Сергей ЧЕРНОВ. ШУШУНЫ. Рассказ

 

Сергей ЧЕРНОВ

ШУШУНЫ

Рассказ

 

В тот вечер Артёму особенно не хотелось жить. Всего его скручивало. Да ещё канистра, оттягивающая правую руку, нестерпимо воняла бензином так, что даже порывистый полевой ветер не отгонял, а, наоборот, бросал запах в лицо – на, мол, кушай! Но он шёл – упрямо, набычившись, глядя, как ноги топчут пожухлую, коричневую с прозеленью траву. Шёл, а хотелось упасть и умереть. Или просто упасть и лежать, раскинув руки, лицом вниз. Время от времени Артёма мучила мелкая противная похмельная дрожь.

– Она, может, где-то тут, рядом и будет. В четыре полосы. – Резкий голос оказывался то чуть впереди, то сбоку, но всегда слева, там, где самая боль. – Вот тут всё и заживёт!.. Это же такие люди серьёзные! Это же льу-у-уди!

Артём посмотрел на Тоху – высокий и худой, на полголовы выше Артёма, вышагивает, будто лёгкость в нём пружинистая. Потёртые джинсы и камуфляжная куртка. Коротко стриженная голова. И вечное выражение – будто он в детстве съел что-то кислое, да так и остался с осквернённым то ли гримасой, то ли ехидной ухмылкой лицом.  

«Надо же, живчик, – с завистью подумал Артём. – Огурец! Наравне же пили… Да когда ж ты заткнёшься?!».

Но знал: не заткнётся, хоть в харю бей. Таков он – Антон, Тоха-Паха.

– Вот как пыхнет, и ветер огонёчек маслицем размажет! – Хитро сощуренные глаза у Тохи блестели.

Артём понимал: то были не его слова. Ещё с давних школьных лет, хоть они и не дружили-то, в общем, так, заносило в одну компанию, никогда Артём не замечал раньше, чтоб Тоха-Паха так слащавил. А тут, стало быть, выпил с этими «льудьми» по стопке да нахватался, аж губами причмокивает.

– Чего они… тца… жить-то мешают? Какой от них прок?

До домов было ещё далеко. Неровное, вытоптанное коровами поле тянулось к горизонту, низкому из-за сплошных серых облаков, и где-то там, вдали, смыкалось с ним. И ничего-то вокруг не было. Только неуместно торчал, качая большой медной головой, подсолнух с выклеванной птицами сердцевиной – широкие сухие листья его были опущены, точно он в нерешительности пожимал плечами, – да поднималась время от времени до колена ломкая трава. И больше ничего, лишь они – с канистрами в руках.

Тоха забежал вперёд, едва не споткнувшись о какую-то кочку, и, заглядывая Артёму в лицо, выпалил:

– Я им говорю: есть у меня человек, друг – это ты! – и мы вдвоём! Только чисто надо. – И, вновь поравнявшись: – Таких людей нельзя подводить. Это же люди!

Время от времени – не так часто, как хотелось бы, – его голос куда-то пропадал. И ветер гудящий пропадал. И пульсация в голове. Артём оказывался на блаженные мгновенья в тишине, только чувствуя, как при каждом шаге земля бьёт в пятки, – засыпал он, что ли?

– …Стоят тут никчемушные. А городу жить надо... тца... развиваться! Ему надо, чтоб люди счастливы. Понимаешь – счастливы! Чтоб им за хлебушком не в магазин, а в торговый центр! И чтобы заправочка. Тут столько людей проезжать будет – весь мир на нас полюбуется. Разрастёмся!

Артём попытался представить, как город будет разрастаться, но представилась какая-то муть – бесформенная масса, наползающая в поля.

«Ага, – раздражаясь, думал Артём. – Разрастаться! Это они расти будут и пухнуть, эти твои «льуди»... А, не один ли хрен, лишь бы с деньгами не обманули».

Ему вспомнилось, как сам он так же горланил, там, на квартире, кивал головой, повторяя одно и то же – про дорогу, про магазины, свет электрических фонарей, и про сумму, что ляжет в карман, – стараясь переплюнуть в этом Тоху. Как опрокидывал стакан за стаканом, не чувствуя опьянения, лишь приятно шумело в висках, да хотелось перегнуться через стол и обнять эту худую фигуру, крепко хлопая по плечу. А ещё хотелось музыки и совсем не хотелось спать. И только в один короткий момент Тоха вдруг устало откинулся на спинку стула, понизил голос до шёпота:

– Только… это… тихо надо. Чтобы ни одна душа. Я, если что, второй раз-то на зону не хочу…

Артём тоже откинулся на спинку стула.

В окно прокуренной комнаты билась пустая, оглохшая ночь.

Нет, он, конечно, трепло, этот Тоха. Кошкаровка – город небольшой, и каждый в округе знал, что Тоха-Паха ни на какой зоне не был, а только на пятнадцать суток ходок. И даже наколка с якорем у него на плече набита по дури, так как моря он и в бинокль не видел. Но теперь Артём с отчётливостью понял, что неспроста всё – веселье, галдёж. На дело идут. И если что – решётка. Артёму сделалось страшно и душно.

