Наталья МЕЛЁХИНА. АННА ДМИТРИЕВНА ИЗ ВАСИЛЬЕВСКОГО. Рассказ

 

Наталья МЕЛЁХИНА

АННА ДМИТРИЕВНА ИЗ ВАСИЛЬЕВСКОГО

Рассказ

 

Всякий раз, когда бываю в нежилой деревне Васильевское, поражаюсь: насколько мал человек перед лицом неумолимого времени, перед Богом, любовью и смертью!

Сейчас на месте некогда большого села, делившегося на верхнее и нижнее Васильевское, простираются поля сельхозпредприятия «Заря». Посреди одного из полей одиноко возвышается приземистое кирпичное строение – это всё, что осталось от Ильинской церкви. Когда-то её приход составлял более пятисот человек, а ныне разве что пахари, охотники да изредка краеведы с историками навещают храм.

Прямо из кирпичей рвутся к небу берёзы, словно поминальными крестами по утраченной России венчают кровлю. Вблизи этих руин я чувствую странную смесь горечи, радости и покоя. Говорят, что у каждой церкви есть свой ангел-хранитель, приставленный к ней самим Господом. До второго пришествия Христа не покинет он освящённой земли, даже если храм перестаёт существовать. Никак не могу вытряхнуть из своей грешной головы вопросы: чем занимается небесный охранник из Васильевского длинными, чёрными, зимними ночами и короткими, белыми, летними? Не одиноко ли ему? Тоскует ли он по былым временам, когда процветала вся здешняя сельская округа? Поминает ли настоятелей и прихожан в своих молитвах? Поёт ли он на Пасху ангельским живительно-чистым голосом: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…»?

Мне кажется, что поёт. Такая запредельная тишина стоит в тех одичавших местах, что если вслушаться, то всё в ней заключено одномоментно: и звон колоколов, и молитвы, а разговоры и мысли людские за все века словно повисли туманом и никак не развеются… Целый погост прихожан скрыт в густом лесу – есть кого поминать поимённо! За мелиоративной канавой, за сосновой стеной, за током тетеревиным вечно спят и мои родные тоже: старший брат, умерший во младенчестве, дедушка Евгений Николаевич Смирнов, участник Финской и Великой Отечественной. Он скончался от последствий ранений в 1958-м году. И прабабушка – Евдокия Ивановна Смирнова.

Так и подмывает написать всем привычную формулировку: «Прабабушка моя Евдокия была простой крестьянкой». Вот только что это значит – «простой»? Что значит «крестьянкой»? Например, в учебниках истории утверждается, что большинство «простых крестьянок» не умели читать-писать. Но Евдокия Ивановна не знала школьных параграфов XXI века, и вопреки им была грамотной.

В наследство от неё мне достался молитвослов, выпущенный в 1861 году в Киеве, и икона святого Стефана Первомученика, пышно увенчанная лепными орнаментами, выкрашенными краской золотого цвета. Прабабушку учили дома по старинному букварю – аз, буки, веди… Когда точно так же дома училась её младшая дочь Маня, азбука имела уже современный вид. «М…а… м…а… Ма-ма мы-ла ра-му!» – складывала девочка. А Евдокия ругала дочь: «Какая мама-рама? Что за азбука нерусская? Правильно: буквица «М» – «мыслете»! Буквица «А» – «Аз»!».

Ничего не сказано в учебниках истории и о том, что всякая девочка из наших деревень с детства училась петь, сказывать сказки и читать наизусть огромное количества стихов Кольцова, Сурикова, Некрасова, Лермонтова, Пушкина… И стыдным считалось девушке на выданье к семнадцати годам не рассказать по памяти «Сказку о царе Салтане» или «Золотую рыбку».

