Антон ЛУКИН. В ЦАРСТВЕ ТЕНЕЙ. Рассказы из цикла «Бессонница»

Антон ЛУКИН

В ЦАРСТВЕ ТЕНЕЙ

Рассказы из цикла «Бессонница»

                                                                         

                                   В ЦАРСТВЕ ТЕНЕЙ

 

В субботу ближе к вечеру у Саньки Полошина собра­лась в доме уйма народу. И все пришли послушать Сань­ку. Саньке было тридцать два года, десять из которых он непрерывно пил. Вообще парень он был веселым, дурашливым, поговорить любил. Спорить с Санькой было бесполезно. Про таких говорят: ты ему слово, он тебе десять. Но в душе Санька был человеком незлым. Рабо­тать умел, голова на плечах тоже имелась. Иногда, то ли хобби такое у него было, то ли от нечего делать, занимал­ся в свободное время резьбой по дереву. Из небольшой липовой досочки мог действительно сделать маленький шедевр. Получалось неплохо. Только вот одна беда была у Саньки – пил. Многих хороших людей погубил этот зе­леный змий в стеклянной бутылке. Случилось это и с По­лошиным. Три недели назад от сильного перепоя Санька попал в больницу, где врачам чудом удалось его спасти. Организм был настолько отравлен этой гадостью, что у Саньки была клиническая смерть. После, когда тот при­шел в себя, заявил, что побывал на том свете. Видел анге­лов и бесов. Врачи объяснили Сашкиной жене, Матрене, так, что это не редкость, когда люди, оказавшись на гра­ни между жизнью и смертью, рассказывали про потусто­ронний мир. Был даже случай, что однажды от рождения слепого человека так же чудом удалось вытащить из объ­ятий смерти. После он рассказывал, что видел, как его спасают. Описывал обстановку в реанимационной и вра­чей, что боролись за его жизнь. Так что снисходительно к этому относиться не стоит.

Потому-то и собралась в доме Полошиных уйма лю­дей. Все пришли послушать Сашку. Всем было инте­ресно: как там и что там. Обычно к Саньке относились с недоверием, несерьезностью, все норовили обозвать дурачком или, на худой конец, шутом. Теперь же в гла­зах гостей сияло страшное любопытство. Это хозяин дома заприметил сразу. Санька сидел за столом, попивая горячий чай. Гости расположились кто где. Торопиться рассказывать Сашка пока не спешил. Ему было приятно, что его ждут, не торопят и что самое главное – все здесь собрались ради него.

– Ну, не темни, Санек, рассказывай, али мол­чать будешь? – не выдержала старуха Пелагея. В основ­ном собрались одни старики. Молодых было мало. Это и понятно. Пока молодость играет, о смерти думать глупо, да и не думаешь о ней особо-то, не боишься вовсе. А вот когда старость надевает на тебя свой халат с различными болячками и болезнями, то и к самой смерти начинаешь относиться как-то уже серьезнее.

– Ну что я вам расскажу, – Саня отпил немного из кружки и помолчал. – Даже и не знаю, с чего начать.

– Начинай с самого начала.

– Ну, так вот, – Санек улыбнулся, затем серьезно сдви­нул брови, оглядел каждого и принялся рассказывать. – Помню, вижу я одну темень, до того темно, хоть глаза коли. И вдруг маленький такой, малюсенький просвет впереди. И голос, откуда ни возьмись, говорит мне: не бойся, ступай. Пошел я на свет, иду, значит, а страха ни­какого нет. Помню хорошо, что не боялся я в тот момент нисколечко. Выхожу на свет, стоят двое. Лиц их не пом­ню, вот хоть убейте, не помню. Один в черной одежде, другой в белой. Спрашиваю, где это я. Умер ты, говорит мне тот, что в белой одежде. Так я в раю, спрашиваю. Рано тебе пока ещё в рай, для начала ад покажем, ну а после, говорит, и на рай посмотришь.

– Батюшки, – перекрестилась одна из женщин. Санек с какой-то важностью, как бы, что ли, свысока, посмотрел на нее, отпил немного из кружки и продолжил:

– Так вот. Говорит, ад покажем для начала. И тот, что в темной одежде, берет меня за руку: следуй за мной, го­ворит. И только стоило мне сделать шаг, как полетели мы с ним обратно в темень. Закружилось все вокруг, завертелось. Тьма кругом. Чувствую только, как этот мою ладонь держит, не выпускает, а кругом крики, душераз­дирающие. Плач, смех – все вместе. И вот тьма посте­пенно рассеялась, и вижу я, что находимся мы с ним, ну это… как вам объяснить, ну что-то вроде шахты под зем­лей. Голову вверх задрал, а вместо неба чернота. Густая черная-пречерная копоть. Этот, в плаще, все ладонь мою держит, не выпускает. Позже до меня только дошло, что это падший ангел был. Слуга дьявола.

– Брехня! – нагло заявил Гришка Бурылин. – Эдакой ерунды я ещё не слыхивал.

Санька нахмурил брови. Такой дерзости в свой адрес он сейчас никак не ожидал. Вообще Гришка ему никогда не нравился. Вернее, последние четыре года. Раньше Гри­горий тоже был любитель выпить. Так же, как и многие мужики в селе, пил много и часто. А четыре года назад что-то с Гришкой произошло: он сам бросил пить. Хотя до этого кодировался много раз – не помогало. А тут взял и сам бросил. Взял себя в руки. Вот с того момента его словно подменили. Если раньше до того напивался, что под заборами валялся, не доходил до дому, то теперь сам всех пьяниц стал презирать. Относился к ним с какой-то даже непонятной злобой. За это и невзлюбили его мужики в селе, и Санька в том числе.

 – Помолчи уж, – заступилась за Саньку Тамара, пол­ненькая женщина с узенькими глазами. – Сам ты брехня. Не интересно – не слушай, а другим не мешай.

– Хоть бы Бога побоялся, – сказала Пелагея и снова пере­крестилась. – Не слушай никого, Саша, рассказывай.

Санек потер подбородок и тихонько вздохнул. В душе он радовался и ликовал. Знал, что сегодня в этом доме хо­зяин он. Даже Матрена молча сидела на кровати и с ува­жением слушала мужа. И Саньке было особо приятно, что за него заступаются. Если раньше бабы в селе мужикам своим все уши прожужжали, ставя в пример Гришку, то теперь того самого бранят, и это было приятно. Вот бабы, не поймешь их, такой странный народ. Стоило только Гришке бросить пить, как он у них тут же национальным героем стал.