Но вот снова водка забулькала в стакан. В голове приятно загудело. Снова смех, шум голосов, поддакивающих и одновременно перебивающих друг друга. И так – пока не пришлось расходиться по койкам, хватаясь за всё, что попадётся под руку, потому что пол качался, как табуретка под ногами самоубийцы.

«На дело… – и сейчас подумал Артём, отвлекаясь от назойливого голоса. – А деньги-то хорошие. На них жить можно хоть до зимы. А может, в ход пустить – ведь как-то пускают деньги в ход. Осточертело жить от попойки до шабашки».

Холодало. Правая рука у Артёма замёрзла, и он взял канистру в левую. Надо было кофту надеть, да какое там – когда уходили, он вывалился из подъезда точно из духовки, в которой его медленно тушили. Он даже распахнулся, а шапку, скомкав, сунул в карман застиранной до бесцветья куртки. Тогда ему было душно, солнце напрягало больной затылок. А погода испортилась – не до ноября же теплу стоять. Артём сунул руку в карман, но шапки не было – выпала. С досадой Артём провёл закоченевшей ладонью по русой, начавшей лысеть голове.

– …Сами виноваты… тца… Была бы земля ничья, а так иди, найди этих собственничков. И все денюжку заламывают. А когда слух дойдёт – так и вовсе заломят! Это ведь мы с тобой образованные люди – а они так, пиявки колхозные, шелупонь жадная. Переселяй их!.. А витрины-то будут гореть – от одного вида слюна потечёт!..

«Нет, – всё думал Артём. – Не подписали бы трепло на такое дело. Может, ещё кто-то был да сдулся, не захотел по тигулям лазать – перекинул на дурака. Жаль. Может, денежек побольше было бы. Ну и то хорошо, что столкнулись вчера, пузырь взяли – сам хоть подвязался. А Тоха этих людей своих, может, и в глаза-то не видел!».

Так, провалившись в громоздкие, как земляные глыбы, мысли, Артём не сразу заметил, что на горизонте появились дома – щербатая линия пеньковатых зубов, прикусивших взбухшую губу небес. Улица Первомайская, по-местному Шушуны, отходила от города вдаль, по касательной, словно расправленное крыло в забытом стремленье взлететь. Где-то там по плану (Тоха эти слова говорил значительно: «По плану!») и должна пройти трасса, раскидывая вокруг кафешки и заправки, мотели и гамбургерные, разбрасывая вокруг деньги, которые кто-то знает, как собрать.

При виде домов у Артёма на душе стало тоскливо, будто всё это время он не сам шёл, будто его вели как телка – непонятно куда, в неведомые дали. Чтобы хоть как-то отогнать это ощущенье, Артём попытался вернуться к мыслям о деньгах. Но больше не думалось.

– Тоха, – позвал Артём, поражаясь хриплости собственного голоса; язык шкрябал по сухому нёбу. – Антон, ты с деньгами что делать будешь?

Спросил и тут же себя отругал.

Тоха выпучил глаза:

– Я ж говорил – я на них жить буду! Я, знаешь ли, не какой-то там алкаш! Куплю себе чего-нибудь… Ну, перво-наперво обмою – так грех не обмыть. Но я не это, не алкаш какой-нибудь. У меня образование! Я, может, тоже в больших людях мог гулять! Но это… Там все… Там же всё куплено! И между своими – попробуй пролезь! А задницы я лизать не умею – не такой я человек. У меня совесть и принципы! Никогда до такого не опущусь!.. А так я, может, тоже в кабинете мог сидеть!.. Ну, обмою… Коньячок там… Ты коньяк пьёшь? А там… Мне к зиме ботиночки – вторую пару. И телефон хочу, чтоб фото, всё такое. А ты – как? 

Артём почувствовал, что тоже хочет и ботинки к зиме, и телефон, но хороший – они у него не задерживались: всегда ломались или терял. Ну и, конечно, обмыть – не водкой из-под полы и не самогоном, от которого раздирает изжога. И чтоб закусывать не яичницей. Но ответить хотелось иначе, не по-Тохиному, а чтобы выше, чтобы он умылся своими мечтами. 

Он наморщил лоб, ощущая в голове пустоту, звенящую как будильник. Но тут вдруг всплыло совсем забытое ­­– неожиданно, как спасательный круг в бурунах.

– Подарок куплю, – выпрямив спину, сказал он. – У меня дочь есть.

– У, которая с Ленкой осталась?

Артём прикусил язык и у себя в голове Тохиным голосом продолжил: «Да, и фамилия у неё теперь не Михнова, и подарок твой ей и к чёрту не нужен». Но внезапно возникший образ его дочери – отчего-то не лицо, а затылок, белеющий широким пробором, оттянутым толстыми косами с большими белыми бантами, школьная форма и синий, с Микки Маусом рюкзачок – какое-то время плыл перед ним, пока не стал тускнеть, превращаясь в редкую серую траву.