«Простые крестьянки» владели настоящим «волшебством»: знали, как синие цветочки льна превратить в драгоценную ткань и невесомое кружево; как из молока сделать сливки, а из сливок – масло, сладко тающее во рту; как зерно обратить в хлеб, а хлеб – в квас… Всего и не перечислишь, что они умели, и это без всяких университетов и институтов. Парадокс в том, что университеты и институты остались, а знание «простых крестьянок» кануло в Лету, да так, что учёные и до сих пор не знают, как его из этой Леты обратно вытащить – не получается у многомудрых мужей того, что умела всякая крестьянская девочка. В книгах прабабушки Евдокии про это так было написано: «чтобы посрамить мудрых, Бог избрал то, что в мире считается глупым».

В школьные годы в учебниках истории меня пугали картинки – грязные избы, где телята зимуют рядом с крестьянскими ребятишками. Разве в вологодской деревне привели бы в дом скот? За всю мою жизнь лишь однажды под печку посадили новорожденных поросят. Это случилось в 1986 году, когда в Вологодской области грянули морозы до минус сорока пяти по Цельсию. Поэтому я представляю девочку Маню не в тесной горнице рядышком с телёнком, а в огромной северной избе, чьё устройство напоминает ковчег. Жилая часть – для людей, хлев – для животных, а между ними мост. Чем тебе не капитанский мостик для хозяина с хозяйкой? Прадед и прабабка вели ковчег своей семьи средь житейских бурь, среди жестоких перемен в стране на изломе XIX и XX века. В моём воображении Маня читает псалтирь своей матери, где в Киеве ещё в 1861 году всё как есть было пропечатано «правильными буквицами»: «Что есть челове́к, я́ко по́мниши eго́? или́ сын челове́чь, я́ко посеща́еши eго́? Ума́лил еси́ eго́ ма́лым чим от а́нгел, сла́вою и че́стию венча́л еси́ eго́. И поста́вил еси́ eго́ над де́лы руку́ Твое́ю, вся покори́л еси́ под но́зе eго́. О́вцы и волы́ вся, еще́ же и скоты́ польски́я…».

И я прочитала восьмой псалом, когда пришёл мой срок. Бабушка Мария Дмитриевна передала мне этот молитвослов с псалтырью и икону своей матери, она научила первым молитвам и от неё я впервые в жизни услышала сказки Пушкина, звучащие на вологодском диалекте с перекатным «л» и певучим «о», как на другом языке. Потому до сих пор не могу я их читать в книжках: там они немтыри-покойники, и лишь в голосе человечьем, окающем, обкатывающим «л», как безмолвный камень обкатывает волна, оживают Старик и сварливая Старуха, сватья баба Бабариха и князь Гвидон:

Ты, волна моя, волна!

Ты гульлива и вольна…

Разве могут передать «неправильные буквицы», как поются эти строки женским голосом?

Всего у Евдокии Ивановны было четыре дочери. В первом браке с крестьянином Никанором – Александра и Павла, во втором с крестьянином Дмитрием – Анна и Мария. Причем разница в возрасте у Анны и Марии составляла двадцать один год! В учебниках пишут, что век «простых крестьянок» был недолог, и что уже к тридцати годам превращались они в больных бесплодных старух. Но прабабушка моя не знала, что к тридцати ей положено состариться, и в сорок девять родила младшую – Маню. Я бы посчитала это семейной выдумкой, но с исповедальной правдой из исповедальных же ведомостей, датированных 1917 годом, дошло до наших дней сухое и беспристрастное перечисление: «Дмитрий Анат. Смирнов 57 лет, ж. Евдокия Иван. 55 лет, дети их Анна 28 лет, Мария 6 лет». «Ой, как мать плакала, что не успеет меня вырастить! Умрёт, не увидит, как я замуж выхожу! Но Бог благословил, дал маме долгий век – ещё и моих дочерей, внучек своих, нянчила», – рассказывала моя бабушка.

