Владимир КУЗИН. ОТЕЦ МИХАИЛ. Рассказы

 

Владимир КУЗИН

ОТЕЦ МИХАИЛ

Рассказы

 

ВСТРЕЧА
        На основе признания одного из «чёрных риэлторов» середины 90-х

 

Кнопка звонка была сорвана и болталась на проводе, поэтому молодой человек постучал в дверь. К его удивлению, она тут же подалась.

Он заглянул вовнутрь:

– Есть кто живой?

Молчание.

Подойдя к кровати, посетитель тронул за плечо лежавшую на ней пожилую женщину. Та вздрогнула и открыла глаза.

– Явились? А я, кажется, задремала…

– Ты что же, бабуля, дверь открытой оставила? – с укоризной заметил молодой человек. – Так ведь могут все из квартиры вынести…

– Да что у меня брать? – всматриваясь в незнакомца, промолвила женщина.

– Не скажи, – молодой человек ухмыльнулся, – сейчас у всех глаза завидущие, руки загребущие, – он оглянулся: – даже вон на старенький комод – и то позарятся… Ну, давай уколемся, а то у меня времени в обрез…

Он достал из саквояжа шприц и, наполнив его лекарством, пустил вверх контрольную струю.

– Как у вас ловко получается, – похвалила его пациентка. – Поди-ка, немало пенсионеров перекололи.

– Не особо, – признался молодой человек, – просто я с детства этим занимаюсь: сначала больного отца лечил, после знакомые стали просить… Ну и пошло-поехало.

Он засучил рукав бабушкиного халата и кусочком ваты, предварительно смоченном в пузырьке со спиртом, принялся натирать ей руку. Сначала быстро и уверенно, затем все медленнее… Наконец, остановился.

– Что-нибудь не так? – спросила больная.

– Какая интересная у тебя, бабуля, родинка, – задумчиво проговорил посетитель.

– Похожа на звездочку, правда? – пристально вглядевшись в молодого человека, заметила старушка.

Тот вздрогнул, в свою очередь всмотрелся в глаза своей пациентки и… шприц выпал из его руки:

– Антонина Сергеевна?

– Видать, плохи мои дела, если даже один из любимых учеников меня не узнал… Сколько же лет прошло? Что-то около двадцати? С того дня, когда вы втроем ввалились ко мне сюда с огромным букетом… Что молчишь, Витенька?

– Да, было дело, – тот как бы очнулся от забытья. – Вы тогда чуть не расплакались, – он попытался улыбнуться.

– Я буквально опешила. Думала, все на выпускном, шампанское пьют. А вы его оттуда, оказывается, «свистнули», и ко мне!

– Это Людка нас тогда с Игорьком зажгла! Мол, у всех праздник, а «литераторша» лежит больная, одна-одинешенька… А когда мы на ваше житье-бытье глянули: все разболтано, развинчено…

– Ну и, как говорится, засучили рукава, – договорила она за него. – Вы были молодцы, все в божий вид привели… Часы-то помнишь?

– Эти? – Виктор кивнул на стену. – Неужели до сих пор ходят?

– Починили с Игорем на совесть, спасибо… Затем, помнится, я позвонила в поликлинику по поводу того, что долго не идет медсестра. А когда оказалось, что она заболела, а заменить её некем, ты смело взял из аптечки шприц и сделал мне укол. Прямо возле этой родинки. Тогда же и заметил, что она похожа на звездочку.

Виктор кивнул.

– А какие прекрасные розы вы поставили на стол! – продолжила учительница.

– Что розы. Какой Людка нам пирог испекла! До сих пор помню.

– Ах, да! С вареньем и яблоками.

– И хрустящей корочкой!

– Где только у меня муку нашла?

– А не забыли, как вас с шампанского развезло? – усмехнулся Виктор.

– Вспомнить стыдно, – Антонина Сергеевна зажмурилась. – Как сейчас принято говорить, «крыша» у меня тогда «поехала». Причем капитально.

– Зато мы о вас узнали такое, о чем на трезвую голову вы бы нам никогда не поведали. И как вы с мамой в голодном сорок седьмом собирали по помойкам картофельные очистки; и что у вас погиб на границе муж, и вы чуть руки на себя не наложили…

– Ужас, – она завертела головой. – Но и у вас в тот день язык развязался – будь здоров! Например, кто бы мог подумать, что Игорек в пятом классе плакал над умирающей Марусей из «Детей подземелья» Короленко… Ах, какие он трогательные сочинения писал! О дружбе, преданности. Талантлив был, что и говорить. Я тогда одно из его «творений» в «Комсомолку» отправила, и его там опубликовали.

– А сколько мы вспоминали о наших походах, кострах. Не забыли, как Люда взяла гитару и вот за этим столом запела «Учительница первая моя».

– И вы дружно подхватили…

– Петь она была мастерица. По-моему, даже в конкурсе от нашей школы участвовала…

– На серебро потянула, – подтвердила Антонина Сергеевна. – А как мы прощались, со слезами на глазах!.. Не думала, не гадала, что увижу одного из вас только через двадцать лет. И при каких обстоятельствах, Боже мой!

– Вы о чем?

Она несколько раз порывалась что-то сказать; однако, видимо, боялась решиться… Наконец, отвернувшись к стене, промолвила:

– Думаешь, люди не догадываются, какие ваша «благотворительная» организация старикам уколы делает? Вера Семеновна из шестого дома, Алексей Владимирович из пятнадцатого «б». Продолжить?.. Никто из них давлением особо не страдал, и вдруг у всех – инсульт! – Она вздохнула, подавляя волнение. – Сколько несчастных попалось вам на крючок! Мол, обеспечим продуктами и лекарствами, только завещайте нам свои квартиры… – Она посмотрела ему в глаза.

Виктор побледнел.

Некоторое время оба молчали.

– Откуда это скотство вокруг? – не выдержала учительница. – Что с людьми стряслось?

– А ничего особенного, – он вскочил и заходил из угла в угол. – Хоть сейчас-то, Антонина Сергеевна, прекратите лукавить! Никогда не забуду, как на уроках вы нам о комсомольцах – героях войны и труда рассказывали. А что по вечерам молодые обкомовцы, собираясь на своих шикарных дачах, лопали икру ложками и, извините, с голыми бабами в бассейне купались, – об этом ни гу-гу! Да все вранье шло именно от вас, интеллигентов! Теперь, представьте, и нам захотелось пожить по-человечески…

– Убивая людей! – её затрясло от негодования.

– Ох, какое слово страшное, – Виктор скривил губы в усмешке. – Скажем, «усыпляя»; и, заметьте, не просто людей, а бесконечно и безнадежно страдающих. Как раз напротив: оставляя одинокому старику жизнь, мы обрекаем его на невыносимые муки от голода, болезней и прочего. – Он остановился. – Видал я одного такого – вернее, то, что от него осталось: высохшая мумия! Соседи хватились, когда на лестничной площадке уже понесло тухлятиной…

– «Благодетели», значит. Беззащитных – в ящик, а на полученные от продажи их квартир денежки разъезжаете по Канарам, пьете виски и шляетесь, пардон, по проституткам – как те комсомольские вожаки, коих ты так ненавидишь. Да вы же враги России! – Она приподняла голову.

