Руслан СЕМЯШКИН. «И САМ Я БЫЛ НЕ ДЕТИЩЕ ПРИРОДЫ…». К 120-летию со дня рождения Николая Заболоцкого

 

Руслан СЕМЯШКИН

«И САМ Я БЫЛ НЕ ДЕТИЩЕ ПРИРОДЫ…»

К 120-летию со дня рождения Николая Заболоцкого

 

До обидного непродолжительна, нелегка и драматична окажется земная жизнь этого удивительного русского советского поэта, в 20-50-е годы прошлого столетия достойно продолжившего традиции русской философской лирики, неизменно, с молодых лет стремившегося к познанию психологических и нравственных связей человека и природы, а также обширного внутреннего мира человека с его чувствами, переживаниями, чаяниями и тревогами.

Всего лишь 55 лет отведет судьба Николаю Заболоцкому, поэту необыкновенно одаренному, самобытному, в совершенстве владевшему богатством русского языка, искусно отшлифовывавшему каждую фразу, всегда наполненную глубинными смыслами, постижению которых он и посвятил свой, как говорил его друг Вениамин Каверин, «социально направленный талант».

Но и по прошествии 65 лет с того времени, как Николай Алексеевич переступил порог вечности, он не канул окончательно в Лету и не оказался в числе забытых художников, творческое наследие которых однажды становится невостребованным. К нашей радости, этого не произошло. Скорее наоборот, с годами удивительный талант поэта только обрел новые грани, оттенки и импульсы, по-прежнему вызывая неподдельный интерес у неравнодушных читателей, увлекающихся серьезной, с глубоким философским подтекстом поэзией. Следовательно, нет оснований считать, что выдающийся русский поэт, 120-летний юбилей со дня рождения которого приходится на 7 мая текущего года, больше не с нами. Напротив, он, долгие годы смерть решительно отрицавший, обрел бессмертие, им всецело заслуженное и народом нашим ему дарованное…

По воспоминаниям современников, Заболоцкий действительно не единожды утверждал, что смерти нет, не было ранее, не будет и впредь. И это убеждение жило в нем в течение всей его сознательной жизни. Посему и не уставал он о нём заявлять в разговорах с друзьями, и, само собой, в стихах, что куда как более существенно для нас, сегодняшних почитателей его творчества.

Основой же данного утверждения являлась мысль поэта о том, что ежели каждый человек, в том числе и он, – часть природы, а природа в целом постоянна и бессмертна, то и каждый отдельно взятый человек бессмертен. То есть, смерти нет, есть только превращения, некие трансформации. Наиболее же полно Заболоцкий выразил эту утешительную мысль в стихотворении «Метаморфозы», написанном в 1937 году.

 Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел

 Я отделил от собственного тела!

 И если б только разум мой прозрел

 И в землю устремил пронзительное око,

 Он увидал бы там, среди могил, глубоко

 Лежащего меня. Он показал бы мне

 Меня, колеблемого на морской волне,

 Меня, летящего по ветру в край незримый, –

 Мой бедный прах, когда-то так любимый,

 А я всё жив!

 Дальше поэт подводит читателя к тому, что смерть следует называть суеверием:

 Как всё меняется! Что было раньше птицей,

 Теперь лежит написанной страницей;

 Мысль некогда была простым цветком;

 Поэма шествовала медленным быком;

 А то, что было мною, то, быть может,

 Опять растет и мир растений множит.

 Вот так, с трудом пытаясь развивать

 Как бы клубок какой-то сложной пряжи,

 Вдруг и увидишь то, что должно называть

 Бессмертием. О, суеверья наши!

 Упоминания о смерти встречались у Заболоцкого и в более ранних стихах, среди которых, пожалуй, выделим стихотворение «Вчера, о смерти размышляя…», сочиненное Николаем Алексеевичем через пару лет после встречи своего тридцатилетия.

 Вчера, о смерти размышляя,

 Ожесточилась вдруг душа моя.

 <…>

 И я, живой, скитался над полями,

 Входил без страха в лес,

 И мысли мертвецов прозрачными столбами

 Вокруг меня вставали до небес.

 И голос Пушкина был над листвою слышен,

 И птицы Хлебникова пели у воды.

 И встретил камень я. Был камень неподвижен,

 И проступал в нем лик Сковороды.

