Алла БОЛЬШАКОВА. РАССЫПАННОЕ ВРЕМЯ. Об одноимённой книге прозы Тамары Василенко

 

 Алла БОЛЬШАКОВА

 РАССЫПАННОЕ ВРЕМЯ

 Об одноимённой книге прозы Тамары Василенко

 

 Эта книга – первый прозаический опыт известного драматурга, чьи пьесы в преддверии 90-х с успехом шли во многих советских театрах. Затем творчество во многом уступило позиции борьбе за выживание, увлекли и открывшиеся для делового человека возможности. Но ныне и этот период оказался исчерпанным, побудив к осмыслению пройденного за многие десятилетия – собою и своей семьей, в истории которой отразилось время с его своенравными сдвигами, напряженным ритмом, резкими переменами и устойчивыми ценностями. «Рассыпанное время» – собрание заметок, наблюдений, зарисовок, эссе, рассказов о случаях из жизни. Жанр книги-сборника развился еще в 60-х в лирической прозе и до сих пор популярен, поскольку обеспечивает оперативное общение с читателем.

 Воссоздавая историю семьи, автор относит нас к временным периодам, порой отделенным на десятилетия. Вот откуда название этой книги, насыщенной самыми разными событиями, лицами и местами действия. Собрать рассыпанное время на нить воспоминаний пытаются повествователи, нанизывая на неё разноцветные бусинки прошлого, настоящего и будущего.

 Рассказчиков в этой многоликой книжке двое. Первый и основной – это глава семьи, молодая бабушка постсоветских времен, ведущая дневниковую тетрадь, в которой то делится впечатлениями 2000-х, то уносится душой в собственное детство и юность. По сути, Тамара Василенко здесь развивает линию, намеченную, к примеру, в её пьесе «Бабушки тоже были маленькими» (премия «Маленькая премьера» 2011 г.), давшей автобиографическую пару «бабушка и внук», а также саму идею воспоминаний как сопротивления эклектике времени и противоречиям между поколениями. Отсюда же берет начало окутанный мягким ласковым светом образ бабушки, безмерно любящей внука, мечущейся по жизни дочери, да и всего непростого семейства. Готовая самоотверженно помогать не только ближним, но и дальним, бабушка тратит все силы на собирание распадающейся семьи, времени, пространства. Мира, наконец. Ведь «если так трудно найти общий язык в одной семье, каково это – мир во всем мире? Вроде все просто и понятно: не убий, не укради, не навреди, а на деле?..».

 Второй повествовательный лик – внук Олег, комментирующий бабушкину тетрадь: «Интересно читать про себя, написанное другим человеком… Я начал читать и будто провалился в прошлое… Просидел с тетрадкой в своей комнате до самого вечера и читал, читал, читал. Сначала просто так, от фонаря, иронично поправляя бабушкины заметки, но очень скоро превратился в того пацана, о котором она писала». Этот герой – уже порождение противоречивого межвременья, и возраст его (по мере развития действия) колеблется от раннего детства до юности: первые впечатления соседствуют с более поздними, своеобразно взаимодействуя, переплетаясь друг с другом.

 Состоящая из множества эссе, записок, рассказов книга построена по принципу популярного в русской (особенно автобиографической) прозе «двойного взгляда»: не только внутренне, но и композиционно. Воспоминания бабушки дополняются впечатлениями внука, которые по мере его взросления увеличиваются в текстовом объеме, становятся более развернутыми. Для удобства читателя тексты отделены значками: бабушкино повествование маркировано изображением тетрадки, а записки внука – детским профилем.

 Разновозрастное сочетание рассказчиков определяет своеобразие этой книжки, сочетающей черты детской и взрослой литературы и, по-видимому, предназначенной для семейного чтения. Вероятно, многим будет интересно заполнить вечер занимательным чтением – собраться в домашнем кругу на уютном диване, открыть любой из свода пестрых рассказов, небольших по объему и доступных всякому возрасту, а потом вместе обсудить услышанное...

