Эдуард ПОПОВ 
Эдуард ПОПОВ
ОГРОМНЫЙ ПРЕКРАСНЫЙ МИР
Рассказ
Если бы я хотел охарактеризовать себя, я бы не называл своего имени. Оно не имеет никакого значения. Я бы не описывал, как я выгляжу. Если честно, я понятия не имею, как выгляжу. Я бы не перечислял черты своего характера. Мой характер – штука переменчивая, и он во многом зависит от пропорций химических элементов в моем организме. Я изменяюсь с каждым мгновением. Вот сейчас, к примеру, меня становится меньше. Что-то важное выветривается из меня и поднимается вверх. Я чувствую дуновение ветра, я слышу стрекот сороки и гудение литосферных сил под землей. Или всё это мне только кажется.
Если бы я хотел охарактеризовать себя, я бы рассказал вам о своей мечте. Она настолько же проста, насколько несбыточна. Большой и светлый мир... Свежесть зеленой травы, прохлада выстиранного белья, шарканье подошв прохожих… Глубокое гав собаки, рев мотора мотоцикла и смех соседского ребенка… Прозрачные рваные облака, мерцающие лучи солнца, бледный плевок луны… Всё, о чем я мечтал, всё, к чему так стремилось мое естество, было заключено в холодном квадрате окна. Обрамленный деревянной рамой мир был надежно спрятан от меня за стеклом, как какой-то экспонат в музее.
Всё началось очень просто, если не сказать обыденно. Моя мама взволнованно выпрыгнула из нашего убежища, и до меня донесся её тонкий голос. Она издавала полные тревоги звуки. Там был и другой – человеческий – голос. Сиплое прерывистое бубнение. Занавеска отдернулась, и на секунду меня ослепило светом. В проеме торчало лицо. Выпученные глаза, гнилые зубы. Меня обдало несвежим дыханием. Стало страшно, и я попятился. Женщина кого-то звала. Всё это время мама вилась у неё в ногах, я угадывал это по расстоянию от источника звука, и неуёмно кричала. Женщина пнула её. Мамин голос сорвался и зазвучал по новой. Показалось ещё одно лицо. Круглое, вздутое, бородатое. Наши взгляды пересеклись, и это лицо потупилось.
– Чо ти їх не потопив?! – кричала женщина.
– Всіх потопив. А цей такий красівий. Диви: четирьохцвєтний. Він щастьє приносе.
Костлявая рука женщины сгребла меня и всучила мужчине.
– Шоб завтра його тут не було!
Мужчина что-то попытался возразить, но она лишь развернулась и бросила:
– Дєлай шо хочеш!
И осыпала его проклятиями.
Этот мужчина, руки которого пахли табаком и машинным маслом, шел, переставляя ноги в калошах по рыхлой грязи и пальцем запихивал меня в карман. За нами бежала мама. Она тянула печальную ноту, черный тонкий хвост её торчал вертикально, и мне хотелось броситься к ней. Хотелось прорваться сквозь толстые пальцы мужчины – я кусался и царапался, – но стоило мне только выглянуть, как тяжелая пятерня заталкивала меня обратно. Не умолкая, я кричал, чтобы мама забрала меня. Сердце обливалось кровью. Я не знал, что происходит, но чувствовал – что-то нехорошее.
Мужчина повернулся и поднял с обочины камень. Мама остановилась. В следующее мгновение острый вращающийся камень попал ей в грудь, и она вскрикнула. Мужчина выбранился, и мы пошли дальше. Больше мама за нами не бежала.
Двери с шумом захлопнулись, и я оказался в сыром и грохочущем помещении. Под лапами было мокро. Всё тряслось и качалось. Меня кидало из стороны в сторону. Я тщетно пытался удержать равновесие. Со стороны грязных ступеней, из-под проема под дверью, дул сквозняк. Было так неуютно и одиноко, что мне захотелось заплакать.
В помещение вошли четыре ноги в черных ботинках. Чиркнуло, и пространство заполнил густой ядовитый туман. Я ощутил прикосновение к спине. В следующее мгновение непреодолимая сила подняла меня и поднесла к серому худому лицу с квадратной челюстью.
– Диви, якій красівий. Надо тобі? Черирьохцвєтний!
– Та куда мне? У меня уже трое.
– Цей щастьє приносе.
– Угу, проблемы они токо приносят.
