Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ВНЕДРЯЙСЯ ОПЯТЬ, МОЯ РОДИНА, В ЖАРКИЕ ГОРНЫ… Поэзия

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ВНЕДРЯЙСЯ ОПЯТЬ, МОЯ РОДИНА,
        В ЖАРКИЕ ГОРНЫ…

 

* * *

Земля родная, не могу молчать!

Кричу тобою всей, твоею толщей,

камнями, что с горы да из ручья,

всей срубленной кричу твоею рощей!

 

О, кабы знать, что будет со страной,

о, кабы нам вернуть наш день вчерашний,

мир – это если крылья за спиной,

война – всегда кроваво, больно, страшно…

 

Кричишь о мире.
                                  Воешь о войне.

Землёй кричишь всей! Её небом вдовьим,

Саур-Могилой, полем Куликовым

и Сталинградом, кованым в броне!

 

Кричишь Одессой, пеплом её плах…

Святое всё! Кто умер – тот вознёсся.

…И лишь молчат Христос, Яхве, Аллах.

Молчат и всё тут!
                                   Горько, дивно, слёзно!

 

ФРОНТОВАЯ МАТЕРЬ

И встаёт она из-под земли вся в чёрном – фронтовая матерь!

И отводит она беды обеими руками – правой, левой!

Ждёт-пождёт сыновей, дочерей, стелет скатерть

ту, что с яркой каёмкой, белой.

 

Что ж вы, дети мои, каждый дорог и близок,

как мне вырвать из смерти вас злобно-когтистой?

Я рожала во потугах женских вас – милых!

Я вас млеком своим – я вас грудью кормила.

Я рубахи вам шила из льнов да из ситцев,

умывала росою вам светлые лица!

 

И вставали сыны. Шли за Русь они драться!

Было всякого много. Тяжёлого много.

И в шипах да в колючках вонзалась дорога,

что вела прямо в бой их с соборного плаца.

 

Матерь тихо вставала: в руках похоронка.

И вставала она, словно бы не живая…

И глядела пораненным взором ребёнка,

и была её скорбь вся до рёбер нагая…

 

Я бы тоже убила нациста-фашиста,

коль пришёл он топтать нашу землю, пить воду,

коль пришёл разорять он под видом «Бурисмо»,

за собой притащил свою чёрную свору.

 

И вставала она – голова вся седая.

Словно шрам да рубец, словно рана сквозная,

и снаряды кидали в неё из металла,

но вставала она, шла и снова вставала!

 

Из-под чёрной земли в самой гуще атаки,

пули в ней – целым роем аллели, что маки,

дозревали сыны её в поле пшеницей,

и пила она воду с надеждой напиться!

 

Горе, горе какое! Ложилась на травы

и скрепляла она позвоночником, если

между двух берегов унесло переправы:

– Люди, люди, шагайте, я здесь моста вместо!

 

О, я помню начало войны. Помню крестик

на убитом мальчишке, таком несмышлёном,

а рука его свесилась вниз окрылённо

прямо с бортика грузовика, где груз двести.

 

И вставала она во весь фронт наша Матерь:

пока смерть не познаешь, то жизнь не оценишь,

мир не сможешь ценить, коль войной не оплатишь.

Мы не люди сейчас.
                                       Мы – чужие прицелы!

 

* * *

Рубахи белые, исконные… во льне

да в ситчике иди себе – носи!

Без Украины жить не страшно мне,

а страшно мне без Киевской Руси!

 

Без общего, без белого крыла,

без корня, пробивающего тьму!

И Киевская Русь нас родила,

вот чрево ея женских вещих мук!

 

Вот роды. Вот плацента вся в крови,

вот вечность – из полов и потолков.

А Киевская Русь – вся из любви,

из лона материнских берегов.

 

Кормящая! Как Ромул-Рем к соскам,

так мы к твоим припавшие векам!

Приросшие к костям и позвонкам,

мы хромосомно, генно, навсегда!

А без тебя теперь нам всё – вода,

вода – земля и недра нам – вода.

А небо нам – сухие провода.