 

 Действие «Рассыпанного времени», каждая главка которого имеет четкое указание времени и места, открывается новым столетием, январем 2001 года, и движется вперед, захватывая разные страны – Россию, Бельгию, Францию, Италию, Испанию, Турцию, Израиль, Польшу, Беларусь... Книга Татьяны Василенко одна из немногих в современной литературе со столь широким географическим пространством. Страны, места и местечки мелькают перед глазами читателя, завораживая пестрым калейдоскопом. Но это отнюдь не путевые заметки: события пропущены через художественную рефлексию автора, выводя на первый план идею сопряжения всего и вся! «Обожаю запах креозота и рельсы, – признается рассказчица. – Идешь, идешь по ним, они не кончаются, обвязывают землю по кругу, чтобы она случайно не развалилась, не рассыпалась…».

 Разновременные пласты постсоветской реальности также стремятся к соединению: повествование уносит нас из 2000-х в 1950-е, к раннему детству героини-рассказчицы, а оттуда – вперед, к перестройке и постсоветскому разлому. Такой же принцип собирательности действует на уровне героев/персонажей. Перемещения в пространстве и встречи с людьми разных времен, стран и национальностей, возрастов и жизненных судеб позволяет создать галерею характеров. Здесь и жители России, горожане и сельчане, переживающие слом советской цивилизации и открытие нового большого мира на рубеже веков. Здесь и бежавшие в Европу и Израиль эмигранты, устроившиеся в новой реальности или претерпевшие личную катастрофу: «Мир рушился. Век шел к концу, империя к развалу»; «Нет ничего страшнее, чем жить в эпоху перемен»».

 Несостоявшиеся судьбы российской эмиграции резче всего запечатлены в рассказе «Дедушка Лева», где талантливый музыкант ради куска хлеба вынужден играть на потребу публики в подземном переходе Иерусалима, а беженка из Советской России, прозябающая в святом городе Вифлееме, с горечью признается: «Жили мы в Советском Союзе, жили, нам внушали, что в дерьме живем, и сюда нас за шкирку – в счастье. И в этом счастье все позахлёбывались». Другим, как эмигрантке Ольге из бельгийского города Монса, новая реальность открылась с лучшей стороны, позволив обрести место под европейским солнцем.

 В целом, в книге действуют европейцы разных возрастов и характеров, вступающие в общение с русскими, – может, не всегда удачное, но неизменно интересное для читателя. Ведь даже сквозь «детские» истории о встречах маленького Олега с европейскими сверстниками проглядывают серьезные проблемы взрослого мира: в особенности издержки межнационального общения, отражающие сложности постсоветского времени. В рассказе «Лагерь» (Монс, лето 2003) Олег попадает в бельгийский детский лагерь, где подрабатывает вожатым сын Ольги. Первые контакты с бельгийскими мальчишками дают и радость узнавания нового (встреча с добрым Жюльеном), и горечь несправедливых гонений, которым подвергают малышей другие обитатели лагеря во главе с задирой Паулем. В результате подставы (Олега облыжно обвинили в нападении на местную лошадь, которую сами же хулиганы укололи гвоздем) герой оказывается в положении muchant garson, muchant Russe (плохого мальчика, плохого русского). А ведь по сути задиры играют на предвзятом отношении к русским, увы, ныне все более агрессивно возводимом в аксиому. Даже тетя Оля и её сын Волик верят обвинениям, не внимая объяснениям Олега: «Ты в другой стране, здесь не так, как в России, здесь агрессия – нонсенс». Благодаря свидетельству Жюльена ситуация разрешается благоприятным для «плохого мальчика» образом, однако…

 Однако – а что же происходит в то время в России? За ответом на этот вопрос повествователи перемещаются в самую ни на есть глубинку – Ростов Великий («По щучьему велению…», январь 2001).

