Анатолий СТАТЕЙНОВ. КОРОТКАЯ МОЛИТВА К ВЕЧНОСТИ. Розовые краски на гения: Виктор Петрович Астафьев

 

 Анатолий СТАТЕЙНОВ

 КОРОТКАЯ МОЛИТВА К ВЕЧНОСТИ

 Розовые краски на гения: Виктор Петрович Астафьев

 

 В 1974 году, таком далеком от сегодняшнего дня и совсем близком для нас, кому теперь семьдесят или капельку больше, у Виктора Петровича Астафьева в Красноярском книжном издательстве вышла первая книга. Толстущий сборник повестей: «Перевал», «Последний поклон», «Кража» и «Пастух и пастушка». Раньше Астафьев издавался только в Перми, Вологде, Москве. Может, и еще где-то, но я об этом пока ничего не нашел.

 Это сейчас «Последний поклон» Виктора Астафьева – повесть в двух томах. А когда мы читали эту книгу, перед глазами чередой шли прекрасные рассказы, основанные на воспоминаниях автора своего раннего детства. В Красноярском книжном издательстве книгу напечатали в серии «Писатели на берегах Енисея». А называлась она просто: «Виктор Астафьев». В такой серии – это лучшее название, только имя и фамилия писателя. Она была второй по счету в серии, первая – Николая Мамина «Крохальский серпантин» в 1973 году. Галина Алексеевна Лаптева мне помогла разобраться. Она уже без малого сто лет с книгами сибирских писателей работает в краевой библиотеке. И нынешних словотворцев хорошо знает, и ушедших. И тех, кто раньше их писал, и других, которые еще при царе что-то сочиняли. Я же – своего невежества не скроешь – про этот «Крохальский серпантин» впервые от неё и услышал.

 Сегодня с Николаем Ивановичем Маминым, точнее с книгами его, знакомы лишь профессионалы, Астафьев же, талант наш, только сейчас по-настоящему и становится интересен и российскому, и мировому читателю. Его издают больше, чем при жизни печатали. Опять в продаже новое издание его пятнадцатитомника. Может, даже это и не второе, а третье-четвертое издание в стране. А второе выпустили у нас, в Красноярске, тот же ПИК «Офсет». И успешно продает. Стараюсь тщательно следить за выходом его новых книг или книг о нем. Только в нашем издательстве увидели свет пять книг воспоминаний о Викторе Петровиче. Четыре фотоальбома. Все разошлось.

 

С Астафьевым мы много и часто встречались. Большими друзьями не были и не могли стать. Но когда в «Вечернем Красноярске» печатали мои рассказы (штук десять там прошло, и все о Татьяновке), Астафьев как-то звонил и поздравлял. Ни одного фото у меня с ним нет. Принципиально не фотографировался, все из-за «Проклятых и убитых». О чем сейчас очень жалею. С супругой его, Марией Семеновной, фотографировались, и не раз. С Петровичем мы вместе делали одну книгу, а с Марией Семеновной два фотоальбома. Один о нем, другой – о ней. 

 Виктора Петровича читать всегда интересно, а вот с определением жанра написанного – трудно разобраться, особенно мне, путаюсь, как карась в сети. На мой взгляд, «Перевал» – все-таки рассказ, хоть и разбит на небольшие главки. Может, кто-то и будет настаивать, что это повесть и сама книга «Виктор Астафьев» – не что иное, как сборник повестей. Рассказ это, «Перевал». Изложение с запахом неглубокого стиля, без особых философских раздумий автора, как их умел делать только Астафьев. В «Капле», к примеру, из «Царь-рыбы», свисающей с листа капле, тысячи раз всеми нами виденной, полторы или две страницы только описанию её отдано. Такое словесное кружево, хоть вставай и сразу хлопай автору. Не удержишься, стукнешь кулаком по столу: так надо писать, мать вашу… Конечно, так, кто спорит. Но у абсолютного большинства владеющих пером «так» не закипает. Он очеловечил эту каплю. Сделал её живой и теплой, волшебной и милой.

 Сюжет «Перевала» в «Викторе Астафьеве» не перекручен изобилием словесных оборотов. Одинокий человечек, сирота, пытается хоть где-то найти защиту от лихих людей: Мачехи и Папы. Обдумывает детским умишком, как это сделать, но пока спасается слезами да помощью добрых людей, от унижений и одиночества обороняется. Их много вокруг, по-настоящему добрых людей: бичи всякие, пьяницы, без царя в голове люди, работающие на сплаве леса. Собирают они, сколько могут, денег в получку в общий котел и отдают их парнишке как, якобы, зарплату. Он старается, всюду посильную работу на себя берет. Рыбу ловит, уху варит, чай кипятит. И так жизнь маленького одинокого человечка подается Астафьевым, не хотел бы, заплачешь. Мальчишку жалко, свою жизнь начнешь перематывать – себя жалко. От мук и слез сироты, обилия добра вокруг него у железного характером читателя по щекам мокро. В милосердии нашем и кроется вся правда спасающей мальчика доброты. Вот она, Русь, которую знал, понимал и любил Астафьев, нам её мир показывал.

 Господь с вами, если считаете, что это повесть, не стану стучать кулаками по столу. Ручки мои – ниточки – только перо держать способны. Искрошу пальчики в кровь, не смогу водить ручкой по бумаге. И главное, что от нашего спора поменяется? Зато сомневаюсь, что кто-то будет кипятиться на утверждение, что это одна из самых пронзительных книг у Виктора Петровича. Мама наша называла её «до слез переживательной». Приду с работы, она перескажет, что за день прочитала, платочек у ней уже от слез мокрый.

 – Он умно про войну закручивает. Нашелся же человек правду сказать. Слова-то, слова так ладно выстраивает. Как говорим, так и он пишет. Дай бог ему здоровья. Много читаю, а эта фамилия первый раз попалась. Судя по всему, красноярский он, а живет в какой-то Вологде. Верно, глушь, почище нашей Татьяновки. Может, невесту там сосватал? Она его на свой притужальник посадила и теперь пилит мужику душу. Сам подумай, с чего еще одна печаль и слезы горькие у него в книге. И ничего другого. Где любовь, когда две души в одну сливаются, где счастливые дети? Поди, настрадался, попоили, а может, и теперь угощают горюшком. Господи, спаси и сохрани нас от людской несправедливости.

