Алексей СМОЛЕНЦЕВ. ПАСХАЛЬНАЯ БЫЛЬ ЛЕОНИДА БОРОДИНА. «Год чуда и печали» как повесть Любви

К 85-летию со дня рождения писателя

 

Алексей СМОЛЕНЦЕВ

ПАСХАЛЬНАЯ БЫЛЬ ЛЕОНИДА БОРОДИНА

«Год чуда и печали» как повесть Любви

 

Христос Воскресе! В который уже раз счастливо вынужден радостно удивляться публикациям «Дня литературы». И вот Пасха, Воскресение Христово, чудо победы жизни над смертью и воскрешение («из архивов редакции») прозы Леонида Бородина в «Дне литературы» – Леонид БОРОДИН. ГОД ЧУДА И ПЕЧАЛИ. Повесть (denliteraturi.ru/article/7339), – а я и не знал эту повесть.

Написать бы, «хочу привлечь внимание читателя к повести Леонида Бородина». Но нет, это не мое желание, это не желание и не «хотение», это чувство – чувство, которое позволяет мне выводить эти строки, – иной природы. Да, это чувство есть движение человеческой души и человеческого сердца. Но в большей степени это – «реакция опоры» (в терминах сопромата). То есть слово мое о Бородине – непроизвольно, оно независимо от моих намерений, требует осуществления, овеществления в тексте. Просто – человек, задетый чудом, с чудом соприкоснувшийся, – обязан свидетельствовать о чуде. Это обязанность, это «реакция опоры», «побудка», как говорит Даль.

Бородин не просто так пишет, он именно эту свою обязанность выполняет – «свидетельство о чуде». Бородин пишет свою повесть о чуде в условиях и обстоятельствах жизни, которые совсем «не чудесны», а – «крестны» (если можно так сказать о тяжести жизненного креста). Он пишет повесть «Год чуда и печали» во Владимирской тюрьме, в начале 70-х годов. Он молод, и это едва ли не первая его «большая» проза, и он находится «в узах» (как называет это Евангелие) и даже на кресте. И вот оттуда, со креста, он произносит: «Чудо есть понятие нравственное». Победой Христа над смертью наш человеческий мир управляется этой благодатью – и чем сильнее смерть давит на человека, тем более открывается в человеке возможность жить. А что есть возможность жить? Это есть возможность чувствовать чудо, знать чудо, быть знакомым с чудом. Об этом Бородин.

Но по порядку, только не по житейскому нашему порядку, а по порядку чуда.

Самое главное, что требует – защиты, заступления, разъяснения, сопереживания (пережить вместе), это авторское предупреждение о художественной реальности событий повести:

«…поведаю обо всем, что случилось со мной двадцать пять лет назад, и сделаю это легко и скоро, потому что ничего не забылось – ни слова, ни шороха, ни одного движения души, ни одной случайной мысли, ни одного доброго или недоброго намерения. И тогда у меня не мелькало даже мысли о том, поверят ли мне люди. Менее всего намерен я сочинить сказочку, безобидную и занимательную. Ради сказки не стоит марать бумагу – я не сказочник!».

Автор ставит знак восклицания. Это ведь резкость. Он повышает голос, говорит резко, требовательно, настоятельно: я не сказочник!

И мы, читатели, все это пропускаем мимо. Но если пропускаем, если пропустим, то тогда: мы пропускаем главное повести Бородина. Сказки, конечно, надо читать ради самой сказки. Но повесть Бородина нельзя читать как сказку. Автор – предупредил. Мы должны ему безоговорочно поверить. А мы ведь не верим. И он понимает. И поэтому через несколько строк спокойно уже, доверительно разъясняет:

«Но здесь же, в первых строках, хочу и предупредить: моя история не сказка, и если кто-то, дочитав до определенного места, вдруг поймает себя на том, что не верит мне, то или пусть вообще не читает дальше, или пусть попытается набраться терпения и читать, прикидываясь несомневающимся, и тогда, быть может, сомнение рассеется, как часто бывает, когда для того, чтобы поверить в необычное, нужно перешагнуть через невидимую грань-стену-сеть, что ограничивает, отделяет и спутывает наши возможности веры и доверия. По опыту знаю: правда чувств куда необъятнее правды обнаруженных нами законов мира, в котором мы живем!».