Дверь отъехала, и меня вкинули в длинный светлый коридор с рядами деревянных лавок. В стены этого коридора были вделаны большущие окна. В окнах менялись картинки: проплывали ветки деревьев, кусты и кирпичные строения. Плавно опускались и поднимались серые тонкие провода. Несколько лиц умилились моему появлению. Другие, завидев меня, отвели взгляд. Здесь также трясло, но было тише. Пол под лапами был сухим. Я ощутил расползающееся тепло и пошел ему навстречу. Так я уткнулся в усеянный дырочками железный коробок, который грел похлеще моей мамы. Казалось, он горел весь изнутри, этот коробок, и я в самом деле боялся, что он может меня сжечь. Скамейка над коробком скрипнула, и дряблая рука поддела меня под животик. Меня подняли и положили на колени. На этот раз теплые нежные пальцы легли мне на голову и ласково проделали путь по моей спине до самого хвоста. Я сладостно вытянул лапы. Из моей груди вырвался тихий монотонный успокаивающий звук.
Женщина, пахнувшая молоком и ромашковым мылом, принесла меня в большой дом, в котором жило много людей. Во дворе этого дома росли акации, и под их зелеными ветками бегали дети. Меня подняли по ступенькам и занесли в квартиру. Я тут же принялся изучать запахи, и вот что я узнал: совсем недавно здесь была кошка. Из небольшой комнаты, стены которой были обиты плиткой, ещё не выветрился её запах. Она была стара и, по всей видимости, очень несчастна.
Женщина сняла платок и повесила его в прихожей. Медленно она прошла на кухню, открыла белый шкаф, вынула из него пакет и налила мне молока. Я принялся жадно его лакать. Женщина знай удивлялась и доливала.
Вскоре я освоился в новом доме и перестал скучать по маме. Мама стала приятным воспоминанием, не более. Здесь меня любили, я спал на мягкой кровати у хозяйки в ногах, её нежные руки гладили мне шею, в туалет я ходил в пластиковый ящик, наполненный рассыпчатым и приятным. Мне было важно зарывать за собой, чтобы хищники не учуяли мой запах. Не знаю, откуда я это знал, но это было важно.
Хозяйка стала кормить меня чем-то невероятным. Сухим, ароматным и неприлично вкусным. Они были солеными, эти шарики, и после них я выпивал добрую миску воды. Когда я отходил, облизываясь, от кормушки, мой живот так распирало, что, мне казалось, я вот-вот лопну. От счастья.
Однажды к нам пришли. Светловолосая молодая девушка и черноглазый мальчуган с ёжиком на голове. Они неуверенно топтались в дверях, пока моя хозяйка вокруг них хлопотала. Двигалась она чуть быстрее, чем обычно, вся светилась и ликовала. Я видел, с каким благоговейным трепетом она обнимала малого. Весь мир для неё сгустился вокруг этих двух. Я остался за бортом.
Хозяйка провела гостей на кухню, где уже был накрыт стол. Пока они стучали столовыми приборами, я, сходя с ума от запахов, плутал между их ногами, мурчал и терся, в общем, делал всё то, за что меня ругали. Девушка заглянула под стол, и я подался ей навстречу. Она улыбнулась и погрозила мне пальцем. «Тебе нельзя обычной еды, – сказала она. – Ты ешь корм». В какой-то момент короткая нога мальчугана в желтом носке с динозаврами, не достававшая до пола, пнула меня в живот. Я машинально выгнул дугой спину и зашипел. Хозяйка накричала на меня и выгнала за дверь.
Потом они смотрели телевизор, развалясь в мягких креслах, и по ящику показывали кадры каких-то столкновений. Какие-то люди с закрытыми лицами жгли покрышки, другие люди стояли против них стеной, прячась за огромными прозрачными щитами. Диктор сообщала об убитых и раненых. Говорили о каких-то снайперах, показывали медиков и окровавленных людей на каталках. Молодая девушка взяла меня на руки и отдала мальчугану. «Идите поиграйтесь в другую комнату», – сказала она.
Дверь за нами закрылась, и мы остались одни. Из соседней комнаты доносились тревожные звуки телепередачи. Малой бросил меня на кровать и окинул комнату взглядом. Его заинтересовал трельяж, уставленный бутыльками и различными мелкими предметами. Он закусил язык и сел на коленки. Я свернулся клубочком в изножье кровати. Свет мешал, но несильно, меня клонило в сон. Мальчуган тем временем гремел ящичками трельяжа, напевая себе под нос.