 Потом, через десяток с небольшим лет, я прочитаю в астафьевской «Царь-рыбе» ответ маме и всем остальным читателям на этот вопрос:

 «С возрастом я узнал: радость кратка, проходяща, часто обманчива, печаль вечна, благотворна, неизменна. Радость сверкнет зарницей, нет, молнией скорее, и укатится с перекатным громыханьем. Печаль светит тихо, как не угаданная звезда, но свет этот не меркнет ни ночью ни днем, рождает думы о ближних, тоску по любви, мечты о чем-то неведомом, то ли о прошлом, всегда томительно сладком, то ли о заманчивом и от неясности пугающе-притягательном будущем. Мудра, взросла печаль – ей миллионы лет. Радость же всегда в детском возрасте, в детском обличье, ибо всяким сердцем она рождается заново. И чем дальше в жизнь, тем меньше ее. Ну вот как цветов – чем гуще тайга, тем они реже».

 Летними вечерами мамины подружки приходили к нам на завалинку поговорить и попеть, мама читала «девкам» повесть «Пастух и пастушка» вслух. Позже забудут на наших завалинках Виктора Петровича. Будут мусолить Санту-Барбару, еще какие-то человеческие отходы. Кому дала, кому отказала, от кого родила! По кому ночами плачет. Пошло все подается, через грязь вселенскую. Эти сериалы – тайных разрушительных сил работа. Обыватель легко наполняется, якобы, возвышенными чувствами, на самом деле животными инстинктами.

 Мне тогда был двадцать один год. Только пришел из армии и готовился поступать в Иркутский университет на журналистику. Это ближайший город от Красноярска, где готовили журналистов. Сидел у раскрытого окошечка, откладывал в сторону учебники и слушал «Пастуха и пастушку». Как и мама, я о Викторе Петровиче к двадцати годам с копейками ничего не знал. Однако прочитал эти рассказы и повести, и затрепетала душонка: красота-то какая! Выписывает автор на свой манер души человеческие, им же выдуманные, им же крещеные. Запоминаются они ярче, вроде живешь рядом с ними в Татьяновке. Характеры их «вывязывал» Виктор Петрович так, что все его герои давным-давно знакомыми кажутся. И по утрам здороваешься с ними как с самыми близкими соседями.

 Но в то время мне было не до тонкостей жизни Астафьева и его литературных персонажей. Днем лечил совхозных коров, а с вечера до полуночи читал книги и учебники, готовился поступать в университет. Студенческий билет мне удалось получить только со второго захода. Потом оказалось, что это для меня же и было нужно. Кто-то заранее продумал, с кем мне учиться. Первого писателя в своей жизни я увидел в студенческой аудитории, это Валера Хайрюзов. Одногрупник. Он уже имел одну или две книги, собирал рекомендации в Союз писателей. Кучковал вокруг себя более-менее талантливых журналистов, к сожалению, меня там и рядом не стояло. Мое невежество в таких искусствах, как литература и журналистика, в то время было преобладающим над знаниями. Чтобы успевать за теми, которые добрые, мне нужно было так разбежаться, чтобы оторваться от земли, хоть чуточку пролететь. Почувствовать свободный полет словотворчества. Любые крылья или крылышки для предстоящего полета растут из знаний. Я точно пришел без крыльев в университет и до сих не знаю, разбежался ли, оторвался ли хоть на мгновенье от земли, увидел ли так нужное каждому художнику понимание творческой самобытности. Просто хожу, смотрю, пишу. Собираю на полочках свои книги.

 Так вот, книга повестей и рассказов Виктора Петровича попала мне случайно. До армии три с половиной года я учился в Рыбинском сельскохозяйственном техникуме на ветеринарного фельдшера. Снимал угол у бабушки Ксении Иннокентьевны Семеновой, в девичество Сорокиной. Она одна царствовала в четырехкомнатной квартире, за стеной жил Яков Иванович Прокопенко, заведующий Рыбинским сельпо. Прекрасный и бесконфликтный сосед. У него часто болела жена, а дети уже поразъехались. Вдвоем оставшиеся денечки дожигали. Присмотреть пожилую женщину было некому. Яков Иванович то на работе, то на партийном собрании до полуночи, то на субботнике, на комиссии по идеологической работе сельпо с населением. То доклад пишет для выступлений на торжественном собрании, посвященном Первомаю или величайшему празднику человечества, зверскому убиению тысяч и тысяч знатных французов – Дню Парижской коммуны. Кто знает правду истории Европы, французы – тоже бывшие славяне.

 А хозяйка моей квартиры, Ксения Иннокентьевна, по причине старости быстро теряла слух. Семьдесят ей уже прозвенело, как и мне сейчас. Потому, если соседка стучала в стенку (Ксения Иннокентьевна не слышала), я бежал или к Якову Ивановичу на работу (это рядом с домом), или на почту, когда соседа не было в кабинете, и вызывал скорую. Яков Иванович за это здоровался со мной как с родственником и по праздникам зазывал к себе попить чаю. При этом всегда угощал стопочкой доброго коньяка. К нему толстое-толстое копченое сало на столе, видно, с Украины завозили, на лезвие доброго ножа толщина сала, не меньше. Мягкое такое, запашистое произведение искусства из кулинарии. Хоть на хлеб его мажь как сливочное масло. Это первый признак украинского сала. И еще того, что Яков Иванович был неисправимый хохол. Кто еще закусывает коньяк салом с чесноком. Сейчас, говорят, у них там первое блюдо под коньяк: сало в шоколаде. Пишу про сало и чувствую запах прокоптившегося насквозь, здравствующего односельчанина Ваську Шишкина. Его домик за моим огородом, прямо у речки. Когда Василий спит, ест, деревня не ведает. Все в хлопотах. То свиней кормит, то цесарок и индюков пасет, гуси тут же у ноги, вечно голодные утки. Куриные яйца по гнездам собирает, за утро запросто целое ведро их нашарит в гнездах. С утра летит на Уярский базар. Надо же как-то добро в деньги переводить. Приехал – и опять как в печь: гуси в клетках орут, поросята что-нибудь просят. Индейки этой же болезнью страдают.