– Кому?! – Виктор метнулся к ней. – Этим, что вопят на митингах «Долой кровососов!». Антонина Сергеевна, вы наивный человек! Они же не о справедливости пекутся, а злобой исходят, что кусок общего пирога достался не им! – Он опять заходил по комнате взад-вперед. – Я знаю женщину, торгующую на рынке шмотками, которая чуть ли не ежедневно кроет «новых русских» матом, – мол, нахапали по самую макушку… Так вот: как-то гляжу, у одного из покупателей возле неё кошелек выпал из кармана пиджака, когда он оттуда стал носовой платок доставать. Смотрю, та продавщица молчит… А едва мужчина пошел дальше, она его пропажу хвать – и в кучу своего тряпья! Сюжет, да?.. Да все люди по своему нутру – хапуги! Просто не у каждого оказалась возможность взять!.. Нет, Антонина Сергеевна, сейчас у меня на многое глаза открылись. Кстати, заметьте: эти демонстранты с забастовщиками требуют вовсе не воплощения в жизнь идеи Достоевского, а дешевой водки с колбасой!.. У меня дома кот: если ему вовремя не дать сосиски, он начнет орать как резаный! Однако никому же не придет в голову назвать его «борцом за социальную справедливость». Ибо иной цели, кроме как набить собственное брюхо, у него не может быть в принципе! То же самое и у этих «крикунов», только с другой декорацией… Правда, не подумайте, что я их в чем-то обвиняю – это было бы верхом кощунства! Грабанут меня – буду сопротивляться до посинения; однако никогда ни на кого не обижусь! Поскольку прекрасно понимаю, что после ваших «заоблачных» идей люди просто изголодались по обычному земному счастью.

– Животному!

– А что низкого, например, в удовольствии от вкусной еды или в плотских утехах? Не человек себя таким сотворил, а потому его вины в этом нет. Да и если бы дело касалось десятков или даже сотен людей, я бы еще подумал. Однако «скотами», как вы нас назвали, в одночасье стали практически все! Оглянитесь вокруг: только ленивые сейчас не бросились за деньгами и радостями жизни! Причем, многие – перегрызая друг другу глотки! Следовательно, дело не в навязанной нашему народу, как утверждают иные, чуждой потребительской морали, а исключительно в универсальной, совершенно одинаковой для всех живых существ природе, которая в русском человеке наконец-то взяла свое… Кстати, Люда поет вовсе не на сцене филармонии, а в ночном баре, поскольку там, по её словам, платят солидные гонорары. А ваш талантливый Игорек строчит заметки отнюдь не в «Комсомолке», а для известного эротического журнала. Я как-то из любопытства прочел одно из его нынешних «творений», где он смакует подробности интимного характера, – волосы дыбом встали!.. А ведь они оба – тоже ваши ученики! – Виктор опустился на стул и посмотрел в окно. – Не надо ничего выдумывать. Дарвин доказал: человек – хоть и высокоинтеллектуальная, но горилла! И останется таковой до скончания века – как бы вы, Антонина Сергеевна, ни пытались её одухотворить.

Он уставился в пол.

Опять воцарилась тишина. Слышны были только ход настенных часов да жужжание мухи на окне…

Наконец, учительница положила руку на лоб и, морщась, словно от боли, проговорила:

– Наверное, мы это заслужили: недомолвки рождают гораздо большую подозрительность, чем откровенная ложь. Да, наше поколение молчало о лагерях на Колыме, заградительных отрядах НКВД и прочих «прелестях» социализма. Но то, что Зоя Космодемьянская, стоя у виселицы, говорила о счастье умереть за свой народ, – правда! Как правда и то, что мы, юноши и девушки военных лет, собирая на собственные скудные средства посылки для голодных детишек блокадного Ленинграда, испытывали при этом неизреченную радость, которую не променяли бы ни на итальянские виллы, ни на шестисотые «мерседесы»!.. Впрочем, тебе этого не понять, – она вытерла платком капли пота с лица. – Одно жаль: за наши грехи мы заплатим слишком дорого: очевидно, для России потеряно целое поколение… И все же достоинство человека в том и состоит, чтобы даже в роковых для него обстоятельствах суметь признать свои ошибки и попытаться до последнего служить людям, стране, если хочешь – Богу, которого у нас, бывших пионеров и комсомольцев, тоже отняли… А потому я все равно благодарна вам – моим ученикам. За дарованное мне счастье нести вам добро, за ваши слезы по умирающей Марусе… За возможность понять главное: никакие вы, ребятушки, не шпана и не изверги, а самые что ни на есть несчастные, оставленные всеми, заброшенные наши детишки. И если нам не удалось главного – научить вас испытывать счастье бесконечно выше желудочного, то простите нас, – её голос дрогнул, и она отвернулась к стене.

Он заметил это и подошел к окну, кусая ногти. Немного помолчав, сказал:

– Вот что, Антонина Сергеевна. Я сейчас уйду, а вы вызовете по телефону нотариуса и составите новое завещание. Отпишите квартиру какому-нибудь своему родственнику… или хоть соседу. Мне, конечно, от своих достанется: мол, упустил шанс, не «запудрил», как следует, мозги и тому подобное. Но я постараюсь отмазаться… А после скоплю денег – и за кордон, к чертовой бабушке из этой вонючей дыры под названием Россия. Может, и получится пожить по-человечески…

– Ты, Витюша, глупый, – она подавила в горле ком. – Я хоть и не Зоя Космодемьянская, однако, что такое долг – мне объяснять не надо. Если я не смогла уберечь твою душу, то уж неприятности из-за меня я тебе иметь не позволю. Так что все сделаешь как положено… Получишь за мою квартиру солидную сумму; наешься, как твой кот, телячьих сосисок, будешь лежать на мягком диване, поглаживая пузо, и вспоминать глупого педагога, упустившего в жизни свое счастье…

Она подобрала с пола шприц и обтерла кончик иглы.

– Я не смогу… – прошептал он, опустившись на стул.

– Ого, – её глаза блеснули, – уж это с твоей философией никак не вяжется… – Она помолчала. – Если тебе не трудно, принеси мне воды, в горле пересохло…

Как нашкодивший ученик, потупив взгляд, он медленно поднялся и побрел на кухню. Нашел в шкафу стакан и, сполоснув его из-под крана, налил в него из чайника воды... Войдя же в комнату, увидел, что учительница глотала ртом воздух, а по полу катился опорожненный шприц.

У Виктора потемнело в глазах…

А когда все было кончено, он положил шприц с ватой в саквояж и вышел на улицу.

Ярко светило солнце, по небу плыли кудрявые белые облака.
«Как тогда, во время выпускного…» – мелькнуло у него в голове.

И он вспомнил.

Они стояли внизу, а «литераторша» провожала их взглядом с балкона третьего этажа.

– Ребята, спасибо вам за вечер!

– Это вам спасибо, Антонина Сергеевна! – крикнула Люда. – За сердце ваше; за то, что терпели нас все эти годы, и вообще…

– Счастливого вам жизненного пути! – Учительница смахнула со щеки слезу. – Не забывайте школу!

– Мы еще вас навестим, Антонина Сергеевна, – пообещал Виктор.

– Если сломаются часы, звоните, – добавил, улыбаясь, Игорек.

Она кивнула.

Они помахали ей руками и направились в сторону троллейбусной остановки…

 

 

ГОРБУН
        Событие середины 90-х
 

В дырявых штанах и грязной засаленной куртке он вошел в вагон электрички на третьей остановке и, взявшись за гармонь, подвешенную к груди с помощью двух кожаных ремней, затянул заунывную песню, время от времени встряхивая головой, будто прогоняя комаров. При этом пряди его длинных волос спадали на морщинистое, в царапинах и ссадинах лицо, почти соединяясь с густой бородой.

«Чем не леший?» – подумала Валентина Алексеевна.