 И все существованья, все народы

 Нетленное хранили бытие,

 И сам я был не детище природы,

 Но мысль её! Но зыбкий ум её!

 И более десяти лет спустя в стихотворении «Завещание», Заболоцкий упрямо напишет всё о том же:

 Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя

 И, погасив свечу, опять отправлюсь я

 В необозримый мир туманных превращений,

 Когда мильоны новых поколений

 Наполнят этот мир сверканием чудес

 И довершат строение природы, –

 Пускай мой бедный прах покроют эти воды,

 Пусть приютит меня зеленый этот лес.

 Я не умру, мой друг. Дыханием цветов

 Себя я в этом мире обнаружу.

 Многовековый дуб мою живую душу

 Корнями обовьёт, печален и суров.

 В его больших листах я дам приют уму.

 Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,

 Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли

 И ты причастен был к сознанью моему.

 Об этом его последовательном отрицании смерти как-то высказывался и Николай Чуковский, с которым поэт был дружен долгие годы: «Мы с ним, оставаясь вдвоем, по русскому обыкновению, часто «философствовали». В наших рассуждениях он неизменно объявлял себя «материалистом» и «монистом». Под «монизмом» разумел он понятие, противоположное «дуализму», и отзывался о «дуализме» с презрением. «Дуализмом» он называл всякое противопоставление духовной жизни материальной, всякое непонимание их тождества, полной слитности. Поэтому, говоря о бессмертии, он вовсе не имел в виду существования души вне тела. Он утверждал, что все духовные и телесные свойства человека бессмертны, потому что в природе ничего не исчезает, а только меняет форму».

 А буквально за пару месяцев до кончины Николая Алексеевича Чуковский после их встречи, ставшей последней, делает такое заключение: «Я понял, что вся созданная им теория бессмертия посредством метаморфоз всю жизнь была для него заслоном, защитой. Мысль о неизбежности смерти – своей и близких – была для него слишком ужасна. Ему необходима была защита от этой мысли, он не хотел смириться, он был из несмиряющихся. Найти защиту в представлении о бессмертной душе, существующей независимо от смертного тела, он не мог – всякая религиозная, метафизическая идея претила его конкретному, предметному, художественному мышлению. Поэтому он с таким упорством, непреклонностью, с такой личной заинтересованностью держался за свою теорию превращений, сулившую бессмертие и ему самому, и всему, что он любил, и сердился, когда в этой теории находили бреши».

Внутренний мир Заболоцкого в действительности был непрост, и мысли, рождавшиеся в его сознании, не всегда находили понимание у знакомых ему людей. Впрочем, поэт и не старался кого-либо в чём-то переубеждать, сам при сём оставаясь в своих взглядах и предпочтениях человеком достаточно последовательным и не всегда соглашавшимся менять сложившееся у него по тому или иному вопросу мнение.

Кстати, в этой связи нелишне вновь обратиться к воспоминаниям его многолетнего друга, порядком ныне подзабытого писателя и переводчика Чуковского, в которых он рассуждал и о духовной стороне жизни Заболоцкого:

 «За годы общения с Николаем Алексеевичем для меня мало-помалу стал проясняться путь его умственного развития, – писал Николай Корнеевич в 1962 году, – я начал догадываться об истории развития его вкусов. Он родился и вырос в маленьком глухом городке и всё, что знал, узнавал самоучкой, до всего додумывался самостоятельно и нередко очень поздно узнавал то, что с детства известно людям, выросшим в культурной среде. Он понимал, что он самоучка, и всю жизнь относился к самоучкам с особой нежностью. Он называл их «самодеятельными мудрецами», то есть мудрецами, в основе мудрости которых лежит не школьная наука, не книжность, а собственное, порой наивное, но отважное мышление. Такими «самодеятельными мудрецами» считал он Григория Сковороду и Циолковского. Он ценил Циолковского не столько за его пророческие открытия в области астронавтики, сколько за его статьи по философско-этическим вопросам, в которых выражались смутные мечты о будущем совершенстве человечества; все эти статьи Циолковского издавали брошюрками перед революцией и в первые годы после революции, и все эти брошюры – драгоценная библиографическая редкость – Заболоцкий собрал и переплел в один том. Величайшим «самодеятельным мудрецом» считал он, конечно, Хлебникова. «Самодеятельным мудрецом» был для него и Даниил Хармс.