И тот же (!) – знак восклицания. А вот и – не «тот же», иной знак. Да – резкость! Но это не резкость личного чувства. Это «резкость» явления чуда (чудо – это всегда восклицание), это резкость «правды чувств» (правда – это всегда резкость). «По опыту знаю», – говорит автор. Это написано во Владимирской тюрьме. Это опыт уз, опыт креста, это достаточный опыт для того чтобы засвидетельствовать: «правда чувств куда необъятнее правды обнаруженных нами законов мира». Это именно свидетельство. А еще это – определение творческого пути Бородина в русской литературе. Не поиск правды. Всякий русский писатель – знает правду, по опыту знает, без этого не быть писателем. Работа во имя правды – вот путь Бородина. Да, это путь каждого русского писателя, но Бородин сосредоточен и человечески, и художественно именно на самом понятии «правда». Не случайно, что повесть «Год чуда и печали» будет переработана от варианта 70-х годов, издана в начале 80-х, потом будет «Третья правда».

Но автор, предупреждая, что он не сказочник, понимает и читателя, понимает, насколько это непросто «войти» в правду чувств, в правду чуда; и он подсказывает секрет прочтения: «набраться терпения и читать, прикидываясь несомневающимся».

Так ли мы прочли эту повесть? – главный для читателя вопрос. Ели не так, давайте перечитывать, кому интересно.

Скажу сразу: Бородин пишет правду, пишет реальность, если воспринимать иначе, то – ускользает главное, ради чего он писал.

Отмечу еще. Я сначала ничего не хотел знать о повести, то есть хватило мне и чуда и печали, но все-таки, чтобы подтвердить то, что Бородин пишет о действительно бывших (имевших место быть) событиях, мне все-таки пришлось узнать историю повести. И история подтвердила и мою уверенность в правде Бородина и его правду. Но сказать хочу о другом. Повесть переиздана и её читают. Читает молодежь! – Ставлю восклицание, потому что это важнейшее событие. Молодежь читает и пишет отзывы в интернете. Это очень хорошие отзывы. Но. Все они читают как – сказку, легенду, магический реализм, фэнтези. И это беда. Проскакивают предупреждение автора, слишком много легковесности в современном печатном слове, слишком много лжи: автору, по определению, не верят. Но молодые читатели верят слову Бородина, верят чувству его, но главное, главное, что он хотел донести до читателя, от них ускользает. Отчасти поэтому пишу. Но понимаю: Бородину не поверили, кто поверит мне. Что молодежь? Писатели прочтут ли, поверят ли? У нас ведь сейчас всё больше высказывание, текст, сюжет, содержание, а о том, что создание (творение) – это мироздание, это трепет творчества, это тайна, это явление «правды чувств», вопреки законам мира, по которым «правда чувств» явлена быть не может, – задумываемся ли мы? А тридцатилетний Бородин, в стенах Владимирской тюрьмы, – задумывался. И так и складывал повесть свою.

 

1.

Второе по важности, а по художественной важности, возможно, и первое: герой повести – это не одно и то же лицо, что и её автор, Леонид Бородин. Да, приходилось видеть где-то указание, что повесть автобиографическая, и что? одно другому не мешает. А для художества это несовпадение автора и героя – момент определяющий.

Для Бородина это важно настолько, что он начинает повесть установлением зазора меж автором и героем:

«Нынешним летом исполнилось двадцать пять лет с тех пор, как я дал слово старухе Сарме, и сейчас я рад вдвойне: во-первых, тому, что сдержал слово, и радость мою поймет каждый, кому приходилось держать слово хотя бы половину этого срока, а во-вторых, тому, что наконец могу рассказать то, о чем должен был молчать все это время».

Заметили, почувствовали у Бородина эту тяжесть (удельный вес, сродни свинцу или золоту) понятия «срок»? Это пишет человек, знающий цену понятию «срок». Здесь еще и фундамент того, что скажет он читателю чуть позже: «По опыту знаю». Я сначала удельного веса слова не заметил. Потом, узнав историю повести, почувствовал, и чувствую, перечитывая, – какое тяжелое слово «срок».

Но к автору и герою. Все просто: герою повести 12 лет, плюс «срок» молчания – 25 лет, получается 37 лет герою, если бы он сам о себе рассказывал, – время начала повествования. Бородину 37 лет исполнится в 1975 году, когда и тюрьма останется за плечами и повесть начала 70-х будет в доработке или переработке, но она, повесть, уже будет на этом свете русской литературы, до окончания 25-летнего срока. Но автор оставляет и для себя «скидку» – «хотя бы половину этого срока», – а он выдержал более половины. Выдержал бы и весь срок, но «время и место» заставили говорить чуть раньше.

