Анастасия ЧЕРНОВА. ВЕРНУ-У-У-СЬ! Рассказ

 

Анастасия ЧЕРНОВА

ВЕРНУ-У-У-СЬ!

Рассказ

 

Часовня была, где роща сейчас. Березовая роща на холме, тонкоствольная, молочная, дети там летом в прятки играют, песенки поют. Дак никто не помнит ту часовню теперь – как выглядела? Почто узнать? Фотокарточки не сохранилось. Но с тех пор будто слышен вечерами колокольный звон, и Герасим, разметав густую бороду и длинны волосы, похожий на льва (грива-то солнцем), бредет по заросшим полям, сквозь леса и болота, к тому месту спешит. Пробирается. Сквозной ветер прошивает рубаху, камни скалятся, выглядывая из темных трав. И тогда мы вспоминаем, что часовни нет. И детей нет – никто не играет. Только роща, мертвая, мерцающая, может быть, и не роща вовсе – так, свечение некоторое среди болот. В гуле долгом вязнет, пустынно холодит; просаживается почва под сапогами – то земля, качнувшись, расползается, стежок за стежком… 

Вот не ходи за ягодами, за клюквой. А Градислава, Градочка Мотынева, всем назло пошла, да еще одна, на ночь глядя. «Бог впереди, дак товарищ-то позади», – баит. А вернулась-то уж чуть ли не Градиславой Подножкиной.  Филипп Подножкин к ней посватался, значит. Зрел он до поры до времени, а когда с лукошком ягод увидал да в белой косыночке – концы назад завязаны, – да в очках округлых: чтобы зорче быть и ягод не пропускать Градочка прибор напялила, и топает такая, улыбается, песенку насвистывает. «Чай хоть и медведя встречу – не забоюсь!».

Подножкин и понял: то судьба его. Чему быть, того не миновать. А потому – была не была.

– Град! Дак, поженимся давай, что ли… –   тут же и говорит, из-за дерева выходит. Красивый и ладный, в сапогах резиновых. – Что медлить? Ягоды те мы уж на повидло пустим. Настойку сотворим. Стол готов. Закуска. А тут и гости – ну, здравствуйте, любезные!

А Града заупрямилась: не для того, мол, ягоды собирала, страдала. Ой, не для того.

– А для чего? – удивился Подножкин.

Хоть и ладный, а маленько простоват. Сообразить не может. Посмеялась Градочка и дальше пошла. «Не для того я росла, чтобы мучиться после, – думает, – как знать… Уеду в город, а там, может, в комнате малой стану это повидло есть. На метель заоконную смотреть. Жизни радоваться…».

Подножкин от своих идей не отступил, даром, что сын революционера, героя Окопа. Это сейчас молодежь без борьбы киснет. А тогда…

Снарядили к родителям Градиславы сватов. Чин по чину, всё как положено. За стол сели, дело это обсудили.

– Не нравится мне Подножкин, – говорил после отец, Макар Исидорович, – он молод еще, и не время.  

– Ой, не ходи! – взмолилась мать, Онисия Петровна. – Забот не оберешься. Потом, всегда успеется.

– Не ходи, – вздыхала ей старшая сестра Матрена-Мотя, образованная, мудрая, – минусов у Филиппа много. Вот поэтому.

– Не пойду! – расстраивалась Градислава, размазывая слезы по щеками.

Вот так и вышла. Свадьбу весной сыграли, когда снег с полей только сходил. Птицы возвращались, про заморские красоты и страны пели. О том, как жирафы в искрах света медленно идут; как вздуваются на ветру жаркие тучи и сладко пахнет спелый абрикос. Герасим в поле бежал, жадно прислушивался. О чем скажут птицы? Не в этом ли году конец света? Свистели они беспечно и обреченно старую песенку возвращения. И в ней, в этой песне, сквозили новые страшные дыры, похожие на пули. Пустые глазницы последних времен. Со страхом взмолился Герасим и возрадовался. «Скоро потоп будет и все завершится! – провозгласил. – Горе тем, кто женится! Горе непраздным и доящим в те дни!».