Стихи Николай Алексеевич любил с отроческих лет, и первым поэтом, поразившим его, заученным наизусть, был Алексей Константинович Толстой. <…> Знакомиться по-настоящему с русской поэзией Заболоцкий стал уже взрослым, в Ленинграде. Здесь он, попав в круг Хармса и Введенского, открыл Хлебникова, и Хлебников надолго заслонил от него всю остальную поэзию. К Хлебникову он пришел совсем иначе, чем все хлебниковские поклонники. Им нравился Хлебников за то, что он не похож на всю предыдущую поэзию, которая им приелась. Заболоцкий же полюбил Хлебникова за то, что это, в сущности, была первая поэзия, с которой он столкнулся в жизни. Русской поэтической классикой он овладел позже, во взрослые годы, и она наложила печать на все его позднее творчество. Это был своеобразный, необычайный путь развития – от Хлебникова к Тютчеву. Путь этот был пройден трудно и основательно, потому что Заболоцкий был «самодеятельный мудрец», не доверявший чужим суждениям и до всего доходивший своим умом».

Названные Чуковским Сковорода, Циолковский, Хлебников, Хармс на самом деле в жизни Заболоцкого многое значили и, бесспорно, повлияли на формирование его мировоззрения и творческих интересов, которые он пытался затем неспешно развивать. При этом, конечно, он стремился как-то с ними, за исключением Сковороды, жившего в XVIII веке, и Хлебникова, умершего в июне 1922 года, наладить контакт и иметь возможность плодотворно общаться.

Пытаясь постичь философию выдающегося калужского мыслителя, 18 января 1932 года двадцативосьмилетний Заболоцкий, получивший от него ранее восемнадцать брошюр, бережно переплетенных поэтом в единый том, которым он дорожил всю свою последующую жизнь, в письме Циолковскому писал:

«Дорогой Константин Эдуардович!

Ваши книги я получил. Благодарю Вас от всего сердца. <…>

Не могу не выразить своего восхищения перед Вашей жизнью и деятельностью. Я всегда знал, что жизнь выдающихся людей – великий бескорыстный подвиг. Но каждый раз, когда сталкиваешься с таким подвигом на деле, – снова и снова удивляешься: до какой степени может быть силен человек! И теперь, соприкоснувшись с Вами, я снова наполняюсь радостью – лучшей из всех земных радостей, – радостью за человека и человечество.

Ваши книги я буду изучать долго и внимательно. Некоторые вопросы для меня не ясны, несмотря на то, что Вашу переписку с корреспондентами я прочел внимательно.

Например, мне неясно, почему моя жизнь возникает после моей смерти. Если атомы, составляющие моё тело, разбредутся по вселенной, вступят в другие, более совершенные организации, то ведь данная-то ассоциация их уже больше не возобновится и, следовательно, я уже не возникну снова. <…>

Чем совершеннее организация, тем лучше чувствует себя каждая составляющая её часть. Чем совершеннее атом – тем лучше электрону, чем совершеннее человек – тем лучше атому, чем совершеннее человеческое общество – тем лучше человеку. Личное бессмертие возможно только в одной организации. Не бессмертны ни человек, ни атом, ни электрон. Бессмертна и всё более блаженна лишь материя – тот таинственный материал, который мы никак не можем уловить в его окончательном и простейшем виде.

Вот мне и кажется, что Вы говорите о блаженстве не нас самих, а о блаженстве нашего материала в других, более совершенных организациях будущего. Всё дело, очевидно, в том, как понимает и чувствует себя человек. Вы, очевидно, очень ясно и твёрдо чувствуете себя государством атомов. Мы же, Ваши корреспонденты, не можем отрешиться от взгляда на себя как на нечто единое и неделимое. Ведь одно дело – знать, а другое – чувствовать. Консервативное чувство, воспитанное в нас веками, цепляется за наше знание и мешает ему двигаться вперед. А чувствование себя государством есть, очевидно, новое завоевание человеческого гения».

Как видно из настоящего письма, Заболоцкий вновь рассуждает о смерти и бессмертии, приходя к заключению о вечном существовании материи, того «таинственного материала», постоянно от нас ускользающего и не позволяющего себя созерцать со стороны.

