Никита БРАГИН. И Я ШЕПЧУ ГАРМОНИИ – ПРОСТИ! Сонеты

 

Никита БРАГИН

И Я ШЕПЧУ ГАРМОНИИ – ПРОСТИ!

Сонеты

 

ПЕСОК

Обычный сахар назови песком,

и жизнь свою представь струёй сыпучей,
где малая крупинка – целый случай,
а целый год как ложка над мешком.

Вкус времени так дорог, так знаком,
как память детства, как подарок лучший
на день рожденья, как звезда над тучей,
как яхонт, берегомый под замком.

Я пью из родника воспоминаний
одну печаль, но с первого глотка
она всё мягче, холодней, туманней.

Так лёгкий снег припорошит слегка
безмолвие полей на зорьке ранней,
и дремлет даль, светла и высока.

 

МЕТЕЛЬНЫМ ВЕЧЕРОМ

Лизнул огонь трескучие поленья,
кирпичным жаром задышала печь,
узор на стёклах начал слёзно течь,
и заоконный мир открылся зренью.

И были долгие часы творенья
в медовом свете трепетавших свеч,
и выплавило золотую речь
молитвенное тихое терпенье.

И, полетев, гармония взяла
к себе на крылья самое простое –
платочек, соскользнувший со стола,

пилёный сахар, блюдечко пустое,
и вечный взор из красного угла,
наполненный любовью и покоем.

 

РОМАН

Вот юности моей потрёпанный роман,
зачитанный до дыр… Он так и не заучен,
причём не оттого, что длинен или скучен –
для звонких золотых всегда открыт карман.

Но в нём любовь и стыд, надежда и обман,
и нежность муравы, и тут же тёрн колючий,
и водопада вой, и сон речных излучин,
и тихий до поры, бессонный океан.

Я не могу вместить умом его изъяны,
и полноту его – мучительно и странно
прошедшее листать и познавать себя.

И, медленно закрыв поблекшую тетрадку,
о Боге и любви, стихии и порядке
я думаю всю ночь, мечтая и скорбя.

 

НА ПОЛПУТИ

На полпути за утренней звездой
торопишь время – скоро заалеет,
по холодку шагаешь всё быстрее
навстречу солнцу, сильный, молодой…

Шумит листва над головой седой,
уходит день, смеркаясь и старея,
и груды лет чугунной батареей
влекут на дно за горем и нуждой.

Но воздух снова свеж и неподвижен,
и слышен шорох бабочек ночных,
и про себя ты повторяешь – вижу,

как поле языки тумана лижут,
и ветви прогибаются всё ниже
под сладким грузом яблок наливных.

 

ТВОЯ ЛЮБОВЬ

Твоя любовь как девочка во храме,
коснувшаяся мрамора колонны,
внимающая высям, где бездонны
органные хоралы над хорами.

Твоя любовь как лепесток на шраме
израненной земли, чьи мегатонны
лежат пушинкой на руке Мадонны,
нетленной над костями и кострами.

Твоя любовь – калиновые грозди,
алеющие как бутон стигмата
в ладони мира, пригвождённой болью.

Твой белый ангел зажигает звёзды,
и, пролетая над земной юдолью,
слезу роняет на лицо солдата.

 

У ОБОЧИН

Опять спешим, срываемся, бежим,
как рыбы на песке, глотаем воздух,
и чувствуем, что не успели, поздно,
и ни к чему ни форма, ни режим.

Ведь финиш всё равно недостижим,
а идеал не узнан и не создан,
мечты и песни улетают к звёздам,
а мы идём на жмых и на отжим.

А за цветущей пижмой у обочин
под сосенками летнее тепло,
покой природы тих и непорочен.

Сойди с дороги, сядь, и набело
перепиши прозрачней и короче –
пока ещё расправлено крыло!

 

ОГОНЬ

Я обдираю старые холсты,
и снова покрываю их грунтовкой,
я суечусь, нелепый и неловкий,
среди мертворождённой красоты.

Мои труды, обеты и посты,
авралы, выходные, забастовки
творят лишь брак, достойный перековки,
и я шепчу гармонии – прости!

Душа огня чиста и благодатна:
ему несовершенное отдам –
покроет пепел масляные пятна!

На полпути, запутав счёт годам,
остановлюсь и поверну обратно
к тебе, любовь, по пламенным следам.

 

КОСТЁР

Уехать бы в какой-нибудь Надым,
зазимовать в заснеженном бараке,
зажечь огонь, под Новый год, во мраке,
дыша морозом, жгучим и седым.

Прищуриться на лиственничный дым,
нарезать мясо, дать шматок собаке,
и, забывая городские враки,
увидеть мир простым и молодым.

Проснусь и чувствую скупым и старым
свой город, и к рутинному труду
опять иду по скучным тротуарам.

Среди толпы я электричку жду
и вспоминаю совершенным даром
костер в ночи, да ясную звезду.

 

ЭМАЛЬ

Лазоревая сущность изразца
таится до поры в корнях полыни,
терпя и зной, и серебристый иней,
и сталь подков, и ручейки свинца.

Пройдёт по ней заблудшая овца,
промчатся табуны, закат остынет,
сомкнётся ночь, не будет и в помине
ни золота, ни крови, ни творца.

Зажги огонь, и в раскалённом горне
проснётся небо, потечёт в золе,
как струйка бирюзы на камне чёрном.

И станет соль, рождённая в земле,
дорогой ветра в синеве просторной
и облаком в распахнутом крыле.

 

СТРАЗ

Тугая незапятнанность манжет,
скольжение от вальса до мазурки,
венецианцы, самураи, турки,
короткий спич и длительный фуршет.

В итоге истощается бюджет,
повсюду грязь, стаканы и окурки,
и плесень отсыревшей штукатурки
подсказывает мастеру сюжет.

На кладбище истраченных фантазий,
на свалке слова, на кострище мод,
в паноптикуме стильных безобразий

он ощущает нового приход,
и краем глаза в обронённом стразе
уже провидит звёздный небосвод.

 

НОЧНАЯ ЖИВОПИСЬ

В ночи они друг с другом говорят,
своих творцов любовно вспоминая,
и млеет в нежном золоте Даная,
и Дафна обретает свой наряд.

И в каждой раме расцветает взгляд,
но ненадолго – темнота родная
уходит – и бессмыслица дневная
вприпрыжку поспешает на парад.

Там, где уснули девы Боттичелли,
несётся оголтелая толпа,
спеша позировать у Моны Лизы.

А в парке, возле арки Каррузели,
на лужах ледяная скорлупа,
и осень тихо сбрасывает ризы.

 

ЕЁ ИМЯ

Могущество развалин мавзолея,
романтика готической руины,
величие горы среди равнины
не стоят крохи, что ищу в золе я.

Она одна способна, молодея,
ожить зерном в тяжёлых комьях глины,
в осенний холод кисточкой рябины
покачиваться на ветру, алея.

Её клеймят, нагую, на базарах,
скитается она дорогой вдовьей
среди войны, потопов и пожаров.

Толпа её хоронит пустословьем,
и топит пошлостью, как деньги старой,
но помнит, как зовут её… Любовью!