Ирина ОСНАЧ. БЕЛЫЙ СНЕГ, КРАСНЫЕ НИТИ. Рассказ

 

Ирина ОСНАЧ

БЕЛЫЙ СНЕГ, КРАСНЫЕ НИТИ

Рассказ

 

Этого Посёлка уже нет на земле. Но он мне до сих пор снится – как я бегу по улице мимо дома Плотниковых, потом Сергачевых, и тетя Маша Сергачева кричит мне: «Аленка, скажи Ви-итьке…», а что сказать, я не слышу, ветер шумит и свистит в ушах, я мчусь-мчусь: мимо огородов, к лугам, к высокой прибрежной траве – и выскакиваю к реке, а там мальчишки ловят рыбу, и Витька Сергачев, мой дружок, показывает щуку:

– Во-он какая, сам поймал!

– Поймал! Тоже скажет – поймал! Зацепил только, а мы тащили её! Хороша щука! Какой рыбный нынче май! – смеётся его старший брат.

– Я сам поймал! – обижается Витька. – Аленка, смотри, какие у неё зубы!

И я с восхищением смотрю и на Витьку, и на зубатую щуку.

 

Я могу без запинки рассказать, каким был этот Посёлок. К северу излучина реки образовала большой клин, полуостров, окруженный с трех сторон водой. В весеннее половодье река затопляла прибрежные луга и огороды, в воде стояли и ближние дома. Мальчишки легко ловили щук, лещей, судаков. К лету вода сходила, и в огороды высаживали капусту – Посёлок (мы его так и называли – Посёлок) славился ранней капустой, за которой приезжали из Москвы.

Москва была рядом, рукой подать, пешком можно было дойти, да и железная дорога – вот она, слышно, как паровоз гудит. Посёлок не был ещё Москвой, оставался сам по себе, почти деревней: коровы на заливных лугах, во дворах куры и гуси. Сколько ни вспоминаю, не вижу ни одного фруктового дерева. Вымерзали. Мать моя рассказывала, что в трех дворах росли яблони, да и те в финскую войну померзли.

Но я не помню ни тех яблонь, ни финской войны – мала была. В памяти только черный платок тети Клаши Воробьевой, взрослые говорили, что на финской войне её сына убили. С тех пор тетя Клаша так и ходила в черном платке.

Я тогда не понимала, как это – взяли и убили? Это была первая потеря, первые слезы и первое горе той поры нашего Посёлка.

А вот сирени было раздолье, сирень росла у заборов огромными кустами-деревьями, сквозь которые в мае и домов не разглядеть.

Дома были знатные, добротные и красивые: точеные и резные балясины у крыльца, ажурные причелины с цветами невиданной красоты и зверями диковинными, которые дом охраняют. На всех окнах – белые наличники с резными солнцами и веерами кружев.

Посёлок был просторным, дома друг друга не теснили, поднимаясь в горку тремя улицами: Луговой, Центральной и Колхозной. А дальше, за горкой, лес, мы в него за ягодами и грибами бегали. У леса лежал огромный валун, мы называли его Горячий камень – приложишь к нему руку, а он теплый. А ещё он был синий в дождь, а под солнцем – серый, как и все камни.

После мая со щуками и сиренью пришел июнь. И все тоже было хорошо – отец приезжал из Москвы, с завода. Мать кормила его ужином, я сидела рядом с ним за столом, смотрела, как он ломает хлеб, солит его, ест кашу, и рассказывала, что было днем. Отец смеялся, слушая, как мы ловили рыбу, что сказал Витька и как мы его напугали в лесу. Мать вторила ему тихим, счастливым смехом.

 

А потом взрослые перестали смеяться. 22 июня сказали о войне. Мать плакала весь день.

В жаркие дни конца июня прямо посреди капустных грядок в Посёлке появились батареи зениток.

Отец стал все реже приезжать домой.

Мать уже не плакала, молчала.

Помню, к нам в гости зашла тетя Маша Сергачева, мать моего дружка Витьки. Они сидели весь вечер за столом, не включая свет, и говорили о вещах, мне непонятных – призыв, броня, эвакуация…

– У Миши броня, его и в финскую не взяли. А твоему Сереге повестка пришла? – спросила мать.

– Два раза в военкомат ходил, и ведь добьется своего. Сколько я ни плакала, – тетя Маша поджала губы и вздохнула.

Вздохнула и мать. У Сергачевых уже призвали Сергачева-старшего (мужа тети Маши все так и называли, потому как в семье у них одни мужики) и Толика, старшего сына. Остались Серега, средний, которому еще нет семнадцати, и Витька.

– У Миши броня, – повторила мать. – Приезжал вчера на ночь, весь черный, все работают и работают. Говорит – езжай с дочкой в эвакуацию от завода. Куда-то в Сибирь.

– Какая Сибирь? Поедешь, а потом на полпути возвращаться, разве ж война до зимы будет?

– И я ему – никуда от тебя не поеду! Здесь наш дом, здесь и будем. Твои-то пишут?

– Старший написал. Две строчки всего, – тетя Маша достала письмо, уже порядком потертое и перечитанное много раз. – «Жив, здоров, про Толика ничего не знаю. Маша, писем пока не пиши, на днях предвидится движение на фронт. Жди меня». А Толик молчит…

– Ничего, он у тебя боевой. Как вспомню, какой переполох утворил в ночном, когда пасли лошадей. Накинул на себя шкуру – и давай волком выть! Ребятня перепугалась! А шкура-то овечья была!

Мы засмеялись.

– Аленка? А ты тут чего, дочка? – схватилась мать, заметив, что я сижу за столом и слушаю их разговор, раскрыв рот. – Пойди кур загони на ночь!

