Антонида СМОЛИНА. НЕ ПО ЛЮБВИ. Рассказы

 

Антонида СМОЛИНА

НЕ ПО ЛЮБВИ

Рассказы

 

ТАНЬКИНЫ СЛЁЗЫ

 

Танька была нагулянной. Об этом ей регулярно сообщала бабушка. Так и говорила: «Чего от тебя ждать-то, от нагулянной?».

После чего непременно уходила в размышления о Танькиных родителях: «Нет бы на кого стоящего запала (это про Катерину, мать Танькину), а то сама пустоголовая, он (отец то бишь) – ни кожи, ни рожи, вот и выродили детушку». Танька к бабушкиным речам привыкла, хотя иногда ей хотелось узнать что-нибудь еще про своих родителей.

Анна Егоровна (так звали Танькину бабушку) всю жизнь проработала телятницей в совхозе, за что имела удостоверение «Ветеран труда», поздравительную открытку к Дню работника сельского хозяйства и мучительный артрит, скрючивший почти все суставы её некогда могучего организма. Однако характер у этой старушки был тот ещё: с надуманного её не своротить, а вот за обиду можно было понаслушаться.

Катерина была её единственной дочерью. Отца она никогда не знала, ибо молодой муж Анны Егоровны убит был упавшей сосной на делянке через три месяца после свадьбы. Мать, понятное дело, работала от зари до зари – всё-таки одна девку воспитывала. Выросла Катерина как-то незаметно, после школы уехала в Северодвинск учиться на закройщицу, а уже к лету вернулась тяжёлая. Поругалась Анна Егоровна, погремела крынками, да делать нечего.

Мать из Катерины получилась хорошая, только не суждено ей было воспитать Таньку до полного возраста, оставила сиротой, едва той исполнилось четыре годика. Скрутило Катерину быстро: Рождество встретила на больничной койке, а в Крещенский сочельник ей уже готовили другую постель – топорами да ломами ворошили промерзшую глину.

Так и остались Анна Егоровна с Танькой вдвоём. Матери Танька почти не помнила. Только смотрела порой на её фотографии и думала, что лицо у этой женщины такое знакомое-знакомое. Хотя не оттого ли, что фотографии были изучены ею вплоть до самой маленькой чёрточки?

Танька росла тихой девочкой, со своими какими-то укромными делами и заботами, которые, правда, не всегда одобрялись её бабушкой. Анна Егоровна считала, что растить Таньку надо в строгости, и за провинности наказывала. Ремня в руки не брала, зато на язык остра была, до слёз Таньку в два счёта доводила.

Особенно Егоровне удавались всякие обзывательства. Так, за любовь к кошкам она стала Таньку кошкодёркой дразнить. И вроде страшного ничего в этом не было, а всё-таки при бабушке Танька на кошек уже не смотрела.

Исключением была только Муська – шустрая чёрно-белая кошечка, которую Егоровна держала, чтобы мышам спуску не давать. С Танькой они были не разлей вода: Муська, как хвост, всюду следовала за юной хозяйкой.

По весне кошка заметно округлилась. «Опять не меньше шести выродит!» – возмущалась, глядя на неё, Егоровна и пыталась высчитать срок, когда ждать пополнения. С котятами старушка расправлялась быстро: выносила новорожденных под тополь, увешанный вороньими гнездами, и оставляла на волю крылатых хищников.

Однако в этот раз всё пошло не по плану. В июне живот у Муськи пропал. И сама она почти перестала бывать дома. Ясное дело, родила где-то. Вот только потомство кошка умело прятала. Сколько ни пыталась Егоровна её выследить, всё впустую: поводит её Муська кругами возле дома да и сбежит незаметно.

Как-то раз, когда бабушка ушла к соседке посидеть, Танька увидела Муську на тропинке у бани. С кошкой явно было не всё в порядке. По дорожке она не бежала, как обычно, держа хвост трубой, а медленно ползла, перебирая передними лапами. Танька рванула к своей любимице. Муська, Мусечка её буквально была разодрана. Видно, встретилась ей на узкой дорожке чья-то собака. Как она вообще смогла от неё вырваться!

Танька боялась прикоснуться к истерзанному кошачьему тельцу.

– Милая моя! Хорошая моя! Ты поправишься! Ты обязательно поправишься! – причитала она, и на окровавленную шерсть крошились Танькины слёзы.

– Муся, Мусечка! Кис-кис-кис! – Танька попыталась подозвать кошку к бочке с водой, чтобы там, в тенёчке, смочить её раны.

Муська же из последних сил карабкалась в сторону бани.

«Котята! – вдруг озарило Таньку. – Там её котята!».

– Покажи мне, где они, Мусечка! Я помогу тебе. Я обещаю тебе, я никогда вас не брошу. Только не умирай, прошу тебя, не надо умирать…

Кошка не смогла исполнить Танькину просьбу. Все её тело вдруг выгнуло в дугу, дрожь пробежала по нему от ушей до кончика хвоста, и Муська замерла без движения.