 – Так вот, ведет он меня, этот, в плаще, за руку держит, а другой рукой мне на грешников указывает. А их там, у-у-у, тьма. Все плачут, стонут, грязные, измученные, и все голые. Что женщины, что мужчины – все нагишом. Одни работают. Камни, огромные такие, тяжелые, друг дружке передают. Встали вкруг и друг другу передают. От тяже­сти у самих ноги трясутся, но не падают. Другие в бочке со змеями сидят. Те прям кишат возле их лиц, кусают, и пчелы над головами кружатся, жалят. Вот тогда-то мне и стало страшно. Так боязно сделалось, что останусь там. Так жить захотелось. А этот, видно, почуял мой страх, ла­донь ещё крепче сжал и подводит к одному из грешников. Тот, значит, кладет руку на огромный пень, сам же зама­хивается топором и хрясь, – бабы взвизгнули. – И рука на земле. Плачет, корчится от боли. А мы стоим и смотрим на него. А потом, раз, и рука у него снова выросла. И он опять её на пень и снова топором, хрясь. И так все снача­ла. Этот, в плаще, говорит мне: а этот грешник мать свою обижал, этой самой рукой колотил её. И ладонь мою ещё сильнее сжимает. А я смотрю на этого грешника, а самого трясет от страха. Сердце в пятки уходит. Матушку-то я свою тоже не раз обижал, – Санек немного замолчал. Его не торопили. Молчали. Все под влиянием рассказа были шокированы. Все, кроме одного.

– Нет, ну это надо же так заливать… – начал опять Гришка.

– Ой, умолкни, а! – сказала тому Тамара.

– Что ты к нему пристаешь? – поинтересовался старик Игнат. – Не нравится, не интересно, ну так и не слушай. Чего ты? Али думаешь, они там, грешники, мороженое с блинами уминают.

– Я ничего не думаю.

– Ну, тогда и другим воду не мути.

– Я просто…

– Просто он.

– Просто не могу терпеть, когда обманывают. И вас всех жалко, потому как вижу, что за нос вас водит.

Санек зло посмотрел на Григория. Хотел было сказать ему что-то такое грубое и нехорошее, но не успел, вме­шалась жена.

– Значит, так, – привстала с кровати Матрена. – Ещё раз вякнешь, я тебя... – она промолчала, но все догада­лись, что она с ним сделает. Бабой была она крупной. Её даже Санек иной раз побаивался. Женщина снова присела на кровать и добавила: – Выкину из дома, как кутенка.

Все ей поверили. Даже Григорий поверил. Эта могла.

– Так ведь... – заговорил тот уже ласково, спокойнее. – Его всего-то две минуты не было. Сама же говорила, что две минуты врачи боролись за его жизнь, не больше. А он тут рассказывает, словно неделю там пробыл, как на курорте.

 – Это здесь минута, а там целая вечность, понимать надо, – ответил Санек. – Чай, там часов у них нет.

Гришка промолчал, скривил улыбку. Сашка догадал­ся, отчего тот бесится – что на него перестали обращать внимания. Вот змей хитрый. Ну-ну.

– Рассказывай, Саша, не слушай никого, – произнесла одна из старух.

– И чем дальше он меня вел, тем ужаснее становилось и страшнее, – Санек даже заговорил каким-то не своим голосом. – До того душераздирающие крики везде, сто­ны и плач, что только от этого сердце замирает. Идем с ним, а кругом котлы огромные, вода в них бурлит, и грешники в кипятке от боли стонут. Так стонут. Невы­носимо просто. Представить себе и то страшно, это ка­кие же муки... – Санек немного помолчал. – Воронов там много. Огромные такие, черные. На грешников садятся, те, что прикованы к стене цепями, и все тело им клюют. Глаза выклевывают, аж куски мяса вырывают. Другие тоже прикованы к стене, по шею в воде стоят, и главное, от жажды мучаются. Только он, бедолага, к воде голо­ву склонит, как она по грудь опустится. Вроде и рядом водичка, а не испить. А дальше и того хуже. Сковорода огромная такая, просто громадная, аж докрасна раскален­ная, и вот они там, бедные, на ней пляшут, как горох…

– Ага, цыганочку, – усмехнулся Гришка, затем поко­сился на Матрену, и улыбка пропала.

– Её самую, – Санек, сморщив лоб, посмотрел на Гриш­ку. – Так вот, ведет этот меня дальше. Кругом пекло, ко­стры горят. Черти маленькие бегают, со стол росточком. Типа надзирателей у грешников. Бормочут, смеются. Ве­село им. Поросята волосатые. И вдруг вижу, а в котле Борис Анатольевич сидит (это Санька про Гришкиного отца речь завел). Кипяток в котле аж бурлит, а соседуш­ка вот извивается, как рак краснющий, вопит благим ма­том…

Кто-то из тех, кто помоложе, тихонько хихикнул.

– Ты чего ерунду-то мелешь, – сказал Гришка, оробев от услышанного.

– А я-то ведь помню его, – Санек завелся. – На всем белом свете, поди, таких скупых людей не было, как он. Снега зимой не допросишься. Зато сейчас ему там чем не курорт? Отобрал я у чертенка лопату, черпнул угля да подкинул разок-другой под котел, чтоб не замерз папень­ка ваш.

– Ну, ты и сволочь! – Гришка психанул, подскочил.

– Не тронь больного! – завизжали бабы. – Только с боль­ничной койки, а ты на него с кулаками? Остепенись.

Плюнул Гришка, развернулся и пошел на улицу. Все замолчали. Санек тоже молча смотрел куда-то в угол. Может, и правда перегнул палку. Не нужно было. А с другой стороны, чего он прицепился, рта открыть не да­вал. Саня тихонько вздохнул.

– В общем, страшно там, страшно. Врагу не пожела­ешь там оказаться. Пока жив на этом свете, нужно быть человечнее и добрее ко всем, чтобы тяжко и больно не было потом там, – Санька помолчал немного. – Я это понял. Есть он Бог, есть. Я вот раньше-то думал, верю, что он есть, на самом деле не так. Не верил я. А теперь верю. Есть Бог, есть.

Пелагея снова перекрестилась.

– Ну а рай, какой он, расскажи, Сашенька, про рай.

 – Рай? А не побывал я там. Не довелось. Только, пом­ню, потом, тот, в белом плаще, так же взял мою ладонь и говорит: ступай обратно, ты ещё там, на земле, не все сделал. Ступай, говорит, живи, – все молча смотрели на Сашку, который с печалью, с какой-то даже невыноси­мой болью посматривал на икону, что висела в углу, и по его щекам катились маленькие слезы.

С тех пор Полошин больше не пил, ни разу не притро­нулся к спиртному. Через полгода и курить бросил. Ко всем пьющим относился с сожалением. Не презирал их, как Гришка, а сочувствовал, жалел, пытался помочь. Че­рез год и вовсе ушел в сельскую церквушку послушником. Видно, прав был тот в белом плаще: не все ещё в жизни успел Санька, рано пока ему помирать. Может, именно сейчас для него и открылась эта новая жизнь.