Что же мешает нашим знаниям развиваться и двигаться вперед? Этот вопрос, косвенно звучавший в письме к Циолковскому, будет тревожить поэта и в последующие годы, когда он после осмысления величия и трагизма природы, перейдёт к познанию мироздания как единой системы, объединяющей живые и неживые формы материи, а вместе с тем и к разбору человеческого естества во всём его дивном многообразии.

Пульсирующая мысль поэта, усердно в те годы читавшего труды Платона, Энгельса, Вернадского, Сковороды, доходит и до смелых обобщений, запечатлённых им в стихотворении «Предостережение», ставшего как бы неким, и далеко не робким, предостережением поэта от формального подхода к искусству и твёрдым измышлением о том, что природа вечна и существует она независимо от мысли и воли человека, напрасно пытающегося диктовать ей свои условия.

 Где древней музыки фигуры,

 Где с мёртвым бой клавиатуры,

 Где битва нот с безмолвием пространства –

 Там не ищи, поэт, душе своей убранства.

 Соединив безумие с умом,

 Среди пустынных смыслов мы построим дом –

 Училище миров, неведомых доселе.

 Поэзия есть мысль, устроенная в теле.

 <…>

 Тревожный сон коров и беглый разум птиц

 Пусть смотрят из твоих диковинных страниц,

 Деревья пусть поют и страшным разговором

 Пугает бык людей, тот самый бык, в котором

 Заключено безмолвие миров,

 Соединенных с нами крепкой связью.

 Но ошибочно было бы полагать, что поэзия Заболоцкого тех лет (1926-1933 годы), в которой заметное место принадлежит его «Городским столбцам», «Смешанным столбцам», поэмам «Торжество земледелия», «Безумный волк», «Деревья», была столь уж «диковинной». Нет, она могла похвастаться оригинальностью даже на фоне поэтической пестроты и разнообразия того времени, определенным и шумным успехом, её сопровождавшим, но никак не особой необычностью, граничившей с бурной фантазией, оторванной от жизненных реалий.

Над поэмой «Торжество земледелия», сыгравшей важную роль во всей его дальнейшей работе, Заболоцкий трудился в 1929-1930 годах и посвятил он её взаимоотношениям человека и природы. «Он был поражен идеей преображения природы, которое только что начиналось в нашей стране, – вспоминал годы спустя Вениамин Каверин. – Странно представить себе, что это высокопоэтическое произведение было понято как попытка исказить в нашем представлении это чудо преображения. Может быть, здесь была виновата необычная форма поэмы? Но положите рядом «Фауста» Гёте и «Торжество земледелия» – и сразу станет видно, откуда идет его стремление взглянуть на мир глазами батрака, коня, предков, кулака, сохи, животных, солдата, тракториста. Духовный и материальный мир природы глубоко задет духом преображения, спором человека с природой, стремлением человека преобразить и подчинить её».

Да, именно преображение земли выводит Заболоцкий на авансцену. От хаоса к научной упорядоченности мироздания, от индивидуальной ограниченности, густо замешанной на эгоизме, к мудрости коллективного преобразования земледелия и всей природы, от примитивного, почти животного существования предков к торжеству разума – ведет он нас, будучи неколебимо убежденным в том, что всё живое ждёт от человека решительного отказа от бездумной эксплуатации растений и животных. Человек и его борьба за социальную справедливость представлялись Заболоцкому при этом залогом освобождения природы от извечных жестокости, косности, потребительского отношения к ней и её богатствам.

Но публикация «Торжества земледелия», по большому счёту, радости Заболоцкому не принесёт. Поэму некоторые встретят в штыки, приняв её за издевательскую пародию, многие поймут превратно или не поймут вовсе, а вот откровенная травля поэта только усилится. По воспоминаниям его сына Никиты Заболоцкого, поэт к 1933 году окажется обладателем клейма «поборника формализма и апологета чуждой идеологии». А между тем, внимательно вчитываясь в «Торжество земледелия», в поэмы «Безумный волк», «Деревья», стихотворения «Птицы», «Школа Жуков», «Венчание плодами», «Лодейников» и другие произведения, развивавшие его натурфилософские взгляды, приходишь к убеждению, что писал их не формалист и уж тем более не носитель буржуазной идеологии, каковым Заболоцкий никогда не являлся, оставаясь всю жизнь, даже после тех жесточайших испытаний, которые выпали на его долю в 1938-1945 годах, вполне советским художником и гражданином, верившим в Советское государство, которое, по его разумению, отвечало настроениям и запросам абсолютного большинства населения нашей необъятной страны.