Особую судьбу дал Бог и старшей сестре Анне. По непонятным причинам в возрасте девяти лет её взял к себе на воспитание известный вологодский помещик – дворянин Николай Николаевич Андреев. Это его усадьба находилась в нежилом ныне Васильевском, это на его землях стояла Ильинская церковь. Бабушка Маня вспоминала: «Анна жила в его доме, воспитывалась барышней. А мы в гости к ней ходили – навещали по праздникам. На праздники-то в Васильевском большие гулянья устраивали, а летом обязательно на лодках катались. В парке от пруда прорыты были канавы, а над ними мостики, и под теми мостиками лодки проплывали. Барин в усадьбе не часто бывал, но вот однажды приезжает, а с ним незнакомый мальчишка. Нищего сироту на дороге подобрал и говорит сестре: «Вот, Аннушка, жениха тебе привёз». Пошутил барин».

Казалось бы, прихоть дворянская, насилие над личностью – детей друг за друга просватать, не спросив их мнения! Опять же вопреки всем стереотипам Анна и Алексей с детства полюбили друг друга и, достигнув совершеннолетия, по своему желанию обвенчались. Николай Николаевич оплатил обучение Алексея, так что, став взрослым, тот сделал неплохую карьеру и со временем возглавил военные продовольственные склады в Вологде. «Барин был добрый. Сам худенький. В детстве болел очень, еле с ним отводились», – вспоминала про Николая Николаевича бабушка.

К сожалению, она то ли не знала толком, то ли не хотела говорить, где учился и где работал муж Анны Дмитриевны. Её воспоминания о прошлом всегда были как бы с оглядкой, с опаской. Она многого не договаривала, иногда и прямо заявляя на мои назойливые расспросы: «А вот об этом я не расскажу». Возможно, потому, что она пережила эпоху репрессий. «Ходили по деревне двойки и тройки. Где чего услышат – доложат, а ночью придут за человеком и с концами… До революции мы с родителями хорошо жили. Богато. А как колхозы начались, обеднели. Пели тогда частушки:

При царе, при Николашке,

Ели белые олашки.

А при власти Ленина

Съели хрен от мерина.

Или ввели налог на бездетность, так тогда девки пели:

Ой вы, девки дорогие,

Да до чего ж мы дожили?

Которо место берегли –

На то налог положили.

Видано ли дело насильно заставлять детей рожать?

Или запоют:

Хорошо тому живётся,

Кто записан в бедноту!

Есть на печку подаётся,

Как ленивому коту!

В этой частушке содержится намёк на то, что при коллективизации вдруг хорошо стали жить бездельники, записанные в «бедноту», но ставшие ею не потому, что их притесняли, а потому, что они не хотели и не умели работать. «Вот однажды парень Толя Воронов так спел, увезли его и в деревню больше не вернулся…» – рассказывала бабушка.  Если переживёшь нечто подобное, то вряд ли будешь свободно направо и налево делиться воспоминаниями о сестре – воспитаннице барина, и о зяте-сироте, которого также вырастил и в люди вывел помещик Андреев.

