Илья ЗОЛОТУХИН. КОРОБКА. Рассказ

 

Илья ЗОЛОТУХИН

КОРОБКА

Рассказ

 

Постучались.

Если я знаю, что кто-то придет в мой дом – не могу найти себе место. Любая поза, любое движение становится слишком торчащими. Наверное, надо заняться чем-то важным, чтобы открыть им дверь немного небрежно, дескать, извините, дела-делишки...

Но, увы, они вошли сами, застав меня на диване.

Поздоровались.

Девушка и женщина потухли в ослепительно нестираных кофтах на фоне оранжево-желтой стены.

Мне захотелось извиниться.

Девушка, некогда жившая со мной почти душа в душу, ушла в ванную. Женщина посмотрела на меня без осуждения.

– Сделаешь чай, золотце? – спросила.

– Да, конечно. Как ваши дела?

Женщина начала перекрикивать чайник, рассказывая мне об их с дочерью нынешней бытности и дальнейших планах. В речи было много усталости.

– Извините… пожалуйста… – я перебил её. 

Дочь вышла из ванной. Вскипел чайник.

Я пошел на балкон доставать авоськи в клетку, захлопнув дверь. Они о чем-то говорили. Нервничал, переворачивая хлам. Думал о брачном договоре, которого не заключалось.

Вынес две огромные авоськи.

– Ох, откуда у тебя столько барахла, Солнышко?!

Солнышко молчало. Я закрыл балкон и закурил, потело стекло и Солнышко пропадало из вида. Лицо её было красивым, волосы падали на глаза, раньше она убирала их за уши. Глаза голубые, что неудивительно для Солнышка.

Она обязательно заговорит со мной через какое-то время, спросит что-нибудь сентиментальное, наверное.

Она достала из синей авоськи две «розетки», которые сшила сама.

– Зачем ты так? – смотрит на меня.

Этот вопрос она в последнее время задавала мне слишком часто, а у меня каждый раз все ниже и ниже падало сердце и, наверное, в какой-то момент мое сердце уехало жить за полярный круг, ибо дальше падать уже некуда.

– Неужели тебе настолько наплевать на все?

– Не переживай, Солнышко, – сказала женщина, и Солнышко опять быстро ушло в ванную.

– Извините… пожалуйста… – дырявил я их диалог.

– Ничего… Она еще не совсем стабильна, ей надо восстановиться. Давай пока сделаем чай на троих, хорошо?

Ей тоже неловко, я это вижу. Ведь мы оба были бесконечно влюблены в одно больное существо, но по разным причинам оба были виноваты в том, что существо теперь больное.

– Да-да, конечно. Я все понимаю. Просто в ванной есть бритва и она очень дешевая, – после этих слов в ванной дернулась защёлка.

Я подбежал к кухонному ящику, достал столовый нож и направился к запертой двери.

– Открой! – твердо сказала женщина.

– Извини… – сказал я и передал женщине столовый нож, а она начала ковырять им в замке и открыла дверь. Я отошел на кухню помыть чашки, так как вскипел чайник.

– Послушай… – говорила женщина очень приятным голосом педагога, матери и всего святого на этой земле.

Я задумался над тем, что было бы странно, если бы такой сцены не произошло. Помыл чашки, заварил чай.

– Прости, я еще не совсем могу себя контролировать, – повинилось Солнышко.

– Ничего, – ответил я.

– Мам, где мои сигареты?

Женщина полезла в сумку за сигаретами.

Мы вышли на балкон. Я дал Солнышку плед.

– Ты же бросила?

– Да.

Женщина пила чай и смотрела в сторону. Чайник закипел вновь. И стекло запотело. На нем не было светлого, прозрачного места. Я не мыл его тысячу лет. Чем чаще оно потеет, тем отчетливей на нем вся выведенная пальцем от безделья бессмыслица.

Проливалась осень. Бугры из соседних домов устало подпирали тучи. Стучало по шиферу. Твердо гаркали вороны. На асфальте нарисованные детьми цветы расплывались в ужасе от холодного дождя.

– Ты меня больше не любишь?

Я пожалел, что родился на свет.

– Можно я не буду на это отвечать?

– Да не надо, я и так знаю, что не любишь.

Я молчу.

– Нет любви, когда есть жалость. Так ведь? Ты ведь совсем не хочешь, чтоб тебя жалели, да? – говорю я с надеждой.

– А если любовь и есть обоюдная жалость?