Произведения же вышеназванные, список которых можно и расширить, Заболоцкий создавал, развивая собственную натурфилософскую концепцию, в основе которой, по словам Никиты Николаевича, находилось «представление о мироздании как единой системе, объединявшей живые и неживые формы материи». «Вечное взаимодействие и взаимопревращение разнообразных материальных форм позволяло представить себе всё сущее равно в едином составе чудного тела природы, – писал он далее. – И тогда смерть становилась неотъемлемым элементом великой жизни, а разум человека делался общим достоянием и животных, и птиц, и деревьев, и даже камней, рек и озёр». А в могучем составе этого всеобъемлющего тела поэту чудился скрытый закон движения в сторону совершенствования мироздания и воцарения в нём нравственной чистоты и гармонии. Направляющей и организующей силой поступательного развития природы является присущее ей сознание, которое, по выражению К.А. Тимирязева, «глухо тлеет в низших существах и только яркой искрой вспыхивает в разуме человека». Поэтому именно человек призван взять на себя заботу о преобразовании «вековечной давильни» природы, руководствуясь в своей творческой деятельности её же мудрыми законами.

Сын своего непростого, но судьбоносного, отмеченного грандиозными преобразованиями в жизни страны времени, Заболоцкий, естественно, писал и о современности. Она жила во многих его стихах, принимая при сём самые разные формы: от стихотворения с конкретным сюжетом до поэтического раздумья и широкой оды, не лишенных, понятное дело, гражданственных мотивов и определенных политических отсылок, вполне объяснимых и не противоречивших внутреннему настрою, жившему в нём.

К таким произведениям следует прежде всего отнести известные стихотворения «Прощание», «Север», «Горийская симфония», «Седов», написанные им до своего ареста 19 марта 1938 года и получившие тогда одобрительные отзывы в печати.

Вот, к примеру, слова из стихотворения «Прощание», сочиненного в память о С.М. Кирове, буквально сразу же после его убийства 1 декабря 1934 года:

 В холодных садах Ленинграда,

 Забытая в траурном марше,

 Огромных дубов колоннада

 Стояла, как будто на страже.

 Казалось, высоко над нами

 Природа сомкнулась рядами

 И тихо рыдала и пела,

 Узнав неподвижное тело.

 Но видел я дальние дали

 И слышал с друзьями моими,

 Как дети детей повторяли

 Его незабвенное имя.

 И мир исполински прекрасный

 Сиял над могилой безгласной,

 И был он надёжен и крепок,

 Как сердца погибшего слепок.

 Восторгаясь красотами Грузии, Заболоцкий, тем не менее, завершает свое известное стихотворение «Горийская симфония», увидевшее свет в 1936 году, пафосно, напоминая читателям о завоеваниях Октября, с которыми он связывал не только описываемую действительность, но и будущее.

 И снова утро всходит над землею.

 Прекрасен мир в начале октября!

 Скрипит арба, народ бежит толпою,

 И персики, как нежная заря,

 Мерцают из раскинутых корзинок.

 О, двух миров могучий поединок!

 О, крепость мертвая на каменной горе!

 О, спор веков и битва в Октябре!

 Пронзен весь мир с подножья до зенита,

 Исчез племен несовершенный быт,

 И план, начертанный на скалах из гранита,

 Перед народами открыт.

 Рассказывал в своих стихах Заболоцкий и о социалистическом строительстве. Он живо изображал возведение дальних дорог, величие уральских пятилеток, процессы преобразования дальневосточных просторов. В стихах «Храмгэс», «Город в степи», «Урал», «В тайге», «Творцы дорог» поэт создает особый монументальный мир, заслуживающий наивысших оценок и воспевания.

 Рожок гудел, и сопка клокотала,

 Узкоколейка пела у реки.

 Подобье циклопического вала

 Пересекало древний мир тайги.

 Здесь, в первобытном капище природы,

 В необозримом вареве болот,

 Врубаясь в лес, проваливаясь в воды,

 Срываясь с круч, мы двигались вперед.