 После свеженины в доме он обязательно принесет мне в дар кусочек сала килограмма на два. Сантиметров двадцать толщиной сало. Четыре мясных прослойки, в палец толщиной каждая, сало розовое-розовое, мягкое, во рту тает. А коптит он его только на веточках талы. Запах сала от этого дыма царский. Положу подарок на тарелочку посредине стола, открою окошко – и сразу вижу, как соседи на лавочке, Коков с Ваниным, закрутили носами. Я же только от запаха этого сала сытый. Васька у нас в деревне художник, пишет сало только для царского стола.

 Все-таки сельпо командовал Яков Иванович, мог выбрать себе из спиртного что получше. Из продуктов тоже. К салу он нарезал ломтиками невиданный мною раньше лимон. Больше, чем по стопочки, мы не пили.

 Коньяков тогда поддельных не водилось. Зато у сельчан денег в Сбербанке, еще государственном, уйма. Самый захудалый скотник мог позволить себе купить ящика четыре-пять коньяка, а то и все десять сразу. Для торжественных минут в доме. Наши деньги из Сбербанка демократы присвоили, по своим карманам распихали.

 На прилавках в советское время стояла только водка, и то не всегда. Когда я уходил в армию, в мае 1972 года, меня провожала вся деревня. Директор совхоза дал папе машину, он съездил на пивзавод в Канск и купил две двухсотлитровые бочки пива. Яков Иванович договаривался с пивзаводом, а его просил я сам. Сейчас в Татьяновке на бутылку водки скидываются человек по шесть-восемь. Денег нет купить бутылочку одному. Спасибо светолюбивым демократам, освободили нас от денег, знаний, детей. Какая семья без квартиры! А на что её купить? Кто-то заранее продумал, что мы должны жить на копейки и от обреченности вымирать как народ.

 Яков же Иванович, как руководитель сельпо, имел свою тропиночку к редким товарам. Тогда все было редким: носки, фрукты, мясо, рыба, женские сапожки, колготки, зонтики, книги. Это понимали. Я не знал в те годы в селе Рыбном человека, который бы хоть раз его Яшкой назвал. Даже за глаза. Таких законченных дураков ни в Рыбном, ни в Татьяновке не рождалось. Брякнешь сдуру, потом сроду не зайдешь к Якову Ивановичу попросить чего-нибудь. А ходили к нему все. Даже председатель нашего колхоза товарищ Лелюшкин. Этому пузану найти по размерам костюм, если только в Москву за ним сбегать. А Яков Иванович с улыбочкой такой дорогущий костюм выкладывал. И Николай Федорович Лелюшкин ему кланялся. Когда мы видели Николая Федоровича в новом костюме, и костюм, и он улыбались. И все встречные с ними улыбались: хороший человек Яков Иванович!

 Яков Иванович и подарил мне чудесную книгу мастера русского слова. Хотя книжной торговлей ведало Управление полиграфии и книжной торговли Красноярского края, я об этом узнаю позже, уже редактором районной газеты, на местах управление все равно контачило с райпо. Книги управление в районы отправляло, а там они попадали в руки торговли? Все магазины принадлежали в районах и маленьких городах райпо или горпо. Спрос на книгу в то время среди учителей, работников культуры, районных журналистов, партийных работников всех мастей полыхал пожаром. Рыцари торговли, чистейшие от мирской суеты души, себе выбирали лучшие книги, заставляли ими в квартирах полки на всю стену, хотя вряд ли читали. Зато гостям хвастались: дескать, извернулся вот, купил. От обилия полного собрания сочинений у работников торговли любой гость, особенно из знавших литературу, до инфаркта мог восторгами себя довести.

 Прокопенко по случаю и попал в руки Астафьев. Но он ему был нужен как ветру горы. Яков Иванович мои заметки и очерки в районной газете читал. Решил, что книга мне будет намного полезней, чем ему.

 В 1974 году в красноярских селах еще плохо знали Астафьева, скорее совсем не знали. Поэтому председатель сельпо дома покрутил-покрутил книгу в руках и отвез мне, в Татьяновку. Сам он, по старости, одолеть бы её не смог. Приехал он, опять же, с коньячком. Мы посидели за столом, поговорили, сверили наши планы. Сам Яков Иванович часто вздыхал, задумывался. Оказалось, налаживался помирать. Пожелал мне поступить в университет, и никаких денег за Астафьева не взял. Да и стоила книга тогда такие копейки, что и предлагать их Якову Ивановичу я не стал. А подарок ценный. Главное, книга хранится у меня почти пятьдесят лет. За это время сильно истрепалась. Потерялась страница с выходными данными, обложка отошла от блока. По рукам какое-то время книга ходила, руки эти не берегли её. Слава Богу, до сих пор подарок Якова Ивановича цел.

 Виктор Петрович сам написал предисловие к этой книге. Становление как словотворца шло всю его немалую жизнь. Все-таки семьдесят восемь лет прожил. Очень много занимался самообразованием. Может, и каждый день. Я сам тому свидетель. Зайди к нему в кабинет – там то Гоголь лежит на рабочем столе, то «Дон-Кихот» Сервантеса, то томик Есенина, Лермонтова, Рубцова. Читал он и читал. Как здоровья-то хватало.

 Это при многочисленных болезнях в раннем детстве: ревматизм, малярия, перелом бедра в Игарке, простуды. Голод и холод детдома. Ранения на фронте. Нет, Бог любил Астафьева, крепко любил. Ткнет куда-нибудь, где пожарче, потом вытащит обратно полуживого, обдаст целебным духом – и все: сиди, пиши. Для этого, мол, я с тобой и телелюшкаюсь. Лучшие книги он написал в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века. Потом старость начала бал править. Он не сдавался, но потихоньку свое тепло и обаяние строка теряла. Из весенних красок переходила к серо-желтым, серым, черным даже. Кто увлекается его творчеством – согласится.

 Но вернемся к сборнику повестей «Виктор Астафьев». Открывает книгу написанная автором вступительная статья «Сопричастный всему живому». Это размышления Виктора Петровича, писателя и фронтовика, о смысле жизни. Сам-то он, как раз понимал: зачем живет, что ему писать и о чем?