 

                                  ОБМАНУТОЕ СЕРДЦЕ

 

Олег Кузиков возвращался с работы домой. Шел не как обычно, через парк, а к реке, через мост, хотя так и вдвое дольше. Ноги сами вели, можно сказать, неизвест­но куда. Хотя почему не известно? Известно. И сердцем и здравым смыслом Олег понимал: все ради того, чтобы, увидеть её, Ольгу. Она вернулась в село четыре дня на­зад, и все это время Олег только и думает о ней. И ра­дость, и злоба, и ненависть – все перемешалось в голове, превратилось в огромную кучу. Конечно, где-то в глуби­не души он желал её увидеть и в то же время до боли в сердце ненавидел за предательство. Ольга, словно вихрь, ворвалась семь лет назад в его скучную, однообразную жизнь. Тогда она с матерью продала в городе квартиру и перебралась в село. Мать её сильно болела, а сейчас и подавно, почти не видит и с трудом ходит (если бы не Тамара-почтальонка, померла бы, наверное, старуха в одиночестве. Лекарства и те самой не купить). Олег, ког­да увидел впервые Ольгу, думал, сойдет с ума. Сердце так и готово было выпрыгнуть из груди. Полюбил её всей душой. Да разве такую красавицу можно было не полю­бить? Глаза, словно звездочки, светят чем-то теплым и светлым и в то же время немного лукавы и по-детски до­брые. Густые темные волосы, маленький красивый носик, улыбка приятная и до боли завораживающая. Красавица, что тут говорить. Потому и полюбилась многим ребятам на селе. И бегали за ней, и дрались из-за нее не раз. А она лишь кокетливо улыбалась. И отпор толком никому не давала. А каждый думал, что все-таки ей нравится.

Олег тогда со всеми перессорился: и с родителями, и с това­рищами. Батя все твердил, мол, не пара тебе, а к ребятам испытывал ревность. Как-то колол Олег дрова, видит, Степка с Ольгой под ручку гуляют. Обратно идет Степан один, Олег к нему. Схватил за локоть, замахнулся топором и говорит, мол, ещё раз увижу с ней, руку отрублю. Степан трухнул. Больше его с Ольгой не видели. Да и другие ребята тоже постепенно забыли про нее. Горячий Олег был парень. По молодости да с ревности много мог глупостей натво­рить, хорошо, что до этого не дошло. Так и стала она с ним встречаться. Вечерами и в клуб бегали, и по селу гуляли, на лугу в стогах миловались, всюду вместе, всюду рядом. Дело уже до женитьбы дошло. Олег уже в город за кольцами со­бирался ехать... К её матери с родителями свататься ходил. И все бы хорошо. Да только непутевой девкой оказалась Ольга. Перед самой свадьбой приехали из города в их село артисты выступать. Концерт давали. Умело играли, соколы окаянные. И как-то так само получилось, что уехала Ольга с этими артистами в город. Позже письмо матери прислала, извини, мол, но не по мне сельская жизнь. Столько боли и злости было тогда в Олеге, что, попадись они ему на глаза, убил бы обоих. Да и перед односельчанами было ужасно стыдно. Коль совсем недавно ходил с такой красавицей в обнимку, гордо задрав подбородок, а теперь эта красавица где-то в городе резвится с другим.

– Ну и лопух, вот же лопух, – сквозь зубы твердил Олег.

Многие за глаза о нем потом долго шушукались. Кто посмеивался, кто-то жалел, но все же говорили и обсуж­дали. Олег, недолго думая, взял в жены Феклу. Тихую, скромную, красотой совсем не выделяющуюся девушку.

– С лица воду не пить, – объяснял он всем свое реше­ние. – Зато мне она душою глянется.

Но все понимали, что со злобы он женился на Фекле, не по любви. Родила она ему двух сыновей. Ольга потом писала матери, что тоже вышла замуж за одного из арти­стов, живет хорошо, не жалуется. Каждое лето обещала приехать, да так и не приезжала. Детьми не обзавелась. И вот недавно пришло письмо, что разводится она. Все, мол, надоело, все плохо. А пару месяцев погодя и сама Ольга вернулась в село.

Подойдя уже к мосту, Олега окликнули. По правую сторону, шагах в двадцати, рыбачил тот самый Степан, которому Олег когда-то угрожал топором. Рядом рыба­чил Степкин отец, Дмитрий Иванович.

– Чего какой задумчивый, али призрака увидел? – за­дорно улыбнулся Степан. Олег остановился, посмотрел на рыбаков, но ничего не ответил. – Подходи, покурим.

– Некогда.

– Что так? Никак к Ольге намылился? – уж больно Степкин голос был веселым и звонким и оттого непри­ятным. Олег стиснул зубы и направился к ним.

– Куда, говорю, собрался? – снова поинтересовался Степан.

«Твое-то какое собачье дело?» – подумал Олег. Эти ехид­ные глаза и улыбка очень раздражали его сейчас. Казалось, опять вернулись к прошлой песенке и есть над чем посме­яться. Олег вынул из кармана пачку сигарет, прикурил.

– Не угостишь? – спросил Дмитрий Иванович. Олег протянул ему сигарету. – В самом деле, чего такой за­думчивый?

– Да так.

– Или стряслось чего?

– Да к Ольге он намылился. Не видно, что ли, – Степан опять заулыбался.

– Ты бы лучше на поплавок поглядывал, чем на меня. А то ведь я могу и окунуть. Вот, видел? – Олег показал кулак. – Быстро по сусалам словишь.

 – Что же теперь, и сказать нельзя? – Степан приу­молк.

– Не горячись, не горячись, – остановил его Дмитрий Иванович, зная горячий характер собеседника. Вынул спички, прикурил. – Вот спасибо. А я нынче что-то про курево и забыл. Прикормки много взял, а сигарет всего полпачки…

– Много, что ли, поймал?

– Клюет-то хорошо, да мелюзга одна. Поймаешь, от­пустишь. Но пару окуньков хороших взял.

– Теть Таня-то как? Как нога? – поинтересовался Олег здоровьем жены, что пару недель назад сломала ногу. Шла из магазина и умудрилась как-то оступиться. Прямо на ров­ном месте. Вот ведь как. Бывает, человек с четвертого этажа упадет – и ни царапины, а бывает и так, на ровном месте.

– Да как, – Дмитрий Иванович улыбнулся. – Прыгает сейчас на одной ноге. Я ей, ты говорю, отдыхала бы по­больше, а она все по дому хозяйничает. Никуда без ра­боты.

– Это у них, у женщин, видно, в крови. Моя тут тоже…

– Ты в самом деле к Ольге собрался? – Дмитрий Ивано­вич пристально посмотрел Олегу в глаза. Тот от неожидан­ности смутился, убрал взгляд. – Не дури. У тебя же семья. Фекла – замечательная жена и мать. Не маялся бы ты ду­рью. Людям дай только повод, обсуждать начнут…

– Да я только в глаза её наглые хочу заглянуть. Что она мне скажет, интересно, при встрече, – Олег хмыкнул, по­тушил окурок.