 Нас ветер бил с Амура и Амгуни,

 Трубил нам лось, и волк нам выл вослед,

 Но всё, что здесь лежало втуне,

 Мы подняли и вынесли на свет.

 В стране, где кедрам светят метеоры,

 Где молится берёзам бурундук,

 Мы отворили заступами горы

 И на восток пробились и на юг.

 Охотский вал ударил в наши ноги,

 Морские птицы прянули из трав,

 И мы стояли на краю дороги,

 Сверкающие заступы подняв.

 Прославляя созидательный труд, поэт свой личный опыт работы на дальневосточных стройках пытался соизмерять, по мнению его сына Никиты Заболоцкого, «с перспективой создания стройной живой архитектуры природы». То есть, в те годы, когда закончились его злоключения и он, после длительного нахождения в исправительно-трудовых лагерях на Дальнем Востоке и в Алтайском крае, в январе 1946 года переехал из Караганды, где жил с весны 1945 года, в Москву, – натурфилософские искания свои поэт не бросил. Более того, показательными представляются стихотворения второй половины 40-х годов, такие как «Читайте, деревья, стихи Гезиода», «Я не ищу гармонии в природе», «Завещание», «Сквозь волшебный прибор Левенгука…», в которых просматривалось развитие его устоявшихся философских исканий, направленных на поиск оптимальных путей к достижению мировой гармонии и торжества всеобщего разума.

С годами Заболоцкий станет в своих стихах ещё более основательно присматриваться к психологическим и нравственным связям человека и природы, и, соответственно, к внутреннему миру человека с его чувствами и проблемами. Оттого, наверное, в поздних произведениях поэта и будет присутствовать автобиографичность, душевная открытость, наблюдения за переживаниями человека, восхищение красотой природы, лиричность и даже эпичность, если обратиться к такому удивительному творению, как, например, поэма «Рубрук в Монголии», повествующая о путешествии монаха францисканца, посланного французским королём Людовиком IX в XIII веке в Азию в связи с появлением ложных слухов о том, что монгольский хан склонен принять христианство.

Об этой удивительной полярности интересов поэта предельно точно выскажется известный советский критик и литературовед Лев Озеров: «Поэтический мир Николая Заболоцкого не может в полной мере быть определён ни тематическим перечнем, хотя и он достаточно широк, ни его научными интересами, хотя они внушительны, ни стихотворным мастерством, хотя оно весьма высоко. Безграничность поэтического мира – вот что показывает нам Николай Заболоцкий. Можжевеловый куст, противостояние Марса, стирка белья, соловей, Бетховен, тайга, гробница Данте, подмосковные рощи, монах XIII века Рубрук, путешествующий по Монголии, строительство гидроэлектростанции в Грузии… Что общего между столь разрозненными в пространстве и во времени явлениями? Безграничный поэтический мир, включающий и то, и другое, и третье, и сто первое в силу органичности восприятия мира вещей и явлений. Во всем, чего бы ни коснулся Николай Заболоцкий, проступила его индивидуальность, его особый, только ему одному присущий способ видеть и соединять предметы. Именно в силу этого мы свободно передвигаемся в многообразии поэтического мира Николая Заболоцкого, стараясь вникнуть в него и понять его. В этом поэт нам помогает».

Постигать обширный поэтический мир Заболоцкого, при том, что литературное его наследие в общем-то совсем невелико, пожалуй, всё же непросто. Но тем оно любопытнее и воспринимается, что держит читателя в постоянном напряжении, требуя от него предельного внимания, собранности и направленности мысли по заданному курсу, подсказанному поэтом уже в самих названиях его стихов.

Если же говорить о поздних произведениях Заболоцкого, разноликих, непохожих друг на друга, освещавших различную тематику и создававшихся по провозглашенной им формуле, заключавшейся в триаде: мысль – образ – музыка, то обязательно следует назвать такие, как «Жена», «Когда вдали угаснет свет дневной», «Поздняя весна», «Тбилисские ночи», «Гурзуф», «Светляки», «Старая сказка», «Облетают последние маки», «Прощание с друзьями», «Сон», «Весна в Мисхоре», «Портрет», «Поэт», «Неудачник», «Ходоки», «Шакалы», «В кино», «Бегство в Египет», «Некрасивая девочка», «Старая актриса», «О красоте человеческих лиц», «Где-то в поле возле Магадана», «Последняя любовь», «Противостояние Марса», «Гурзуф ночью», «Над морем», «Смерть врача», «Болеро», «Одиссей и сирены», «Казбек», «Снежный человек», «Стирка белья», «Вечер на Оке», «Гроза идет», «У гробницы Данте», «Венеция», «Петухи поют», «Подмосковные рощи», «На закате», «Тбилиси», «Счастливый день», «Генеральская дача».