Мне всегда нравилось пограничное состояние между бодрствованием и сном. Сознание становится тягучим, плавится, будто смола на солнце, под веки просачиваются неожиданные образы: маленькие муравьи теней превращаются в больших и красочных чудовищ, иногда нелепых, иногда страшных, но всегда безвредных, потому что даже из самого страшного сна есть выход, стоит только открыть глаза.
Дальнейшее описать мне сложно. Меня грубо схватили, и сон прервался. Я открыл глаза и увидел перед собой холодное сияние металла. Лицо мальчика исказила злая усмешка. Он крепко держал меня за шею, сжимая пальцы так, что я почти задыхался, а другой рукой орудовал у моей морды ножницами. Чик-чик, чик-чик, чик-чик, – раздавалось холодное. Я бился изо всех сил, пытаясь вывернуться, и, чуть только он ослабил хватку, крутнулся, полоснул его когтем по запястью, и его клешня разжалась. Он выронил ножницы и заорал. У меня голова шла кругом. Будто кто-то взбаламутил воду. Все гудело и трещало, мне было сложно ориентироваться. Я метнулся к стене, к шкафу, и забежал под кровать. Широко распахнутыми глазами я смотрел в проем и часто дышал. Мне было не по себе. Будто я жил в хорошо освещенной комнате, а кто-то пришел и разбил половину ламп, оставив меня в мерцающих сумерках.
Распахнулась дверь. В комнату влетели четыре ноги. Девушка опустилась на колени и заглянула под кровать. Её рука просунулась и выволокла меня на свет.
– Что это такое?! – крикнула она пацану. – Зачем ты это сделал?!
Меня оставили в покое, и я снова спрятался под кровать. Меня тянуло в темноту. Меня тянуло забыться. Я слышал шлепки, и плач, и грозный крик этой девушки. Мальчуган рыдал, и мне было ещё больше не по себе. Я буквально не понимал, что происходит. Почему размеренная тишина уютной домашней жизни сменилась безумным кавардаком. Впервые за долгое время мне захотелось заплакать.
Примерно раз в месяц хозяйка подходила к этому трельяжу и складывала под тряпочку какие-то цветные бумажки. Также она вертелась у трельяжа перед тем как отправиться с сумками за дверь. Она уходила несколько раз в неделю рано утром, а возвращалась к обеду с полными сумками всякой всячины. В основном, всё не имеющее запаха и неинтересное, но я все равно внимательно обнюхивал по её приходу сумки, потому что именно в них она приносила прозрачный пакетик нереально вкусных хрустящих шариков. Их вкус помог мне пережить сложный период сенсорной депривации, когда я с трудом понимал пространство вокруг себя. Только представьте, я умывался, а чувствовал не тонкое объемное прикосновение своей лапы к щеке, а неясный обрубок грубого ощущения, вот прямо будто-таки взяли да рубанули топором нежное молодое деревце. Но вскоре усы отрасли, и всё пошло по-старому.
В тот период я чувствовал в себе необыкновенный прилив сил. Лапы мои стали крепче, сам я стал занимать больше места в пространстве, и мне пришлось с этим считаться. Хозяйка всё чаще повторяла, что я тяжелый, и убирала мои лапы, когда я запрыгивал на неё и наступал ей на грудь. Но я никак не мог привыкнуть быть осторожнее. Меня буквально распирало от неуемной энергии.
Я стал часто проводить время на подоконнике. Меня волновали букеты запахов, просачивавшиеся сквозь форточку, меня манило к себе бесконечное разнообразие цветов и глубины, которое я видел там, внизу, за этим холодным и твердым стеклом. Над золотыми кронами деревьев размеренно плыли перистые облака, в теплых лучах закатного солнца, расправив широкие крылья, парили голуби, на стремительно темнеющем полотне неба зажигались белые точки – далекие яркие звезды. Иногда, оставляя широкий продавленный след, по синему небу тяжело проплывал корабль. Хозяйка называла его самолетом. Она сама любила на них смотреть, воображая далекие страны и красивых людей, которые смогли себе позволить билет. Она говорила об этом вслух, думая, что если я кот, я ничего не понимаю.