Заставили «говорить», но – говорит, рассказывает нам повесть не Бородин. Повесть Бородина – это авторское повествование его героя, которому на момент начала повествования 37 лет (очень «непростой», этапный в русской литературе возраст).

Здесь бы уже, при начале повести, обязан задуматься читатель о той правде, которую хочет донести до него Леонид Бородин. Но, конечно, при первом прочтении это невозможно. А вот при втором прочтении – явственно.

Бородин сам в повести раскрывает основной прием своего повествования, через который раскрывается и главная правда повести и «правда» взаимоположения триады: герой-автор-писатель. Смотрим:

«Всякий знает, что можно смотреть в окно и видеть всё, что за окном, а можно смотреть на окно и видеть стекло и крапинки на стекле».

Всё просто. Но понимает Бородин, сколь непросто будет читателю не к стеклу оконному применить эту возможность человеческого зрения, а к самой жизни, и к жизни повести. И поэтому вновь повторяет, также наглядно, опытно, проверяемо, то и есть, как и в случае со стеклом:

«Я смотрел в воду и видел подводные скалы, а потом посмотрел на воду и увидел в ней отражение береговых скал. Скалы колыхались, будто были нарисованы зеленым по синему полотну, и я рассматривал отдельные деревья, а потом поворачивал голову к берегу и искал то самое дерево, что отражалось в воде».

И с русской прозой и русской поэзией – та же самая история: можно читать текст, можно даже погружаться, видеть мысленно дивные глубины слова и не заметить при этом то, что лежит на поверхности текста, то, что хочет донести до нас автор, а может автор и не хочет, да – не может не сказать, права не имеет молчать. Но самое главное «своё» автор не «топит» в содержании, а отражает на поверхности текста. И – готов «предмет на видном месте» – кто же будет смотреть на поверхность, когда все чудеса содержания перед глазами? Никто и не смотрит. И Бородин незаметно наше внимание на это обращает, обращает нас к тому, что повесть его надо читать в двух измерениях: и по содержанию, и по поверхности. То есть, неправильно говорю, читать-то надо, как и читаешь, как же еще, способ-то – один. А вот смотреть, читая, надо и в глубину, но помнить при этом, что главное мы увидим на поверхности.

Пока это предположение.

Но особенность этого взора разъясняет и взаимоотношения герой-автор-писатель. Не будем опускаться до определения, «кто» и «что» здесь есть при таком взгляде (границы зыбки, как на воде и на воздухе). Но согласимся, что и в настоящей прозе есть глубина, есть поверхность, а есть еще и общий взгляд (в какой-то мере: взгляд сверху), который видит и глубину, и поверхность, и героя, и окружающий его мир. Это «взгляд» писателя – создателя художественного мира произведения.

Таковы в русской литературе «Журнал Печорина», такова «Жизнь Арсеньева». Жанр этой прозы – «история души лирического героя» (такова, как предтеча жанра, и история жизни души «Евгения Онегина»). Да, тот самый «лирический герой», который живет в поэтическом творчестве автора, вдруг может воскреснуть в прозе. Воскреснуть для того, чтобы поведать миру историю жизни души. Об этом и говорит Бородин – «правда чувств». Правда чувств – это правда жизни души.

 

2.

Бородин с самых первых строк повести открывает читателю реальную возможность переживания реального чуда.

«Если есть такие невезучие, у кого не было в жизни даже самого пустякового чуда, тем я могу помочь очень просто. Никаких тридевятых земель и никаких тридесятых царств!

Достаточно приехать в город Иркутск, там пересесть на электричку Иркутск – Слюдянка и занять место на левой стороне по ходу поезда.

Развернувшись вправо от Ангары, поезд долго будет идти вдоль шустрой горной речки; за речкой, если взглянуть в окно напротив, пойдет тайга, не особо дремучая, на глаз сибиряка вполне обычная (…).