 «Я первый раз была в таком древнем русском городе – величавом и нищем, заброшенном и красивом, будто кто-то построил его и заколдовал, усыпил вместе с жителями, чтобы нога современности туда не ступала. Она и не ступала, разве только боком прошлась, и теперь город поражал бедностью и количеством пьяных женщин. Нетрезвые мужики были привычнее и не так бросались в глаза, а может, мужиков в городе по воле того же колдуна не осталось вовсе, вот он и стоял –  нищий, пустой и тихий».

 История о встрече Олега, бабушки и дедушки Толика с местной девочкой Манькой, пытающейся сбежать от пьющей матери и её дружков, напоминает рождественский рассказ о чуде с попавшими в трудную ситуацию людьми. И действительно, в конце рассказа ожидающую спасения девочку берут к себе в новую жизнь сердобольные москвичи. Колеблющееся на грани сказки и яви повествование успешно, в такт увозящей Маньку в уютное будущее машины, разрешается было весьма счастливо. Иначе и быть не может! Ведь «весь Ростов – сказка! И высокие купола Кремля, и заснеженные домишки… – сказка. Явь то, что было в Манькином доме». Однако… Машину останавливают гаишники, благодетелям грозит срок за похищение ребенка – лишь долларовая мзда спасает положение: москвичи отбывают, оставляя девочку на попечение милиции.

 В такого рода незатейливых историях с меткими житейскими наблюдениями, характеристиками времени, нравов проявляется и дар Василенко-драматурга: в умении строить диалоги, создавать жанровые сценки, воспроизводить речевые характеристики персонажей. Достоинство, важное для нынешней прозы, все чаще сбивающейся на монологическую речь автора и оттого делающейся монотонной, ослабляющей читательское внимание.

 Драматургический опыт весьма помогает автору и создавать интересные мини-сценки, действие которых происходит в России и разных уголках Европы и Азии, в городе, деревне, международном лагере, в поезде, автомобиле, на природе, в квартире и частном доме. Все эти социогеографические особенности, все эти рассыпанные по повествовательным рельсам точки пространства, куда волей автора перемещаются герои-повествователи, – все это ситуативное многообразие способствует тому, что речь действующих лиц меняется, тем более по мере появления новых персонажей разных национальностей. Начинает звучать не только русская речь, но и французская, английская, турецкая и другая (конечно, сопровождающаяся переводами), создается колорит того или иного места.

 Особенно колоритна речь персонажей в рассказе «Хренов дед» о поездке в липецкую деревню Миролюбовка летом 2009-го: сценам из сельской жизни, во многом выросшим из пьесы Василенко «Хренова деревня». Однако если построенная в чеховском духе, с замедленным действием пьеса разрешается катастрофическим взрывом, то рассказ выполнен в откровенно юмористическом стиле. А наряду с сельскими типами в нем уже действуют повествовательница-бабушка, глазами которой мы воспринимаем сельскую жизнь, и дедушка Толик. Красочный колорит создается через бурлескные речевые характеристики: в особенности Хренова деда, прозванного так из-за обилия «хренов», появившихся в его речи после отсидки в сталинских лагерях.

 «– Телевизор как включишь, там одни аллигаторы брешут, да девки голые трясутся. Срамота!

 – Олигархи, – автоматически вырвалось у меня.

 Но Хренов дед разбирался в политике не хуже:

 – Какие они на хрен олигархи? Крокодилы зубастые! Знаешь, почему крокодилы плачут? – повернулся к Олегу дед. – Потому что жалко, что в пузо больше не поместилось!

 Над столом нависла туча дедохреновского негодования. Если его понесет, гроза будет громыхать долго, плакала тогда и рыбалка, и починка крыши».

 

 Особенность книги, явно обязанная драматургическому опыту автора, – сюжетность, нередко с приключенческими элементами, как, к примеру, в рассказе «Террористы» (Турция 2004), где мальчики выслеживают преступников, готовящихся взорвать отель. Ситуация переворачивается, однако, самым невероятным образом: подозрительными лицами оказываются… скрывающийся от публики богач и прячущий в дупле дерева свой инвентарь фокусник. А мальчикам выносят благодарность за проявленную бдительность. Это одна из «детских» историй, рассказанных самим героем-ребенком.