– Тёмыч! – шёпотом в самое ухо.

Тоха вцепился Артёму в руку, дёрнул вниз. Они оба повалились на землю. Канистра выскользнула, в ней громко бултыхнулось.

Ошарашенный, Артём не успел и охнуть. В гневе ему захотелось вскочить, вмазать с ноги по ухмыляющейся роже. Но вид напряжённого лица Тохи тут же остудил. Он только чуть приподнял голову над невысокой травой.

Дома значительно приблизились. Отчётливо виднелись чёрные столбы электропередач. До Артёма донёсся нарастающий стрёкот моторов. Артём различил, как там, чуть ближе, чем сами дома, мчатся два красных пятна – мотоциклы, «Явы» или «Ижы». Ему показалось даже, что он различил и подростков, что сидели на них; показалось, что к спине одного прижалась девчонка. Даже – сквозь расстояние и звук движков ­– что они перекрикиваются между собой.

– У-у-у, – злобно протянул Тоха, вставая и отряхиваясь. – Местные. С Юрасовки. Шакалятся тут!

– Почему шакалятся? – спросил Артём, садясь. Ему стало обидно – и за себя, и отчего-то за этих ребят. Хотя с юрасовскими у него всегда была напряжёнка, но вот таким же вот пацаном он и сам гонял по полям на своём «ижаке». А сзади, прижавшись всем телом, прильнув горячей щекой к его шее – Ленка…

Ему тут же захотелось сплюнуть, да во рту было сухо. И зачем только вспомнил про неё? Променяла. Всю жизнь разорвала, как штанину на тряпки…

 Звук моторов стихал вдали.

– Хорошо. Вот, пускай теперь докажут… тца… что это не шелупонь юрасовская спичками баловалась. Может даже, эта вон самая...

– Почему шакалятся? Что за слово такое? – ещё раз спросил Артём, но Тоха не ответил.

Вставать Артёму не хотелось. Только сейчас он почувствовал, как с непривычки гудят ноги и нудно тянет в пояснице. Но он всё-таки встал, поднял блеснувшую алюминиевым боком канистру и поплёлся вслед за Тохой, угрюмо глядя себе под ноги. В затылке запульсировало с новой силой.

Темнело – казалось, что мир и без того серый, становился всё тусклее. Время от времени, отрывая взгляд от земли, Артём видел, как приближаются дома – их редкий деревянный порядок расходился в стороны, как мехи баяна. Уже отсюда была видна их старость. Заросшие палисадники – то кустами одичавшей малины, то жёлтыми оползнями хмеля, то совсем непонятно чем. Голые деревья растопыривались узловатыми ветками: яблони, груши, сливы – отсюда не определить; лишь выделялись на фоне серости белые, как в мыльной пене, берёзки. А из всего этого плетенья стеблей и веток торчали железные колпаки крыш, да кусками порванных картинок виднелись фасады – некогда яркие, синие или красные, а теперь словно оттёртые пемзой. Вот выглядывал из кустов чёрный стеклянный глаз окна в толстой подводке резного наличника. Тут аккуратная ставенка. Кое-где на повёрнутых к улице фронтонах зияли небольшие провалы чердачных окошек. Вот сорванный жёлоб отлива повис нахмуренной бровью. Изредка проглядывались резные узоры на причелинах и еле видные отсюда зубцеватые «серёжки» на подзорах. Маленькие крылечки по-щенячьи прижимались к домам, сами напоминая маленькие домики двухскатными крышами, резными стойками.

Артёму уже было видно, что от рогатых столбов электропередач только к некоторым домам тянутся провода. Да, жизнь в Шушунах была редкой, разрозненной. Многие дома пустовали, а те, что не пустовали, заполнялись лишь в летние месяцы, на неделю-другую, когда из дальних больших городов приезжали дачники – попить пива, пожарить шашлыков, сходить с удочками на Червянку или, поддавшись трудовому зуду, поковырять лопатой землю или прибить какую-нибудь доску к дому, что достался от матерей, а то и от бабок. Но и дачников было с каждым годом всё меньше. Сейчас здесь и вовсе было пусто. Улица походила на что-то летаргически сонное, будто вступающие в права сумерки упокоили каждый дом, все их тесины и брёвна, оставив в глухонемом вселенском безлюдье – до бесконечно далёкого теперь лета. И только они, Артём и Тоха, двигали прямо к центру застывшего уличного порядка: ведь если не всё сгорит, может, ещё придётся сходить, ещё доплатят…

Тоха зашёл на новый круг, повторяя о красивой жизни, ровном асфальте. «Здесь будет город-сад!» – только и вонзилось Артёму в ухо. Но чем ближе они были к домам, тем голос у Антона становился всё тише, превращаясь в невнятный шёпот, а шаг быстрее, и Артёму поневоле пришлось приноравливаться, чтобы не отстать. Задыхаясь от непривычного хода, Артём обратил внимание: Тоха теперь сгорбился, будто некая сила заставляла его хорониться на ровном месте. Он и сам вдруг понял, что втянул голову в плечи не только из-за холода.