 «Иногда я кажусь себе стариком. Усталым, разбитым, чувствую за собой бесконечную вереницу прожитых дней, похожих на окна современных стандартных домов, из серых блоков сложенных. А иногда – всего лишь краткий и яркий миг, ослепивший меня так, что ни проморгаться, ни оглядеться я еще не успел…».

 Какое преувеличение! Может, кто и подумает: бедненький вы наш Виктор Петрович! На самом деле сказочник покруче Гоголя. Мы много общались, знал я его не с чужих слов. У него не могло быть и не копилось серых дней, как окна «современных стандартных домов». Если только из-за болезней. Поездил он по миру, посмотрел его, описывал потом эти экскурсии за уютным рабочим столом. Да и по России погулял в свое удовольствие. На Кавказе был, в Прибалтике, на Таймыре. Поплавал по всем его знаменитым речкам и озерам, вдоль и поперек облетел на вертолетах. Рыбачил на знаменитом озере Виви в Эвенкии. В Иркутской области по тайге ходил с ружьем в небольшой деревне Добролет или Добролеты, где была дача у его доброго друга и моего знакомого Валеры Хайрюзова.

 Стол у Астафьева в рабочем кабинете, действительно, был божественным, до революции кто-то из вологодских губернаторов за ним работал. Стол нашли в каком-то музее, отремонтировали настоящие краснодеревщики, администрация Вологодской области чуть позже подарила его Виктору Петровичу на какой-то юбилей. Не вижу предпосылок к угрюмости и духовному упадку в работе за таким столом. Основная часть «Последнего поклона» за этим столом родилась, «Веселый солдат». «Пролетный гусь», «Проклятые и убитые». Поэтому Астафьев не о своей серости писал, о нашей с вами. Уговаривал жить ярче и веселее, у любого человека должна быть цель в жизни. Когда знаешь и видишь ее, холишь и бережешь, это все равно, что у тебя есть верная жена у окошка дома, которая ждет и не дождется любимого. А увидела на пороге, радостно обнимает и ластится. Нет-нет, цель нашей жизни, а у одаренных людей особенно, выше природных инстинктов, объятий и поцелуев, долгих рассуждений в постели с женой, что купить в дом и на какие деньги. К примеру, машину. У соседей есть, а у нас глухо. Давай на машину хоть за десять лет, но скопим.

 Цель жизни не машина, не кольца и цепочки дорогие. Ты её носишь в себе цель эту, как раскаленную иголку в сердце. Её в тебя так упаковали с рождения, ни на одной операции не вытащить. Может, она в тебе и таилась с пеленок, потом разогрелась жарче, чем доменная печь. Хочешь не хочешь, начинает ставить тебя на положенные Небом дорожки.

 Её рентген не видит, эту иголочку, случись что, медики не спасут. Только она ни спать спокойно не дает, ни есть, ни пить. И если не получается идти туда, куда Небо направило, изведешься весь, со всеми перегрызешься, передерешься даже. С воспаленными нервами кидаешься на родных и знакомых. Сам не до конца понимаешь, зачем кричишь, кулаками машешь? Но нет другого пути, тем более нет пути назад. Две жизни никто не живет. Не свернешь от пера в директора магазина или начальника таксопарка. Никто не поможет потушить жар в сердце: ни мать, ни брат, ни жена и ни любимая женщина. Не остановить никому слез, не унять их, не успокоить тебя. Через костры могучие, воды губительные к цели своей карабкаешься. И никогда не знаешь, достигнешь её или нет! Особенно у нас, в литературе. Господь командует. Он толкает к столу, все той же раскаленной иголочкой. А что получается – сам разбирайся. Пишешь ночи напролет, пишешь. Начинаешь читать, Господи, получилась-то – галиматья…

 Я нередко у него в гостях бывал и в Академгородке, и в Овсянке. В Академгородке не квартира – хоромы. И такой прекрасный рабочий кабинет писателя! Сидишь на рабочем месте, перед глазами книжные полки во всю стену. В основном Виктора Петровича произведения. На русском, чешском, немецком, болгарском. В Голландии его книги выпускали, Дании, Японии. Царский был кабинет у Виктора Петровича, Мария Семеновна потом его продала господам Зубаревым. На этом все мысли стола, которыми он грел Виктора Петровича, кончились. Как говорили древние славяне: каждому свое, а всем – все.

 Столу бы по-прежнему в кабинете стоять, кабинет этот наследникам Виктора Петровича нужно было в Овсянку увезти. И там восстановить эту комнату из квартиры, в Овсянке. Где сейчас этот кабинет, кто им командует, не ведаю. А продала его Мария Семеновна.

 В 1998 году в нашем издательстве, тогда еще просто «Буква», вышел фотоальбом «Рожденный Сибирью», полностью посвященный Виктору Петровичу. Это был первый фотоальбом о нем. Инициатор его выхода я, а большинство переговоров с Виктором Петровичем вел прекрасный поэт и журналист Юрий Павлович Авдюков. Они много раз встречались с Виктором Петровичем раньше, нередко пили чай прямо в крайкоме, в кабинете Авдюкова. Замкнутся, будто Юрий Павлович в отъезде, часами говорят. Иногда и, пошатываясь, выходили. От тяжелого кабинетного воздуха силы теряли.

 В общем, мужики были на дружеской ноге. Виктор Петрович дал согласие на альбом сразу. Много помогал нам в выпуске книги и даже частично ее финансировал. Он «горел» фотоальбомом, как своей книгой. При мне вырывал из семейного фотоальбома фотографии, вклеенные туда навечно, цементом. Никаких сомнений у Виктора Петровича, что наш фотоальбом ценнее. Вот кто понимал значимость книги! Нетерпеливым был, всей семьей искали эту, другую ли фотографию. То на Марию Семеновну шикнет, то на нас. Когда в руках что нужно, все, успокоимся, зазвенит его голос.

 – Маня, поставь нам на кухне по стопочке да по кусочку рыбы. Что? Без хлеба сидим. Мы же всего по стопочке, нам и не нужно хлеба. По кусочку рыбки хватит. Ребята сейчас уйдут, мне еще работать. А с хлебом захочется еще по стопочке. Давай без него.