– Я её тут давеча видел. Из сельмага шла. Увидела меня, улыбается, веселая. Какая была, такой и осталась. Красивая, зараза, – Степан, заприметив на себе строгий взгляд Олега, тут же замолчал и уставился на поплавок.

 – Ладно, – махнул он рукой. – Рыбачьте. Не буду ме­шать.

– Не нужно тебе это. Шел бы лучше домой…

– Да я только в глаза ей хочу посмотреть, только в гла­за. Эх, – Олег махнул рукой и скорее поспешил перейти мост.

И вот он уже на улице, на той самой улице, по которой когда-то, гордый и счастливый, расхаживал с Ольгой за ручку. Тогда он действительно был самым счастливым человеком, потому что очень любил и был на седьмом небе от счастья. Видно, поэтому и не разглядел её дурные качества. Это всегда так, когда кого-то любишь. Идеали­зируешь человека, стараясь не обращать ни на что вни­мания, ни на какие мелочи, хотя порою в этих мелочах и скрывается истинная суть человека. Никогда бы Олег не подумал, что его прекрасная Оленька, в которой он души не чаял, могла оказаться такой эгоистичной осо­бой. Ничего не объяснив, посмеявшись, уехать в город, оставив его на обсуждение всему селу и больную одино­кую мать.

В саду под яблоней сидела Ольга и листала какой-то журнал. Иногда улыбалась, вычитывая что-то интерес­ное и, может быть, даже веселое. Олег заприметил её ещё издали и почему-то тут же сбавил шаг, хотя по-прежнему направлялся к её дому. Он шел очень медленно, любуясь её красотою. Боже, до чего же она была прекрасна. Да разве сердце выдержит, да разве возможно устоять перед такой красотой. Казалось, обида и боль, что надолго за­таились в сердце, потихонечку стали его покидать. Она по-прежнему была хороша собой, даже ещё красивее, чем раньше. Её красота ослепляла так, что было трудно дышать. Олег остановился, перевел дыхание и быстрым шагом направился к её калитке. Ольга, заприметив сво­его бывшего ухажера, поднялась. Кузиков вошел в сад и, поймав на себе её удивленный и в то же время, как и раньше, добрый и немного лукавый взгляд, остановился. Долго стояли, поглядывая друг на друга, не проронив ни слова. Олег ждал, что она первая с ним заговорит, не хо­телось начинать разговор самому. Но Ольга молча смо­трела в его глаза, и кончики губ её даже слегка улыба­лись. Его это злило.

– Что, не ждала? – рассеял молчание Кузиков.

– Почему же? Ждала. И даже очень рада тебя видеть, – голос её был приятным и даже отчего-то веселым. – А ты возмужал. Подумать только, каких-то семь лет... Ты проходи-проходи. Зайдешь в дом? Чаю хочешь?

Олег не ответил. Он вновь уставился в её глаза, слов­но пытался уловить хоть каплю сожаления. Но в них по-прежнему отражалась какая-то непонятная ему радость. И от этого становилось на душе ещё хуже.

– И ничего ты мне сказать не хочешь? – он пошевелил злобно скулами.

– Почему же? Хочу. Очень хочу, – Ольга подошла к нему ближе, взяла его ладонь. – Но что говорить, Оле­женька, к чему сейчас слова? Я и сама понимаю, что пре­дала тебя. Глупо поступила и теперь всю жизнь буду об этом жалеть. Если бы ты смог меня простить, только про­стить. Мне большего и не нужно. Да, оступилась разок, но с кем не бывает? Ведь я в первую очередь человек, а нам свойственно делать ошибки и учиться на них. – Она сильнее сжала его ладонь, поднесла к груди, прямо к сердцу. – Я слышала, ты теперь женат? – Олег кивнул. – Это замечательно, это хоро… хотя нет, нет. Не хочу верить, что ты принадлежишь кому-то. Не хочу. Ты её любишь?

Олег промолчал.

– Да, я виновата, – она вздохнула, но её глаза, как и прежде, улыбались, в них не было ни раскаивания, ни чувства вины, словно слова вылетали сами собой, а глаза в эту минуту смеялись. Было противно и больно на это смотреть. Сердце сжималось и как бы ни было тяжело, как бы ни осознавал он все происходящее, где-то в глу­бине души, в подсознании, он все равно её любил. Этого невозможно было скрыть. И Ольга это сразу увидела и поняла по его взгляду, как только он прошел за калитку.

– Помнишь, когда мы наблюдали за закатом, ты ска­зал, что сделаешь все, чтобы я была счастливой. Пом­нишь? Знаешь, Олег, я бы очень хотела снова вернуть то время. Очень. Ты мне по-прежнему дорог и пусть ты и женат, но я все равно тебя люблю. И ты меня любишь, я знаю, – Ольга попыталась поцеловать, но Олег отвернул­ся, убрал руку из её нежной ладони и тихонько вздохнул. – Ведь ты же любишь меня! Не обманывай ни меня, ни себя в первую очередь.

Олег ещё раз заглянул в её хитрые лукавые глаза и, ни­чего не ответив, отправился домой. Ольга что-то кричала ему вслед, но слова её до него не доходили. Голова была занята другим. На душе было плохо, противно. Он сей­час сам не узнавал и не уважал себя. Хотел наговорить ей много чего плохого, хотел, а не смог. Много раз он представлял себе эту встречу, что она будет плакать, ис­кренне просить у него прощения, сожалеть, но никак не думал, что выйдет все так. Глаза её сказали больше, чем она сама. Единственное, в чем была она права сейчас, так это в том, что он по-прежнему её любил, но за что, сам не знал. И очень сильно мучил один вопрос: а любила ли она когда-нибудь его, ну хоть маленечко?

На кухне тускло горел свет. Олег сидел за столом, ле­ниво ковырял вилкой картошку и думал о сегодняшней встрече. Из комнаты вышла Фекла, присела рядом.

 – Ольга приехала, знаешь? – тихонько произнесла она.

Олег посмотрел на супругу, но ничего не ответив, ут­кнулся в тарелку.

– Был у нее?

Олег молча, не поднимая взгляда, кивнул.

– Да-да, это, конечно, нужно, поговорить обязательно нужно, это ведь… – Фекла промолчала, тихонько вздох­нула. По настроению супруга, по его жалкому виду она все поняла. – Ванечка что-то опять прихворал немного. Тридцать семь и восемь. Максимка сегодня заявил, буду, говорит, трактористом, как папа. Трактор просит. При­шлось пообещать пока игрушечный, – Фекла улыбнулась и, прикрыв лицо ладонями, заплакала.