Дорогу они и вовсе перебегали, точно та обстреливалась. Хотя и дорога-то была – две еле заметные полосы.

Они повернули за заросший сухой крапивой палисадник и упёрлись в высокий, чёрный от времени забор.

Тоха остановился. Артём опустил на землю канистру и принялся растирать озябшие руки, вовсю дуя на них горячим, сиплым от усталости дыханьем. При этом он медленно оглядывался, тупо подмечая, что и палисадник-то не палисадник, а так – жердины обвалились, из заострённых штакетин осталось, дай бог, две-три. А дом ближайший чем-то отдалённо напоминает его отчий, что был когда-то на улице Столовой. Вот так же слегка подседал он к одному краю, где фундамент начинал сыпаться. Вот так же фронтон поднимался высоким синеватым лбом, и что-то общее было в запертых на крючок ставнях. Только наличники в его доме, кажется, были простыми, а не как тут, волной, с вырезанными сердечками посередине. Артём глядел на дом, и ему вдруг подумалось: если полы внутри не вздулись, не пошли кривым плясом – в таком вполне ещё можно жить.

Он поглядел вверх: тучи грузно скреблись о печную трубу. Ветер крепчал, становился ледяным.

«А ведь так огонь до Юрасовской улицы догонит», – пришла вялая мысль.

– Тоха, а ты взял…

– А как же! – не дал закончить Антон. Будто прочитав его мысли, он вытащил из кармана джинсов синий кирпичик кнопочного телефона. – Во! – И, переходя на какой-то пародический бас: – Вот если разойдётся – в пожарку! И город не сгорит, и хлопцы, глядишь, медальку какую получат. И всем хорошо. Только без лишних слов – горит, мол, и всё! И телефончик – в огонёк… Эх, – сказал он уже своим голосом, засовывая телефон в карман. – Такую дрянь… Получше-то пожалели.

– Да, – откликнулся Артём, от холода лязгнув зубами.

Тоха вернулся к работе – всё это время он возился с забором, поочерёдно давя плечом на каждую доску. Одна из них наконец-то хрустнула, переломившись пополам. Тоха свернул одну часть, отодрал вместе с гвоздями другую.

– У, гнилушка, – недовольно просипел он, взвешивая деревяшку в руках. – Давно пора это всё…   

Но фразу он не закончил – отбросил кусок доски, поднял канистру, полез в образовавшуюся щель.

Артём тоже нехотя взял свою канистру и протиснулся вслед за ним.

Двор встретил ветками, что словно в защиту старались ткнуть прямо в лицо. Весь он зарос худыми сорными клёнами со сливово-фиолетовыми верхушками, на которых вместо листьев висели сухие крылатки. Антон ломился через этот нарождающийся лес, как медведь, отощавший за долгую зиму. Тихими выстрелами ломались гибкие ветки. Где-то поодаль шумно взлетела стайка воробьёв, будто их горстью подбросили в воздух. Артём шёл, прикрывая свободной рукой голову, стараясь, чтобы согнутые Тохой ветки не хлестали по лицу. Под ногами шуршал ковёр из коричнево-жёлтых листьев.

Тоха остановился – Артём едва не ткнулся ему в спину. Здесь было чище – свободная от клёнов прогалина шага в четыре. Лишь в самом центре его торчал невысокий орешник с не успевшими облететь янтарно-красными листьями.

Задняя сторона дома оказалась рядом – вся обитая плитами ДСП; от дождей они разбухли, щедро осыпавшись стружкой. Сиротливо выделялась только замкнутая на висячий замок дверь да маленькое, в две ладони, оконце. Через ветки проглядывались бесформенные груды сараев, точно выползшие из мерзлоты спины мамонтов. Тоха, постояв мгновенье, с хозяйской сноровкой полез в их сторону. Артём пошёл было следом, но сделал только пару шагов, как Тоха вернулся с охапкой досок и свалил их у орешника. Он снова куда-то пошёл, теперь в другую сторону. Артём и тут успел всего пару шагов сделать – полая, как дудка, гнилуха полетела из Тохиных рук в кучу. Тогда Артём поставил канистру на землю, сунул руки в карманы.  С бестолковой, тупой, как пинок, тревогой Артём понял, что не знает, что ему делать и куда себя деть. Они ведь даже не говорили об этом, всю ночь напролёт пьяно строя планы на незаработанные ещё деньги, да восхищаясь невидимым ещё юным городом… Да он и сам ни разу не подумал: «А как будем жечь?».

Ветра тут не было – не проходил сквозь заборы и ветки, но Артёма уже трясло так, что стучали зубы, протряхивало до самой сжавшейся вдруг души. В сухом горле саднило. Ледяные мурахи бегали по спине.

«Ну вот, – со злобой подумал он. – Соплями изойду».

Груда веток и досок поднялась меж тем чуть не до пояса. Тоха подгрёб сухие листья ногой, взялся за канистру.

– Ну, – сказал он, размыкая её железное горло.