 По мере взросления мальчика-рассказчика, повествование все более передоверяется его голосу. В особенности в предфинальном разделе «Переходный возраст», где ломка дотоле подвластного взрослым характера приводит к драматическим результатам. Герой-подросток начинает выламываться из среды, а сидящий в нем, по его же признанию, «злой змий» толкает на сопротивление регламентациям семьи и школы. После зимнего похода происходит сближение Олега с бывшим врагом-одноклассником, который затем предает его, подбивая написать оскорбление в адрес директрисы под скрытыми камерами, о которых тот и не подозревает. Ситуация осложняется все более напряженными отношениями в семье. Подросток отказывается принимать заботу старших, разбивает в порыве гнева подаренный ему компьютер. Милосердной бабушке приходится проявить чудеса дипломатии, дабы внук благополучно окончил школу и поступил в колледж. Сложности переходного возраста, тем более у рождённых в переломные 90-е, еще мало освещены нашей литературой – потому этот раздел книжки особенно интересен.

 Что же противостоит взрывам рассыпающегося времени? Прошлое, когда бабушки тоже были маленькими. Завершение книги возвращает нас в пору детства и отрочества рассказчицы, когда складывались и проходили проверку на прочность нравственные устои и ценностные критерии, сталкивающиеся с необходимостью выживать наперекор всему. Об этом – рассказ «Грех» (Пятигорск 1956) о светлом празднике Пасхи, отмечаемом верующими и в советские времена, и о вынужденной краже бесхозного угля, валяющегося под вагонами на железнодорожной станции.

 «Тетя Мотя залезает на площадку, спрыгивает с другой стороны платформы, снимает меня, стаскивает корзину, и мы идем домой. Сегодня великий праздник – Пасха. Христос Воскресе.

 Куличи освятили, набрали полную корзину угля. И вдруг до меня доходит:

 – Тетя Мотя, а разве воровать можно?

 – Упаси Бог! Грех это.

 – А уголь?

 – Мы с вагона не брали, только с земли, там все одно пропадет.

 – А почему вы сказали: давай наворуем?

 – Если нас с этим углем кто увидит, так и посадить могут. По закону нельзя, а по-человечески, так мы народное добро спасли. Теперь даром не пропадет. Зря, что ли, шахтеры трудились? А чужого брать нельзя, не по-божески. Христа за наши грехи и распяли».

 

 Между тем, спустя многие десятилетия, повествовательница колеблется: «А грех этот, случайно всплывший из памяти, так и остался на моей совести?».

 Завершает книгу детских и взрослых историй, отражающих движение времени и собирание его россыпей на скрижалях памяти, зарисовка «Землетрясение» (хутор под Армавиром, 1965), выросшая из одноименной пьесы, особенно популярной у Василенко-драматурга. Перед нами – история о несостоявшейся катастрофе, словно утишенной, умиротворенной духовными усилиями двух подруг. Однако если в пьесе ситуация более обострена и развернута, драматизация действия обретает предельную напряженность, разрешаясь идеей спасения мира, то в эссе все более минорно, приглушено и описательно. Некоторая обрывочность проявляется и в отсутствии ожидаемой концовки всей книги, которая завершается несколько формально: фактом взросления героя-рассказчика, но не катарсическим разрешением назревших проблем и конфликтов. Может вызвать неприятие и слишком большой объем сборника, из которого вполне можно было бы выделить главы-доминанты, убрав менее важное, замедляющее движение авторской и читательской мысли.

 Тем не менее первый прозаический опыт Тамары Василенко состоялся. Впереди – реализация ею книжных проектов, посвященных теме семейной, жизни творческой интеллигенции, судьбам российской эмиграции и истории деловой женщины в переломное время…