кузьминична одна в большом деревянном доме. Первой перешла к ней Прокопьевна. Слова дочери: «Я два раза не зову» застряли в сердце. Ныло в груди, покалывало под левой лопаткой, немели пальцы рук. Одиночество угнетало её. «Принимай, Кузьминична, не могу больше, стены гнетут», – она виновато отводила глаза, хотя знала, что Кузьминична сама предложила жить вместе. Но то было давно, ещё жарким летом. Может, передумала Кузьминична. И сын с внучком наведываются: в семье, вроде, порядок воцарился. Кузьминична не выказала никакого интереса и внимания, продолжала резать зимние яблоки и четвертины закладывать в банки. Она молча кивнула и показала рукой на длинную лавку у стены. Прокопьевна присела.

– Ты чего уселась, как царевна. Раздевайся, ставь кипяток. Я что одна на всех заготовки делать буду, – Кузьминична сердилась, будто Прокопьевна давно здесь живёт, и обленилась совсем за спиной у неё, Кузьминичны. Прокопьевна по-молодому вскочила, и работа закипела в четыре руки. На дымок из трубы в этот же день пришла и Макариха. Она ничего не говорила и молча легко вписалась в работу. За нею обед значился. Козочка ещё доилась, Макариха сбегала за молочком, перелила его в кастрюлю и поставила на плиту, насыпала туда пшена, быстро нарезала кубиками тыкву, и, когда молочко запенилось, но не закипело, опустила тыквенные жёлтые кубики. За процессом постоянно следить надо, а то молоко убежать может. Она постоянно мешала большой деревянной ложкой варево, подсыпала с горсточки сахарок для лучшего вкусу. Операция, вроде, несложная, но каждый эпизод необходимо выполнить вовремя и точно рассчитать порцию и пшена, и молочка, и тыквы. Только сахарок и соль по вкусу. Лучше Макарихи во всём посёлке никто не мог готовить тыквенную кашу. Она то ли по виду, то ли по запаху точно определяла готовность продукта. Снимала с плиты, накрывала кастрюлю крышкой, укутывала всю кастрюлю своим пуховым платком, и уже готовая каша млела в бане.

Обед удался. Душистая тёплая каша отсвечивала медовым блеском. Надтреснутые от распарки зёрнышки пшена таяли во рту.

– Ты, Макаровна, давай по-барски, кажин из своей тарелки, а не с общего котла.

Макариха засуетилась, достала тарелки, разложила порции. Все трое повернулись к святому углу, где висела икона Николая Угодника, перекрестились трижды и приступили к трапезе.

Постепенно вся живность переселилась в добротные катухи (сараи) Кузьминичны, втрое выросла поленница дров. А катухи ожили: блеяла козочка, кудахтали куры, особенно гордо и радостно пел свою раннюю песню петух. Просыпались все трое. Лежали в темноте молча. Может, подруги и осуждали петуха за раннюю побудку, но Прокопьевна гордилась очень. Петух каждый день напоминал всем о её вкладе в общее дело. Она вставала тихо, одевалась и шла в сарай. Сначала, как только они обобществились, каждая шла убирать свою живность: Макариха к козочке, Прокопьевна к курочкам. Кузьминична только посмеивалась. Распределение обязанностей произошло само по себе. Макариха засела в катухах, Прокопьевна убиралась в доме. Вдвоём они готовили обед. Кузьминична верховодила, но не как хозяйка дома, а как главный снабженец: она бегала по магазинам, наведывалась в медпункт, коли кто занеможет.