И вот, когда вы уже заскучаете непоправимо, когда-либо в сон поманит, либо книжку раскроете, когда расслабитесь на сиденье, когда печально примиритесь с обычностью, – вот тогда и будет вам награда выше всяких ожиданий! Внезапно распахнутся горы, и не расступятся, а именно распахнутся сразу на три измерения – вверх, вдаль, вниз, и тотчас же откроется необычайное, окажется, что поезд ваш идет по самому краю вершины высоченной горы, а точнее, по краю обычного мира, за чертой которого, если вверх, то синева дневного космоса, если вдаль, то беспредельная видимость горизонта, расписанного орнаментом бегущей с севера на юг кривой линии остряков вершин Хамар-Дабана, но вниз если, то там откроется ослепляющая взор страна голубой воды и коричневых скал, и это так глубоко внизу, что вы можете забыться относительно того, где же вы сами в этот момент находитесь: на поезде, или на самолете, или на орбите незнакомой планеты. Для вас исчезнут стук колес, тряска вагона, для вас исчезнет само движение, потому что по отношению к необъятности открывшейся панорамы скорость поезда смехотворна, и вы как бы повиснете на краю фантастического мира, и вместе с движением поезда прекратятся и мысли, и чувства, и все ваше суетное бытие преобразится в этот миг в единое состояние восторга перед чудом!».

Бородин очень просто показывает нам, как легко можем мы выйти из мира, подчиненного законам Ньютона, в мир иной, краешек которого попытался увидеть Эйнштейн («скорость поезда смехотворна» – замечательно!), а весь мир в целом, в его первозданной полноте, знают Библия и Православие (может, и другие религии и человеческие веры в Бога тоже также – знают; да я сам не знаю других религий и вер, кроме русской).

Мир, открывающийся не читателю же уже, пассажиру электрички Иркутск – Слюдянка, действительно – фантастический, но этот же мир и – реальный.

Те же два состава, две особенности взгляда – «на само оконное стекло и за окно», и «в глубину воды и на поверхность воды».

Но здесь природа двусоставности устроения мира земной жизни: чудо реально. Чудо разлито в мире земной жизни. Реальный мир – он фантастичнее самого фантастического, если только довериться правде чувств. Так – взглядом в окно электрички – готовит нас Бородин к тому, чтобы раскрыть природу двусоставности земного мира.

Подготовил.

И – огорошил читателя:

«Чудо – понятие нравственное».

 

3.

Бородин читателя огорошил, а читатель не огорошился. Почему? Потому что значение понятия «нравственное» нами забыто, утеряно.

Утеряно нами сегодня. И в этом причина бед и нестроений нашей сегодняшней постсоветской жизни, жизни – вне нравственных основ жизни русской. Наша жизнь сегодня потому и постсоветская, что значение понятия «нравственный» забыто, утеряно. А русская жизнь – она вне нравственности не существует. Нравственность – есть природа, существо русской жизни.

Но Бородин-то пишет это в начале 70-х годов. Потому и пишет, что не поздно было еще тогда – вспомнить о нравственности, выровнять жизнь советского общества, в соответствии с нравственными основами русской жизни.

Кажется, я в своих рассуждениях, теряю масштаб, как и пассажир электрички Иркутск – Слюдянка? Повесть о детстве и нравственные основы русской жизни – насколько сопоставимы? – Полностью сопоставимы. Не будем забывать, что Бородин находится во Владимирской тюрьме за противостояние «советскому». Бородин – один из тех немногих, кто в борьбе с «советским» крепко хранил в себе русское, в отличие от тех, кто, разрушая «советское», метил в «русское» («тот» туда и попал в итоге, в русское, его и обрушил, не Советскую Страну обрушил, а нравственные основы русской жизни, которые в «советском» сохранялись). Повесть Бородина – тому свидетель. И это напоминание о том, что «Чудо есть понятие нравственное».

Вспомним русский голос Шукшина, прозвучавший в советской пустыне: «Нравственность есть правда».

 «Нравственность есть Правда. Не просто правда, а – Правда. Ибо это мужество, честность, это значит – жить народной радостью и болью, думать, как думает народ, потому что народ всегда знает Правду», – вот так утвердил Шукшин в 1968 году (опубликовано в 1969).

Но Правда (!) – Бородин-то ведь о Правде как раз. С «правды» начинает Бородин, и правду – утверждает. И нравственность у Бородина – в начале 70-х. И у Шукшина правда и нравственность – конец 60-х.

Шукшин понятие «нравственность» не раскрывает – поясняет на примерах русской литературы и собственного творческого труда, и, безусловно, знает Шукшин всё существо понятия «нравственность», но прямо и говорит в статье своей, в гласе своем в пустыне: «Человек трезвый, разумный, конечно же, везде, всегда до конца понимает свое время, знает правду, и если обстоятельства таковы, что лучше о ней, правде, пока помолчать, он молчит», – это первое предложение статьи Шукшина.