– Ну чего ты, господи, в самом деле? Все хорошо, все хорошо, – Олег обнял жену, поцеловал её густые тем­ные волосы, прижал к себе. – Ну, хватит плакать, хватит. Ванька выздоровеет к выходным, в город поедем. И трак­тор купим, и тебе, дорогая, платье подберем, да? – Фекла, вытирая слезы, кивнула головой. – Ну вот, а плакать не нужно. Ты ступай в комнату, а я сейчас со стола приберу и тоже подойду.

Олег вышел на крыльцо, уселся на ступеньки и заку­рил. В небе потихонечку стали появляться звезды. Легкий теплый летний ветерок слегка играл с листвой деревьев. Было хорошо. Даже думать сейчас ни о чем не хотелось.

 

                                      ДОЖДЛИВЫМ ВЕЧЕРОМ

 

Панкратий Егорович лежал на печи и тихонько постанывал. Иногда завывал в голос, когда на него подолгу не обращали внимания. Маленький, щупленький, в свои семьдесят лет выглядел хило, неважно – но силы в нем были. Со старухой ещё держали скотину, корову, правда, лет как десять назад продали – тяжело уже, но коза имелась. Ещё Панкратий Егорович держал кур и очень любил своего разноцветного красавца-петуха. Стоило тому только расправить крылья, выпятить грудь и важно поквокать, как куры-дурехи тут же бежали к нему. Панкратий Егорович поправлял кепку и, прищурив один глаз, улыбался:

– Заставишь мою старуху так же драпать. Щас!

По вечерам у Панкратия Егоровича прихватывало ногу. Ещё в юности настудил. Теперь лежа на печи, укрывшись полушубком, пытался отогреть. Да разве теперь отогреешь? К постоянным легким болям старик уже привык и по вечерам, забравшись на печь, тихонько начинал постанывать. Но случалось, хотя и не часто, что нога ломила невыносимо, тогда тот бранил её окаянно благим матом. Старуха натирала самогоном и медом ногу, обматывала полотенцем, плескала немного в кружку и давала старику. Тот выпивал, быстро хмелел и засыпал.

Сегодня, как обычно, Панкратий Егорович лежал на печи, укутав ноги полушубком, и поглядывал в окно. Шел дождь, на улице было хмуро и сыро и на душе как-то тоже становилось тоскливо. Старуха его, Августина Серафимовна, сидела на кровати и, склонившись, ловко работая спицами, что-то вязала. Внук Степка, сидел рядом за столом и читал книгу. Страсть как любил читать. Приехал погостить к деду с бабкой на лето, и прихватил с собою целый ворох книг. Мальчишка в двенадцать лет был не по годам умен, и Панкратию Егоровичу иной раз нравилось его слушать.

Старик снова закряхтел, застонал в голос. Хотел, чтобы на него обратили внимание. На него обратили.

– Сильно болит? – спросил Степка.

– Ишо как, – старик был рад, что его заметили.

– Давно бы в район съездил с кем-нибудь, в больницу, глядишь, и вылечили бы, ногу-то, – посоветовал внук.

– Как же, вылечат там. Дождёсся.

– Отчего же не вылечат? Поди не глупые люди работают. Может на процедуры какие прогревательные направили бы или мазь какую-нибудь выписали.

– Мазь… Что мне их мазь. Мне вон старуха самогоночкой натрет ногу-то, вот те и лекарство. Лучше всех ваших мазей, – старик посмотрел на супругу. – А ежели немного и внутрь плеснуть, то вообще никакая зараза не пристанет.

Августина Серафимовна пропустила мимо ушей реплику больного. Панкратий Егорович понял, что самогона ему сегодня не нальют. Не сказать, чтобы он частенько выпивал, но в такую вот дрянную погоду, когда на душе тоскливо и одиноко, перед сном грядущим кружечку бы пригубил.

– Папка мой вон тоже, всю зиму с зубом мучился. И домучился. Весной пошел в больницу – вырвали. А гляди, сразу обратился бы, поставили пломбу и зубик цел.

– Зюбик, – протянул старик. – Зубов их вон скока. Один вырвешь и не заметишь. А у меня ног всего одна пара. Оттяпают по колено ишо.

– Ну тебя… – Степка махнул рукой и взялся снова за книгу. – Глупость какую-то молотишь.

Панкратию Егоровичу стало даже обидно, что от него отмахнулись, как от непутевого. И чтобы сгладить вину, он решил сменить тему. Разговаривать ему хотелось. За беседой было не так тоскливо.

– Чаво это ты там все читаешь? – обратился он к внуку.

– Роман.

– Про любовь что ли?

– Ну, можно и так сказать.

– Мал ишо про любовь-то читать. Поди «женилка» ишо не выросла!

– Чего не выросло? – Степан оторвался от книги. Бабушка тоже перестала вязать, посмотрела на деда.

– Ты чаво это языком-то завертел, как собака хвостом, – спросила старуха. – Не слушай его, Степочка, дурака старого. Не слушай.

Панкратий Егорович заулыбался, засиял весь. Обернулся на спину, широкой ладонью потер губы, не переставая улыбаться. Его веселило то, что он смог утереть начитанному внуку нос. Оказывается, не все ты парень знаешь. Про это, пожалуй, в книгах не пишут. Степан догадавшись, что дед смолол очередную глупость, отвернулся к окну.

Полежав немного на спине, старику стало тошно, и он снова обернулся на левый бок.

– Ты вот книг стока набрал с собой, неужто все прочтешь? – Панкратий Егорович глянул на внука, тот и ухом не повел. – Чаво молчишь?

– Не мешай.

– Было бы чаму мешать, – старик покашлял в ладонь. – Это, конечно, не картошку окучить, да травы накосить.

Степан посмотрел на деда. Работать Степка и впрямь не любил. Не за этим приехал в деревню. И постоянно увиливал от работы. То с ребятишками на реку убежит, то на сушилах с книгой затаится.

– Что же по твоему и читать вовсе не нужно?

– А чаво их читать-то?

– Чтобы дремучим не быть.

– Батюшки, – захорохорил дед. – Я вот до своих годков дожил не читамши и ничаво, как видишь, живой.

– А Шекспира знаешь?

– Чаво?

– А Чехова, Пушкина?

– Это который с кудрями был? – старик призадумался. – Знамо, конечно. Что я по-твоему совсем что ли неуч. Он ещё сам себе памятник смастерил.

– Да не смастерил, а воздвиг. И не из бронзы, а нерукотворный.

– Эт как?

– Читать для этого нужно, чтобы знать. Вот как!

Августина Серафимовна улыбнулась. Её радовало, что внук у неё смышленый малый, идет в ногу со временем. В отличие от деда, она никогда не препятствовала, чтобы тот читал. Грядки она и сама польет, чего мальчонку зря тревожить.

Панкратий Егорович призадумался, почесал лысину, перевернулся на спину, тяжело вздохнул.

– Завтра забором будем заниматься.

– С кем? – Степка оторвался от книги.

– Ясно дело с кем. Будем старую рухлядь разбирать, да за баней складывать.

– Не такая уж это и рухлядь.