Слово его прогремело – дак, молодые не слушали. Свадьбу не омрачали. Мало в жизни светлых дней, а знать все наперед – не быть счастливым вовсе.

За столом, накрытым празднично, звучали песни, тосты. Потом пляс начался. Боле всех Игнат Рябинкин старался. Искры звездные из-под сапог летели! А старался он для Моти, старшей сестры Градочки, голову ей кружил, фигуры разные выделывал, то так выкинет колено, то эдак, а уж руки разлетаются, не углядишь. Весь как вихрь стал.

Мотыневы, как люди передовые, революционные, иерархию не признавали. Стояла в красном углу, рядом с иконой Николы, картинка: Ильич Ленин в лодке с зайцами плывет – так намалевал один художник тотемский, тот самый, что с Герасимом, когда Христос в Тотьме жил, на апельсинно дерево поспорил. Вот прямо за чаем спор и вышел. Мол, значит, не поверю в Бога, объявил художник, если на яблоньке пельсины бусурманские не вырастут, оранжевые сладкие шары ветвь не утяжелят. Дак не выросли. Пришла весна, зародились на яблоньке – яблочки, на груше – грушенки, а на вишенной ветви – россыпь вишенок. Все чин по чину. Вот с тех пор рассудок у художника чуть помутился. Жадно и ненасытно стал Ленина живописать. Ленин с зайцами, Ленин-всадник перед серым камнем, Ленин небо бороздит на саночках, запряженных оленями, в лучах солнца резвится. Одна из таких малевок и попала к Мотыневым – кто-то из родни подарил. Мотыневы – люди известные, уважаемые, за предрассудки не цепляются. Зря Герасим про антихриста вопил, потрясая бородой, тыкал пальцем на картинку, убрать велел. Не такие они, чтобы слушать: кусок хлеба в котомку Герасима сунули да за дверь осторожно вывели. Нечего здесь кричать и указывать: чай, не дома!

Но и все же болело сердце: разве можно так, младшую наперед старшей отдают? Не случилось бы несчастья. Ведь не вырастут на яблоньке бусурманские плоды, и петух собачьим рыком не завопит. Равным образом – бодрое «кукареку» издать собаке невдомек… А, значит, есть тут взаимосвязь, гармония некая, предустановленная.

«Мог бы и на Моте жениться, – мрачно думал отец. – Дурак Подножкин, ему-то что, какая разница… Баба и есть баба, что больно приглядываться. Зато вышло бы все по-человечески, разумно. А уж за Игната Градочку отдали бы. Вот и порядок».

В лад ему и жена размышляла, мысли грустные, словно просо в ступе, толокла. Библейскую историю поминала: «И вот почто мы также не поступили? На хитрость не пошли. Мотьку бы фатой обмотали, вот де, держи невесту. Дак постеснялись! Теперь Градочка в село соседнее уйдет, к старым родителям Подножкина, в их вековую избу, среди ладных стройных берез жить станет. А Рябинкин-то зря старается. Прилепышы нам не нужны».

Передовые люди – а по-старинному мыслить не разучились. Такие тогда времена были. О поганой склонности Рябинкина стать прилепышем она лишь догадывалась, Макару Исидоровичу на ухо шептала, но он не верил. Сам Рябинкин только смеялся и плясал, песни про любовь и войну под окнами пел, и был он весь такой пригожий, такой праздничный, кудри под фуражкой, на балалайке – тренди-брень. Вот Мотя и влюбилась. Да и сам Макар Исидорович не удержался, по вечерам, тайно от жены, с Рябинкиным возле магазина тотемский ликер в стаканы разливал, о смысле мироздания да делах житейских рассуждал. Сможет ли человек когда в небе дорогу замостить? Сможет ли отправиться на звезду, и там, на планете жаркой, кузницу соорудить? Подковы лошадкам штамповать, лезвия ножей, плошки, сувениры. Потом. Научится ли он вечно жить? Пусть не сейчас – но так, когда-нибудь… Рябинкин лишь вздыхал согласно: «Когда-нибудь…». Дошли до того, что пусть свадьба будет скромная, да побыстрее. Мотя и рада. До потолка в тот день по избе скакала, а потом комнату цветами украсила и спать легла. Красавица она была, как из сказок. Белые косы почти до пола. Ото лба сияние расходится.