Я стал упрашивать её открыть окно. Мне надо было туда, я чувствовал. Но она лишь сочувственно поджимала губы и гладила меня по холке. Это было невыносимо! Я тысячу раз объяснял, глядя ей прямо в глаза, повышая голос, что мне очень-очень-очень-очень сильно нужно спуститься, туда, в сухую траву, где чей-то мальчишка в испачканных штанишках копает лопаткой грязь. Мне позарез нужно было туда. У тебя, конечно, сыто и хорошо, но душа, понимаешь, просит простора. Меня ждут приключения, меня зовут прохладный ветер, сгущающиеся сумерки, шепот ветвей и листьев. Ты даже не представляешь, моя дорогая хозяйка, насколько ты неправа, когда виновато отводишь взгляд. Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому.
Устав ей что-либо доказывать, поняв, что от этого человека ничего не добиться, я стал орать ночами, требуя, чтобы меня выпустили. Я искал выход сам. Я скребся под дверью, я пытался выдавить лапами стекло, я метался по квартире в поисках потаенных неочевидных ходов. Хозяйка ворочалась всю ночь на кровати, а утром вставала разбитая и с сеткой красных лопнувших капилляров в глазах. Не скажу, что я сочувствовал. Её боль ничто по сравнению с тем, что испытывал я. Она просто не высыпалась, я же терял целую жизнь.
Мое состояние ухудшалось. Запахи из форточки кружили мне голову. Мой нюх так обострился, что даже привычные ароматы квартиры я стал переживать как что-то необычное и интенсивное. Меня взволновала штора. Я повел носом и ощутил далекий химический душок, похожий на полежалые травы. Что-то во мне возмутилось и вызрело. Я повернулся к шторе задом, поднял хвост и выпустил приятную, сильную, долгую струю. О, как запахла она! Моя визитная карточка. Аромат, который я должен оставить везде. Ножка дивана, кресло, стул на кухне, просто угол стены, тюль, сапог, гортензия в горшке и, конечно, трельяж. Всё это заняло какое-то время. После каждой метки хозяйка почему-то хваталась за голову дряблыми руками и бежала за тряпкой. Я спокойно наблюдал за её хлопотами и замирал в предвкушении, представляя, как сделаю это в следующий раз.
Но если пришла молодая русая девушка, значит не быть добру. Она принесла какой-то ящик с дверцей из железных прутьев, грубо запихала меня в этот ящик, и на большой черной машине увезла в пахнущий медикаментами дом, где человек в розовой униформе провел надо мной какие-то манипуляции, после которых я чувствовал себя очень и очень плохо. Всё это напомнило мне ту ужасную ситуацию с ножницами, и я решил, что они, должно быть, родственники, эти люди. По крайней мере, на лице мальчика – а он помог молодой девушке свозить меня туда и обратно – застыла знакомая мне злая полуулыбка, когда он склонился надо мной, бессильно лежавшим в углу на тряпке.
С тех пор я стал спокойнее. Энергия больше не била ключом, мне не хотелось кричать, меня часто одолевала сонливость, но я все также много времени проводил на подоконнике, сопровождая глазами женщин с колясками, отъезжающие машины и следя за зигзагообразными траекториями птиц. И хотя я больше не создавал проблем ночами и не пускал свою визитную струю, я по-прежнему мечтал об улице. Вот только мечта моя стала сильнее. Появилась какая-то злая уверенность, что я своего достигну. А ещё – спокойная готовность ждать.
Из телевизора я узнал, что президентом стал то ли актер, то ли клоун. Одни говорящие головы били тревогу и задавались вопросом, как нам дальше жить, другие ликовали: наконец всё изменится, говорили они. Хозяйка, сидя в мягком протертом кресле, из которого торчал поролон, качала головой.
Русая девушка навещала нас время от времени. В её внешности случились кое-какие изменения: сноп волос над ушами побелел, появился второй подбородок, вся она как-то огрузла и выцвела. В её движениях больше не было прежней легкости, в глазах застыла усталость. Перемены затронули и мою хозяйку. Она стала печальнее и слабее. Она шаркала по квартире, тяжело переставляя ноги, и много вздыхала. Зато мальчик, наоборот, окреп и возмужал. В нём теперь струилась та самая неуемная энергия, которая так быстро покинула меня. Его подбородок выдвинулся вперед, глаза блестели, на шее вспух кадык, и голос сделался бархатным и низким, пробирающим своим тембром до костей. Руки мальчика стали длинными и крючковатыми, как вьющиеся лианы, и он всё время не знал, куда их деть: то ли держать в карманах, то ли вытягивать по швам.