– Те бы только от работы увильнуть, – старик покосился на внука. Паренек тоже недовольно посмотрел на деда. – Чаво на рыбалку-то не ходишь?.. Хоть бы окуней наловил, мы бы с бабкой зажарили.

– Комаров кормить.

– Посмотрите, какие мы! Уж не съедят.

Степан на это ничего не ответил. Старик, посмотрев на светлый затылок внука, что-то непонятное пробубнил и перевел взгляд в дальний угол, где стояли его большие сапоги. Вспомнился младший сын Филипп, Степкин отец. Вообще у них со старухой большая семья: шестеро детей. Один утонул. Двух недель не дожил до восемнадцатилетия. После выпускного с ребятами пошли встречать рассвет на реку. Вся компания изрядно пьяная. Кому-то взбрело в голову окунуться. Полезли все. А кровь-то молодая, горячая. Давай соревноваться, кто реку переплывет. А она в тех местах широка. Трезвый с трудом осилишь расстояние, не то что хмельной. Вылавливали потом троих. Среди ребят был и сын Панкратия Егоровича, Димка. Вот оказывается, как беда внезапно подкрадывается, а затем со всего размаху бьет наотмашь. Так намного больней. Когда готовишься, когда её ждешь, ещё есть силы ей противостоять, а тут… праздник, радость… да ведь молодые какие – ещё жить и жить. У Августины ноги тогда отказали от горя, все лето пролежала не вставая, да и у Панкратия в сорок лет виски посеребрились. Что не говори, а все же материнское сердце за дите свое переживает куда больнее.

Панкратий Егорович снова повернулся набок, посмотрел на старуху.

– Дождь идет ишо? Не слышу.

Августина Серафимовна посмотрела в окно.

– Приутих, но ещё моросит.

– Грибы нынче пойдут, – старик громко кашлянул в ладонь. – Плесни полкружки. Не усну, видно.

– Опять разболелась? – старуха сквозь очки посмотрела на супруга. Чего-чего, а обманывать тот не умел. Смолоду никому не врал.

– Да так. Терпимо.

– Вот и терпи. Нечего.

– Пить вредно, – вставил свое слово Степан.

– Понимал бы чаво, – старику стало обидно.

– А чего тут понимать. Тут и так все ясно. Алкоголь разрушает клетки мозга, печени и приводит к раковым заболеваниям...

– Пошел ты.

– А ты не огрызайся, – вступилась Августина Серафимовна за внука. – Умные вещи толкуют, а ты ишо бранишься.

– Умные вещи-и! Чаво бы понимал. От горшка два вершка! – Панкратию Егоровичу и впрямь до боли в животе стало обидно и горько, что за какую-то паршивую кружку о нем говорят как о заядлом алкоголике.

– Многие бытовые ссоры, в том числе и с летальным исходом, как раз и происходят по вине алкоголизма. Кто-то выпил, показалось мало, ему бы ещё, да не дают, он в драку, а рука тяжелая… Отсюда выводы.

– Я што, по-твоему, драться с кем собрался? Удумал!

– Драться не драться, а к инсульту рано или поздно приведет. Тем более в твоем возрасте.

– Это у вас там в городе мрут, как мухи. Потому как дрянь всяку хлыщут. Бодягу. А самогон, если по-домашнему и для себя, полезней родниковой воды будет. Неужто моя бы его гнала, чтобы я ноги скорее протянул?

– Все же…

– Вот те и все же! Ясно дело, у вас там пьют ведрами да с пеленок, потом валяются в подворотнях. А ежели мужик всю жизнь в поле на комбайне да на тракторах отработал, неужто ему под старость лет и выпить нельзя? Кружка в день ему положена.

– Прямо уж и положена? Откуда такие выводы?

– А у тебя?

– В журнале «Здоровье» вычитал, да кое-что по биологии проходили, – ответил Степка.

– Я твои книги сожгу завтра все, чтобы голову чепухой не забивал.

– Ну, чаво ты ерепенишься, как воробей старый? – вмешалась Августина Серафимовна. Иногда, когда было что-то не по-стариковски, тот вел себя как большой ребенок. Бранился и обижался. Старуха это знала и потому особо не сердилась. С пожилыми людьми такое часто бывает, когда их не понимают или не пытаются понять.

– Ну вас, – буркнул Панкратий Егорович и, матюгнувшись себе под нос, перевернулся на другой бок, к стенке.

В избе стало тихо. Старик уткнулся носом в подушку. Вспомнился снова Филипп, младшенький. Панкратий любил о нем вспоминать. Вот уж кто действительно его понимал, так это Филипп. Вообще тот с самого детства рос парнишкой добрым и заботливым, последнюю рубаху готов был отдать. Как-то раз принес с улицы котенка подбитого, одноглазого. Ну, куда его? У самих кошка пятерых в подоле принесла. И все же нет, не выкинули, уговорил. И ведь вымахал какой. И не подумаешь, что когда-то был озябшим комочком шерсти. Пусть и одноглазый, а кот был справный. Оказался крысоловом. Всех крыс в избе извел. Долго он прожил у них, как к родному привыкли. Как-то раз захворал сильно и пропал. Не редкость, когда кошки перед смертью издыхать уходят в чужие места. Гордые животные. Припомнилось старику и то, как однажды отправились они с Филиппом в лес по грибы. Полные корзинки набрали. И только собрались обратно чалить, как вдруг из-за диких кустов малинника медведь показался. Посмотрел на двух перепуганных грибников, повел носом, внюхивая вокруг себя воздух, и пошагал дальше. Вот уж страху-то натерпелись. Поди, был бы с малышами, все, крышка. А рыбалку-то как Филипп любил! Уж никогда не откажется с отцом поутру на реку пойти. А бывает и сам, хоть и на ночь приедет погостить, а возьмет лопату с вечера, червей приготовит и к отцу, так, мол, и так, не уважите компанию составить. Сроду ни с какими книгами не сидел.

«Книголюбы, мать их. Все они лоботрясы. Взяли моду с книгой валяться сутки напролет. С каких это пор видано, чтобы летом, в ясну погоду с книгой лежать, словно других дел не найдется. Лодыри – это их замашки – я, мол, не отдыхаю, я с книгой, и отстаньте от меня. Чехова мы не знаем. Он что мне, ваш Чехов, картошку вскопает или травы накосит, чтобы я его знать должен был!» – старик про себя ругнулся.

Августина Серафимовна перестала вязать. Встала с кровати, обула галоши, покинула избу. Старик перевернулся на спину. Посмотрел в окно. Дождь прошел. Видно в хлев направилась. Внук по-прежнему, подперев голову одной рукой, сидел за столом с книгой.

– Поди, знаешь, где бутылку прячет? – Степан оторвался от книги. – Сходи кружку набери. Что-то на душе тоскливо.

– Сейчас на душе тоскливо, а завтра голова бобо, – ответил внук.