И поясняет: «Человек умный и талантливый как-нибудь да найдет способ выявить правду. Хоть намеком, хоть полусловом – иначе она его замучает, иначе, как ему кажется, жизнь пройдет впустую. Гений обрушит всю правду с блеском и грохотом на головы и души людские. Обстоятельства, может быть, убьют его, но он сделает свое дело. Человек просто талантливый – этот совершенно точно отразит свое время (в песне, в поступке, в тоске, в романе), быть может, сам того не поймет, но откроет глаза мыслящим и умным. Есть на Руси еще один тип человека, в котором время, правда времени, вопиет так же неистово, как в гении, так же нетерпеливо, как в талантливом, так же потаенно и неистребимо, как в мыслящем и умном… Человек этот – дурачок. Это давно заметили (юродивые, кликуши, странники не от мира сего – много их было в русской литературе, в преданиях народных, в сказках), и не стоило бы, может быть, так многозначительно вступать в статью, если бы не желание поделиться собственными наблюдениями на этот счет…».

При чем тут повесть Бородина?

Шукшин не называет еще одну категорию народа, которая правду чувствует, правду знает, правду говорит.

Эта категория народа – дети.

Вот почему Бородин пишет именно «детскую» повесть, вот почему настаивает на правде.

Но – Нравственность?

Смотрим Даля:

«Нравственный – противопол. телесному, плотскому: духовный, душевный. Нравственный быт человека важнее быта вещественного. || Относящийся к одной половине духовного быта, противопол. умственному, но составляющий общее с ним духовное начало: к умственному относится истина и ложь; к нравственному добро и зло. || Добронравный, добродетельный, благонравный; согласный с совестью, с законами правды, с достоинством человека, с долгом честного и чистого сердцем гражданина. Это человек нравственный, чистой, без укорной нравственности. Всякое самоотверженье есть поступок нравственный, доброй нравственности, доблести. Христианская вера заключает в себе правила самой высокой нравственности. Нравственность веры нашей выше нравственности гражданской: первая требует только строгого исполненья законов, вторая же ставит судьею совесть и Бога».

Это в Толковом Словаре Даля словарная статья «Нрав», который мы тоже не совсем так сегодня понимаем, как есть на самом деле:

«Нрав – одна половина или одно из двух основных свойств духа человека: Ум и нрав слитно образуют Дух (душу, в высшем знач.); ко нраву относятся, как понятию подчинения: воля, любовь, милосердие, страсти и пр., а к уму: разум, рассудок, память и пр. Согласный союз нрава и ума, сердца и думки, образует стройность, совершенство духа; раздор этих начал ведет к упадку. В животном не может быть такого разлада: там нрав и ум, воля и рассудок, слиты нераздельно в одно в побудки (инстинкт); и человек должен достигать такого же единства, но высшим путем: убежденьем, обузданьем страстей и умничанья, сознанием долга».

Здесь и вспомним утверждение, опорное для повести и правды её, утверждение Бородина: «По опыту знаю: правда чувств куда необъятнее правды обнаруженных нами законов мира, в котором мы живем!».

И сравним с Далем: «Нравственный быт человека важнее быта вещественного». Важнее – «необъятнее»!

Один смысл. Одно миросозерцание. Миросозерцание русского народа.

Но и это не всё. Вспомним два взгляда Бородина: «на стекло окна и за окно», «в глубину воды и на поверхность воды».

«Взгляд на воду» у Бородина и еще необъятнее. Ведь герой повести ищет на поверхности воды отражения береговой линии:

«Я смотрел в воду и видел подводные скалы, а потом посмотрел на воду и увидел в ней отражение береговых скал. Скалы колыхались, будто были нарисованы зеленым по синему полотну, и я рассматривал отдельные деревья, а потом поворачивал голову к берегу и искал то самое дерево, что отражалось в воде.

И вдруг я увидел сосну Мертвой скалы. Она была меньше моей ладошки, она была с мизинец, но все четыре ветви были видны отчетливо – две вверх, две вниз. Я взглянул в падь и не увидел Мертвой скалы, её загораживали склоны ущелья. Не веря своим глазам, я снова взглянул на воду – сосна колыхалась и вздрагивала напротив кормы, и я мог дотянуться до неё рукой».