У меня начались проблемы. Когда я пытался сходить в туалет, у меня не получалось. Более того, чем сильнее я тужился, тем больнее становилось. Хозяйка заметила это, и отвезла меня в тот пахнущий медикаментами дом. После непродолжительного осмотра (слава богу, без острых металлических предметов) ей рекомендовали сменить мне диету. Если я всё правильно понял, у меня хотели отнять мои аппетитные ароматные шарики и давать мне еду со стола. Ту самую, которую раньше мне было нельзя. Этих людей не поймешь. Сегодня одно, завтра другое.
Ну, попробовал я эту еду. Не мясо, а какая-то резиновая блевотина. Не понимаю, как я раньше мог этого хотеть. Я съел совсем мало, буквально попробовал на зуб и выплюнул. Хозяйка, стоя надо мной, вздохнула и грозно приказала мне есть. Ага, конечно. Кому после жирного молока захочется пресной воды? Верните мне мои хрустящие шарики, мою единственную радость, и тогда, возможно, я вас всех прощу за то, что не открываете передо мной окно и, выскакивая за дверь, отпихиваете меня ногами.
Голодовка принесла плоды. Мы боролись с хозяйкой около недели, за это время я заметно потерял в весе, и, конечно, испытывал неприятные ощущения в животе и во рту, порой он наполнялся такими массами слюны, что я всерьез боялся захлебнуться, но в целом для меня все прошло легко, ведь я открыл прекрасный способ переносить тяготы: когда я не орал, я спал. Совсем другое дело – хозяйка. Несчастная старушка не могла найти себе места, видя, как я отворачиваюсь от очередного кусочка мяса. Её раздирали противоречия: с одной стороны, на неё давили строгие указания ветеринара, с другой – она знала, что ей самой станет легче, если она просто пойдет мне навстречу. Так и случилось. В одно прекрасное утро об донышко моей мисочки застучали мои сухие желанные шарики.
Приходила девушка. Она долго что-то рассказывала моей хозяйке, а у той в глазах стояли слезы, и она часто подносила платок к лицу. Девушка успокаивала мою хозяйку, обнимала её за плечи и повторяла, что уезжает ненадолго, что они ещё увидятся. А хозяйка, всхлипывая, говорила: «Ага, после моей смерти».
Когда девушка ушла, хозяйка долго смотрела в пустое пространство и совсем меня не замечала.
После этого случая я больше не видел девушку. Отныне мальчик приходил один. И всегда хозяйка проводила его на кухню, наливала ему что-то в огромную миску, садилась напротив и подпирала подбородок рукой. Мальчик, хотя он был уже далеко не мальчик, молча сёрбал горячую жижу и избегал взгляда моей хозяйки. Иногда они обменивались короткими фразами, но после них всегда наступала долгая непроглядная тишина.
Бывало, хозяйка удалялась в спальню и доставала из-под тряпочки на трельяже несколько цветных бумажек. Вернувшись на кухню или в коридор, она вручала их мальчику, и он отрывисто её благодарил.
Так продолжалось довольно долго, пока между ними не случилась ссора. А было это вот как. Мальчик пришел в очередной раз, и хозяйка холодно открыла ему и отстраненно ждала, пока он разуется и пройдет на кухню. Дальше она дождалась, пока он поест, убрала грязную миску в раковину и строгим тоном спросила, почему он попал в полицию. Мальчик зыркнул на неё исподлобья и ответил что-то резкое и неприятное. Хозяйка – в слезы. Мальчик кинул недоеденный кусок хлеба на стол, встал и заторопился к выходу. Прокричав на прощание что-то такое, от чего слезы хлынули из глаз моей хозяйки с новой силой, он хлопнул железной дверью и был таков.
За окном менялись сезоны. Мне всегда нравилось наблюдать, как зеленые кроны желтеют, покрываются золотистой стружкой, ветер усиливается и срывает с ветвей последние сморщенные листочки, а потом на землю тихо опускается серебристый пух. Дети выходят из дому в толстых куртках, тянут за собой санки, пластмассовые тарелки и специальные длинные палки для метания снежинок. На несколько дней двор погружается в сказку. Вырастают высокие улыбающиеся снеговики, в сплошном белом покрове на лужайке появляются продавленные ангелочки. А потом поднимается солнце, и всё это тает. И вот уже слякоть, грязь, буксующие машины и редкий, перепрыгивающий лужи, прохожий.