– Значит, придется забор до лучших времен отложить, – схитрил Панкратий Егорович. Услыхав такую новость, Степка быстро вышел в сени. – Лентяй.

Паренек протянул старику кружку и подал малосольный огурец.

– Может сала отрезать?

– Не надо.

Панкратий Егорович в несколько глотков опустошил налитое, занюхал локтем, затем надкусил огурец.

– Хороша-а, – изрек он. – Бабке только ничего не говори.

– Ясное дело, мне же и попадет.

Старик улыбнулся. Степан, убрав кружку, опять уселся за стол, и взялся за книгу. Панкратий Егорович немного покряхтев, отвернулся к стене. А забор все же разобрать нужно. Завтра с утра пораньше работенка для него имеется. Внука тревожить не станет. Пусть читает, может и правда, каким ученым станет.

 

                                   ЖУНЬКА

 

Вот уже как с неделю Павел Сергеевич Чуянов ходил сам не свой. Это был старик небольшого роста, хиленький на вид, с редкой сединой на голове. Волновал его один и тот же вопрос – что делать с Жунькой? Жунька – это свинья. Молоденькая, крупненькая, жирненькая, даже местами розоватая. Что обычно делают с такими хрюшками под осень, всем известно – нож под сердце и на сало. Все это Павел Сергеевич прекрасно понимал и оттого-то и ходил хмурым. Не хотелось ему губить животное. И если была бы воля Павла Сергеевича, то жила бы его Жунька в хлеву, словно какая-нибудь собачонка в будке, пока не издохнет своей смертью. Но этого не позволяла супруга, Ирина Филипповна.

– Совсем ополоумел?! – ругалась она. – Она тебе что, кошечка какая, что ты её лелеять собрался? Чем она других лучше?

– Ну не могу я так. Понимаешь? Не могу, – вздыхал старик. – Жалко мне её, ведь как родная…

– С каких это пор ты со свиньей породнился? – посмеивалась Ирина Филипповна. – Ну, тебя никто и не просит. Генку позовем. Он парень молодой, опытный, за бутылку хрюшку и заколет.

На этом весь разговор и заканчивался. Сами они людьми были городскими. Всю жизнь Павел Сергеевич прожил в городе, отработав сорок лет на стекольном заводе. Там же в городе, в один из июньских теплых вечеров, познакомились у фонтана. Молодой Чуянов тогда только дембельнулся из армии. Прогуливался вечером по родному городу, любуясь огнями и отражением витрин. И казалось Павлу в тот момент, что не был он тут ни каких-то два года, а целую вечность. А тут ещё у фонтана заприметил двух хорошеньких девиц в компании изрядно пьяного кавалера, который так и норовил обнять и поцеловать то одну, то другую. Павел сделал тому замечание, мол, нехорошо так себя вести в присутствии дам и тем более на улице. Девчата поблагодарили его и отошли в сторону, как бы за Пашкину спину. Понял он, что это вовсе не кавалер одной из них и что, скорее всего, возможно и не совсем знакомый. И, не применяя особой силы, Чуянов прогнал пьянчужку. Одной из девиц оказалась Ирина. Так и познакомились.

До сих пор не забыть Павлу Сергеевичу тот вечер, её ситцевое белое платье в ромашку и две смешных косы по бокам, как у первоклашки. А глаза! Её прекрасные добрые глаза могли пленить любого, кто бы в них заглянул. И улыбка. Эта нежная улыбка могла обогреть и развеселить в самый ненастный день. Не смог Павел Сергеевич устоять перед такой красотой. Ирина же оказалась не только красивой девушкой, но и очень веселой и неглупой. Приятно было с ней проводить время. Да и Павел в молодые годы не был скромнягой. Поговорить любил и, главное умел, на это тоже талант иметь надо. Один рассказывает – заслушаешься. И смешно и интересно. А другой начнет мычать, что невыносимо слушать. И вроде все то же самое говорит, но от скуки выть охота. Так и поженились. Ирина, отучившись в медицинском, устроилась в городскую областную больницу кардиологом. Вскоре молодой семье дали квартиру. В Советском Союзе с этим было попроще, чем сейчас. Ты, главное, учись хорошо, работай справно, показывая собой пример остальным, а жильем государство тебя обеспечит. Затем в молодой семье появился сын Иван. И все пошло отлажено, хорошо, как у обычных людей. Ведь что не говори, а все же счастье – это, скорее всего, когда есть свой очаг, семья, и когда все спокойно.

Время шло. Как-то незаметно пережили «перестройку» и не успели и глазом моргнуть, как уже в новом государстве – Российской Федерации. А в этом новом государстве с работой проблема, не говоря уже о новостройках для молодежи. Про все это можно было совсем забыть. Все осталось в прошлом, как в старой сказке. Вот уже и Иван подрос, женился. Работы стабильной не было, чтобы можно было снимать квартиру. Подрабатывал, где придется. В основном грузчиком на рынке. Многие тогда вкусили «радость» безработицы. Даже люди искусства узнали этот горький вкус. Артисты театра и кино, любимцы миллионной публики подрабатывали таксистами, сторожами, или, как Иван, грузчиками. Каждый выживал как мог. И потому пришлось Ивану привести супругу в родительскую двухкомнатную квартиру. В тесноте, как говорится, да не в обиде. Вот и внуки пошли, подрастать стали. Места в двушке стало не хватать, и потому пришлось Ивану с женой и детьми перебраться на съемную квартиру. Благо, к тому времени в городе все наладилось понемногу и с работой и с продуктами. Но все равно приходилось крутиться, как белка в колесе. Из шкуры лезть, чтобы семью прокормить. Что не говори, а съемная квартира карман тянет. А кому охота, чтобы твое чадо в рванье ходило гранит науки грызть? И потому Павел Сергеевич с Ириной Филипповной решили, как выйдут на пенсию, купить в деревне домик и перебраться туда. Много деревень в области почти заброшенных, где коротают свой век такие же пенсионеры, как и они. Да и цены на жилье там копеечные. Все Ивану с внуками легче будет в их квартире жить. На свою-то вовек не заработать. А тут, гляди, год-другой, да и внуки школу окончат.