 1998 и 1974-й – разделяют двадцать четыре года. Я не видел его стариком и в 1998 году. Значит, двадцать четыре года тому назад он вообще был звоночком.

 Хотя к 1998 году он уже перенес инфаркт, намного хуже работали легкие. Раз в год ложился в больницу – «подсушить легкие». Но все равно был энергичным. Мог запросто выпить стопку-другую беленькой с нами, сотрудниками издательства, случалось и больше. Один раз даже пили самогон, Васьки Шишкина авторская работа. Семьдесят градусов. Очищенный на березовых углях, марганцовке, профильтрованный на два раза, настоянный на березовых почках, брусничном листе и ягодах рябины. Такое Васькино счастье готовится к обеденному столу не менее полугода.

 А если в аппетит выпил Петрович, разговорится – слова не вставить. Девки хохочут, пупы развязываются:

 – Ой, Виктор Петрович, уморили!

 Ему семьдесят пять, им по двадцать пять, а крутились возле старика звонкими беззаботными птичками. Подмигивал счастливый писатель нашим девчатам-редакторам. А они ему. Крутили девки перед ним юбками. Но что делать: где Астафьев – там девки. Когда приходил в издательство Астафьев, юбки эти сразу как по команде выше голов своих хозяек взлетали. И открывали перед гением белизну молочных девичьих ног. Как я их ни ругал, увольнением грозил, пришлось махнуть рукой и просто завидовать Петровичу, такого внимания от женского пола у меня сроду не было. Судя по моему уму и возрасту, теперь уже и не будет. Это нужно уметь заслужить. Подать себя как единственного в мире. У Виктора Петровича получалось.

 Никогда он не отказывал художникам, если они приглашали его на свои выставки. У меня хранятся снимки с походами его в гости к Степану Орлову, Владимиру Зеленову, Тойво Ряннелю, Андрею Поздееву, Валерию Кудринскому. Сейчас уже никого из них нет в живых. Время покажет, кто из них останется в истории. Но нам, нынешним старикам, до этих времен уже не дожить.

 В те времена они со звоном подавали свои картины. Каждый старался как можно лучше привести к уму портрет Виктора Петровича. Кому как, мне больше нравится портрет Астафьева, писанный Степаном Орловым.

 После 1974 года Виктор Петрович еще много чем взбудоражит мир. «Пролетный гусь» – 2000 год. Геннадий Сапронов, иркутский издатель, его выпускал. «Веселый солдат» –1998 год. И эта книжка у Сапронова выходила. «Обертон» – 1996 год. Самую шумную свою книгу он выпустил в 1995 году – «Прокляты и убиты». «Печальный детектив» – 1995 год. Перечислять его книги можно долго. Ему всегда везло. Как он сам периодически подчеркивал: на ловле рыбы, в общении с женщинами и в выпуске книг. Еще в детстве мужики брали его в лодку как волшебника. Сидел маленький Витя в передке лодки и смотрел, как рыбаки сети спускают в воду и тащат обратно. Помогало его присутствие. Ловили лучше и больше. И бабушке Витиной рыбки давали с этих уловов.

 Особенно в литературе был везучим. Судите сами. 1974-1981 годы. Полное собрание сочинений в четырех томах. Издательство «Молодая гвардия». Потом издательство «Молодая гвардия. 1991-1992 годы. Опять же полное собрание сочинений уже в шести томах. Но издание не было завершено, остановились на четвертом томе из-за разногласий Виктора Петровича с издательством и большими литературными интригами кремлевского уровня. И, наконец, пятнадцатитомник, 1997-1998 годы. Красноярск, издательство ПИК «Офсет». Возглавлял его тогда ныне покойный Анатолий Толкунов.

 Про везение в рыбалке и в общении с женщинами Астафьева можно много написать. Повести три-четыре, если не все десять. А вот о благодати в выпуске книг попробуем немного обопнуться. В этой самой книге из серии «Писатели на берегах Енисея» он нежно так вклеил во вступительную статью Владимира Ульянова – Ленина

 «И не одного меня, всех нас, начавших жить в год смерти Ленина и приближающихся к полувеку, обступают вопросы и тревоги, как это я умудрился столько прожить? По какому праву? Чем я лучше тех молодых парней, которых сам закапывал на обочинах военных дорог?».

 Упоминал ли он где-то Ленина еще добрым словом, не ведаю. Время шло, страну ждали не лучшие времена. Виктор Петрович быстро разобрался в ситуации, проморгался на этот раз быстро. Увидел свой огонек в перестройке, на эту цель и пошел. Стал поддерживать горбачевское убийство страны. Как говорят, на ходу переобулся. А с чего бы еще он получил от новой власти так много орденов и звание Героя Социалистического Труда? Он, конечно, заслужил эти звания делами своими, книгами, талантом от Бога. Чего тут спорить? Но сложилось так, что в данном случае все продумано им было, вовремя притерся одним боком к власти во главе с Горбачевым, а потом и обнялись с ним крепче, чем Тарас Бульба с приехавшими из бурсы сыновьями.

 Как антикоммунист, антисоветчик он с ними работал. От Горбачева и Ельцина у него много наград, мощная финансовая поддержка. Гонорар за пятнадцатитомник не просто хороший, прекрасный. Мне девки из бухгалтерии ПИК «Офсет» говорили. Наша «Буква» арендовала в то время у ПИК «Офсет» кабинеты.

 Что он написал за последние пятнадцать лет для «Последнего поклона» – показ неприглядной жизни в Советском Союзе. Топтал страну и топтал. Обычно им же эти черные истории и были выдуманы, из мух слоны надуты. А что наступает время, которое в тысячи раз хуже, чем при Советском Союзе, он нигде ни слова, тут все шепотом. Дома и то с оглядками. Хотя все понимал. Если в год закрывали по тысяче заводов, кто крепче становился – мы или враги наши? Но не осуждал Виктор Петрович своих благодетелей. Радостно встречал их в Овсянке, с сожалением провожал. Дескать, как жаль, что вы уходите!