Так было из года в год, пока привычный ход вещей не нарушили взрывы. Я устал считать их количество. В открытую форточку теперь доносились тревожные звуки сирены, на улице, несмотря на солнечную погоду, никого не было. Лужайку теперь топтали грубые сапоги людей в военной форме. Взрывы бывали такими громкими, что закладывало уши. Однажды после сильного взрыва стекло, через которое я смотрел на мир, выбило. Осколки посыпались на пол, и хозяйка не сразу решилась выйти из коридора, где сидела на маленьком скрипучем стульчике. Я понял, что это мой шанс. Я поднял лапу и шагнул, но подушечку прорезала острая боль. Я вскрикнул и заметался. Каждый шаг причинял мне ещё большую боль. Хозяйка, причитая, бросилась ко мне, перевернула меня и что-то вынула из моей лапы. После того случая я долго хромал, но целебная слюна помогла остановить кровотечение и избавиться от боли.
«Ракета поцілила у багатоповерхівку. Тридцятьох людей поранено, десять загиблих, двоє з них – діти», – говорил из ящика женский голос. У хозяйки в глазах стояли слезы.
Она не всегда проводила воздушные тревоги в коридоре. Иногда она торопливо собиралась – насколько ей позволяло здоровье – и выходила за дверь. Я сидел в прихожей и прислушивался к её затихающим шагам. Она бы брала меня с собой, но, во-первых, во время взрывов я обычно прятался под диваном, а во-вторых, она бы не сдюжила меня поднять. Следует признать, я немного злоупотреблял кормом, и если бы вы хотели найти во мне меня прежнего, вам бы пришлось снять с меня толстый обволакивающий слой жира. А то и не один.
Как-то я услышал знакомый голос. Хозяйка говорила по громкой связи с девушкой.
– Приезжай, мам. Я тебя очень жду. Место приготовила. Работа есть. Обузой ты для меня не будешь.
– А на кого ж я оставлю котика?
– Всё нормально. Никита с ним посидит. Он уже согласился.
– Никита... а он почему не уедет?
– Ну, во-первых, его все равно не выпустят, а во-вторых, он и не хочет.
Хозяйка собрала кое-какие вещи в клетчатую сумку, поставила клетчатую сумку на тачку, и погладила меня на прощание. Никита всё это время был рядом. Она вытерла платком слезы и жестом показала ему на дверь. Он взял тачку и покатил её вслед за ней. Я остался в квартире один. С невыразимой тоской я наблюдал за уменьшающейся фигурой моей старенькой хозяйки в окне. Она торопилась скрыться за углом разрушенного здания. До прилета ракеты на крыльце этого здания, тогда еще целого и подсвеченного по ночам, часто кучковались люди с музыкальными инструментами.
Когда Никита вернулся, он не проявил ко мне интереса. Вечером я захотел есть и попросил его насыпать мне корма, но он грубо оттолкнул меня ногой и велел не мешать. Он был весь поглощен своей маленькой черной коробочкой, которую держал в руках.
На следующий день в дверь постучали. Никита спрыгнул с кровати и как был, в трусах, побежал открывать. В прихожую вошла кудрявая рыжая девушка с пухлыми щеками. Она отдала Никите сумку и поцеловала его.
– Короче, – сказала она, – я нашла способ тебе выехать.
– Правда? – Никита подскочил и обнял её.
– Но нужны деньги.
Никита воровато огляделся и потер руки.
– Где-то у бабки должны быть, – сказал.
Я подал голос.
– Ты кормил кота? – спросила девушка.
– Нет.
– Господи, покорми, – она закатила глаза.
Никита поспешил выполнить ее просьбу.
Когда я отошел, облизываясь, от миски, я не узнал квартиру. Они перевернули всё вверх дном. Девушка сидела в кресле, из которого торчал поролон, рассматривала свои ногти и деловито уточняла, где Никита посмотрел, а где ещё нет. Он поднимал с дивана подушки и раздраженно просил её заткнуться.
Наконец, он добрался до трельяжа, вынул из него один за другим все ящички и разбросал содержимое по полу. Потом он встал и озадаченно окинул взглядом комнату. Тут его взгляд остановился на вязаной с кисточками тряпочке, накрывавшей столешницу трельяжа. Проблеск в глазах, и вот он рывком поднимает тряпочку и... рыча от злости, бросает ею в стену.