Она почти никогда никому не подавала: считала, что практически все нищие – лентяи и пьяницы, а о действительно нетрудоспособных должно заботиться государство, которому граждане исправно платят налоги – в том числе и для подобных нужд. К тому же в последнее время Валентине Алексеевне вообще не хотелось думать ни о чем постороннем: ей уже перевалило за семьдесят; здоровье её было, как она любила говорить, «никудышное»; и потому, чувствуя свой близкий уход в иной мир, она как бы сосредоточилась на подведении итога своей жизни. А он ей утешительным отнюдь не казался.

Муж оставил её с двумя детьми-близнецами, Светой и Юрой, когда те только научились ходить. Как написал затем в письме, он желал видеть в любимом человеке прежде всего «женщину, а не наставника». Действительно, Валентина Алексеевна еще со школьной скамьи имея склонность к организаторской деятельности, была замечена комсомольским, а затем партийным руководством города и перешла на работу в административные органы. Руководителем она была строгим и требовательным, что, очевидно, и отразилось на её семейной жизни. Причем не только на отношении к своему, как она говорила, непутевому, мужу (который выше «обычного слесаришки» так и не поднялся), но и к детям, с коих она требовала четкого выполнения всех школьных и домашних обязанностей. Её сын нелепо погиб еще в раннем детском возрасте, и потому все её внимание было уделено дочери: та окончила школу с золотой медалью и поступила в институт. Но когда Светлана стала инструктором горкома ВЛКСМ (разумеется, не без ходатайства своей матери), произошло то, что повергло Валентину Алексеевну в шок: неожиданно для всех дочь прислала ей из Испании, где была в командировке, письмо, в котором сообщила о своем решении остаться за границей; что она якобы полюбила там молодого бизнесмена, за которого вскоре собирается выйти замуж. С огромным трудом Валентина Алексеевна нашла в себе мужество публично осудить поступок дочери, тем самым сохранив свою должность и влияние в чиновничьей среде. Написала Светлане, что до её возвращения и раскаяния она, как патриот, прерывает с ней всякие отношения… Однако вскоре, уже при горбачевской «демократизации», все же возобновила с ней переписку. Из которой сделала вывод, что так называемый будущий муж Светланы просто ей «натешился» и затем бросил её на произвол судьбы, и что та связалась в Испании с подозрительными типами – очевидно, из-за отсутствия средств к существованию. И материнское сердце заболело.
Это вылилось как в строгие наставления дочери в письмах и во время редких международных переговоров. И в посылаемых по просьбе Светланы посылках с дорогими и дефицитными продуктами питания и предметами первой необходимости (кои Валентина Алексеевна, как и все госслужащие высшего ранга, получала со спецскладов). А когда скопленные на её сберкнижке тридцать две тысячи советских рублей во время гиперинфляции начала девяностых превратились в копейки, она обратилась к вере и стала молиться о вразумлении и спасении дочери; да иногда посещала в соседнем поселке храм, откуда сейчас и возвращалась…

Так, размышляя о своем, под монотонный стук колес электрички Валентина Алексеевна задремала…

На одной из остановок в вагон ввалилась шумная компания подростков, общение которых меж собой состояло из сплошного сквернословия. И, не терпевшая подобного, Валентина Алексеевна решила пересесть в соседний вагон.

А когда вышла в тамбур, увидела лежащего там горбатого мужика, что около часа назад просил в их вагоне милостыню. Тот сладко посапывал; а возле него, в углу, стояла почти опорожненная бутылка «Портвейна».

«Рыба гниет с головы», – подумала Валентина Алексеевна, вспомнив одно из выступлений подвыпившего Ельцина на съезде народных депутатов.

Брезгливо сморщившись, она носком сапога откинула мешавшую ей пройти руку бородача и шагнула дальше. Однако в следующий миг застыла на месте и, резко обернувшись, посмотрела на показавшуюся у того из рукава куртки правую ладонь.

Сердце Валентины Алексеевны забилось чаще, на лбу выступила испарина. Не веря своим глазам, она наклонилась: точно, вместо двух крайних пальцев – две культяпки, без костей и ногтей! Валентина Алексеевна тряхнула головой, словно избавляясь от наваждения… затем с ужасом всмотрелась в лицо бомжа… Наконец, внезапно, будто что-то вспомнив, отогнула ему левое ухо и, увидев за ним дугообразную папиллому, вскрикнула, попятилась и, с грохотом ударившись спиной о противоположную дверь, закрыла руками лицо:

– Мамочка!.. Мамочка!..

– Чё… чё надо? – разбуженный шумом горбун заерзал у стены.

Она вперила в него свои широко раскрытые глаза… Попыталась что-то сказать, но не смогла… Наконец пересилила себя:

– Это… – кивнула на его правую ладонь, – это… откуда?..

– Ты кто, тетка? – Он с трудом оперся о левый кулак и, присев в углу, в свою очередь вгляделся в незнакомку.

– Что у вас… с пальцами? – задыхаясь от волнения, Валентина Алексеевна достала из сумочки флакон валокордина, с которым в последнее время не расставалась ни на минуту, откупорила его и отхлебнула несколько глотков.

Бородач долго и сосредоточенно смотрел женщине в лицо… затем опустил голову и, насупившись, пробурчал себе под нос:

– С рождения.

Продолжая лихорадочно дышать, она схватилась за сердце, всеми силами стараясь успокоиться. Еще раз отхлебнула лекарства…

– Тебе… вам… сколько лет?

Мужик продолжал смотреть в пол:

– Почти полвека…

– А… звать вас… как?

Тишина…

– Пожалуйста, ответьте… – умоляюще пролепетала она. – Вы не… Юрий?

Бородач вздрогнул и, немного помолчав – видимо, тоже делая над собой усилие, – тихо промолвил:

– Я уже забыл это имя…

– Нет, нет, нет! Этого не может быть! – Валентина Алексеевна закричала так, что, если бы не грохот колес встречного поезда, из вагона прибежали бы испуганные люди.

Бомж отвернулся к стене и принялся кусать губы.

– Или ты смеешься, или… Посмотри на меня… – Валентину Алексеевну затрясло, словно в лихорадке. – Ты меня… не помнишь?..

– А чего мне смотреть… Человек хоть и стареет, но глаза у него всегда те же… Только раньше … вы… носили голубую косынку с вышитой на ней желтой ромашкой…

– Господи!.. Господи!.. – она согнулась, словно от резкой боли; из её глаз потекли слезы. – Это ты!.. Ты привидение?.. Или я сплю?..

Горбун всхлипнул, из его полуоткрытого рта потекла слюна… Он быстро вытер её рукавом куртки:

– Я всегда боялся этого района: помнил, что вы живете где-то здесь…

Электричка остановилась, и в вагон стали входить пассажиры, стряхивая с пальто и шапок снег… А когда колеса снова заскрипели, Валентина Алексеевна уткнулась лбом в металлические прутья у окна.

Несколько минут прошло в неловком молчании. Она боялась даже взглянуть на того, кто сидел рядом с ней.

– Ты… что же… все помнишь?.. Скажи, не мучай меня: это правда, ты?.. Ты не утонул?..