Все они интересны по-своему, и писались эти творения под воздействием определённых настроений и впечатлений, приобретаемых поэтом в те годы, когда он жил в Москве и Переделкине, Тарусе, бывал в Крыму и на Кавказе, в составе делегации Союза писателей СССР посещал в 1957 году Италию. И даже по их названиям можно запросто представить, сколь разносторонним и глубоким человеком был их автор, которого в жизни интересовало буквально всё, хотя, по воспоминаниям сына поэта, в его творчестве тех лет будет наблюдаться и некоторый спад, когда в 1949-1952 годах он практически переключится на художественные переводы грузинских поэтов, среди которых помимо Ш.Руставели, Д.Гурамишвили, И.Чавчавадзе, Г.Орбелиани, В.Пшавела, назовем и его современников Т.Табидзе, Г.Леонидзе, С.Чиковани, К.Каладзе, Г.Абашидзе. К слову, Заболоцкий также переводил Гёте, Шиллера, Фридриха Рюккерта, Иоганна Мейергофера, итальянца Умберто Саба, венгра Яноша Араня, классика украинской советской поэзии Миколу Бажана, ну и, конечно, «Слово о полку Игореве», о чём бы следовало сказать отдельно, так как этой сверхсложной работой он занимался в годы заключения, не имея на то практически никаких возможностей, и завершил её в 1945 году в Караганде, работая чертежником в строительном управлении.

Из всех вышеназванных стихотворений Заболоцкого, написанных им после возвращения к полноценной творческой жизни и восстановления в Союзе писателей СССР, обращусь лишь к стихотворению «Поэт», сочинённому Николаем Алексеевичем в 1953 году.

 Чёрен бор за этим старым домом,

 Перед домом – поле да овсы.

 В нежном небе серебристым комом

 Облако невиданной красы.

 По бокам туманно-лиловато,

 Посредине грозно и светло, –

 Медленно плывущее куда-то

 Раненого лебедя крыло.

 А внизу на стареньком балконе –

 Юноша с седою головой,

 Как портрет в старинном медальоне

 Из цветов ромашки полевой.

 Щурит он глаза свои косые,

 Подмосковным солнышком согрет, –

 Выкованный грозами России

 Собеседник сердца и поэт.

 А леса, как ночь, стоят за домом,

 А овсы, как бешеные, прут…

 То, что было раньше незнакомым,

 Близким сердцу делается тут.

 Единение человека и природы не может не рождать той зримой и незримой гармонии, к которой и стремился Заболоцкий на протяжении всей свой творческой жизни. И гармония эта, как он полагал, зародившаяся в глубинах вечных красот России, подкреплённая духом, разумом, рациональным, бережным отношением человека ко всему живому на земле, способна творить чудеса и облагораживать человека, делая его тем самым человечнее и добрее, разумнее и мудрее. Значит, в жизни всегда есть к чему стремиться, неизменно оставаясь при сём оптимистом, верящим в саму жизнь, её вечное течение и человека-творца, своими делами и трудами способного себя обессмертить.

«Слово есть средство человеческого общения, – писал Николай Алексеевич в 1957 году в одной из небольших публицистических статей. – Слово рисует в человеческом сознании мир внешней и мир внутренний в одинаковой степени. С помощью слова я обращаюсь к людям. Слово вне человеческого общения теряет свой смысл, оно делается необязательным.

Я – человек, часть мира, его произведение. Я – мысль природы и её разум. Я – часть человеческого общества, его единица. С моей помощью и природа и человечество преобразуют самих себя, совершенствуются, улучшаются. Но так же, как разум ещё не постиг всех тайн микрокосмоса, он и в области макрокосмоса ещё только талантливое дитя, делающее свои первые удивительные открытия.