После свадьбы и гуляний Игнат Рябинкин вещички собрал – да к Моте, в родительский дом, заселился. Всё как мать предрекала. Свой-то дом у него, видать, не больно хорош, разваливается – а новый сладить сил и разума не хватит. Тут все минусы Игната и проявились.

Плясать и ублажить жену мастак. Наряды ей из города привез, да леденцы различны, да краски «Радуга», малюсеньки такие баночки в рядок поставил. А печь прочистить все откладывал. Прилепыш он и есть прилепыш, о чем-то своем думает, стихи в тетрадку пишет. Вот да. Поэтом возомнил себя. И про то, значит, какие березы вокруг белые, холмы зеленые, волнистые, цветы в полях душистые… Красота такая, что коль лодку он сколотит – так в Африку по Толшме не скоро уплывет…

Смеялись все. Матрене стыдно было, а терпела. Любила больно, значит. «Пусть пишет, – говорит, – дак, худо кому с того?». Худо, конечно, худо. В стихах увязнуть – про Герасима забыть. Когда Христос в Тотьме жил, заходил к нему Герасим. Беседовали они много. Вот как бывало. В стихах о том не скажут. Ветер и птицы дальнюю весть несут…

И принесли. Сбываться стали беды предреченные. Одна за другой. Сначала пожар. Захотелось как-то раз родителям Матрены и Градиславы чай попить. Самовар поставили и к речке пошли, воды еще набрать решили, чтобы уж сто пятьдесят чашек за раз выпить, не отвлекаясь. Тут труба непрочищена и вспыхнула. Огонь столбом. В жаркое небо копья летят. Все молодые на покосе, прилепыш – в лесу, на солнечной просеке, расстелив одеяло, нежится. Сказывают, даже подушку с собой захватил – дюже удобство ценил.

Так старики – туда-сюда, нет никого. Соседские дети с ведерками воды бегут, на пламя опрокидывают, а ветер сухой как взметнется – огонь еще выше, еще круче, за облака уж цепляется, вихрем кружит, дальше перекидывается, бревна ближайших домов грызет. Одним махом сарайчики и бани заглатывает.

Так и сгорела деревня вся. Дотла. Жители с покоса вечером вернулись – и нет ничего. Одно пространство черное, пеплом посыпанное… Уходили из домов родовых, старинных, с налаженным хозяйством, с воздушным тюлем в окнах да резными ставнями, да крепкой мебелью, чуть ли не по-городскому, изящно, справленной, кругом зеркала, картины, цветастая накидка в кресле, а вернулись – только печи, посеревшие от гари, одиноко торчат. Ветер пыль вздымает… Макар Исидорович в некоем забытьи прохаживается, сам с собой будто разговаривает, руками размахивает. Его супруга, за огородом, в траве лежит, рыдает, выйти к народу не хочет.

– Вот таковы прилепыши! – Макар Исидорович вопит. – Знать бы раньше! Теперь что? Печи, словно клыки, из земли торчат! Земля зверем обратилась, ненастным, жадным! Поздно, поздно… Увы мне! Увы…