Бородач отыскал глазами бутылку, допил остатки и, откашлявшись, стал медленно говорить хриплым басом:

– Меня нашел на берегу цыганский табор, я был весь изломан и исковеркан… Полгода поили какой-то отравой; потом сказали, что вытащили буквально с того света… Наверное в шутку, нарекли меня, девятилетнего мальчишку, Гавриком и взяли с собой кочевать… А когда у меня на месте травмы позвоночника вырос горб, они сшили мне зеленый балахон с погремушками и выучили плясать. Вот я и кривлялся в деревнях и на базарах, отрабатывая свой хлеб… Дочка Равиля меня грамоте обучила, вечерами давала читать книжки и газеты… А через несколько лет я от них дал стрекача: надоело рабом быть… Жил при монастырях, стройки по ночам сторожил… А когда коммунистов скинули и стало совсем тяжко, прибился к таким же бедолагам… Зарабатываю неплохо, иногда даже баксы подают… Нутро, правда, гнилое: болит все. Ну да никто из нас не вечен…

Не смея поднять глаз, Валентина Алексеевна спросила:

– Как же ты не мог этим цыганам… ничего о себе сказать?.. И почему они не сообщили властям?

– Цыгане боятся с ними связываться… А меня парализовало, я очень долго не мог ни говорить, ни двигаться… Сначала вообще был в шоке: не понимал, что произошло… Когда же вырос горб, уже юнцом, подумал: а нужен ли буду вам такой урод, если даже без двух пальцев не очень-то был любим?

– Ты что? Ты что?

– Я ведь не забыл тот день, – губы его задрожали, – он мне иногда даже снится: я держусь онемевшими ладонями о выступ камня, меня тянет за собой сильное течение, и вдруг… появляется самый родной мне человек, смотрит мне прямо в глаза… Еще миг, думаю я, и она протянет мне свою руку, и тогда я спасен!.. Но она поворачивается и бежит от меня прочь, в противоположную сторону... – Он засопел. – Каждый раз при воспоминании об этом у меня перехватывало дыхание: всего несколько ваших шагов ко мне, и моя жизнь могла бы стать совершенно иной!..

Валентина Алексеевна обернулась и взглянула на сидевшего перед ней бомжа глазами, полными слез:

– Если бы ты знал, что у меня тогда творилось здесь, – она ударила себя кулаком в грудь. – Все случилось внезапно. Вы со Светкой стояли на обрывистом берегу и смотрели на красные шарики, которые пускали из своих рук по ветру. Я не могла на вас налюбоваться… И вдруг… какой-то кошмар… земля под вами сыплется, откос рушится; вы только успеваете взмахнуть ручонками… В первый миг я ничего не поняла – сидела, как вкопанная… Потом заорала, бросилась к вам! И вот тут… Понимаешь, вы уже оба были в воде: слева барахталась в корягах Светка; справа, метрах в десяти от неё, держался за камень ты… Я метнулась к тебе, затем к Светке, опять к тебе… Я ничего не соображала; только чувствовала, что, скорее всего, обоих спасти не успею. Ведь мне нужно было скинуть туфли и платье, которые бы только помешали; и осторожно, одной рукой цепляясь за прибрежную осоку, вторую протянуть одному из вас. И если все удастся, тут же бежать к другому!.. А если бы я второпях поскользнулась, и меня подхватило бы это бурное течение, я бы уже не спасла никого из вас!..

– Ясно: за каменной грядой, куда свалился я, было намного опаснее, – ухмыльнулся он.

Валентина Алексеевна опять отвернулась:

– Может, и так, не помню… Поверь, все эти годы я не просто так провела: мол, потеряла тебя и все, ничего не поделаешь… Я долго думала… в последнее время не раз исповедовалась батюшке… Хотя перед тобой это, конечно, не оправдание… Но если уж Господь воскресил тебя до моей смерти,– значит, я обязана исповедаться и тебе… – Валентина Алексеевна тяжело вздохнула и, немного помолчав, продолжила: – Да, – закачала она головой, – я решила начать именно со Светки… Потому что всю жизнь – и до того случая, и после – была слишком практичной. Мне сейчас трудно вспомнить подробности… Кажется, я очень испугалась остаться без дочери – няньки на старости лет… Но главное, в моей бедной головушке замелькали её отличные отметки в дневнике, перспектива института… возможная карьера… – она всхлипнула. – Вот что я поняла во время долгих бессонных ночей почти сразу после трагедии… А тогда, порезав о камень стопу, я кое-как все же вытащила Светку на берег. Она, видимо, нахлебалась воды и уже закатила глаза. Я принялась давить ей на грудь, как нас учили на анатомии, била её по щекам и изо всех сил кричала, чтоб она меня не бросала!.. А едва она закашляла, повернула её набок и кинулась к каменной гряде. Но тебя там уже не было… Потом поисками занялись милиция и водолазы – все бестолку… Помню, первые месяцы после несчастья я почти ежедневно приходила на берег и всматривалась в каждый кустик у реки…

Через тамбур в следующий вагон прошли двое мужчин в военной форме, с любопытством взглянув на сидящего бомжа и отвернувшуюся к окну женщину… Валентина Алексеевна вновь отхлебнула валокордина и, поморщившись, обтерла губы носовым платком.

– Конечно, – задумчиво проговорил горбун, – сестренка была умница… да и красавица, не то, что я, полуинвалид с детства…

– Ты имеешь полное право меня ненавидеть…

– Кстати, как она? – будто не расслышав её последние слова, спросил он. – Наверное, счастлива: муж, дети?..

– Увы, ни то, ни другое…

– Почему?

– Она в восемьдесят третьем сбежала за границу и до сих пор там околачивается. Связалась то ли с мафией, то ли с сутенерами. Да еще все пузо себе раскроила абортами…

– Жаль… А вообще очень бы хотелось её повидать. Смутно помню её косички с бантиками и улыбку до ушей. Особенно когда запускали воздушные шарики… Но только краешком глаза, чтоб она меня не заметила. Иначе помрет со страху…

Валентина Алексеевна опустила голову:

– Как-то она мне написала, что, мол, брату просто не повезло: все хорошее и плохое в жизни – дело случая, «фортуны». Только я в это не верю, во всяком случае, с недавних пор. Господь меня не зря припечатал к стене: пожалела более здоровую и «перспективную» дочь, желая выгоды исключительно для себя, – получи непутевую Светку и одинокую старость!.. А если бы со мной остался ты, – она обернулась, – вдруг все получилось бы иначе? Ведь ты рос пускай застенчивым, «непробивным» что ли, но таким добрым и ласковым!..

Горбун махнул рукой:

– Глупости… Все мы, взрослея, становимся хуже, поскольку начинаем видеть изнанку жизни…

– Нет, я теперь поняла: Бог спас мою душу ценой твоих многолетних страданий… Господи, ведь я последние годы только тем и утешалась, что представляла тебя на небесах в виде ангелочка в райском саду, куда попадают не познавшие греха детишки… Не ведаю, сколько мне осталось дней, но теперь точно знаю, для чего мне жить. Прежде всего, ты отмоешься и пострижешься. Потом я тебя как следует накормлю и уложу спать. Затем ты проверишься у врачей. А дальше я использую… постараюсь наладить свои прежние связи и устроить тебя на работу – пусть не очень прибыльную, но для тебя посильную… Вечерами мы будем вместе молиться Богу и вспоминать твое детство – только самые хорошие его моменты! У меня даже осталось несколько фотографий той поры…

Мужчина усмехнулся:

– Представляю, как ваши соседи и знакомые начнут перемывать вам косточки – мол, бабка на старости лет рехнулась: калеку-хахаля к себе привела. Ведь никто же не поверит в сказку о чудесном воскресении утопленника. А со временем, я убежден, вам станет за меня просто стыдно: это только грязь можно смыть, а верблюжий подарок, – он кивнул головой назад, – никогда! Он мне дан до самой могилы… Да и вообще, ни к чему все это: я известный в округе Гаврила Горбатый; у меня всегда найдется крыша над головой, кусок хлеба и «портвешок». Чего мне еще желать? А насчет воспоминаний… Это тоже счастье – носить в сердце свою тайну: раскидистые березки вдоль берега, чайки над рекой. И ваши руки, кои расчесывали нам со Светкой мокрые волосы, когда, искупавшись, мы лежали с ней бок о бок на горячем песке…

– Нет, теперь мне на все мои «выгоды» глубоко наплевать. Я сделаю для тебя все, что в моих старушечьих силах! Даже если ты не перестанешь меня осуждать до самой моей смерти!..