– Старая ведьма! – прокричал он и тут же схватился за зеркала трельяжа.
Потянув их, он отшатнулся, а тяжелая мебель, скрипнув, качнулась и обрушилась на пол. Затрещало, загудело, зазвенело. Я совсем потерял рассудок. У меня, что называется, душа ушла в лапы. Ничего не видя, я бросился к выходу, но попал под ноги Никите. Он заорал и побежал за мной. Я проскочил между щиколотками девушки и, вцепившись когтями в ковер, резко повернул. Мелькнул облезлый бок кресла, мелькнула обувь в прихожей. Я не заметил, как влетел в кухню и спрятался под столом. Никита загнал меня в угол. Его ноздри были раздуты, губы сжаты, на шее вспучилась вена. Он протянул руку и грубо схватил меня за шкирку. Я попытался грозно зашипеть, но звук застрял в горле. Какая-то мягкая слабость распространилась по моему телу и перехватила над ним контроль. Задние лапы сами собой поджались. Никита легко проволок меня по линолеуму и поднял. Свободной рукой он повернул ручку окна и распахнул створку. Свежий холодный воздух повалил в квартиру.
– Никита, – предупредительно сказала девушка.
Никита вытянул руку, и я оказался на улице. Мои лапы бессильно повисли над пропастью в пять этажей, мне захотелось ими пошевелить и найти опору, но подлая слабость, захватившая контроль над моими мышцами, не думала отступать. Я только и мог что вертеть глазами.
– Это не смешно, – послышался голос девушки.
– А я и не шучу, – голос Никиты звучал металлически.
– Может, ты не везде посмотрел.
– Везде!
Меня качнуло.
– Отдай его мне.
– Отойди. Отойди, я сказал.
Холодный воздух щипал мне нос и уши. Лапы непроизвольно дрожали.
– При чем тут кот?
– Бабка очень его любит. Говорит, он счастье приносит.
– И?
– А я думаю, он умеет летать.
Пальцы разжались, и волна морозного ветра подхватила меня. Дыхание замерло, зашелестело в ушах, в груди что-то треснуло и расширилось. Лицо Никиты и белая рама окна ушли вверх, мелькнули лысые ветви каштанов, я рефлекторно перевернулся на живот, и в следующее мгновение ощутил, как низ моего тела захлестнула горячая влажная вспышка. Молнией прорезалось воспоминание: точно такая же вспышка прикоснулась ко мне, когда пахнущие табаком и машинным маслом руки в последний момент передумали опускать меня, покорного, в чан с водой. Мир открыл свои объятия. Наконец-то я оказался здесь. Под этим углом зрения двор выглядел особенно привлекательно. На бугорках земли таяли шапки снега, в грязи змеились продавленные следы кошачьих лап, низкие ветки поднимались и опускались как гигантские опахала. Тонкая, едва заметная поэзия свободной жизни. Мне захотелось подпрыгнуть и побежать. Я помнил, в какую сторону ушла хозяйка. Я бы мог найти маму по запаху. Мне было куда пойти. И было откуда не возвращаться. Меня распирало от счастья. Огромный прекрасный мир лежал у моих лап. Рывок – и никто меня не догонит. Возможно, я побегу поищу хозяйку, но в руки я ей не дамся – хватит с меня жизни в золотой клетке. Так, посмотрю, всё ли у неё хорошо, и махну хвостом на прощание. Ведь я теперь могу делать всё. Как там мама? Были ли у неё ещё дети? Я бы познакомился с другими котами. Возможно, они бы научили меня охотиться. Я направил сигнал своим лапам, но они не захотели слушаться. Нервный импульс прострелил тело, и лапы резко дернулись, перевернув меня на спину. Голова запрокинулась, и из горла вырвался непроизвольный хрип. Поле зрения стала заволакивать тошнотворная черная пелена. Исчезло небо, земля, деревья, дорога и гаражи, мир сузился до небольшого подрагивавшего кружочка, в центре которого взволнованно бегали зеленые глаза рыжей девушки. Она кричала: «У него кровь! У него кровь!». А откуда-то сверху слышался громовой хохот, и растворяясь в этом хохоте, поднималось и гасло мое сознание.