Да делать нечего. Время вспять не воротить. Погоревали и стали новые дома рубить, только не на прежнем месте, а на другой стороне реки. Помогали друг другу, как могли, поддерживали. Колхоз небольшое пособие дал. Всем – кроме семейства Мотыневых! От них ведь та напасть произошла… Им и страдать положено всех дольше.  Мотыневы с тех пор уж на реку не ходили, самовар не ставили, пиалу к сахарным губам не подносили; скромны и печальны стали. Завсегда. Строиться решили рядом с Подножкиными, чтобы к Градиславе, дочке младшей, быть поближе. Макар Исидорович постепенно к горькой воде пристрастился, стал неустойчив на земле и легок, как пух весенний. Хихикал много, хрипло и мрачно; прошлогодними семечками анекдоты рассыпал. А его жена, напротив, ходила всегда с опущенной головой, глаз поднять не желала. И не было у них в новом доме мира, лада и почета. Такое вот несчастье. «Можь это… – думала временами Онисия, – послушать надо было Герасима… Тогда бы обошлось. А то и вовсе прилепышу отказать.  Тунеядец окаянный».

А прилепыш что? С Мотей в какой-то другой дом жить перешел, к дальним родственникам из Китая. Много ли надо? Немного. А подушка и одеяло у них имелись. Взявшись за руки, под смех и проклятия, так и ушли. И ни разу не оглянулись. Прощения не попросили. В ноги местным жителям не кинулись. Без вести с тех пор пропали…

 

***

Мотыневы в соседнюю деревню переехали – роща и приблизилась, та самая, где дети вечером играют, песенки поют. За стволами прячутся. По весне все камни из земли видны, это уж потом травами зарастут, исчезнут, пропадут в прохладной дымке заливных лугов. Только Герасим сапогами метит, знает, как ступить. Сквозь поле, в рощу движет – где колокольный звон. Те островки, как копья, различает. Вскочив на острие, летит к птицам, в стаю прилаживается, в звонком небе исчезает.

Как выглядела часовня – никто не знает: фотокарточки не сохранилось. Но старожилы помнят, как детьми туда бегали и светлый столб в тумане видели – среди берез сверкающий, в музыке колоколов и торжестве.  Все в белых одеждах и платках, искры от свечей, а впереди священник с золотым крестом. Вот де такая фотография у Мотыневых до пожара хранилась, за картинкой Ленина, в углу, береглась. Теперь и нет ничего. Так может – и не было…

Градислава у Филиппа Подножкина и родителей лишнего не выведывала – своих хлопот, суеты на день хватало, чтобы еще о давнем размышлять, но в лес одна теперь не ходила, хоть и приближался он почти к порогу… Тропы лесные, напевные, по деревне расползлись, золотистыми песчаными нитями огороды и дворы прошили. Берег реки – желтый скат, сыпучий навес над темной, бурлящей водой. Кто поплавать захочет – не получится: течение схватит, закулёкает, и, стремглав, вдаль унесет. 

– Все здесь не такое… – говорила Градочка, – слишком резкое, слишком яркое. Только успевай пол от песка выметать. Дак, зато сыночек вот. На ножки скоро встанет. Богатырем растет…

– Богатыри! Собирайтесь! – громко пел Герасим в дали голубой. – У Бога – мест много…

То была его веселая и легкая песня-полет, одна из тех, что успели расслышать живые. Последний арест случился среди ночи, когда он, вернувшись с дальних болот, спал в старом полусгнившем сарае. Шум, грохот, собаки лают. Затолкали Герасима в машину и увезли. Только фары сверкнули.

– Всяким бездельникам, – объяснял партработник, – в Советском Союзе не место. Смысл? Производство не увеличивает, а людей дурит… Против картин, изображающих самого Ленина, высказывается. Нам надо грамотность повышать, вот что. Культуру…

 – А откуда тогда он знал – спросил кто-то, – ежели неграмотный?

 – Что знал?

Тут все и вспомнили: ведь точно знал, не иначе. Словно бы специально в деревню вернулся, да еще прощался будто. Одной девочке-малютке шишку золоченую подарил, другой – лукошко с цветами, мужикам и бабам карамельки раздавал, снаружи сахарны, внутри кислят, дак, это не главное! Фантики от них, разгладив, складывали, пестрое узорочье плели, на стену украшением цепляли. Эту выдумку одна девушка, листая журнал «Рукоделие», узнала, всем тут же нашептала – можно и целые навесы таким способом творить, и полотнище, и скатерть…

Много конфет Герасим дарил. Горстями. Так, что каждому на безделицу из фантиков хватило. Говорили, может, камень он нашел редчайший или клад какой. Уж не продал ли на летней ярмарке он ту находку, чтоб карамели воз купить?