Один раз в неделю она пекла хлеб. Это был особенный, можно сказать, святой день. Подруги старались не мешать и задерживались на подворье. Кузьминична колдовала. Первым делом надо заготовить дрожжи. Никаких рецептов она не знала, весовыми категориями не владела. Всё делалось по наитию. В литровую кружку закладывалась пластина от пачки дрожжей толщиной в палец. Одна ложка сахара, одна ложка муки и стакан горячей (рука терпит) воды. Всё размешать и на тёплое место. Через 3-5 минут дрожжи подойдут. В запечье накрытое чистым полотенцем стояло хлебное пластиковое ведро. В него Кузьминична выливает дрожжевой раствор, туда же три стакана горячей (рука терпит) воды, разбивает 2 яйца, вливает маленький стаканчик подсолнечного масла, высыпает 3 меры (примерно 3 кг.) муки, добавляет одну ложку соли и одну ложку сахара. Перекрестившись на образ Николая Угодника, хлебопёка начинает месить тесто. Руки нужны сильные: готовое тесто должно отстать и от рук, и от стенок ведра. Ведро накрывает Кузьминична полотенцем и ставит на тёплое место, и 4-5 часов тесто подходит. Наконец, тесто поднимается, полотенце пузырится куполом. Тут прозевать момент никак нельзя: тесто перезреть может. Она связкой из гусиных перьев смазывает формы, руки свои растирает маслом и накладывает тесто в формы. Раньше она пекла хлеб в русской печи на капустных листьях. Теперь печи не было, была духовка, и формы сын с хлебозавода привёз. Так вот, форма заполнялась наполовину и ставилась на тёплое до подъёма в уровень с краями – и в духовку. Тесто Кузьминична месила с запасом. Оставшееся – на пирожки с капустой. Эту работу она могла доверить подругам. Те в четыре руки брались за дело. Прокопьевна секла и поджаривала капусту, Макаровна лепила и укладывала на сковородку. Пока хлеб дозревал в духовке, пирожки уже готовые стояли в большой чашке посреди стола. Рядом стояла банка с вареньем, фарфоровые чашки и чайные ложечки. К трапезе никто не приступал, пока Кузьминична хлеб из духовки не вынет. Кузьминична доставала одну форму, сгибала в локте руку, так что пальцы касались плеча, и голым локтем прикладывалась к буханке. Если локоть терпит, значит, хлеб дозрел. Лёгкие, душистые буханки вытряхивались на чистую скатерть, и Кузьминична бережно накрывала их полотенцем. И начиналась трапеза. Кузьминична закатывала глаза: «Прокопьевна, давай по-барски, каждой розеточки. Не с общей банки варенье черпать». Кузьминична видела, как привечает гостей сноха Надя, и внедряла в коммуне красивые манеры. Этим она доказывала своё главенство превосходство над подругами. Прокопьевна проворно по-молодому вскакивала, открывала дверцу старинного буфета, доставала маленькие блюдца для варенья. Пирожки нежные, мягкие. Тесто раскатывалось тонко. Это не магазинные, где одно тесто толстым куском, а где-то в уголочке щепотка капусты. Домашние – совсем другое дело. И тесто и капуста в меру.   

– Вот ты, Прокопьевна, скажи, что в чае самое главное? – Кузьминична хитро сощурила глаза.

Прокопьевна морщит лоб, думает.

– А ты, Макариха, как думаешь? – Кузьминична повернулась к Макаровне.

– Молочко козочки, – не раздумывая сострила хозяйка козочки.

Все трое засмеялись, потому как поняли, на что намекала Макаровна. Однако открыто уже никто не разделял хозяйство. Всё уже давно было общим: и дом, и козочка, и огород, и куры. Тремя пенсиями владела Кузьминична. Она и продолжила разговор:

– Вот вы не знаете, я знаю: главное в чае – вода. Ладно, разливай, Макаровна.

Макаровна уже знала: сперва заварка, потом молочко, за ним кипяток. Чай похож на светлый шоколадный напиток. Варенье в чай класть нельзя: молочко сварится. Такой чай сахарком заправляют и с пирожками – вкуснятина! Можно и с вареньем, но вприкуску. Чай пьют не спеша, долго. В долгие зимние вечера подруг заводила Кузьминична:

– Вот ты, Прокопьевна, помнишь, в молодые года всё умела: и спеть, и сплясать, и частушку соорудить. А про твоего Ивана тогда все пели. – Кузьминична отставила чашку с чаем и запела в полголоса:

Говорила я соседу:

Не ходи ты под крыльцо,

А не то тебе я в среду

Отсеку одно яйцо.

 

Глаза у всех по-молодому заблестели. Засмеялись. А Кузьминична продолжила: «Он, Ванька, тогда в среду и посватался. Помнишь? Точно, тогда среда была: я хорошо помню. Кажется, совсем недавно всё было, – она на минуту задумалась и продолжила, – Да, конечно, недавно, прошло-то всего каких-нибудь пятьдесят лет». Загрустили. Каждая вспомнила свою юность и молодость. Вдруг Прокопьевна распрямила плечи, поправила волосы и чистым молодым голосом запела:

В одном прекрасном месте,

На берегу реки,

Стоял красивый домик.

В нём жили рыбаки.

 

Подруги подхватили, и песня поплыла, закружилась, заполнила комнату светлой печалью, далёкой, а им казалось такой близкой молодостью. Шёл неторопливый рассказ о трёх братьях:

Один любил крестьянку,

Второй любил княжну,

А третий, самый младший, –

Охотника жену.

 

Дальше шёл сказ о тайной сильной любви, а «цыганка молодая», раскинув карты, поведала охотнику о неверности жены. «И свой кинжал булатный жене он в грудь вонзил. Жена его упала на тело рыбака и тихо прошептала: «Люблю, рыбак, тебя»».