Синеватая жидкость плеснулась на кучу.

Суетясь, Тоха опять полез в сторону сараев, почти пропал там, затем неожиданно появился у дома, щедро поливая бензином и стену, и маленький, в три ступеньки, порожек. От кучи потянуло резким, прошибающим до затылка запахом.  

Тоха вернулся к Артёму. Крышка канистры с металлическим щелчком встала на место. Тоха похлопал себя по карманам и, наконец, нашарил спичечный коробок. При виде спичек Артём с удивлением подумал: всё это время – сколько они там шли – час, полтора? – он так ни разу и не закурил. Язык начал пухнуть – так захотелось втянуть в себя тёплый табачный дым.

Тоха чиркнул спичкой – маленький огонёк загорелся в согнутой ковшом ладони. Тоха поднёс его к раскрытому коробку – тот с шипеньем превратился в огненный шарик, который тут же полетел в кучу.

Огонь вспыхнул, громко охнув. Артём отпрянул, но тут же приблизился вновь. По сторонам бросились тени. Мир будто бы дрогнул, сделал невидимый поворот вокруг оси, в центре которой горел костёр. Рыжие языки, приплясывая, потянулись вверх, пытаясь взобраться на небо. В лицо Артёму дыхнуло жаром. Ему вдруг стало легко, будто огонь разом выбил из тела и холод, и похмельную тяжесть. Ушла из затылка боль, и весь он распрямился, подался вперёд, чувствуя, как расходятся в неясной улыбке губы. Щёки его враз раскраснелись. Он протянул огню руки, и в них начало приятно покалывать – будто старой кожей слезал с них уходящий холод.

– Ну, – довольно протянул Тоха, – как?

– Хорошо, – искренне ответил Артём, чувствуя, как здорово дышать горячим воздухом, как приятно втягивать его в лёгкие, раздувая грудь так, будто он никогда ими и не дышал. – А я тут чуть не околел! – усмехнувшись, добавил он.

– Что? Да я для тебя такой костёр сейчас забабахаю! Да я ради тебя… Ты ж друг мой – мне для тебя ничего не жалко. Не такой я человек, чтоб друзей в беде бросать!

«Эх, – подумал Артём. – Жалко всё-таки, пузырь с собой не взяли. Сейчас бы накатить да пройтись по этой улице в пьяную обнимку. Да орать во всю глотку песню – один пёс, какую!».

Огонь гудел, потрескивал. Языки его дрожали, то взлетая, то опадая, переливаясь от жёлтого к оранжевому, от оранжевого к пурпурному, от пурпурного к багровому, – и плясали, плясали, плясали. Струя дыма текуче поднималась по орешнику, и оттуда, из чёрного нутра, сыпались красные листья, вспыхивая на лету.

От тепла у Артёма заслезились глаза. На душе становилось всё веселее, всё развязнее. Он вновь распахнулся, едва не сорвав пуговицы. Он по-дружески ткнул Тоху в плечо, заметив, что и тот ухмыляется в тридцать два зуба. Огонь бросал на Тохино лицо гротескные тени, от которых глаза казались бездонно впалыми, а нос непомерно большим – Артём чуть не заржал в голос.

А мир за кругом огня, наоборот, показался Артёму теперь тусклым, будто там и не было ничего. Он поглядел вверх. Дым загибался в вышине кочергой; там, где ветер подхватывал его, в сторону невидимого, а может, и не существующего города, тянулась чёрная, широкая, как трасса, полоса, будто пропаханная в тёмных облаках. От зрелища чёрного, давящего небосвода у Артёма закружилась голова.  

Тоха как-то медленно, опасливо вытащил из огня палку, горящую с одного конца, как факел. Он помпезно вытянул её вперёд, словно только что сворованный Прометеев огонь.

– Ну, – громко сказал он, – с Богом!

И швырнул её в сторону дома.

Палка стукнулась о стену, плюнулась искрами и, совсем потухнув, упала на бетонную отмостку.

На какой-то момент Артёму показалось, что ничего не произойдёт. Но тут на шершавой, как старческая кожа, стене возникла красная змейка. Огонь разлился, пополз всё выше и выше.

Тоха вытянул из костра ещё одну головню, кинул в ближайшие кусты. Там тоже закраснелось. Какая-то полая будылка засвистела свистом, переходящим в вой.

Но тут дым от костра неожиданно побледнел, опал горьким, удушливым облаком.

– Тёмыч, – кашляя, выдавил Тоха, – ходу!

Они похватали канистры и, согнувшись чуть ли не до земли, попытались вырваться из объятий дыма – дым всё никак не кончался. Ничего не видя, Артём налетел на толстый, в ногу, ствол. Часто моргая, он пытался привыкнуть к щиплющей темноте, залившей глаза после яркого огненного мерцанья. Но вот, наконец, вечерний холод обдал сыростью. Артём различил новый невысокий забор с широкими прорехами. Откуда-то взялась сила – густая, пружинистая, приятным жаром заполнившая всё тело. Выдыхая целые дирижабли пара, он первым нырнул в прореху забора.