Герой Бородина видит «отражение», «вещей», которых на берегу нет. И сравним с Далем: «Относящийся к одной половине духовного быта, противопол. умственному, но составляющий общее с ним духовное начало: к умственному относится истина и ложь; к нравственному добро и зло».

Человек так устроен, что ум зачастую не желает видеть то, что знает душа, то есть то, что есть на самом деле, но ум это «на самом деле» признавать не хочет. Духовное начало – одно; а возможности зрения – разные.

Вот где начинается «правда Бородина» – его герой видит «отражение» Мертвой скалы и сосны на ней, которых на берегу не видно, они есть, но они не в поле зрения героя, но он видит их отражения в воде. Вот здесь надо начинать верить Бородину. Об этом он предупреждает – всё правда.

И это действительно – правда. Даль это подтверждает.

И русская литература – подтверждает:

«Он меж печатными строками / Читал духовными глазами / Другие строки» (Пушкин, «Евгений Онегин»).

Духовными очами видит герой Бородина на воде (как меж печатными строками другие строки) отражения «вещей», которых не видно на берегу.

Вся повесть Бородина – это взгляд духовными очами, правда чувств, история жизни души. И «проблематика» (прости, Господи, за такие обороты речи) – чудо и печаль, нравственность и правда, добро и зло, истина и ложь; и личное, выстрадываемое (так, мне кажется) Бородиным, – месть и прощение.

 

4.

Месть или прощение? – Главный вопрос повести Бородина.

Мне так и кажется, что главный символ повести: Сосна на Мертвой скале, в которой герой видит (духовными, несомненно, очами):

«Я стал рассматривать береговые скалы: ведь, может быть, есть еще одна такая же сосна, но сколько ни смотрел, ничего похожего не увидел.

И в этот момент я понял, что не померещилось мне в тот первый вечер, что действительно вместо силуэта сосны с четырьмя ветвями видел я четыре руки, две из них подняты, воздеты к небу, две другие беспомощно опущены вниз! Я это видел, и нечего самого себя путать, а надо все проверить и выяснить, а если этого не сделать, значит, струсить, испугаться непонятного! Только так!».

«Четыре руки, две из них подняты, воздеты к небу, две другие беспомощно опущены вниз» – мне кажется, что это у Бородина образ, символ прошения и мести. Только вот пока не могу себе ответить: руки вверх – для мести или для прощения; и руки вниз – для мести или для прощения?

Но то, что эти два чувства в человеческом сердце, на стволе человеческого сердца, – одновременны и разнонаправлены, как и воздетые к небу и опущенные руки, – это точно.

Прощение по Бородину – это слабость: опущенные руки? Или прощение по Бородину – это сила: руки, воздетые к небу?

Сама тайна Мертвой скалы – это тайна прощения и мести, так я предполагаю.

Герой повести так объясняет себе эти опущенные вниз и воздетые к небу руки:

«Было у меня предчувствие, что не просто свидетелем этой тайны мне предстоит быть! Четыре ветви сосны, выросшей на Мертвой скале, – это четыре руки, и хотя две из них безвольно опущены вниз, две других воздеты к небу, и в них мольба о помощи…».

Безволие и мольба – так чувствует герой повести. А может, и смирение, но и – мольба? Но смирение не есть безволие, напротив – проявление высших сил духа.

Живая тайна Мертвой скалы, в чём она?

«– Ага! – злорадно квакнула старуха. – Кажется, ты начинаешь понимать, что такое тайна! Ты думал, тайна – это безделушка, с которой можно поиграть в молчанку! Но тайна – всегда есть не твоя тайна! Раскрытие тайны – кому-то вред! А за вред надо расплачиваться! Ты еще пожалеешь о своем любопытстве!

Может быть, я уже жалел! Не помню.

– Ты хочешь знать, почему старик с девчонкой сидят там, в скале? Я скажу тебе!

Взгляд её стал мутным, глаза ушли куда-то глубоко-глубоко.

– Скажу! Она, эта девчонка, и её отец…

Будто колебалась, говорить или нет.

– А знаешь ли ты, кто её отец?

Откуда мне было знать.

– Это князь Долины Молодого Месяца – Байколла! Когда-то весь серп Долины был подвластен ему! И вот он сидит там и будет сидеть всегда, потому что совершил страшное злодеяние! Он и его дрянная девчонка… они убили моего младшего сына…

Последние слова она проговорила шепотом и будто сама вслушивалась в значение этих слов и ужасалась. Потом тоже шепотом несколько раз повторила: «Убили! Убили!».