Они долго молчали, раскачиваясь в так затихшей мелодии. Кажется, из самого сердца глаза наполнились слезами. Слезами печали и радости. Печаль в трудном крестьянском труде, быстротечности жизни, в утрате любимых. Радость в общности и единстве душ, в доверии и бескорыстии каждой, в уверенности, что завтра взойдёт солнце и зачнётся ещё один день.

Первой встрепенулась Кузьминична: «Что запечалились, сестры? А ну-ка, Прокопьевна, сооруди частушку, а то я заснуть не сумею». Прокопьевна вздрогнула: так захватили её воспоминания. Сняла платок, поправила волосы и стала шевелить губами, рождалась частушка:

А мы русские девчата –

Лучше нету нации.

Кто мог думать, что когда-то

Будут здесь три грации.

 

Все трое весело засмеялись и стали готовиться ко сну.

Первой занемогла Макаровна. Враз отнялись ноги. Утром сильно заболели суставы в коленях и ступнях. К вечеру боль исчезла, ноги потеряли чувствительность и повисли, как плети. Кузьминична понеслась по врачам. Давно, при Советах, в посёлке была больница на 50 коек. Врачи, медсёстры – всё как надо. Теперь, при олигархах, – медпункт и медсестра Таня. Врач Фёдор Иванович бился за больницу с начальством насмерть. Битву проиграл, запил было, потом, видно, опомнился и уехал. Куда? Никто не знает.

Пока Танечка осматривала Макаровну, Кузьминична с врачом приехала на «скорой» из райцентра. Как она уговаривала, какие доводы выдвигала, неизвестно. Но приехал врач, высокий, сутулый, совершенно лысый и с жёсткими седыми усами и сестричка, маленькая худенькая девочка. Она очень быстро выполняла указания врача: сделала укол, стала растирать ноги какой-то вонючей мазью. Доктор долго заполнял историю болезни и в конце сказал: «Положим в стационар на неделю-другую. Дальше видно будет…». «Что видно?» – встряла Кузьминична. Врач вывел Кузьминичну в сени и, как с равной, держал совет. Он так и сказал: «Проведём с вами консилиум». Кузьминична долго о чём-то толковала с врачом, а, когда вошла в комнату и уже хотела сказать: «Собирайся, Макаровна», – увидела полные слёз глаза подруги. Так плакала собака перед ружейным дулом. Она была старая-старая, без чутья, слуха и зрения. Михаил решил пристрелить, чтоб не мучилась. Как она почуяла близость смерти, неведомо. Но только муж положил палец на курок, она открыла глаза. Эти полные слёз глаза навек запали в душу и сердце. Тогда Кузьминична остановила выстрел. Дней через 10 собака сама околела. Давно-давно это было, кличка собаки забылась. Слёзы в собачьих глазах не забылись.

Кузьминична повернулась к доктору: «Отбой, доктур. Назначенье сделай. Танечка наша будет делать уколы, мы – мази втирать, отвары делать – выходим». Прокопьевна держала руку Макаровны и ласково гладила её другой рукой. А врач даже обрадовался такому повороту, выписал рецепт, и скорая укатила.

Была середина осени. Солнечные дни перемежались с пасмурными. Солнышко в свои дни было особенно ласковым и желанным. Подруги выносили Макаровну на завалинку. Расстилали одеяло, ноги укладывали на стулья. Листья опали, редкая паутина пролетала через дорогу. Воздух стал прозрачным и звонким. Посёлок весь оголился будто и просматривался насквозь. Макаровна глядела на свой дом наискосок через дорогу, подставляла лицо солнцу, о чём-то думала и шевелила губами. Она уже плохо выговаривала слова. Её понимали по жестам. Однажды под вечер она попросила пить. Прокопьевна подала стакан. Макаровна замотала головой и показала ослабевшей рукой на свой колодец через дорогу. Кузьминична на своём колодце отвязала верёвку, вскрыла давно забитый гвоздями колодец, принесла ведро и поставила у ног больной подруги. Вода колыхалась в ведре, прощально переливалась маленькими зеркальцами. «Холодная, пить тебе нельзя!» – запретила Прокопьевна. Макаровна умоляюще замычала. Кузьминична набрала воды и поднесла ко рту. Руки стакан не держали, вода стекала на кофту по уголкам рта. Лицо Макаровны преобразилось, еле заметная тень блаженства мелькнула на нём.

Ночью Макаровна умерла. Умерла тихо, во сне, как и мечтала долгими зимними вечерами.

Загрустили после похорон Кузьминична и Прокопьевна. Особенно тоскливо было ночью, под утро.

– Как жить дальше будем, подруга? – спросила Прокопьевна.

– Как жили, так и будем жить, – уверенно ответила Кузьминична.

А в катухе пропел свою вечную песню петух, разом закудахтали куры и заблеяла козочка.

 

Мытищинский р-н