Вот и пришло то время, когда стали пожилые родители вместо зарплаты пенсию получать. И на накопленные сбережения (где-то и сын помог) купили в деревне Ичалка, в сотне километрах от города, домик. За какие-то смешные сто пятьдесят тысяч. Но домик оказался неплохим, справным, даже печь была в хорошем состоянии. Так вот и зажили они со старухой деревенской жизнью. Из городских на старости лет деревенскими стали. Что не говори, а городская жизнь от сельской, ой, как отличается. Сильнее всего это испытал на себе Павел Сергеевич. Старухе чего, баба есть баба, та всегда работу в доме найдет. Где приберется, где у плиты похозяйничает, приготавливая старику обед. А вот мужику городскому в деревне скучно стало. Скучно и обидно. Думалось, как сын в квартиру въедет, все чаще родителей навещать станет, благодарность проявлять. Ан, нет. Навестил пару-тройку раз, да и забросил посещать. Все некогда, да некогда. Городской. Дела. Это вы тут, мол, родители теперь в деревне живете, пенсию получаете, отдыхаете, жизни радуетесь, а там в городе за каждую копеечку нужно попотеть. Этим разговоры в основном и заканчивались. Совсем скис после этого Павел Сергеевич. Да и скука смертная одолела. Странно как-то, но рыбалку никак не мог полюбить. Сколько ни брал с собой удочку, как ни ходил на пруд, а все не мог понять, чем же это занятие так людей забавляет. Сиди, как истукан, и жди, когда рыбешка (которую и рыбешкой толком-то не назвать – чуть больше мизинца) клюнет.

– На это, Сергеич, тоже, как душа лягет, – говорил сосед Игнат Борисович. – Мне вот на пруду с удочкой интереснее посидеть, головастиков этих кошке половить. Тут ведь дело-то не в рыбе. Хотя каждому свое. Я душой, отдыхаю. Понимаешь? Душой. А взять Митьку моего. Заставь-ка его тут с удочкой сидеть – ага, щас! Этот лучше на Оку поедет мамонтов ловить.

– Ну, все хоть польза какая-то, – говорил Павел Сергеевич и без энтузиазма поглядывал на свой поплавок.

– Кому как, – отвечал Игнат Борисович. – Тебе, вижу, тоже радость эту не понять. – И, немного подумав, добавлял: – Оттого и мучаешься, что жить не умеешь.

А жить в деревне Павел Сергеевич действительно не умел. Не то что не умел, скорее не хотел. Больше полжизни проработал на заводе, лодырем никогда не был. Знал свое место и свою работу и всегда справно её выполнял. Здесь же, выйдя, бывало с утра во двор, не знал чем занять свои руки. Да и двором это толком не назовешь. В сенях, в хлеву кругом щели, подгнившие доски, хлама много. Запасли к зиме дров. Хоть и сроду не колол дрова, но научился быстро. Хотя тоже удовольствия особого не доставляло растапливать печь или баню. Нудная работенка. Не привык к такой Павел Сергеевич. Не привык.

Посовещавшись с женой и подлатав немного хлев, решил Павел Сергеевич завести хрюшку. Хоть какое-то разнообразие. С этой розовой животинкой все интереснее стало жить. Начнем с того, что купили по неопытности совсем слабенького поросеночка. И пришлось старику выкармливать того, как младенца из соски.

– Ну вот, и ребеночка на старости лет приобрел, – улыбалась старуха.

И, действительно, прижмет Павел Сергеевич это крохотное розовое тельце к груди, поднесет бутылочку к пятачку и любуется, как тот, повизгивая, попивает молоко. Глазки прищурит, копытцем задним дернет время от времени, – дите есть дите. И стал старик в хлеву днями и ночами пропадать. Не то чтобы работы много за поросенком было, а как-то тянуло его туда. Понравилось Чуянову беседовать с хрюшкой. Присядет, бывало, на табурет, погладит подругу за розовым ухом и заведет беседу о жизни. О своей жизни. Что-нибудь из прошлого. А Жуньке (так прозвал старик свою собеседницу) нравилась такая забота, и сама, завидев Павла Сергеевича, тянулась к нему. Тот и хлебушком угостит, и яблоком.

А ещё, навадился Павел Сергеевич Жуньку во двор выпускать и проводить там купательные процедуры. Приобрел для этого специальную щетку. Наведет в тазике теплой воды, покрошит через терку мыла, аж пена через край, и давай своей любимице бока натирать докрасна. А поросенку приятно, стоит, не шелохнется. Только пятачком водит из стороны в сторону, да повизгивает весело. И разве скажешь после этого, что свиньи грязные животные? Ничего подобного. Старуха, глядя на это, поначалу улыбалась. Чем бы дитя ни тешилось… Главное, что супруг занятие нашел, а не ходит целыми днями с кислым лицом, не зная, чем себя занять. Но со временем стала показывать свое недовольствие. Негоже это, что старик сутки напролет со свиньей играет.

– Ты ещё раскладушку поставь в хлеву, – ворчала Ирина Филипповна. – А то поросенок без тебя не уснет. Нашел невесту.

Старик на это хитро, с прищуром, улыбался.

Было у Павла Сергеевича в деревне ещё одно занятие. Любил с утра или ближе к вечеру прогуливаться по погосту. Хотя ни родных, ни знакомых у него там не было, а все же какая-то невидимая, непонятная сила тянула его на кладбище. Там легко думалось. А думать думу о жизни, о вечном Чуянов последнее время полюбил. С возрастом что ли это пришло, не понять. Или оттого, что времени, которого в городской суете катастрофически не хватало, теперь же было с излишком, и его нужно было куда-то и на что-то девать. А может, и оттого, что какой-то частичкой подсознания понимал, что не вечно ему топтать эту землю, радоваться рассвету и закату. Скоро придется и ему лечь где-нибудь здесь, рядом с этими холмиками. Ничто в этом мире не вечно, а человек тем более.

Пройдется старик не спеша по кладбищу, остановится у какой-нибудь могилы, и подолгу смотрит на крест. У каждого у них была своя судьба. Каждый внес частичку себя в историю. Каждый прожил эту жизнь, как сумел. Кому-то больше было отмерено, кому-то меньше. Но каждый из них познал вкус жизни. И радость, и боль, и ненависть, и дружбу, утрату и любовь. Кто начальник, кто рабочий. Теперь это уже неважно. Здесь теперь все равны.

Полюбилась старику на кладбище одна могилка. Заброшенная могилка. Неухоженная. Покойница ещё в позапрошлом веке на эту землю явилась. Вот уж, действительно, много чего повидала и испытала за свою жизнь. А теперь лежит здесь скромненько. Внуки и правнуки, скорее всего, в город перебрались, городской жизнью живут. И приехать, и прибраться на могилке некому. Да и местный народ, навещая родных и близких, проходит мимо этой могилы, поросшей бурьяном, и ни один на Пасху не приберется на ней, не положит яичко или конфетку. Обидно. Чаще всего навещал эту могилку Павел Сергеевич. И каждый раз, поглядывая на покосившийся от старости крест, вспоминал сына. Придет время, и они со старухой лягут где-нибудь здесь. Будет ли Иван навещать их? Или порастут могилки травою, что и памятника видно не будет.

Иван с семьей приехал в пятницу вечером. За ужином Павел Сергеевич узнал, что Жуньку заколют завтра. Всю ночь пробыл старик в хлеву. А утром ушел за деревню, уселся на пригорок и, уставившись на небо, любуясь пушистыми облаками, тихонько вздохнул:

– Вот так, поди, вегетарианцами и становятся.