Брак Анны и Алексея омрачало лишь одно обстоятельство – они были бездетны. Для своей младшей сестры Анна Дмитриевна стала крёстной. Она часто забирала Маню к себе, в Вологду.  Естественно, они обязательно посещали храм, но в остальное время крёстная напропалую баловала Маню.  Покупала отрезы дорогих материалов на платья, старалась угостить такими лакомствами, каких в деревне не достать. Из рассказов бабушки запомнилась такая история. Бабушке было лет одиннадцать-двенадцать. Она гостила у крёстной вместе с двоюродной сестрой-ровесницей по имени Густя (Августа). Девочки счастливо проводили время, наслаждаясь беззаботной городской жизнью. Однажды крёстная отправила их на рынок, среди прочих продуктов наказав купить вафли. Анна Дмитриевна дала сёстрам немного денег «на растрату», чтоб те могли «порадовать девичью душеньку» – на ленты, заколки, платки и прочие приятные мелочи. Маня и Густя гуляли по рынку долго, а потом… забыли название лакомства, за которым их послали! И почему-то вместо слова «вафли» вспомнили «мордели»! Бабушка очень смеялась, когда рассказывала эту историю: ну как вафли могли превратиться в совершенно несозвучные мордели?! Непонятно и, действительно, смешно. Девочки ходили от лотка к лотку, спрашивая морделей. Торговцы разводили руками, но пытались помочь, выспрашивая, как эти диковинные мордели выглядят. Тщетно! Ни Маня, ни Густя никогда не то что не пробовали, а даже и не видели вафель. Возвращаться домой им стало страшно: а вдруг крёстная заругает, что не купили морделей? До самого закрытия рынка бродили они в поисках невиданного лакомства и вернулись домой только под вечер, когда Алексей и Анна уже места себе не находили, думая, что дети пропали. Девочек не ругали, крёстные лишь обрадовались, что дети нашлись да от души посмеялись над вафлями-«морделями».

Можно только догадываться почему, но Алексей не подлежал призыву на Великую Отечественную войну. Возможно, в силу возраста, а возможно, в силу занимаемой должности. Он скончался по естественным причинам через несколько лет после Победы. И Анна Дмитриевна заболела душой. Её сердце словно отказывалось верить в то, что мужа больше нет. После его кончины она продолжала, как ни в чём не бывало, ждать его с работы, накрывать для него завтраки, обеды и ужины, говорить о нём так, как будто он всё ещё жив. Пользуясь её душевной болезнью, злые люди из числа знакомых и соседей подчистую разграбили всё добро, нажитое супругами. Приходили и заявляли, к примеру: «Алексей, велел тебе, Аннушка, отдать мне вон ту вазу». И она отдавала, потому что ведь муж велел… Узнав о болезни крёстной, бабушка сразу же забрала её к себе в деревню, но, к сожалению, вскоре у Анны Дмитриевны появилась ещё и мания преследования, её поведение стало по-настоящему опасным для неё самой и окружающих. Как ни горевала бабушка, но ей пришлось поместить крёстную в психиатрическую больницу, где Анна Дмитриевна и скончалась.

Когда жизнь человека на земле прекращается, остаётся только один вопрос: был ли этот человек счастлив сам и сделал ли он счастливым других? Я думаю, что да. Несмотря на все испытания, трагическую бездетность и душевную болезнь, счастливая судьба досталась Анне Дмитриевне. Она выросла в барской усадьбе, ни в чём не нуждаясь, не зная тяжёлой крестьянской работы, её не просто выучили грамоте, а дали ей неплохое домашнее образование. Она вышла замуж по большой взаимной любви и прожила со своим супругом долгие годы душа в душу.  Она осталась в памяти нашего рода так, как если бы мы были и её потомками тоже, потому что она была истинной крёстной матерью для нашей бабушки. Анна Дмитриевна заботилась о Мане, наставляя её в вере, она сделала детство своей крёстной дочери счастливым и ярким, так что воспоминания нашей бабушки о посещении Кафедрального храма на Пасху или о тех же морделях стали семейными легендами.

Ангел Пречистый, ангел из Васильевского, помолись за покойных рабов Божиих Анну и Алексея! Помолись и за барина Николая, и за прабабушку Евдокию, и за бабушку Маню – и за всю Россию, что была, и не стало её. За все погосты всех деревень до Судного дня – помолись ради Христа! За всех сгинувших в революциях, репрессиях, войнах, реформах – прошлых и настоящих. И нас грешных, живущих здесь и сейчас, не забудь в своих молитвах в прекрасном храме Пророка Илии, что мы за грехи наши больше не увидим, мы, ослепшие и утратившие веру, но зато видят тот храм твои небесные очи, как и прежде, сияющим под перезвон колоколов…

г. Вологда