 Правда, временами иронически посмеивался, вроде сам над собой или над нами, безвольными. Дескать, Ельцина я хвалил, потому что нужно было отрабатывать деньги, которые он мне дал на пятнадцатитомник. О том, что прежде всего он помогал Ельцину обманывать Россию, убивать её, – нигде ни слова. Кипела его «помощь» разрушителям, жгла страну. Что ни выступление в журналах или газетах, то крики и проклятие в его адрес со всей России. Правда, потом через полтора-два десятка лет я стал задумываться. Почему он позже не критиковал Ельцина, раскудлатившего, по приказу Америки, великую страну? Почему он не кричал на всю землю, что разрушаются колхозы и совхозы, останавливаются заводы и фабрики, уничтожается армия? Почему не возмущался, что его народ окунули в водку и наркотики, лишили образования и медицины?.. Не критиковал Горбачева, во всяком случае, вслух. Хотя правда – вот она, наверху. Курятник возглавил хорь и уничтожал кур под их же аплодисменты…

 Думаю и думаю, а ответа нет. Почему молчал и почему ничего не говорил? Зато с искренним негодованием призывал раздавить гидру – защитников Белого дома в 1993 году. Он ведь понимал, в России остаются его дети, внуки и правнуки. Он обязательно переживал за них, где они еще нужны, кроме России. Но об убийцах страны опять ни слова. Выходит, внуки пусть сами себе дороги рубят, а мне за пятнадцатитомник надо отрабатывать! Такая вот се ля ви по Виктору Петровичу.

 Что касается моего видения ценности его книг – это прежде всего гениальность в их написании и тщательного продумывания своего собственного места в литературе. Противоречив был Виктор Петрович во всем, но от своей цели – писать только как струна звенящие книги – ни шагу.

 Рассказывая о детях отца от мачехи, он нашел для них совсем немного сладких слов, кроме брата Коли. А родная сеструха его по отцу, которая разбилась при походе на скалы под Дивногорском, какого-то сожаления у Виктора Петровича не вызвала, имею в виду в литературе. Дескать, с какой дури её, деревенщину, понесло в горы? Хотя родная же его сестра Галина Петровна, с которой мы познакомились и долго беседовали (я об этом уже писал), говорила, что Виктор Петрович им всем помогал. Мачеха переехала из Игарки в Дивногорск с его помощью, квартиру получила только с его помощью. И похоронили её за деньги Виктора Петровича.

 – Годы-то какие были, – волновало прошлое Галину Петровну, – получу пенсию и тут же за долги всю отдам. Сижу. Кошелек весь месяц пуст. Какие у меня деньги? Только Витя и выручил. У нас самих ни копейки, могилу маме выкопать не сумели. Не на что. Мама умерла в 1996 году, время самой нищеты. Без хлеба сидели. Стыдно было перед Витей, очень стыдно, а что делать? Он ведь и поминки ей за свой счет сделал.

 Утрет слезы и снова расписывает мне благородство Виктора Петровича. Об этой помощи родственникам Виктор Петрович тоже ни слова. Во всяком случае, мне ничего не удалось найти в его книгах. Может, жены, Марии Семеновны, побаивался.

 Жизнь семьи Петра Павловича Астафьева, отца Виктора Петровича, слезами и горем набита выше крыши. Рано умер брат Виктора Петровича Коля, в тридцать четыре года. Старший сын Коли маленьким отошел, а второй погиб в Афганистане. Затем не стало Анатолия. Ему было тридцать шесть. Приехал к маме в Дивногорск, попил квасу и лег на пол отдохнуть, чтобы не раздеваться. Под голову куртку свою кинул – и все… Сам уже не поднялся.

 Сестра Нина разбилась в Дивногорске при походе на скалы в семнадцать лет. На момент наших бесед с Галиной Петровной уже и Владимира не было в живых. Сама Галина Петровна умерла в семьдесят шесть с небольшим. Она не осуждала мать за то, что Виктор Петрович должен был уйти из семьи в детдом. Вернее, сначала бродяжничать, а потом уже в детский дом. Это Галина Петровна во время наших бесед все время подчеркивала.

 – Мама совсем молодая, сама ребенок, только детей насеяла вокруг себя как мух. Вите в то время десять, ей – восемнадцать. Как брат и сестра. Они бы только дрались и выясняли отношения. А за семьей кто будет следить? Кормить? На её руках пятеро собственных детей. Мал мала меньше. Никакой помощи от мужа. На суде она сказала отцу, которому махом «прилепили» семнадцать лет: ждать не буду. Наголодалась. Следователь помог ей устроиться уборщицей в доме, где жили ссыльные артисты, музыканты, бывшие офицеры. Они, наверное, дружили со следователем, почти до замужества он ей помогал. Главное, в квартиру прописал всех нас. Без следователя у нас бы не было однокомнатной.

 Детей кормить и поить нужно. А за душой никакой профессии. Уборщица, за чужими людьми грязь убирала. И Галину Таисья Ивановна, как старшую, с собой брала на работу. Хоть какая, а помощь. Нужно было делать все качественно и быстро, дома же маленькие дети. Того и гляди чего натворят. От безысходности и голода одно время Таисья Ивановна и родных своих, самых маленьких, сдавала в детдом. Этого тоже у Виктора Петровича в книгах нет.

 В этом доме мачеха и познакомилась с Александром Серебряковым. Бывшим летчиком, но сбитым в 1941 году немцами и взятым в плен. Освободили его наши в конце войны, допросили – и в Игарку, в ссылку. Это называется: утешили его муки в плену и тоску по Родине. На корню затоптали радость возвращения на Родину. Вот он и куковал один в доме для интеллигентов. В Игарке дом для известных ссыльных звали «интеллигентским».

 Потом Серебряков перешел жить к Таисье Ивановне с её детьми. Серебряков все-таки офицером был, летчик. Авторитетом в Игарке пользовался. И семья довольно быстро переехала из однокомнатной квартиры, с которой Таисье Ивановне помог следователь, в двухкомнатную. Представляете, семь человек ютилось в однокомнатной квартире. Считай, в хоромы перешли. Сразу стало легче многодетной матери. Деньги новый муж зарабатывал и, в отличие от родного отца, детей любил, каждый месяц получку отдавал жене. Пусть и не вдоволь каши ели, но голод уже семье не угрожал. Господи, Боже мой. Готовил я эту статью, встречался с людьми, собирал материал. Иногда в такую несправедливость врежешься, хоть садись и плачь. Оно, может, у нас у всех горя не меньше, но чужих людей всегда жальче, чем себя.