Но размышлять особо некогда было: война началась. К пристани пароход подошел, гудит, поторапливает. Надо, значит, на сражения ехать. Время погибать и побеждать пришло. Сборы кратки, а прощанье – еще скорей.

– Филя! Я буду ждать! И день, и ночь! – рыдает Градислава.

Ванечку на руках держит, следом по берегу бежит.

– Дак, вернууусь…  – доносит ветер, – ууусь…

Вот новая жизнь и началась. От работы до работы, весь день в поле, потом хозяйство, потом родителям помочь, грядки прополоть (какое-никакое подспорье), сыночка покормить, на час-другой заснуть и опять. Все по кругу. Коровы в хлеву мычат, в небе звезды мерцают. Точнее, солнце уже первые лучи раскинуло. Ан, нет. Закат крапчатый созревает. Едва успевай подмечать… За часами не угонишься, время – будто конь с горы несется, а ты – как камень серый на его пути.

Сначала от Филиппа приходили письма, длинные, короткие – разные; а после перестали. Но и похоронки не было. Тем сердце Грады и тешилось.

– Вернется, милый, заживем. Станем за грибами вместе ходить… – бывало, скажет и вздохнет.

Родители Филиппа уж от горя и старости с постели почти не встают. Сил не осталось. Градислава зайдет, в их избе печь протопит, кашу скорую сварит. Потом бежит к своим родителям – веселить да утешать. Макар Исидорович ведь шутит все, да шутки какие-то неряшливые, беспокойные, нет у них начала и конца – так, всплески словесные, будто пузыри на лужах от сильного дождя. Как возникнет пузырь, так и хлопнется. В забвение уйдет.

Наконец, долгожданный день настал! Ваня с ребятами примчался, прокричал: «Ура!!!» – и дальше по деревне, всей гурьбой вперед. Спешит детвора, босые ноги в золотом песке; ветви по пути срывают, и цветы – охапками. Бросают в воздух, на дорогу, плетут венки. Тем, кто слаб или не слышит, в окно веточкой, обвязанной красной лентой, постучат.

– Победа, победа, победа!

Тут соседи на улицу высыпали. Обнимаются, плачут, смотрят друг на друга, насмотреться не могут. Победа… А кто вернется? Деревня большая, сорок девять молодых ребят ушло. Один вернулся, с ранением страшным, без руки и без ноги. Еще один пришел – вроде и здоров, но молчит, про войну не сказывает. В школу его приглашали выступать – отказался. Только ходит и молчит. От солнца щурится, да ликер на пару с Макаром Исидоровичем разливает. Странным каким-то стал, нелюдимым. 

Макар Исидорович все шутит – а он бы хоть улыбнулся раз. Градислава к нему и так и эдак:

– А не слышно ли чего про Филиппа? А может и про Игната? Как бы разузнать...

Но слово зря не бряцает. Упав однажды – расти начинает, былью, чудом поднимается. Так и расцвело желанное: проснулась утром Градислава, а ей письмо. От Филиппа весточка!

Вот так радость! Всех расцеловать! Обнять! Закружить Ванёчка! Радость, хоть и пишет он печальное. Так пишет же! Так жив! Так что еще?!

«Родная моя Градислава, дела мои нелегкие. Пишу, как есть, не осуди. Попал я в плен. Теперь домой нельзя вернуться. Направляют меня на производство одно вредное, химическое. В саму Москву. Такие вот дела. Так ты не грусти! Приезжай ко мне! Станем жить в городе. Как ты прежде хотела. Кругом зима, метель. А у нас комната, тепло. Обогрев трубой, вода из крана. Ванёчку я купил сапожки и пальтишко. Тебе – малиновый платок. Пиши».