 

Я без Украйны, право, проживу,

без Киевской Руси помру хоть завтра,

вот грешник,
                          вот раскольник
                                                   вмер внезапно,

поэтому несу к тебе Москву,

Москву-реку,
                          Москву-страну,
                                                  Москву охапкой!

 

А с нею Питер, с нею паблик, с ней Челябинск

и с Карамазовым Алёшенькой Неву!

 

За Киевскую Русь хоть под стрелу,

под пулю, мину, под ракету хаммер.

 

Или ты вместе, возле, рядом, с нами.

Или погибнем, обоймясь, во рву!

 

* * *

Катя, она же Зоя, она же Таня, молится

среди толпы перед нижним входом

в Киево-Печорскую Лавру. «Троицу»

Катя держит икону. Палец смазан йодом.

 

Или мне показалось? Не йодом, а ладаном?

Это, братушки, подвиг, да, Катенька, подвиг!

Хоровод черный кружит, вокруг неё ходит.

А мне больно смотреть. Больно, правда, мне…

 

Я свой рот зажимаю, чтоб не разреветься.

Я вздыхаю так часто, как будто дыхание

сквозь экран прорывается прямо ей в сердце.

У меня есть защитник,
                                            страна есть, и армия!

 

У неё – только крест! Да – икона. Да – пальчики.

Каждый пальчик кричит, восклицает и плачет…

А сама Катя молится! Уточкой-качей

по земле проплывает.
                                          Нельзя ей иначе.

 

Сдать нельзя ей последний редут злой артели.

А у Кати кресты в Лавре все почернели

с горя, бед,
                        от невежеств коросты-болячки.

А толпа «москалей на ножи» злобно клянчит.

Катя, Катя одна супротив них – спивачка!

 

Пела, пела Катюша – здесь Бога нашла я.

Пела, пела Катюша – сестра, дочка, мама.

Охранял её голос, что ниточки тоньше,

пресвятые, нетленные, вящие мощи!

 

И падёт чёрный снег на растлителей злобных,

и падёт гнев на нечисть, что грому подобный!

 

Лишь одна против всех очень хрупкая Катя –

ножки тонкие, птичьи, колени прикрыты

пальтецом.
                      Распласталась.
                                                 – Вы зло не творите!

Видит Бог, что придёт вскорости победитель!

 

* * *

Традиционно Девятого мая

мы едем за город, где сельское кладбище.

И весь в серебре плечи скорбно склоняет

солдат, весь в цветах, на посту своём страждущий.

 

А прадеды все мои – стойкие воины.

Читаю на входе: нас помните! Помните!

 

Родня по мужской нашей линии в датах –

солдаты. Солдаты!

Они во земле здесь схоронены ратной,

у них золотистые кудри и пряди,

о, как же крепки они, словно канаты,

чуть-чуть угловаты, глаза синеваты.

Мои москали, мои сепары, ваты!

 

И традиционно Девятого мая

с букетиками красно-белых тюльпанов

сюда приходили – я, бабушка, мама,

садились на шаткую лавочку с края.

 

Не лауреаты.
                           Не хваты.
                                                 Не знатны.

Солдаты мои. Нам родные солдаты!

Прабабушка, что овдовела в двадцатом,

и бабушка, что в сорок первом вдовица.

И мама – вдова. Я смогла народиться,

когда мой отец в службу армии взят был.

У вдов всех особенный взгляд: а их лица

все сосредоточенны как-то отдельно

на чём-то своём, колыбельно-смертельном,

на чём-то, простите меня, на постельном,

интимном, домашнем.
                               Пред ними встать ниц мне!

 

И пьём мы: я, бабушка, мама по чарке.

И хлебом закусываем с солью белой.

Мои москалихи,
                                вдовицы,
                                                    солдатки,

сражаться за правду – святое мне дело!

 

* * *

…Хотела бы песню я спеть в день победы, где парк и где клумба,

в цветах сумасшедших. О, как я пою хорошо… правда-правда.

А я бы добавила нотку щемящую, нотку сердечную к сумме,

тебя, моя родина, ждёт весь Кавказ, Пловдив, Прага.