Я, поэт, живу в мире очаровательных тайн. Они окружают меня всюду. <…>

Множество человеческих лиц, каждое из которых – живое зеркало внутренней жизни, тончайший инструмент души, полной тайн, – что может быть привлекательней постоянного общения с ними, наблюдения, дружеского сообщества?

Невидимые глазу величественные здания мысли, которые, подобно деятельным призракам, высятся над жизнью человеческого мира, воодушевляют меня, укрепляют во мне веру в человека. Усилия лучшей части человечества, которое борется с болезнями рода людского, борется с безумием братоубийственных войн, с порабощением одного человека другим человеком, мужественно проникает в тайники природы и преобразует её – все это знаменует новый, лучший этап мировой жизни со времен её возникновения. Многосложный и многообразный мир со всеми его победами и поражениями, с его радостями и печалями, трагедиями и фарсами окружает меня, и сам я – одна из деятельных его частиц. Моя деятельность – моё художественное слово.

Путешествуя в мире очаровательных тайн, истинный художник снимает с вещей и явлений плёнку повседневности и говорит своему читателю:

– То, что ты привык видеть ежедневно, то, по чему ты скользишь равнодушным и привычным взором, – на самом деле не обыденно, не буднично, но полно неизъяснимой прелести, большого внутреннего содержания, и в этом смысле – таинственно. Вот я снимаю плёнку с твоих глаз: смотри на мир, работай в нём и радуйся, что ты – человек!

Вот почему я не пессимист».

Николай Заболоцкий и вправду имел все основания не считать себя пессимистом. Он любил жизнь, семью, друзей, вообще всех людей, природу, животных и матушку-Россию. Но поэту было не чуждо и всё мировое культурное наследие, которое он долгие годы постигал, находя в нём свои достоинства, закономерности и примеры для искреннего восхищения, что, естественно, отображалось и в его стихах. И ведь что удивительно – Заболоцкий не озлобился, не растерял своих лучших человеческих качеств и после той страшной, несправедливой беды, которою ему пришлось мужественно пережить, на многие жизненные явления вынужденно взглянув совсем с иного ракурса…

О тех жесточайших испытаниях, начавшихся с ним в марте 1938 года, поэт скромно поведает через восемнадцать лет в короткой статье «История моего заключения». Посему, дабы не вдаваться в подробности той драматичной истории, каждый желающий может к ней обратиться самостоятельно, и представить все те ужасы, которые Николай Алексеевич испытал на себе, при этом не сломавшись, не оклеветав друзей и товарищей, и не заглушив в себе честь, достоинство, порядочность и благородство, жившие в нём на протяжении всего его, слишком рано прервавшегося жизненного пути.

Перечитывая вновь произведения Николая Заболоцкого, особо вчитываясь в те строки, которые писал уже многое повидавший поэт, человек и гражданин, очередной раз убеждаюсь: поэзия эта носит вневременной характер и к ней стоит обращаться независимо от веяний времени и вызовов текущего дня, порою вынуждающих нас смотреть на многие хорошо знакомые нам вещи совсем иначе, с учётом всегда меняющихся жизненных обстоятельств и той конъюнктуры, которые они вызывают. Творчество Николая Заболоцкого в этом отношении незыблемо и философской своей глубины, жизненности и актуальности оно, к счастью, никогда не растеряет.

Завершить же настоящие заметки мне бы хотелось на оптимистичной ноте, вновь обратившись к ставшим знаменитыми строкам поэта из стихотворения «Не позволяй душе лениться», ставшего одним из последних его творений.

 Не позволяй душе лениться!

 Чтоб в ступе воду не толочь,

 Душа обязана трудиться

 И день и ночь, и день и ночь!

 Гони её от дома к дому,

 Тащи с этапа на этап,

 По пустырю, по бурелому,

 Через сугроб, через ухаб!

 Не разрешай ей спать в постели

 При свете утренней звезды,

 Держи лентяйку в черном теле

 И не снимай с неё узды!

 Коль дать ей вздумаешь поблажку,

 Освобождая от работ,

 Она последнюю рубашку

 С тебя без жалости сорвёт.

 А ты хватай её за плечи,

 Учи и мучай дотемна,

 Чтоб жить с тобой по-человечьи

 Училась заново она.

 Что ж, всем нам необходимо жить только по-человечьи и творчество Николая Заболоцкого, бесспорно, в этом нашем стремлении способно лишь мудро помочь.

 г. Симферополь