Этот двор оказался теснее из-за сараев и каких-то бестолково сколоченных кильдимов. Повсюду валялись коляски неколотых дров. Артём открыл свою канистру и с оживлением, даже азартом стал поливать всё – и землю, и дрова, и столбы, и бока сараев. Бензин с глыканьем плескался наружу. Заметив в траве черепаший горб алюминиевого таза, Артём с досадой успел подумать: «Надо было пройтись сначала, собрать всю железку – хороший бы вышел прибавок». И одновременно удивился: «Неужто юрасовские сюда не лазали?». Артём разошёлся так, что даже плеснул бензином на бетонные вьюшки колодца, прикрытого шифериной.   

Следующий забор был крепким, тесины прижимались друг к другу вплотную. Не сговариваясь, они с Тохой попытались выбить одну из них, одновременно пнув. Тесина поддалась только со второго удара. Они пролезли в образовавшееся отверстие – спеша, не желая пропускать один другого.

Новый двор был просторней, чище. Травы тут, кажется, не было вовсе. Земля рассекалась линиями утоптанных дорожек, а между ними в рыхлом паханном грунте рядами торчали привязанные к кольям мумии помидорной ботвы и похожие на кулаки подгнившие капустные вилки. По стенам забора стояло несколько аккуратных сарайчиков, деревянный нужник и пара клетушек на высоких ножках – видимо, когда-то держали кроликов. Слева от Артёма поднималась утёсом прикрытая клеёнкой поленница. Сам дом и отсюда, со двора, щеголял резными причелинами и витиеватыми наличниками на окнах. Голубоватая краска на стенах облупилась, но осыпаться ещё не успела. На фронтоне под самой крышей висел лосиный рог телевизионной антенны. По всему видно – дачники гостевали тут летом.

Артём плесканул бензином на поленницу. Тоха ринулся к сараям.

В канистре у Артёма осталось меньше трети. Он не стал транжирить: подошёл к дому вплотную и, стараясь не проливать на землю, начал обрызгивать стены, красную дверь, невысокий порожек. От запаха бензина во рту сделалось горько. Артём пытался не смотреть назад, но и так чувствовал, как через двор вовсю уже трещит, вовсю гудит и ухает огонь. Мир с того конца будто подсвечивался яркими жёлтыми фонарями. Краем глаза он всё-таки замечал тюрбаны пламени, время от времени взлетающие выше заборов. Огонь будто змеился, завороженно плясал, как вызванная факиром кобра. Дым плыл над головой так низко, что до него, казалось, можно было дотянуться.

Тоха возился на другом краю двора, обливая бензином кроличьи клетки.

– Тоха! – крикнул Артём неожиданно сломавшимся голосом. – Стой!

Артёма пригвоздило к месту. Ему показалось, что не чьё-то лицо пялится на него из-за перекрестья оконной рамы, а сам приговорённый к сожженью дом смотрит…

Какое-то время Артём так и стоял – согнувшись, прижав канистру к груди. Затем, не отдавая себе отчёта, бросил канистру, перемахнул через порог, рванул дверь на себя. В лицо ударило домашним, пахнущим блинами теплом. Артём ввалился внутрь, стукнувшись бедром о зазвеневший стеклом сервант, завернул в правый дверной проём. Так и есть: там, у окна, обернувшись теперь к нему, сидела то ли на табуретке, то ли на каком-то ящике старуха – худая, с узким, сморщенным, как сухое яблоко, лицом. Беззубый рот у неё был сомкнут. Под правым глазом, размером с пятак, краснело неровное родимое пятно.

И ничего больше Артём вокруг не видел. Кажется только, что под потолком, покачиваясь от ворвавшегося потока воздуха, горела тусклая лампочка, да прошмыгнул под ногами рыжий кот. Артём не мог оторвать от старухи взгляда. Он видел, что одета она в тёплый плотный халат неопределённого цвета, поверх которого вязаная серая безрукавка. Голову обрамлял шерстяной платок, завязанный под подбородком. Сложенные в замок, костистые ладони покоятся на коленях. А глаза – водянисто-голубые, почти прозрачные – глядят ему в лицо, не мигая, со звонким, испуганным напряжением.

Артём услышал, как, топая, в дом ворвался Тоха, и теперь, тяжело дыша, глядел поверх его головы.

Артём не знал, что ему делать. Его сковало – он, кажется, даже и не дышал. В голове стало как-то отчаянно пусто. Какая-то непонятная муть полезла ему в глаза. Но тут губы его сами собой разомкнулись, и он, будто против воли, тихим, безжизненным голосом вывел:

– Мать, уходи отсюда. Пожар.

Но она не шелохнулась, даже не моргнула – так и сидела, будто вырезанная из дерева идолица.

– Она же… – Тоха сдавленно дышал ему в ухо. – Она же видела, как мы…

«Господи, – подумал Артём. – Что она, глухонемая, что ли?».

И уже громче, настойчивее добавил:

– Уходи! Пожар тут!