Сложила Града письмо, глаза закрыла. Вот образ – дивный, светлый, бесконечный. Город с золотыми воротами, а за ними – сады весенние, школы, дома-скворечники. В небо дома упираются, так значит, те, кто на верхних этажах, ближе к небу и живут. С облаками разговаривать могут. И звезды для них чуть крупнее, и звуки земли потише. «Напишу Филиппу, пусть только комнату повыше ищет. На земле пожили. Теперь время облаков», – мечтает Градочка. Только бумагу взяла, чтобы ответ писать, глаза открыла, как пропало видение. Как не было. Обычный день за окном, серый, слякотный.

Ваня стоит в сенях одетый. Точно. Собирались бабушек, дедушек навестить… А возле палисадника два белых гусака вышагивают. Шеи, вытянув, шипят. А скоро вечер, корову доить… «Как же я все брошу вдруг… – с ужасом думает Градислава, – гусей недавно купили. Так это ладно. Хозяйство все! Родителей… своих, Филиппа… Кто же тогда им хлеб принесет, кто вслух газету почитает? Не слышно ничего про Мотю. Исчез Игнат. А тут и мне исчезнуть?..».

«Уж нет, милый, – отвечала Града вечером, – как хочешь, но из ситуации выпутывайся. Домой возвращайся. Мы уж ждать будем! Что хотела раньше – дак, расхотела. Мечта не вечна. А здесь твои родители, твой дом. Все мысли о тебе, родной…».

Миновал ли конец света? Или будет чего еще? Птицы в садах поют, стараются. Узоры ткут небесные, воздушные, на языке восточного ветра, на майском запахе цветов. Жарко в поле. И дома – жарко. Плетенка из фантиков на окне дрожит, колеблется. Котенок прыгнет, цапнет лапкой – и отскочит.

Вот уж май миновал. Один. Второй. Следующий. И еще десяток. Не возвращается Филипп. Так жизнь проходит, подобно непроявленным фотографиям, темной пленке в сундуке.  И письма от него все реже. «Работы много, времени нет», – сухо объясняет. А после и вовсе поразил:

«Ну, Градислава Макарьевна, судьба моя переменилась. Ты все не ехала. А я так ждал! Был один. Долго один. А вот теперь женюсь, да. Девушку встретил, хорошую, москвичку. Отец и брат её на фронте погибли. Жених тоже не вернулся. Без вести пропал. Вот, значит, Катя с мамой одни остались. Одни на белом свете, одиноки. Дак, я бы и не стал, пойми. Но ты не ехала. Знаю, прощения здесь не испросишь. Я и не прошу, не сочиняй. Но так сложилось. Жалеть о чем-то поздно. В том доме мне рады. Пироги пекут, приветливы, как ни приду – за стол любезно влекут. Ночевать оставляют. И на производстве у меня успех. Отделом теперь заведую. Так-то вот».

Как прочитала Градислава – так, заплакать-то и не заплакала. Просто побледнела и на скамью села. Невидимый пожар охватил сердце. Так больно, так темно вокруг. Солнце стало черным, среди туч болезненно вздувается, углем на землю осыпается. На болото время идти. Пусть под ногами почва расходится, к себе принимает. Скучно птицы поют, пышные цветы душно завиваются, ягодки, словно капли крови – тут, там…

Подумала Градислава про болото, вздохнула – да хозяйством занялась. Был бы Герасим, так путь указал, как по камням ступать, к часовенке белой выйти. В роще она, среди болот бездонных, а ближе подойдешь – уже сухо, поляна светлая, просторная, а от берез еще светлей. Но не каждому дано туда пройти. Занялась Градислава делами, а звон колоколов так и чудится. Внутренний слух улавливает, что в воздухе мир, покой, славословие, музыка неизреченная, дивная. Странно это! Но так и жила, необъяснимым чувством скорбь умиряла.