Обо мне она забыла и смотрела куда-то в сторону Байкала.

– Это было так давно, что кажется, будто это было вчера!

Потом она долго молчала, а я думал и никак не мог представить себе, как могли кого-то убить эта девочка и её отец! Может быть, это произошло случайно, но тогда за что же «вечно» сидеть в скале! Нет, тут что-то не так! Я вспомнил выражение печали в глазах узников, и, пожалуй, в них всё же и вправду была вина… Князь Байколла… Байкал… А сына её звали Марит… А поселок зовется Маритуй… Как все странно и непонятно.

Снова и снова передо мной возникали глаза девочки, я слышал её грустный голос и все более утверждался в мысли, что во всем этом – несправедливость. И исходит она от этой старухи, хотя у неё и убили сына, как она говорит. Нет, я знал точно, девочка не может быть в чем-либо виновата.

А правда ли это всё? То есть то, основное, на чем настаивает Бородин: здесь мы ему должны, впервые и до конца, – поверить. Или, как он сам посоветовал, притвориться несомневающимися.

А что здесь может быть неправдой? То, что «тайна – всегда есть не твоя тайна! Раскрытие тайны – кому-то вред»? Но это – правда. Или – «выражение печали в глазах узников, и, пожалуй, в них все же и вправду была вина»? Но правда и это – сам, пребывая в узах, Бородин понимает, что он пишет. Или неправда – «более утверждался в мысли, что во всем этом – несправедливость»? Но несправедливость в мире земной жизни есть всегда и во всем (этот состав бытия Бородин будет осмыслять потом в «Третьей правде»). То есть, и это правда.

Хорошо, смыслы – реальны и правдивы. Но – герои. Старуха Сарма, девочки Ри, её отец князь Байколла. Но ведь это – предание. И Бородин поможет нам, подскажет:

«Я рассказываю тебе предание, а в предании каждое слово – только правда, иначе это бы не было преданием. Предание – это самая большая правда!».

И это – правда. Если бы предание лгало, то зачем человечеству хранить ложь? Ложь не задерживается в народной памяти, а хранится только правда. Правда хранится не только в памяти, но в окружающем мире. Правда воспитывается чудом окружающего мира. Жив мир – жива правда о мире, правда предания.

Совсем не случайно герой Бородина перед тем как пережить предание, поднимаясь вверх по Мертвой скале, поднимается над собой, над своими привычными представлениями о мире (и еще нельзя не отметить поднимается, «повинуясь приятному чувству упрямства»). Прежде чем войти в Предание и стать участником предания, пережить предание лично, герой переживает правду чувств на неземной высоте (но еще не на вершине):

«Немного придя в себя, я увидел, что нахожусь на скалистой площадке, где даже можно сесть отдохнуть и подумать, наконец, обо всем происходящем. Я сел и, уже сидя, рискнул повернуться лицом к пропасти, ведь все равно придется поворачиваться, чтобы спуститься. Я боялся, что закружится голова, что испугаюсь пустоты и крутизны, но ничего этого не случилось, а совсем наоборот! Дыхание мое перехватило всепоглощающее чувство восторга.

Передо мной и подо мной лежала страна голубой воды и коричнево-желтых скал. Передо мной был не просто красивый вид вдаль – передо мной был мир красоты, о которой мало что можно сказать словами, от него можно только пьянеть и терять голову.

Чувствовать красоту мира – ведь это значит – любить! Это значит все прочие чувства на какой-то миг превратить в любовь, которая становится единственным языком общения души с красотой мира.

Это чувство любви и жажды любви захватило меня и словно не только подняло над миром, но и сделало меня равным ему, и я получил возможность удовлетворить неосознанное желание обнять этот чудесный мир и радостными слезами смеяться ему в лицо!

И после много раз я испытывал подобное, но всегда чего-то чуть-чуть не хватало в моей радости, и я до слез жалел, что в тот день, в тот миг не попробовал летать! До сих пор сохранилась у меня наивная уверенность, что тогда я мог полететь, мог пролететь над миром, потому что было такое мгновение, когда во мне не осталось ничего, препятствующего полету!

Полет – не есть ли преодоление рубежа, отделяющего человека от Бога, слияние своей души с душой мира? А жажда полета не есть ли стремление к совершенству и чистоте? И однажды взлетевший человек, пожалуй, не смог бы вернуться на землю и продолжать жизнь твари несовершенной. Может быть, он бы умер от тоски, а может быть, изменил бы мир!