Он почувствовал, как тяжёлая рука впилась ему в локоть, с силой развернула. Они оказались с Тохой нос к носу. Артёма обдало горячим, как кипяток, Тохиным взглядом.

– Ты что, не понимаешь? Она же видела, как мы… Это же решётка!

Артём понимал. Он понял это сразу, как только увидел лицо за стеклом, и понимание бельевыми прищепками вцепилось ему в кадык. Понимание – будто к сердцу привязали груз, и оно, надсадно стуча, стало медленно, холодно опускаться куда-то вниз. Решётка. Потные – не продохнуть – камеры. Жёсткие шконки. И на долгие, тянущиеся как кисель годы небо в клетку...   

Артём, набычившись, вырвал свой локоть из Тохиных рук, вновь повернулся к старухе.

– Вставай! – крикнул он ей. – Уходить надо! Погорим тут все!

Артём услышал, как Тоха, топая, выскочил из дома, но тут же вернулся.

– Пойдём уже, – теряя терпение, как ребёнку сказал Артём. Но старуха всё сидела, видимо от испуга не в силах пошевелиться.

Артём понимал, что должен сделать к ней шаг, поставить на ноги, но приближаться ему было страшно. Было страшно приближаться, как к горю, к жёсткой, полумёртвой судьбе. И словно какая-то сила – старше его, сильнее его – старалась выдавить его из дома наружу. Будто чей-то шёпот лез ему в ухо: «Ничего этого нет и не было никогда! Уходи, кажется тебе».

Артём, наконец, смог разглядеть, что в дальнем конце комнаты на стене висит узорчатый ковёр, а под ним поднималась кровать на высоких ножках, прикрытая белым пухлым одеялом. А старуха сидит всё-таки на табурете, а рядом с ней стол, на другом конце которого немая коробка выключенного телевизора. По левую от Артёма руку оказалась не стена, а выбеленный бок печки, от которой вовсю тянуло теплом.

Артём решился – стряхнув невидимые, непомерно тяжёлые оковы, сделал шаг. Но старуха, видимо, всё-таки поняв, что от неё хотят, стала медленно, дрожа подниматься сама. Одной рукой она опёрлась на край стола, другой достала стоявшую за спиной палку с выструганным под ладонь сучком. Артём заметил, что за оконным стеклом начало светиться, будто там, среди тёмного уже вечера, загорался робкий, неясный рассвет.

– Тоха, – сказал Артём сухим, бесцветным голосом. – Звони. Пускай тушат.

– Тушат?! – сорвался на крик Тоха. – Тушат?! Да брось ты её! Это же решётка!.. Ты что, не видишь, она уже своё!..  Ей, может, жить два дня и осталось!

Артём всё-таки взял старуху под локоть, ощутив, будто под рукавом халата и нет ничего – так, одна тонкая косточка. Глядел Артём себе под ноги – жутко было встречаться с её беспомощным, испуганным взглядом, жутко было глядеть в лицо. И какой-то тугой, непроглатываемый ком перекрыл ему глотку. Оборачиваться не хотелось и уж тем более не хотелось отвечать, но опять, будто зацепленный рыболовным крючком язык зашевелился помимо воли, и Артём сквозь зубы выдавил:

– У меня тоже мать есть. – И тут же поправился: – Была.

Старуха встала – сгорбившаяся, оказавшаяся ему по грудь. Артём осторожно потянул её за собой, не глядя, спиной выходя из комнаты. Что-то белое и пустое раздувалось в его голове. Решётка, – подумал он, – решётка. Он ещё раз постарался сглотнуть ком в горле, постарался не думать – ни о чём не думать.

Однако сильнее всего не хотелось наткнуться сейчас на Тоху. Не хотелось видеть его, ловить на себе бешеный взгляд. Хотелось, чтоб он, наконец, ушёл или просто исчез. И на какой-то момент ему и впрямь показалось, что Тохи нет рядом.

Но тут крепкая рука с дикой силой развернула. Артём почувствовал, как в бок что-то ткнулось.

Тоха отшатнулся. В узком просвете между ним и собой Артём с фотографической ясностью увидел блеснувшее, как серебро, лезвие ножа.

Небольшое, в палец длиной – ровное, чистое, без капли крови.

«Промазал», – подумал Артём.

– Су-у-ука!..

Но тут накатила боль, будто там, прямо в кишках, что-то разорвалось.

Артём раскрыл рот, не в силах ни выдохнуть, ни вдохнуть.

– Ну и подыхай теперь тут, – отчётливо донеслось до него.

Тоха быстро сунул ножик в карман и, резко развернувшись, выскользнул в открытую дверь, в густые дымные клубы, что уже заволокли мир, – растворился в них, будто и сам состоял только из режущего глаз дыма.

Перед Артёмом всё затуманилось, поплыло. Он запустил ладонь под рубаху, и, хоть рана оказалась выше, а жидкость из неё сочилась горячая, густая, он с огорчением подумал: «Вот, обмочился».