 Не судьба у этого Саши Серебрякова, офицера и летчика, – судьбинушка. Когда большая часть детей Таисьи Ивановны от Петра Павловича подросла, определилась на собственную работу, она предложила мужу уехать к себе на родину. Дескать, нет у нас с тобой ничего общего, до свидания. Сейчас ты и один справишься. Я тебя пожалела, потому и замуж пошла, без любви.

 Сама мученая-перемученная, горем на сто раз пережеванная. И вот – на тебе! – ударила под дых человека, который спас её и детей. Откуда такая неблагодарность к тому, кто сделал тебе кучу добра? Бабы, бабы! Может, это и есть обычная жизнь – на добро отвечать злом? Каждому свое. Спасенный бьет кувалдой прямо в лоб спасителю. Может и заслужил спасатель.

 Записал я тогда в беседах с Галиной Петровной много чего неразборчиво, не найти теперь, откуда он родом был, Александр Серебряков – то ли с Урала, то ли с Нечерноземья. Как и не знаю, кому он там нужен был, кто из родственников приютил несчастного. Ведь столько лет в родном краю не появлялся. Плен, потом ссылка, женитьба. Умер Александр Серебряков на родине. Ездила ли его хоронить родная дочь от Таисьи Ивановны – Тамара, Галина Петровна вспомнить не смогла. А спросить больше некого, в том числе и Галину Петровну. Через короткое время после наших встреч она отошла ко Господу.

 – Папу – мы все его звали папой, он же нас вырастил, родной он нам был, – а мы обидели. Не похоронили, не получилось, – винилась она, – денег не было. А в такую даль тащиться. Надо было бы, он ведь нас от голода спас, ой, как надо! Я-то одна из старших, все помню. Но что делать, не судьба. Прости нас, Господи! А ему Царствие Небесное. Хороший человек был. Мне кажется, мама все это время Петра Павловича любила, потому с папой так и поступила. Но я маме не советчица, осуждать за что-то её не буду. Она за наши жизни долго боролась. Как считала нужным, так и поступала. Что дальше нас жизнь в горе «полоскала», не от нее зависело. Сама-то ко второму мужу на похороны и не собиралась ехать. Черти ей, что ли, насоветовали.

 Может быть. Мама ведь красивая была, улыбчивая, «все при ней», как говорила мне Галина Петровна, нравилась мужчинам. Не случайно, мужа еще не судили, а следователь стал помогать ей с квартирой. Прописал в однокомнатную, где часовал пожилой человек, полностью разваленный туберкулезом. Тесно, совсем тесно, но это своя квартира, не съемная. А потом сразу пришел Серебряков. Однако у мамы, кроме того, что «все при ней», еще и голова была. Должна была быть, по уму. В ней хоть какие-то зачатки совести грелись, или там, где совесть должна была лежать, старческий эгоизм разгорался. Ты ведь спасенными жизнями своих детей обязана Серебрякову. Кого-там! Уходи из семьи, уходи быстрей! Не до совести, видно. Не исключено, обычное человеческое сострадание в ней сгорело в муках, которые «мачеха» вынесла во время жизни с Петром Павловичем. Виктор Петрович знал об этом, но, не раздумывая, дал денег на похороны мачехи. Дал втайне от Марии Семеновны.

 Все вокруг Виктора Петровича крутилось, кипело, может, даже обижало его. Его ведь тянуло к братьям и сестрам по отцу. Он и к Коле, и к Галине Петровне часто приезжал в Игарку. Заваливался в дом с сопровождающими его журналистами, человек по семь-восемь сразу. А здесь, в Красноярске, сестра Галина в Академгородок не ходила, Мария Семеновна чуть ли не сразу говорила: зачем ты пришла? Виктор Петрович сегодня болеет или занят. Что выдумает, то и скажет. Она всегда держала Астафьевых в стороне от своего дома. Откроет дверь, выслушает: «Вите некогда», – и обратно на засов. А в Овсянку Галина Петровна и дети её, и племянники часто ездили. И в больницах его посещала. Чаще он сам приглашал её в Овсянку, Марии Семеновны там, считай, и не было. Иногда Галина Петровна напрашивалась в гости к Виктору Петровичу.

 – Позвоню: «Витя, хочу блинов испечь». – Засмеется: «Приезжай, я сегодня и не варил». В Овсянке никто не мешал, подолгу общались. Мария Семеновна никого из нас не любила. Меня, родную его сестру, на похоронах Вити оттеснили куда-то на задний план. У гроба только она и сын их Андрей. Разве так можно?

Это еще раз подчеркивает несостоятельность добра в роду Астафьевых и тех, кто в их роду селился… Виктор Петрович писал книги – шедевры. Завидовали ему, везунчик. Но так могут говорить только завистники. Благодать заработать нужно, а не у Неба выпрашивать. Астафьев был волевой человек, пахал за рабочим столом сутками. Много читал Гоголя, Бунина, Шолохова, Шукшина, Носова, Белова, Распутина. Свои книги перечитывал. Возьмем ту же повесть «Перевал». Она полностью автобиографичная. Хотя здесь он пишет еще не от первого лица, а как бы со стороны смотрит на события вокруг своего главного героя, сироты Ильки. Мачеха у Ильки молодая, истеричная, создающая невыносимые условия для пасынка. Отец за сына не заступится, он вечно в тайге. Придет из лесу, наслушается любимую – и опять сыну достанется. Слезы и обиды только множатся. Потом, когда он начнет писать «Царь-рыбу», «Перевал» войдет в нее почти полностью. Можно оговориться: якобы войдет. Илька станет Виктором Астафьевым, отец Петр Павлович, по-книжному Папа, как и было в жизни, – рыбаком, дровозаготовителем, десятником на лесозаготовках, а не охотником, как в «Перевале». И события вроде в «Царь-рыбе» другие, но на бедной душе все того же мальчика-сироты настояны. Не давало покоя расхристанное детство Виктору Петровичу, рвала его память и наизнанку выворачивала. Тут одно спасение: облегчить душу, выговориться, выплакаться. Грязь эту, людского бездушия, он никогда, до смерти, не смоет с себя, и любой бы другой из нас также. А мазали его унижениями постоянно. Сколько он вытерпел, перенес, слез пролил! Не отсюда ли так никем и не разгаданная его озлобленность на всех и вся.