Тебя, моя родина, Грузия ждёт. Православный

весь мир стосковался. Одесса ждёт и Николаев.

Россия поранена, вспенена, купол и корни державы.

О, как бы я пела, как глотку бы в небо вставляла.

Так жизнь за тебя отдавали, удобрив костями

и кровью полив шар земной, всю плакучую землю.

Пётр Багратион – князь грузинский, шотландец де Толли,

ужели не сможешь препятствовать игу и зелью,

тебя затопившему, ребра подмявшему, в горло

вставляющее тебе нож и во спину ракеты?

Внедряйся опять, моя родина, в жаркие горны,

чистейшая горлица, птица-голубка планеты.

Хрустальные звезды разбили твои, оси вырвав.

Гляди: Севастополь дождался весны твоей русской.

И плачет Болгария там, на холме: «Где же миро,

ой, люди, как жили мы добре до этой утруски!».

Бандитской, кровавой расправы над маткой-Россией,

над маточным млеком её да над звёздной стезёю.

Прибалтика – глупая! Девушкою некрасивой,

как о женихе, умирает, брюхатая, в поле с козою.

И биполярным страдает расстройством, распавшись на атом,

в Европу стремящийся мир, что в ворота стучится,

он, как изнасилованный профашистским солдатом,

ну, ладно бы в лоно, а то в грудь и в мозг, и в ключицы.

Есть люди, сражающиеся за нас, за тебя, о, родная –

бескрайность Российская, ты, как модель запасная

всех подвигов, всех восхождений и в космос рождений.

Я трогаю памятник – буквы твои! На колени

встаю перед каждой травинкой растущей, поющей,

всходящей из прадедов, кости оставивших в глине

и в сече кровавой. Я, словно Георгий на суше,

умом не понять и не смерить аршином отныне

глубин и высот! Посмотри ты на глобус – как он тянет руки

ко всем нам, заждавшийся, к Бресту, Камчатке, Кронштадту!

Ко всем заблудившимся, к брату, сестре и не брату,

в конвульсиях шар земной, близок к инсульту-инфаркту.

…Блокируй счета им, бессовестным, нагло богатым.

Какие вам деньги? Остались нулей только звуки!

 

* * *

И снег никого не звал, никого не отпугивал.

Снег – это внеземное состояние дождика.

А я зашла на страничку Александра Дугина,

текст был снежным немного, как его кожанка.

 

А вчера к нашей сотруднице Нине Ивановне

приезжали работники администрации.

И у них голоса были, словно заранее,

словно снегом нас всех занесло, мы – в прострации.

 

– Сын убит у вас, милая Нина Ивановна,

под Артёмовском.
                                  Руки её стали ветками.

И глаза её синие были, как ранены,

в этих ранах сын плавал под веками

в тихой лодке. А не в деревянном, не в цинковом,

не в гробу с красной лентой и чёрной по краешку.

И кричала она: «Лучше я бы…».
                                                             А циркулем,

словно кто-то царапал нетающим…

 

Как же больно. Как скорбно. Как бледно под сводами.

И ничем не поможешь. Не знаю, что делать?

Вот что значит, погибнуть геройски за родину.

Вижу хрупкие плечи. Дрожащее тело.

 

Вижу ветки простёртые синими жилками

очень тонкими, хрупкими,
                                                 в пятнах и точечках.

Вы учителя впредь не зовите училками.

ни в стихах, ни в рассказах, ни в очерках.

 

– А когда привезут?
                                      – Мы октябрьских не вывезли

под снарядами, пулями, минами, взрывами…

 

Снег весенний, неверный, неправильный, истовый.

Словно в горле моём леденеет всем выстрелом.

И как будто вся грудь пересыпала стёклами.

(Видно, плохо мы Гитлера-Фюрера прокляли!

Видно мало им Нюрнберга была всем, мало им,

коль побоище сделали нам небывалое!)

Снег, снег, снег по щекам мне. Морозами. Ливнями.

Опрокинуто небо деревьями синими.

Почерневший над нами лик солнца бескрайнего,

словно в горе дрожащая Нина Ивановна.