С трудом Танька обнаружила небольшой лаз под свод бани. Исцарапавшись о поленницу, ломая ногти и обжигая колени крапивой, она всё же пробралась в Муськино укрытие. Там, в туго свитом гнезде из старого сена и опилок, смешно уложившись горочкой, спали пятеро малышей. Танька ткнулась носом в эту пушистую горку, вдохнула запах молока и нагретого сена и горько, взахлёб заревела. Разбуженные котята в недоумении цеплялись коготками за её волосы, лезли мокрыми мордашками ей в лицо и всё пытались ощупью обнаружить в ней мамку.

Котята были совсем маленькие. Танька стянула из бабушкиной аптечки пипетку и кормила их сметаной – так они быстрей наедались и дольше спали. Притащила им старое детское одеялко и плюшевого медведя. Котята присасывались к нему и громко чмокали. Девочка лежала рядом и шёпотом рассказывала им про Муську: ей ли не знать, насколько важно помнить свою маму.

А через пару недель тайна была с блеском раскрыта Егоровной. Котят извлекли на свет Божий, над Танькой же нависла небывалая гроза.

– Ах ты кошкодёрка! Выкормила на свою голову! Куда мне столько кошек? Скажут, совсем Егоровна с ума спятила. А я ни сном ни духом. Говори, где научилась от бабушки таиться? – долго Егоровна отчитывала плачущую Таньку.

А после как отрезала:

– Чтобы сегодня же их тут не было!

– Бабушка, куда же я их дену?

– Знала, как прятать, знай, и куда девать!

В отчаянье Танька понесла котят под тот самый тополь. Из-за слёз она не видела дороги, шла, будто пьяная, крепко прижимая к груди коробку с котятами. Положила свою ношу под деревом, а сама в беспамятстве повалилась в траву.

Долго ли там лежала Танька, она не поняла, но разбудили её знакомые коготки и мокрые мордашки, которые привычно путались в её волосах. Окрепшие на сметане, котята смогли сами выбраться из коробки.

Танька сгребла своих подопечных в охапку и побежала к бабушке. Почему-то ей вдруг показалось, что бабушка сможет понять и простить её. Танька неслась домой, не чувствуя дороги под ногами.
Однако гроза ещё не миновала. Егоровна завелась не на шутку.

– Мне кошек не надо – и точка. Сейчас же убирай! Чтобы духу твоего не было, пока не уберёшь!

– Бабушка, их вороны не едят, они уже большие, – попыталась оправдаться Танька.

– Мне какое дело! Сама вырастила. Бери лопату, иди закапывай.

– Они же живые! – захлебнулась в рыданиях Танька.

– Велико дело – живые. Это кошки. Они, как тараканы, плодятся. Куда их девать-то? Убирай, кому говорю!

И Танька закопала котят. У дороги она вырыла небольшую ямку, постелила в неё травы. По очереди брала котят и складывала горкой – так, как увидела их впервые. Они расползались, натыкаясь друг на дружку, переворачивались на спину и сучили лапками, пытаясь выбраться из ямы. Танька уговаривала их, целовала и складывала обратно. Потом зацепила лопатой земли и сыпнула на них сверху. Влажный песок не смог пробиться в густой подшерсток котят и скатывался с них, словно вода со смазанной сковороды. Малыши наперебой замяукали и стали ещё активней карабкаться из ямы. Танька снова сыпнула земли. Потом ещё и ещё. А после прижала ладошками бугорок, из-под которого всё ещё неслись сдавленные звуки.

Домой она вернулась затемно, молча разделась и легла спать.

Про этот случай в доме Егоровны никогда не говорили. Танька стала ещё тише и послушней. Осенью пошла в первый класс. Училась на одни пятерки. Егоровна с гордостью показывала её дневник соседям.

С тех пор прошло много лет. Уж покосилась та изба, в которой хозяйничала Егоровна. Завалилась набок банька, где хитрая кошка спрятала от неё своих котят. Затянуло быльём и крапивой тропинки, на которые крошились горькие девчоночьи слёзы. Все стирает время, нет у него памяти. И только в душной палате районного дома для престарелых самой смертью забытая старушка всё ещё помнила, как заплаканная Танька прижимала к груди коробку с котятами.

 

НЕ ПО ЛЮБВИ

 

Каждую весну в канун Дня Победы жители окрестных деревень тянутся на старое сельское кладбище, чтобы навести порядок на могилах усопших родственников. Так уж повелось в наших местах.
Собрав нехитрый инструмент, закинув в сумку пару бутербродов, я тоже выдвигаюсь в путь. Работы предстоит немало: с каждым годом прибывает родных лиц на погосте.