 Одна мысль жгла: по чьей воле страдал? От самых близких и родных людей! Но ведь помогал всем, в том числе и мачехе. И родной отец у него помер, до смертного часа жил в его семье. За ним Мария Семеновна ухаживала. Читайте её повесть «Свекор».

 «Перевал» подготовил рождение «Царь-рыбы». В этой повести у автора шире кругозор, более звонкое и свободное слово. И главное, он пишет теперь почти все от первого лица. Обратите внимание, как только Виктор Петрович начинает писать повести от первого лица, у него книги складываются интересней, увлекательней, понятней и, если хотите, доступней для сознания читателя. Вроде не книгу читаешь, а Виктор Петрович сидит перед тобой и про жизнь свою рассказывает. Этот искусственный диалог завораживает, читаешь его и не начитаешься.

 Вспомню еще раз свою маму, она называла его книгу, изданную первый раз в Красноярске, «до слез переживательной». И не только она. В то лето подружки мамины прослушали всю книгу Виктора Петровича. Особенно им нравились рассказ «Перевал» и повесть «Пастух и пастушка». Критики в журналах стали писать об очень тонком психологизме автора. Дамка, Грохотало, Аким, Гога Герцев, Мачеха и Папа вышли из правды жизни. Но это литературные герои, которых мы принимаем как реальных людей. И сам Виктор Петрович в «Царь-рыбе» – тоже литературный герой. Подобно гоголевским Тарасу Бульбе, сыну его Остапу, Собакевичу, Коробочке. Пером, как топором, вырублены в истории их лица, мыслью автора, словно наждачной бумагой, полированы. Грубо, но так узнаваемо. Все отрицательные людские черты характера увеличены в них раз в пятьсот. Я неожиданно для себя увидел и Грохотало, и Дамку в нашей деревне. Астафьев открыл глаза, он многих из нас учил понимать жизнь.

 Гоголевских героев уже двести лет знают и еще тысячи помнить будут. Астафьевские Дамка и Грохотало, Командор, Игнатьич проживут еще больше. Как рассказывал Виктор Петрович, главное для него было – вчерне набросать книгу, а потом «обсасываются» каждая строчка, слово, запятая. Это особенно заметно по первой книге «Царь-рыба».

 Так получилось, что у Астафьева две кни­ги «Царь-рыба». Первая, изданная в совет­ское время, и вторая, им доработанная, со вставленными, прежде вычеркнутыми редак­торами абзацами и вроде даже главами. Вторая выходила в Красноярском книжном издательстве «Гротеск». В моей личной библиотеке вторая книга с дар­ственной надписью писателя. А первую ку­пил еще в далекие восьмидесятые. Не знаю, кому как, но человеку, истосковавшемуся по светлому русскому языку, удобней читать первую. Ее приятно взять в руки на ночь, увезти с собой на не­дельку на дачу. Почитать дома на сенова­ле, в самолете, поезде. В первой книге, которую шлифовали редакторы, слог ярче, события человечней, понятней книга, сдер­жанней, к добру зовущая.

 Самому Астафьеву дороже вторая. Я ви­дел это, когда он с каким-то благолепием брал её с полки – подарить мне. Дескать, вот удалось при жизни издать то, что и за­думывал. Так и написал: «Анатолий Петрович, только её читайте».

 Примем к сведению, зачем спорить? Все, правда. Он писал свои книги, у него святое право больше любить что-то из на­писанного, звонче о нем говорить. Но мы ведь тоже выбираем у автора что получше. Мне первая книга родней и ближе. При подготовке этой статьи я еще раз перечитал вторую книгу, самую боевую, на его взгляд, главу «Норильцы». Так он её в разговорах называл. А в книге «Не хватает сердца». Книга стала скучней, попер из неё пролеткульт, заметными серыми оттенками полиняла книга. Кто от этого выиграл? Читатель, сам Виктор Петрович? А маты в «Проклятых и убитых». Маты вспороли роман как нож бульдозера асфальт. Разве можно «Проклятые и убитые», этот двухтомник, советовать читать детям? Когда не стало Виктора Петровича, говорили об этом с Марией Семеновной.

 – Я его не раз убеждала, – горячилась она со слезами: – «Витя, тебя же дети читать будут». Он отмахивался: «Маня, ты же сама была на войне, о чем говоришь!».

 Она еще поплакалась на неуступчивость Виктора Петровича, потом вздохнула:

 – Он гений, сам все обдумывал. Кто теперь без него все поправит? Жизнь-то короткая-короткая. Сделал ошибку, не исправить. И земля, и солнце временны. Если книга родилась и живет, значит, Бог помогал ее делать. Читайте как есть. Другого романа у Виктора Петровича уже не будет.

 Все вроде правильно, но раздумья остались и не уйдут. Может, и Бог, может, и не он. Скорее всего, не он. Но души своей Виктор Петрович не продал. Это точно. И никто из нас не сделает этого. Иначе бы на Земле был вечный бардак. Душу в нас вдыхает Бог. Человек душе командиром не был и не будет. Она божья собственность и никому больше не подчиняется. И на разные пошлые предложения, как гулящая ненасытная девка, не реагирует.

 Совесть – одна из составляющих души, из неустойчивых категорий, меняющаяся от времени, безвременья, от людей, что с тобой рядом, от ситуации в стране. Её с рождения на лице видно: белая-белая, в любую грязь попадешь – не испачкаешь. Но со временем мутнеет она, темнеет и в старости у многих известных – совершенно черная. Тому пример наши чернодушные: Ленин, Свердлов, Горбачев, Ельцин, Чубайс, Кудрин. Не имею права давать какие-то серьезные оценки поступкам Виктора Петровича. И не буду этого делать. Пусть судят другие, которые благовоспитанней меня, без грехов, поддерживающие в себе необходимый уровень святости. Но розовые краски на гения у меня кончились.

 Прости меня, Господи, в чем можешь. И Виктора Петровича прости. Его во всем прости. Он заслужил твою милость. Уверен, тысячи и тысячи русских людей умоляют тебя сейчас: прости Виктора Петровича. Думаю вот, Бог его простит.