– Тогда это очень печально. Слушай, заканчивай с этим. Тебе действительно лучше думать о чем-нибудь другом.

– Ты что, волосы выпрямляешь?! – спросила она, продырявив моё лицо взглядом.

– Нет. Просто не мою голову.

Мы молчим.

Вскипел чайник.

– Ты держись, и прекращай курить. Пошли… – приглашаю я с балкона в комнату.

 Проходя мимо, она касается меня, возможно случайно, но пахнет, как прежде, каким-то дешевым сыром и младенцем.

– Да… – отвечает она так, будто ничего только что не произошло. Голосом картавого ребенка. У неё не женственный голос, а трогательный. Я возвращаюсь в комнату, она остается на балконе.

Мы с женщиной пьем чай.

– Она сильно похудела

– Неудивительно.

Земля могла бы уходить из-под ног, становиться ватой, но она остается лежать твердым кафелем и никак не дает провалиться. Иногда меня это бесконечно печалит.

Я киваю головой – чем это все кончится.

Они кажутся мне опричниками.

Звонок в дверь.

– Я открою.

Открываю.

Стоит человек в смешной кепке и с коробкой в руке.

– Это что?

– Бандероль. Роспись, – тычет на мою фамилию и номер квартиры. – Простите, у нас поезд с рельсов сошел. Пока поняли, что и кому доставлять, почти полгода прошло.

– Ничего.

Он ушел.

Мне часто звонили и предлагали переслать вещи почтой или через кого-то. Почему отказывался? Наверное, потому, что поезд мог бы сойти с рельсов и мне пришлось бы оправдываться.

Я поставил посылку на пол и вернулся за стол.

Женщина рассматривала шоколад кривой фигурной формы.

– Часто она так? – спрашиваю.

– Нет. Так иногда нахлынет погрустить. Все пройдет, золотце, не переживай.

Я обнаружил в себе странное чувство, когда закипел чайник. Это чувство было похоже на удовлетворение: как будто испытал нечто, за что мне должно быть стыдно, но мне не стыдно.

Я постоянно наблюдаю драмы: смотрю на унылых и щуплых дикарей, которые, почти как я, считают себя неглупыми и на что-то способными, но тотальное ничтожество происходящего всегда плавает по их артериям огромным китом, и кажется, что нет абсолютно ничего ценного в событиях, с ними случающихся.

Но удовлетворение... Удовлетворение – объективно.

Оно объективно, потому что только меня касается. Я не счастлив, не доволен, я – удовлетворен тем, что устраиваю в собственной квартире этот спектакль, удовлетворен нестабильностью Солнышка, тем, что им всем, наконец-то, плохо.

Я, может быть, жил ради этого.

– ...так что не пропадай. Мы всегда рады тебя слышать.

Вскипел чайник, с балкона вышло Солнышко. 

– Я хочу спать, – декларирует сразу же.

Женщина смотрит на меня: «Пожалуйста, дай ей здесь поспать».

– Да, конечно, весь диван в твоем распоряжении.

Солнце спит.

Мы молчим.

Я смотрю на пол, хожу по квартире в разные стороны, нервно смотрю на часы. И я готов, чтобы все это длилось вечно. Приятно быть утерянным яблоком для Евы. То есть Ева уже его надкусила, потом потеряла, сейчас хочет найти и съесть окончательно. И так как Эдем уже не вернуть, то хотя бы яблоко было бы здорово догрызть.

Женщина, которую мне абсолютно не жаль – ведь обычно жаль женщин возраста собственной матери, смотрит на меня и говорит про то, как они собирались в Италию, про бывшего мужа. Я одобрительно киваю.

Через полчаса Солнышко просыпается. Опять кипит чайник, но это уже для меня одного. Потому что я сказал:

– Это все, конечно, замечательно, но мне нужно на работу через час.

– Да-да, конечно, мы уже уходим.

– Там дождь, – говорит Солнышко.

– Ничего, ничего… – вмешивается женщина.

– Я прошу прощения, но это необходимость. Так бы я с удовольствием с вами остался.

Они одеваются, уходят. Стоят на перекрестке под руку и солнце абсолютно не светит. Падает и переливается дождь, вода бесконечно циркулирует по кварталу, из-за чего серость обретает некоторое благородство, вороны одобрительно гаркают вслед двум идущим куда-то женщинам.

Я открываю коробку. Достаю оттуда красное картонное сердце, держу его в руке. Закуриваю – и сжимаю ладонь.

Дует ветер и бесконечно радостно разносит металлический запах человеческой крови…