Еще пять лет прошло. И еще пять. Раскинув руки, умер отец Филиппа, на девяностом году жизни, в саду под яблоней скончался. Вроде вышел подышать воздухом, посмотреть на небо – и упал. Без всякого страдания, так отошел… Хоронили всей деревней, кто чем помог. Старенькая супруга хлопотала, на угол дома белое полотенечко крепила, чтобы ангелы Божии, прилетев, слезы могли утирать.

И вот рано утром, в день похорон, когда гроб еще стоял в горнице, а Градислава на кухне стряпала поминальную трапезу, раздались шаги. Помедлив, скрипнула дверь. Напряженная тишина перебила медленное, погребальное созвучие колоколов. Так входит нож в густой туман.

На пороге стоял он. Постаревший, с большим животом, раздвигающим пуговицы модного пиджака, и новыми, неприятными, мохнатыми усами, словно щеточка над губой. Сильно изменился. Но все же она сразу признала Филиппа Подножкина. Так и застыла с блюдом в руках. Стопка блинов дымится. Двадцать лет не виделись!

– Ну, Градислава, здорово! – гудит Подножкин. – Получил тут телеграмму. Вот, приехал. Беда…

И замолчал. Картуз с головы снял – ан, лысый уже. Череп дряблой кожей обтянут!

– Филипп… – только и смогла выдохнуть Градислава.

– Химическое производство даром не проходит, – продолжил он, – дак, жив еще. И ладно! Сына хочу повидать. Ваня где? А там ведь, в городе, дочурка у меня растет… Машенька.

Странно прошли похороны. Как в тумане была Градислава. Макар Исидорович на Подножкина глядел мрачно, угрюмо. А после не выдержал:

– Случится, что когда-нибудь людей будут воскрешать. Эко, дело. Главное, подождать… Главное, прожить достойно.

На слове «достойно» он сделал упор и посмотрел вдаль, не моргая. Филипп ничего не ответил. Ваня, к удивлению всех, с отцом в разговоры не вступал, держался в стороне. А вот сама Градислава не выдержала. Отправилась провожать за два километра на автобусную остановку.

– Дюже занедужил ты, Филипп. Захочешь вдруг в деревню – приезжай поправляться, – тихо молвила. – В городах-то воздуха мало. Это я так просто отчего-то поняла.

– Счастливо, Града, рад был повидаться… – прощаясь, Подножкин неловко приобнял её. – Иван уже такой взрослый…

Тяжело подпрыгивая на ухабах, автобус с Филиппом исчез за черным, словно обугленным, поворотом. Пахло теплой встревоженной пылью и горькой полынью.

Возвращалась Градислава одна и под дождем, хоть плащ взяла – и то ладно; а ночью отчего-то долго не могла заснуть. Сидела у окна. Не читала, и не думала, и не шила. Просто сидела, опустив руки на колени. Капли дождя дробно цокали по стеклу. Холодный ветер выл в трубе. И вдруг она различила, что не только дождь стучит. Все громче, все явственнее…

Темная тень на крыльце. Филипп! В руках держит мокрый букет полевых цветов! Дорожный рюкзак лежит у ног. Томительная торжественность нежданной встречи рассеялась под натиском разных мелочей и сумбурных восклицаний.

– Быстрей сушиться, ахти! До нитки промок! Быстрей горячий чай…мед… Вот здесь твоя одежда, помнишь?! Вышел на ближайшей остановке? Что, раньше остановил?!

 

***

Так и прожили они вместе с тех пор еще двадцать лет, никогда не разлучаясь. И сейчас живут. В теплую погоду любят на скамейке возле дома посидеть. Из фантиков плетеные салфетки мастерят, прошлое не вспоминают. Как-то раз иностранную конфету развернули – а там вкладыш, и на нем пара изображена. Один в один Игнат и Мотя. Среди джунглей стоят, корзину с бананами держат. Такие вот дела. Не съездить ли уж в Африку, не навестить ли? Самолетом, поездом, на верблюдах… Роща от ветра шумит, ветвями скорбно качает…