Двери открылись, и с улицы вместе с пассажирами вошла продавщица с огромной корзиной сладостей… А когда она захлопнула за собой дверь вагона, бородач поднялся, взял в руки гармонь и, с улыбкой взглянув в лицо своей собеседницы, сказал:

– Хорошо. Если вам хочется сделать для меня добро, купите мне шоколадку: честно говоря, я с самого детства ничего подобного не ел.

– Конечно, – она растерянно засуетилась, – я сейчас…

Вынув кошелек из своей сумки, лежавшей в углу, Валентина Алексеевна кинулась в вагон и помчалась за продавцом; споткнулась о ножку сиденья, упала, снова поднялась… А когда через некоторое время буквально влетела в тамбур с плиткой шоколада и пакетиком карамелек в руках, там никого не оказалось. А на её сумке лежал помятый лист картона. Быстро схватив его, Валентина Алексеевна увидела написанное синим фломастером: ПРОСТИ МЕНЯ, МАМА

Двери электрички захлопнулись.

– Юрочка! – Она прильнула к окну. – Сынок!

Состав тронулся, и вскоре за окном снова замелькали почерневшие от сырости сосны…

 

 

НАЙДА

 

Его уже начинало тошнить от запаха болотной тины, которому, казалось, не будет конца, когда послышался гул подъехавшей машины, шорох чьих-то шагов и он почувствовал нежное прикосновение человеческих рук…

Вскоре «Жигуленок», в который его поместили, въехал в открытые ржавые ворота и остановился перед широкой асфальтовой площадкой рядом с небольшой избушкой.

Щенка положили на мягкий бушлат и поставили перед ним миску с супом… Наевшись, он поднял мордочку и принялся осматривать собравшихся вокруг него людей.

– Ну и доходяга, – глядя на выступающие по бокам кутенка ребра, улыбнулся щетинистый мужик.

– Займись им, Михалыч, – сказал ему солидный толстяк в пиджаке с галстуком. – Будет у нас сторожем: смотри, какие у него умные глаза!

– Есть же сволочи – выбросили в овраг, словно тряпку, – нагнувшись к бедолаге, погладила его по шерстке секретарь Нина.

– Как назовем мальца, Юрий Сергеевич? – спросил сторож. – Раз мы его нашли, может, пусть и будет – Найденыш?

– Михалыч, ты слепой? – усмехнулась Нина. – Это же девка.

– Значит, Найда, – поставил точку шеф.

Как бы в знак согласия с присвоенной ему кличкой щенок игриво завилял хвостиком…

 

Однако длительное пребывание в холодной мартовской воде не прошло для него даром: сначала малыш просто чихал; а в один прекрасный день, так и не притронувшись к еде, улегся под столом в сторожке и жалобно заскулил… Михалыч потрогал его лоб и укутал кутенка в сухое полотенце… Заглянувший к сторожу в обед Юрий Сергеевич вынул из своего кошелька несколько сотенных купюр и, позвав своего водителя, велел ему немедленно привезти к ним ветеринара, услуги которого, а также стоимость лекарств тоже оплатил из собственных средств… А Нина каждое утро перед тем, как идти в контору, стала поить кутенка из ложечки отваром каких-то трав, приговаривая:

– Давай, маленький, за маму… а это за папу…

Бухгалтера, экономисты, водители несли щенку кто что мог – теплого молока в термосе, меда, куриного бульона…

Так, всем миром, Найду и выходили…

 

Она стала любимицей всех сотрудников фирмы.

Уже с утра, едва начинались первые погрузочные работы, Найда поочередно подбегала к каждому рабочему и, восторженно повизгивая, пыталась лизнуть его в ладонь; а если допрыгивала, то и в подбородок. На что почти всегда получала в ответ ласковое слово и улыбку. А поздоровавшись со всеми, мчалась в избушку к Михалычу, завтракала, и у них начиналась дрессировка.

Найда росла умной и почти сразу усваивала все команды. Своим собачьим чутьем она уловила, что в её обязанность входит охрана территории базы от посторонних лиц и повиновение своему хозяину, сторожу, к которому она очень привязалась. Тот в своей любимице тоже не чаял души, принося ей из дома дополнительно к ее рациону несколько кусочков говядины, а иногда небольшую баночку сметаны – для укрепления, как он говорил, «костной ткани и зубов».

– Балуешь её, Михалыч, – упрекнул как-то охранника Юрий Сергеевич, – сторожевой пес должен быть голодный и злой.

Подошел, повалил Найду на спину и начал тормошить её пузо, чтобы разозлить. Сообразив, что именно от неё хотят, та обнажила клыки и зарычала.

– Совсем другое дело, – удовлетворенно сказал Юрий Сергеевич.

А секретарь Нина, сопровождавшая своего шефа в деловых поездках, тайно от него положила в ладонь Михалычу шоколадную конфетку.

– Для малыша, – шепнула она сторожу на ухо.

Они оба знали, как их питомец обожает сладкое…

 

А еще Найде нравилось, когда несколько рабочих, приятелей Михалыча, собирались в его сторожке после смены, чтобы отметить какое-нибудь событие. В это время на столе всегда появлялась сковородка с аппетитно пахнущей на ней жареной картошкой со свининой, копченые куриные окорочка и прочая вкуснятина…

После застолья мужики кормили Найду, ласково трепали её за загривок; а когда затягивали заунывную песню, Найде так хотелось хоть немного поскулить! Но после того, как однажды за подобную попытку её хлестнули по заднице веником, желание петь у неё пропало навсегда…

Ближе к вечеру компания принималась наотмашь колотить по столу костяшками домино, и Найда, не терпевшая шума и запаха табачного дыма, выходила из сторожки и растягивалась на травке под ветвистым кленом, наслаждаясь тишиной и прохладой.

 

За лето она стала большой и сильной.

После утренней прогулки Найду сажали на ремешок у ворот; а на ночь отвязывали, и она имела возможность как следует размяться, совершая рывки и носясь, как угорелая, между складскими сооружениями взад-вперед.

Больше всего Найда любила дни, когда Михалыч брал её с собой на рыбалку: недалеко от их фирмы, расположенной почти на выезде из города, в сосновом лесу, находилось озеро с чистой прозрачной водой. Вот где для собаки было настоящее раздолье! Вдоволь накупавшись, она бросалась по крутому зеленому холму вверх – навстречу солнцу и облакам; и уже на его вершине, отряхнувшись от влаги, принималась заливисто лаять в даль полей, откуда её голос возвращался к ней раскатистым эхом, приносившим Найде невыразимый восторг и ощущение того, что все вокруг – эти поля, леса, облака, люди – создано для счастья!..