Дым лез в дом, волной струился по потолку – всё Артёму виделось как через воду. Он развернулся к старухе, чуть не повалившись. Старуха попыталась отступить, но Артём крепко ухватил её за тёплую сморщенную ладонь. Сгибаясь от боли, прижимая рану рукой, он вновь потащил её, теперь в другую сторону, ведь где-то там, ведь должна быть другая дверь – на самую улицу.

Слеповато моргая, он налетел на какое-то ведро, ударился ногой о трюмо с распахнутым в объятьях зеркалом, но практически не почувствовал этого. Тело его стало бесчувственным, глухим, как соломенная набивка; только одно жило, жадно вопя, горя и пульсируя – рана, будто в неё сунули раскалённую головню.

Артём уперся в дверь, надавил плечом – та не поддалась. Из глубин, от самой диафрагмы, поднялась паника, но он тут же сообразил, что дверь нужно тянуть на себя.

Петли заныли. Дверь, скрипя об пол, тяжко отползла и застряла, не раскрывшись и наполовину. Дверная ручка, густо измазанная теперь кровью, скользнула под слабыми пальцами.

Артём сгрёб старуху и, поражаясь её лёгкости, будто это был слабо дрожащий, обёрнутый в халат пучок сухих веток, полез в образовавшуюся дверную щель.

С крыльца он чуть не упал, промахнувшись мимо ступени, но чудом смог сохранить равновесие – он только сильнее прижал хрупкое тело к себе.

Узкая тропинка – разросшийся голый крыжовник предательски цеплялся за штанины.

Калитка скрипнула хрусткой пружиной.

Артём чувствовал: силы его отходят. Перед глазами дробилось и множилось. Ноги по-пьяному гнулись.

Ощущая, что больше не может идти, он толкнул старуху впереди себя, а сам повалился на землю, обессиленный окончательно – раскинув руки, лицом вниз.

Бешено, до скулежа хотелось жить.

Земля была холодной, как лёд. Трава пахла сухостью. Сиплым свистом из горла выходил воздух. Артём лежал, но всё чудилось ему, что он падает. Казалось, что мир вокруг него дрожит и кружится, издавая дикий, сводящий с ума гул. Всё нарастающий гул огня, с жадностью, с хрустом пожирающего старую, как кровная память, улицу. «Господи, за что? Пускай всё закончится!».  Ему чудилось, что ноги и спину обдаёт уже жаром. И ещё – отчётливее всего – он чувствовал, как с каждым надсадным ударом сердца напрямик утекает в землю, выходит из тела густая горячая его жизнь. И что-то громко трещало, будто миру ломали кости. 

«Да я ради тебя!.. Здесь будет город-сад!.. Решётка… Это же льу-у-уди!..» – бессмысленно и тупо билось в голове.

Тут ему начало мерещиться, что земля стала шевелиться, уползать, скребясь буграми травы о пульсирующую дикой болью рану. Артём хрипло застонал, почувствовав, как какая-то сила переворачивает его лицом вверх. Чернильное небо заглянуло в полные слёз глаза. Небо было похоже на угольную плошку, с одного края расцвеченную кроваво-красным. А с другого края неба смотрело на него перевёрнутое, бледное как мел, лицо. Над верхней губой на фоне бледности выделялся тёмный пушок.

– Звони, – не размыкая губ, умоляюще протянул Артём. – Пусть тушат…

Но понял, что не услышат, – сам себя не услышал.

Он поводил глазами и увидел, что поодаль стоит девчонка с двумя чёрными косами. Она истерично, захлёбываясь, рыдала, прикрыв рот тонкими ладонями, глядела куда-то в сторону, и огненные блики ложились на щёки ярким румянцем. В ней Артёму неожиданно померещилась его дочь – такой взрослой, какой он никогда её и не видел… С лопающимся сердцем ему захотелось как-то утешить, чтобы она никогда-никогда больше не плакала, никогда больше так не пугалась.

«Ну перестань, – мысленно сказал он ей. – Куплю я тебе подарок на деньги эти проклятые…».

И тут он увидел старуху. Две спины, две фигуры – одна худая и юная, другая сгорбленная, еле переставляющая ноги. Юноша с длинными лохматыми волосами вёл её, поддерживая под руку, принимая на себя вес сухого старого тела, к стоявшим поодаль дребезжащим «ижам». При виде старухи на душе у Артёма стало, наконец, спокойно – ощущение сытым домашним теплом разлилось по его груди.

«Ничего, мать, – сказал он ей мысленно. – Мы ещё поживём. Отстроим всё как было. Вот теперь – поживём».

И ему вновь захотелось сказать, вложив последние силы и всю свою боль, всем и неизвестно кому: «Пусть тушат!». Но в голове окончательно спуталось – кто тушит, что тушат?

Он только услышал, как где-то далеко – за гулом и треском пожара, за звериной песней мотоциклетных движков, за истошным девичьим рыданьем – сухо, барабанисто прокатился гром.

И, уже теряя сознание, Артём почувствовал, как на лицо упали первые капли холодного осеннего дождя.