Я хорошо, я достоверно помню, что, стоя тогда на каменной площадке над ущельем, я пережил мгновения не своей жизни, но мгновения вечности, которая так же неизмерима, как и мгновение, и поэтому равна ему!».

 

Все главное повести здесь, и утверждение правды чувства и правды жизни души – здесь. Это открытие героя более «фантастично», чем то, что предстоит пережить ему далее: «пережил мгновения не своей жизни, но мгновения вечности». Он пережил мгновения вечности на площадке Мертвой скалы, и поднялся еще выше с этим же чувством – и пережил мгновения вечности предания.

Основа возможности личного переживания и участия (даже) в предании – обеспечена открывшейся герою Красотой мира. – «Чувствовать красоту мира – ведь это значит – любить! Это значит все прочие чувства на какой-то миг превратить в любовь, которая становится единственным языком общения души с красотой мира». – Вот где Пасха Леонида Бородина, вот оно – чудо его открытия Истоков Силы Воскресения – Любовь. И в Природе, особенно в природе русской, Любовь эта – очевидна, в прямом смысле слова: видна глазами, очами (вспомним еще раз: окно и красоту в окне электрички Иркутск – Слюдянка).

Общение с героями предания – это тоже общение с красотой и правдой мира.

Но обретение красоты, обретение любви требует подъема, требует работы души, и требует преодоления «несовершенства» (так что ли сказать) мира земной жизни.

И вот острейшая грань проявления этого несовершенства: убийство человека. Что дальше? – Месть или Прощение. Что правильно? – Воздеть руки к небу, или опустить их к земле, для совершения «справедливой» мести?

 

5.

Не знаю, каким это чудом, но пережив еще и еще, то есть в третий уже раз, повесть Бородина: и подъем героя на высоту Мертвой скалы, и жизнь героя в предании, – и оторвавшись от написания этого текста, я вдруг почувствовал, что – да, я верю герою Бородина. Верю в то, что он это всё пережил. Может, ради того и писал я, чтобы самому убедиться и поверить, а до сей поры, получается, и перед собой и перед читателем тоже притворялся всего лишь, притворялся «несомневающимся»… Как печально… и – как чудесно, что всё сказанное Бородиным в повести, всё сказанное, вся повесть – правда…

Значит, дальше и рассуждать письменно не о чем и незачем. Главное – совершилось… Все остальное читателю по силам.

Герой Бородина – поднимается на высоту, а на самом деле – вглядывается в глубины бытия… Он видит и поверхность – свою ежедневную жизнь, в которой Сарма – это и байкальский ветер и – «отражение на поверхности жизни» – «старуха Васина», а Маритуй – поселок на берегу Байкала, и все чудесное (и печальное… печальное, да, так!) в глубине отражается реалиями на поверхности, так же и чудесными, и печальными, как первая неразделенная любовь… И самое чудесное и необычайное началось с героем не подъемом на Мертвую скалу, а:

«И стало мне ясней ясного, что случившееся сейчас со мной не случилось внезапно – вдруг ни с того ни с сего увидел на скале старуху и прочее! Нет! Все началось еще той ночью, когда в раскрытую дверь вагона услышал я незнакомый и непонятный шум, и пусть это был всего лишь шум прибоя, но с того момента вся моя жизнь пошла рядом с чудом, вплотную к нему».

Чудо есть понятие нравственное, чудо есть красота мира и возможность человеческой души воспринимать красоту мира, и с душой мира сродняться…

И поэтому так печально (в печали, по-Пушкински, светлой) и чудесно прощается с читателем (прощается не герой повести) писатель Леонид Бородин:

«И потому однажды я приеду в Иркутск, сяду в электричку на Слюдянку, займу место слева по ходу поезда, и, когда в разрыве гор откроется для меня страна голубой воды и коричневых скал, я узнаю о себе то самое главное, что должно называться смыслом моей жизни!».

Чудесно, потому что, отсюда можно (должно) вновь сесть в электричку на Слюдянку и пережить повесть снова, и узнать о себе – о себе именно, не о писателе Бородине и не о его герое, – то самое главное, что должно называться смыслом твоей жизни.

А печально… Впрочем, тот, кто прочел повесть и узнал, может, и знаемое уже, но узнанное вновь – «то самое главное», тот понимает, почему печально…

Светлая Седмица 2023 года