А однажды она заметила у старой сосны утку. Повинуясь охотничьему азарту, тут же бросилась за добычей; однако увидев, что у птицы сломано крыло и, пытаясь взлететь, та лишь беспомощно трепыхается, – остановилась, медленно подошла и, лизнув её в макушку, побежала прочь: какое-то доселе неведомое Найде нежное чувство одолело её инстинкт…

 

Это случилось глубокой сентябрьской ночью. Дул порывистый ветер и моросил мелкий дождь. Найда прохаживалась вдоль прогнившего дощатого забора, принюхиваясь: что-то ее беспокоило… И точно, где-то вблизи ворот базы послышался подозрительный шорох и затем крик Михалыча! Найда тут же кинулась к сторожке… на ходу толкнула передними лапами слегка приоткрытую дверь и влетела вовнутрь. Злоумышленник в это время уже замахнулся молотком на Михалыча. Еще миг, и он разбил бы ему голову! Мгновенно оценив ситуацию, Найда в прыжке вцепилась незнакомцу зубами в кисть. Тот закричал и, выронив молоток, повалился на спину. В это время сторож поднялся, прижал непрошенного гостя коленкой к полу и ремнём связал ему руки; после чего позвонил в «02»…

Наутро грабителя с забинтованной рукой после допроса сотрудники милиции посадили в «УАЗик», а перед отъездом старший лейтенант подошел к руководителю фирмы и предложил ему за Найду довольно крупную сумму... Почуяв неладное, та отошла от них и села рядом с Михалычем, который в знак благодарности почесал её за ухом.

– Вот и весь ответ, – развел руками перед милиционером Юрий Сергеевич, – уж извините…

К вечеру этого дня у Найды разболелось брюхо от обильного угощения…

 

Как-то Найду чуть не увел облезлый кобель из расположенных неподалеку дачных участков. Каждый вечер, подойдя к воротам, он начинал вилять хвостом и страстно повизгивать… А когда Найду отвязывали, она сразу подбегала к кобелю; и, обнюхав друг друга, они скрывались в чаще берез и сосен… Один раз после этого Михалыч, так и не докричавшись Найды, пошел искать её в лес… А когда, безуспешно проплутав там больше часа, уже затемно, вернулся назад, она лежала возле своей конуры, облизывая лапы.

– Ну что ты, милая, – сторож наклонился к собаке и обнял ее, – хочешь уйти от нас с этим доходягой? А подумала, как мне без тебя будет плохо?

Словно поняв, о чем речь, Найда опустила голову, время от времени исподлобья поглядывая на Михалыча. Видимо, борьба в её душе между инстинктом и преданностью хозяину происходила серьёзная.

В результате чего со временем бегать к кобелю она прекратила; и вскоре тот у их ворот появляться перестал. Однако «залететь» от него она все же успела…

 

Когда выпал первый снег, Найда заметила, что на территории базы стало меньше, чем обычно, машин. Нагруженные фургоны выезжали за ворота, а те из них, что возвращались назад, были пустые. Все реже появлялись Юрий Сергеевич и Нина, да и Михалыч стал гулять с собакой как-то непродолжительно и в спешке. А когда Найда подходила к рабочим, те, занятые своими делами, уже не обращали на нее никакого внимания; а иные даже отмахивались от Найды, как от назойливой мухи…

И вот однажды вечером, когда за открытыми настежь воротами скрылся последний самосвал и все смолкло, Найда удивленно обвела взглядом опустевшие складские сооружения и, улегшись в своей конуре впервые без прогулки с Михалычем, заснула…

 

С тех пор каждое утро она просыпалась в надежде, что кто-нибудь из своих войдет на территорию базы или въедет, как всегда, громыхая колесами и попыхивая черным дымом, грузовик – и все будет как прежде. Но вокруг было пустынное снежное поле… А когда однажды на забор села огромная черная ворона, осмотрелась и, будто испугавшись мертвой тишины, громко каркнула, взмахнула крыльями и улетела прочь, – Найда впервые в своей жизни затосковала.

Но несмотря ни на что у нее даже в мыслях не было покинуть базу. Найда помнила обращенные к ней улыбки работающих здесь людей и осознавала свой долг перед ними – охранять вверенную ей территорию, что бы ни случилось. А одолевавшие ее чувства голода и тоски – что ж: раз это необходимо, можно и потерпеть...

 

На шестой день своего одиночества Найда так ослабла, что еле смогла обойти вокруг территорию базы. Погрызла давно опостылевшую ей кость и, еще раз посмотрев, не появился ли кто у ворот, улеглась возле конуры. И вдруг поняла, что в её жизни произошло нечто серьезное, грозящее ей гибелью… А когда она почувствовала, как в её животе ворочаются голодные щенята, она заскулила от страха за своих малышей…

 

На следующее утро возле сторожки остановилась «Тойота».

Найда вскочила.

Нина осталась в машине, а Юрий Сергеевич с Михалычем вышли.

– С ума сойти, все сидит, – пробурчал шеф и, отвернувшись, кивнул сторожу: – Давай…

– Не смогу… – тот опустил голову, – она еще и с пузом…

– Не с собой же в офис её брать! Чтоб она нам всех клиентов распугала? Ты теперь начальник охраны, солидные бабки получаешь, вот и отрабатывай их!

Тот быстро вскинул ружье и выстрелил.

– Тьфу, – посмотрев в сторону собаки, выругался Юрий Сергеевич, – говорил же, в башку целься! Давай еще!

– Не надоело? – выглянула из «Тойоты» Нина. – Их генеральный ждет, а они дурью маются!

– В машину! – скомандовал шеф…

 

Найда не почувствовала боли, ей было не до неё; она ощутила запах, который не забудет до конца своих дней, – тот самый, что шел от нежных и ласковых рук, бережно вытаскивающих её, еще крохотного щенка, из болотной трясины… Они все же приехали за ней, они не оставили её с детенышами одну; она знала, что иного не могло и быть, иначе все в её жизни автоматически теряло смысл и значение…

Найда собралась с последними силами и, оставляя на снегу густой кровавый след, скуля от переполнявшего её счастья, поползла к людям…

 

 

ОТЕЦ МИХАИЛ

 

Отец Михаил открыл ключом входную дверь, зажёг в прихожей свет и прислушался. Тишина. Видимо, все уже спали.

Он разделся, вошёл в комнату сына и наклонился над ним. Хотел было поцеловать Павлика в щёку, но подумал, что может ненароком его разбудить... Вернулся в прихожую.

Руки его тряслись, лоб покрылся капельками пота.

«Надо немедленно сообщить в милицию», – он подошёл к телефонной трубке, снял её и приставил к уху… Немного постоял… затем повесил её обратно, прошёл на кухню и сел за стол, на котором были приготовленные супругой его любимая запечёная курица и булочка с какао.

«Откуда только эти двое взялись?.. Не иначе, из Томилинской колонии сиганули, других зон поблизости нет».

Перед глазами отца Михаила вновь возникло лицо рыжего веснушчатого мужика в промокшей арестантской робе, который смотрел на стоявшего перед ним священника с явным любопытством, прищурив глаза, словно пытаясь уловить его, отца Михаила, мысли; и лохматого, в грязном оборванном пальтишке, – этот сидел прямо на голой земле, прислонившись спиной к сосне и постоянно надрывисто кашлял и сплёвывал.

Рыжий наставил на отца Михаила двустволку; а лохматый принялся его спрашивать, куда он идёт, далеко ли до посёлка, не видел ли он поблизости милицию… Затем рыжий велел отцу Михаилу вывернуть карманы, а их содержимое бросить к его ногам… Поднял ключи, кошелёк и целлофановый пакетик с двумя просфорами, одну из которых положил себе в рот, а другую отдал лохматому. Тот с жадностью, давясь и чавкая, её разжевал и проглотил.