Я быстро-быстро принялась загонять в курятник переполошенных кур, привыкших к обходительному отношению. В голове вертелось только одно – Сибирь! Вот это да – эвакуация, Сибирь, про которую так много по радио говорили! Там холодно, и там заводы строят! И еще там Дальний Восток, на который так рвался уехать Толик-баламут…

Вернулась в дом. Тетя Маша плакала, мать обнимала ее за плечи. Я тихонько присела на другом конце стола – интересно, вдруг еще об эвакуации и Сибири будут говорить?

В доме темнело. И вскоре я видела только силуэты матери и тети Маши на фоне еще светлого окна.

– И чего плакать? Не надо, Маша! Не накликай беду. Давай споем, что ли! – и затянула:

Дайте в руки мне гармонь

Золотые планки!

Парень девушку домой

Провожал с гулянки.

Шли они – в руке рука –

Весело и дружно.

Только стежка коротка –

Расставаться нужно…

– «Ой, гармонь, моя гармонь, планки золотые!» – подхватила соседка, но голос звучал невесело.

– Всё будет хорошо, Маша, – слышу я голос матери, молодой и звонкий.

Эти её слова я повторяю до сих пор, когда что-то не ладится или тяжело на душе.

«Всё будет хорошо…». Эти слова волшебные, от них легче, и дело спорится.

Волшебные, но не всемогущие.

В октябре пришла похоронка на Сергачева старшего. Тогда же, в октябре, стали собирать народное ополчение. В него записался и отец.

Я хорошо помню, как он несколько раз приходил домой перед отправкой, обычно поздним вечером. И я упрямо ждала его, сколько мать ни уговаривала спать, ни обещала, что разбудит меня, когда он придет. Лежала в кровати, старательно таращила глаза в темный потолок, прислушивалась.

И дожидалась. Сначала тихо скрипела калитка, потом он поднимался на крыльцо, я слышала отцовские шаги и, крича от радости, бежала к двери, где меня подхватывал на руки отец.

Однажды он пришел с мешком, в котором были два ватника, штаны – его и товарища по заводскому цеху, с которым шел в ополчение.

Попросил мать починить их. И мать засела за шитье на весь день – отец сказал, что придет вечером.

Мать торопилась, все шила и шила, как назло потерялся наперсток, она исколола пальцы, и когда пришивала какую-то белую полоску на воротник, нитки были красные от крови.

– Все хорошо! – отмахнулась она от меня. – Заживет! Выйди во двор – не идет ли?

Я выбегала во двор ещё и ещё – кудахтали куры, голосил-кукарекал соседский петух, вдалеке загудел паровоз…

Мать наконец оторвалась от шитья, жарко затопила печку, пожарила блины:

– Авось и отец подойдет, к горяченьким!

Отец пришел за полночь.

Уже потом, когда я выросла, мы с матерью вспоминали тот вечер.

– Мы с ним говорили – будить тебя, не будить. Ты просила разбудить, я обещала, но… ты так сладко спала. Отец посмотрел на тебя, потом собрал вещи и ушел. Я хотела проводить его… «Не надо, давай здесь, в доме, простимся». Я все равно выбежала на крыльцо – но его уже и видно не было в ночи.

А ты проснулась под утро, давай кричать – где папа? И, как была, в рубашке, влезла в сапоги, мой платок накинула – и на улицу. Я за тобой, догнала на полпути к железке. Как не простыла, не заболела, холода тогда уже стояли и снег выпал…

Это я и сама помню – как вдруг проснулась, подхватилась ранним утром, глотая слезы, бежала по улице. Ночью выпал первый снег, и на нем хорошо были видны следы. Это шел отец. А когда мать догнала меня, я всё кричала ей:

– Почему не разбудила? Обещала ведь!

Мать гладила меня по голове, тоже плакала и говорила, что придет он ещё, придет, вернется…

Не пришел, не вернулся… Ни отец, ни отцов приятель по заводскому цеху, с которым он ушел в ополчение. Мать все потом корила себя, что не разбудила, не дала нам проститься: «Вдруг он тогда бы выжил, уберегся». Кто знает…

 

Леша Кузьмичев погиб весной 1942 года, Толика Сергачева убили под Курском, Ивана Плотникова и двух его братьев – в октябре 1943-го, Сережа Григорьев дошел почти до Берлина, он погиб в апреле 1945-го… Их имена на том самом Горячем камне, к которому приложишь ладонь – и она станет теплой. Этот камень сейчас стоит на прежнем месте, только рядом с ним теперь станция московского метро.

А больше от Посёлка ничего и не осталось. Только Горячий камень да река. Да, еще сирень! Когда я приезжала с младшим внуком к памятнику, которым теперь стал Горячий камень, и мы шли по улице с высотными домами, я вдруг охнула и засмеялась.

– Ты чего, бабушка?

– Смотри, сирень! Понимаешь, это наша сирень, старая, из моего детства! Видишь – кусты какие большие, как деревья, им много лет. Наверное, когда новые дома строили, сирень не стали вырубать, вот она и растет.

И я рассказывала внуку, каким был его дед, про исколотые в кровь пальцы матери, белый снег и следы отца, рассказывала про Лешу Кузьмичева, Толика Сергачева, Ивана Плотникова и его братьев, Сережу Григорьева…

Мы, кто выжил после той войны, давно разбрелись по свету в поисках счастья. Но нет-нет да и настигнет меня: я, совсем маленькая, бегу по улице мимо дома Плотниковых, потом Сергачевых, ветер свистит и шумит в ушах, и Витька Сергачев, мой дружок, хвастает щукой. И я чувствую тепло, которое непостижимым образом дает моей ладони Горячий камень.