– Семь рубликов с копейками, – сказал рыжий своему напарнику, положил деньги в карман его пальто, отбросил пустой кошелёк в сторону и снова направил на священника ружьё.

«Конец», – подумал отец Михаил. У него похолодело внутри. И тут же, будто само собой, вырвалось:

– Я тут недалеко живу; могу продукты принести, а ему, – кивнул на лохматого, – лекарства…

Затем он наплёл рыжему про то, что без сухой и тёплой одежды им будет нелегко… а дальше – непонятно, зачем – упомянул о своём восьмилетнем сынишке…

Рыжий, казалось, ещё больше прищурился… затем усмехнулся, наклонился к напарнику и начал ему что-то говорить… Отец Михаил с трепетом прислушался к их словам, но разобрать ничего не смог… И вдруг явственно услышал:

– Вряд ли обманет, – рыжий посмотрел на отца Михаила, – чин не позволит…

После они ещё о чём-то пошептались… и, вернув священнику ключи, договорились встретить его с продуктами часа через два у горбатой берёзы, на которую указал ему лохматый...

Отец Михаил шёл по тропинке, постоянно оглядываясь и спотыкаясь. Всё думал, что ему выстрелят в спину… А выйдя из рощи и, убедившись, что «хвоста» нет, он со всех ног кинулся к посёлку…

И сейчас, сидя на кухне, он никак не мог унять дрожь в руках.

«Никогда не думал, что могу в такое вляпаться, – пронеслось у него в голове. – Больше ни в жизнь через эту проклятую рощу не пойду… Днём, когда шёл на службу, там на деревьях птички пели да солнышко улыбалось – красота!.. Какой же она оказалась обманчивой! – Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. – Ну, так что, звонить в милицию?».

Отец Михаил поднялся со стула… немного постоял… и принялся ходить взад-вперёд по кухне, от волнения время от времени покусывая на пальцах рук ногти – привычка с детства, которую он не смог побороть в себе и по сей день.

«Подумать только, я запросто в эту минуту мог лежать с продырявленной башкой под какой-нибудь ёлкой, заваленный травой и ветками… Господи, благодарю Тебя за чудесное спасение; за то, что в самый ответственный момент Ты не дал мне потерять выдержку и разум…» – Он перекрестился на распятие, стоявшее в углу на полочке.

Затем отхлебнул из чайника и задумался:

«Здорово я сообразил насчёт продуктов; в самое их больное место попал – они, поди-ка, несколько дней не евши… А этот ляпнул: ему, мол, чин не позволит обмануть… Умник нашёлся! Да такие, как ты, не то, что рассуждать о людях – жить среди них не имеют права. Потому что несут им только горе и слёзы… Нет, вас нужно по крайней мере изолировать от общества. И это долг не только государственный, но и христианский – вырывать плевелы на пшеничном поле…».

И отец Михаил опять метнулся к телефону.

«А разве мне решать, кто пшеница, а кто плевелы?.. – Он остановился. – А почему бы и нет; ведь для того человеку и дан разум, чтоб различать добро и зло… Постой, но различать в себе; о других же сказано: «не суди…». Ну, если эту заповедь понимать буквально, то дойдёшь до вонючей толстовщины. Граф не понимал, что если ликвидировать полицию и суды, власть в обществе захватят убийцы, грабители и насильники, и на земле наступит хаос… – И вдруг будто кольнуло: – А вот батюшка Серафим своим истязателям не стал даже сопротивляться; а когда они его изувечили, он их простил… – Отец Михаил продолжил хождение по кухне. – Так ведь у него не было семьи, для кого ему нужно было себя беречь?.. А у меня жена, сын. Заботиться о них – тоже мой христианский долг. Вот если бы я был монахом… А что бы тогда? Неужто пошёл бы в лес с провизией? – Отец Михаил усмехнулся. – Дурак ты, ваше благородие. Они бы тебя там, не моргнув и глазом, шлёпнули и принялись бы уминать твои баранки-пряники за обе щёки…».

Он опять отхлебнул из чайника и сел за стол.

«Не бойтесь убивающих тело… – внезапно вспомнил он. – Да как же их не бояться? Страх смерти вложен в каждое живое существо. Когда я прошлой осенью резал поросёнка, он визжал, как чумной… Да, но человек и свинья – не одно и то же...».

Он тряхнул головой.

«Ну, хорошо, пусть я испугался… Так ведь за сынишку. Что с ним без меня станет? Ясно, что на одну мамкину зарплату ему в наше время придётся ох как туго, – скажем, надлежащего образования уж точно никак не получить, а значит, и не найти хорошую работу. А отсюда все прелести жизни… А Бог? Разве Святые Отцы не призывали во всём полагаться на Него? И разве я не читал о тех новомучениках, которые в годы сталинских репрессий шли в лагеря и ссылки, а то и на расстрел, оставляя свои семьи без кормильца?.. И читал, и преклонялся перед ними, и другим в пример ставил… Так значит, дело не только в сыне? Тогда в чём ещё?».

Взгляд отца Михаила упал на приготовленный ужин. Ему показалось, что не случайно.

«Ну, уж только не в этом…» – Он даже отпрянул.

И вдруг отчётливо вспомнил, как в первые дни после свадьбы они с супругой долгими зимними вечерами, лёжа в постели, рисовали в своём воображении голубые, цвета небесной лазури, обои; ослепительно белый кафель в ванной и покрытые позолотой ручки дверей, оклеенных бледно-розовой плёнкой. Как планировали со временем купить телевизор с жидкокристаллическим монитором (какой однажды видели у знакомых), двухкамерный холодильник… Он вспомнил, как мечтал посадить на садовом участке, помимо всего прочего, лучок и петрушку, чтобы запекать с ними цыплят – как он говорил, с хрустящей корочкой.
«М-м, – постанывал он от удовольствия, – пальчики оближешь… Купим микроволновку и будем делать гриль…».

Отец Михаил встал и прислонился спиной к стене.

«Многое из того уже осуществилось… Холодильник, кафель в ванной и… вот она – печёная курица… – Он присмотрелся к ней внимательней. – Точно, с луковыми дольками… – усмехнулся. – Сбылась мечта идиота… А те двое были рады даже крохотным просфорочкам… Худые, измождённые… Глядели на моё толстое пузо и, наверное, всё понимали… Особенно рыжий. Глаза хитрющие, пронизывающие насквозь… Как только я ему о сынишке сказал, он тут же двустволку и опустил… А после пошептался с лохматым и говорит: «Ладно, дуй за харчами»… За харчами? Да правда ли? – Отец Михаил вздрогнул. – А что если рыжий пожалел моего сына?.. И убедил своего пахана… или как он там у них зовётся… отпустить меня якобы за провизией?.. А я тут рассуждаю о своей сообразительности и хладнокровии. Тем более, если уж говорить начистоту, я перед ними почти хныкал! Ведь это нетрудно было тогда понять по моему плаксивому голосу...

Так неужели и впрямь это моя суть? Которая вылезла наружу только под дулом ружья?.. Курица-гриль, ванная с кафелем, ласковая жена в постели… Нет, подожди, желание человека иметь детей – естественно… А контрацептивы? – Отец Михаил закрыл лицо ладонями. – Боже праведный!..».

Он внезапно вспомнил ощущение приятного томления в груди, когда, пряча в сумку эти аптечные штучки, бежал в магазин за бутылочкой сухого вина, букетом цветов и тортом к чаю.

«Неужто всё это было только ради удовлетворения собственной похоти? Из желания таким образом угодить объекту своего вожделения и сделать ответное чувство ещё более страстным?.. А ведь я никогда не понимал девственников. Тех же Серафима Саровского и Сергия Радонежского… Не понимал или не желал понимать? А может, понимал, но не хотел принять?.. Господи, но тогда ведь я и о здравии супруги молился не только ради неё самой!..

Вот она, истина! – Он обхватил голову руками. – Я не Христа искал, а маммону! Не горней радости, а земного рая! А Бога использовал для его приобретения!.. И ладно бы для всего человечества, как Толстой; я опустился ниже его, ибо желал мирского счастья в основном себе! А если хотел его и для своих домочадцев, то это – проявление не Духа, а одного из сильнейших природных инстинктов, коими наделена любая живая тварь!».

Отец Михаил вскинул голову.

«Да-да, та самая девочка-таджичка у колхозного рынка. Которая просила подаяние, стоя босиком прямо на голом асфальте – и это в конце октября!.. Помнится, я небрежно сунул ей в ладошку двухрублёвую монету. На которую она не могла купить себе даже маленькую булку хлеба!.. Тогда как сыну я почти тут же всучил здоровенный пломбир в шоколаде, который он, раскапризничавшись до истерики, буквально выклянчил у меня. Хотя перед этим смолотил кремовое пирожное!..».

Отец Михаил потупил взгляд.

«А девочка мне спасибо сказала… За что, глупышка? Ведь я, когда к тебе подошёл, поди-ка, сам того не осознавая, моментально просчитал, что Павлик – моя обеспеченная старость, а от тебя мне – как от козла молока…».

По его щеке покатилась слеза.

«Чему же я учил своих прихожан? Что им проповедовал? Любить Бога, чтобы получать от Него блага жизни? Любить ближних, как самих себя, ради самих же себя? Ценить жизнь, каждый её миг: небо, солнышко, журчание ручейка, пение птиц – только как источник личного наслаждения? Пускай наслаждения тем миром, который дал человеку Господь; но ведь я никогда не упоминал о том, что, ощущая красоту и гармонию сущего, мы должны чем-то Творцу ответить! И не только свечками и поклонами – наше раболепие Ему не нужно, как не нужны родителям поклоны от своих детей. Он хотел иного: нашим ощущением гармонии мира изменить духовную природу человека, его суть. Чтобы мы стали чище, добрее, сострадательнее друг к другу; научились воспринимать чужие радость и боль, как свои собственные!.. Не то ли имел в виду Достоевский, сказав, что красота спасёт мир? Красота во всех своих проявлениях – природы, искусства, человеческой души... Но случилось иное: ощутив наслаждение (пусть и не греховное!), человек не только захотел стать единственным обладателем его источника, но и возжелал удовольствий ещё более утончённых! Это как если бы кто-то угостил тебя кусочком торта; а ты, вместо того, чтобы почувствовать в душе умиление и благодарность и поделиться с ним чем-то своим, – сказал бы ему: «Здорово, тащи сюда весь торт!..». Вот и я учил людей лишь пользоваться плодами крестной смерти Спасителя, не разъясняя им, для чего Он нам эти плоды оставил. Иными словами я, священник Михаил, по своему чину обязанный хоть в малой мере понимать замысел Творца и противостоять лукавому, – напротив, клюнул на его приманку и увлёк за собою остальных»...

Он снова взглянул на распятие.

«Господи, как же я прозевал в жизни самое главное? Её сердцевину!».

Опустился на колени.

«Да-да, две тысячи лет назад Ты стоял перед тем же выбором, перед каким оказался сейчас я.
Оставить этих больных и похотливых злодеев на произвол судьбы, чтобы они в конце концов превратились в стадо скотов и перегрызли друг другу глотки; или… нести им земной и Небесный хлеб, дающие жизнь… Ты обливался кровавым потом, когда просил Отца: «Да минет меня чаша сия…». Ибо Ты знал – и знал наверняка! – что стоит Тебе в эту тёмную рощу войти и начать им проповедовать, как они Тебя тут же растерзают! А дары Твои поделят меж собой и сожрут!.. И всё же Ты свой выбор сделал! Боже Иисусе, – он заплакал, – Ты сделал его, потому что не мог поступить иначе! Ибо не просто не желал этим бедолагам страдания и смерти; главное – Ты не мог вынести их неведения, незнания счастья, неизмеримо более высокого, чем поглощение запечёных кур!.. И даже когда Тебя истязали, Ты терпел ради них жесточайшие муки! Чего стоят одни только металлические крючья, раздирающие Твою плоть!..».

Отец Михаил зажмурился.

«А я… даже не мук испугался. Какие там муки? Хлоп из ружья, и всё… Я не пошёл за Тобой, боясь потерять именно земной рай. И оказался в числе тех, кто Тебя бичевал! Даже не подозревая этого…».

Он взглянул в окно и сквозь наступивший вечерний сумрак увидел тёмный силуэт сосновой рощи, откуда только что вышел.

«А что если дело не в жалости рыжего и они отпустили меня с надеждой на то, что я их не обману? А я в ответ не просто не вернусь, но и натравлю на них милицию. В результате чего окончательно добью их больные души. Ибо если они потеряют веру в слово священника – быть может, последний огонёк их угасающих душ, – то мир для них станет ещё большим средоточием злобы, вранья и разгула страстей. И что-либо изменить после этого в их сердцах станет практически невозможным. Я просто пошлю их в ад. То есть сотворю дело, прямо противоположное цели Христа!.. Как же так случилось, что я понял это только сейчас?..».

Отец Михаил вытер ладонью слёзы с лица. С минуту стоял на коленях, уставившись в пол…

«Да, я сознаю, – он покачал головой, – что для меня там всё может кончиться плачевно: свидетели им не нужны… И всё же, пока не грянет возможный выстрел, я успею сказать им о Любви – о подлинной, сострадательной, жертвенной Любви, ради которой к нам, убийцам и блудникам, приходил Спаситель. О том, что кроме этой милосердной Любви, дающей высшее счастье, человеку жить на Земле незачем…».

Он поднялся с колен, открыл кладовку, достал оттуда довольно большую сумку, в которой носил с собой облачение, и положил в неё запечёную курицу. Затем взял из хлебницы батон, из холодильника – несколько сарделек, яиц и две пачки творожной массы. Открыл аптечку и вынул оттуда упаковку аспирина, моток бинта и пузырёк йода. Всё это аккуратно сложил в сумку и вышел в прихожую. Надел куртку, ботинки. Снял с вешалки свой старый потрёпанный бушлат, в котором обычно копался в огороде.

«Подойдёт ли им по размеру? – прикинул он. – Впрочем, выбора нет».

Накинул его себе на плечо и открыл входную дверь.

– Папа, ты уходишь?

Отец Михаил резко обернулся.

«Господи, укрепи меня…».

– Мне надо, Павлик… Иди, спи.

– А когда ты вернёшься? Ты ведь обещал утром сводить меня в рощу, показать дятла…

Отец Михаил опустил голову.

«Вот и его душу я губил всю жизнь…».

– Знаешь, сынок… – он замялся, – мы обязательно сходим с тобой в лес. И дятла увидим, и синиц послушаем… Только пойдём мы туда не с пустыми руками. А наберём целый рюкзак пшена и хлеба… А к следующей весне соорудим несколько скворечников, чтобы пернатым было где растить своих птенчиков… Хорошо?

И он посмотрел Павлику в глаза. Тот стоял в глубоком раздумье.

Отец Михаил немного помедлил… затем взял сумку, вышел из квартиры и захлопнул за собой дверь…