Скользя по непросохшей еще тропинке и звучно булькаясь сапогом в неприметные под прошлогодней травой ложбины, наконец, огибаю упавшую изгородь первых захоронений, чтобы выйти на «центральную улочку». Так прозвала новую часть старого кладбища одинокая тетка Александра, которая всё просила по смерти положить её ближе к народу: боялась затосковать под темными елями окраин. Вон там её оградка – совсем скоро заалеет цветущим шиповником у покосившегося креста.

Добрые встречи предстоят мне этим утром: сколько несказанного надо сказать, сколько вспомнить и оставить здесь, за шумом берёз и сосен, оберегающих священную тишину.

И, как прежде, ранним гостем забреду к Раисе Прокопьевне – звонкой и радушной тёте Рае, скормившей местной ребятне за чаем не один пуд шоколадных конфет.

Дом её пристроился на самом краю самой дальней деревни нашего сельсовета. Из окна на кухне видны поля, будто пришитые кромкой к горизонту, а в комнате в открытые летом створки ломятся тяжёлые ветки черёмух. На столе – неубывающая гора пирогов, фырчащий самовар, на стене – безумолчные ходики, которым совсем неважно точное время, будто не для того завела их хозяйка.

Конечно, давно нет ни самовара, ни ходиков. Окна наглухо зашиты тёсом, крыша просела, а крыльцо устало завалилось набок. И всё равно нельзя не улыбнуться, вспоминая тот дом.

Был у Раисы Прокопьевны муж – дядя Алексей. И был он полной её противоположностью. Она – шумная, деловитая, ни минуты без дела, а он – чего уж таить – нюня. Всем и всегда рулила тетя Рая, он же послушно исполнял указы, умудряясь тем не менее регулярно напороться на праведный гнев своей благоверной. Впрочем, не так уж прост был дядя Алексей, но об этом чуть позже.

– Мы ведь с ним не по любви женились, – охотно делилась тетя Рая, расположившись у стола с чашкой «ликёрчика», так она называла рябиновую настойку, разбавленную горячим чаем.

– Ну, Раечка, зачем же ты опять начинаешь? – пытался возразить герой этой истории.

– А затем, что по любви надо было замуж идти, за Генку-инженера: жила бы, как сыр в масле каталась, а не с тобой мыкалась. Сколько нервов ты мне истрепал, вон, неврологию заработала, – заводилась тетя Рая и бесцеремонно тыкала растопыренной пятернёй в нос супругу.

После этого дядя Алексей обычно находил себе срочное занятие во дворе, привычно скрываясь с глаз обиженной женщины.

А она продолжала уже знакомую всем историю:

– Я тогда с подружкой из деревни только выбралась. Приехали мы в Мурманск производство строить. Прошли курсы маляров-штукатуров, и направили нас цеха красить. А я хороша была! Коса длинная, талия – чуть шире этой чашки. Одевалась всегда с иголочки. Выйду из цеха – юбочка, кофточка, причёсочка – не скажешь, что малярша. Но гордая! Никого к себе не подпускала. И стал за мной Генка-инженер ухлёстывать. То конфет притащит, то цветов. А ведь тогда цветы живые, знаешь, какая редкость была. Одним словом, ухаживал. И нет бы мне, дурехе, приглядеться к нему, всё-таки с местом парень, с головой! Подружка-то моя сразу прочухала, давай ему глазки строить. А мне, видите ли, усы его рыжие не по душе пришлись. Как подойдет ближе – так будто тараканы на меня таращатся. Думаю, а ну целоваться полезет – я ведь заверещу. В общем, он потом на подружке моей и женился. Хотя, точно знаю, всю жизнь меня любил. Мне же этот увалень достался. Как достался-то? Дак ведь говорю же, дура была. Иду по улице как-то, а он у киоска газетного стоит. Рубашка белая, на ветру так и трепыхается, рукава по локоть закатаны, и руки загорелые, словно только вчера с моря вернулся. Подошла поближе, он оглянулся на меня – да как хлоп, хлоп своими ресничищами! Я чуть не села, до чего хорош, зараза, был.

– Теть Рая, так ты ж, выходит, влюбилась в него, а говоришь, не по любви женились.

– Говорю, не по любви, значит, не по любви, – недовольно буркнет несостоявшаяся Джульетта и, отхлебнув ликерчику, пояснит: – Стали тогда молодоженам квартиры выписывать. А я в общежитии на двоих с подружкой комнатку делила. Удобства на этаже, две кровати вдоль стен, да стол с табуретками – и то все казенное. Вот и думаю, замужем-то почти то же самое, только уж всё своё и сама хозяйка – надо замуж идти. А за кого идти? Не за Генку же, с тараканами в квартире жить ой как не хотелось. Вот и потащила этого в загс.

– И не сопротивлялся?

– Да ты глянь на него, ему ведь ни до чего дела нет. Так и до женитьбы не было. Сказала «пошли», он и пошёл.

– Любил, наверно, – подмигнёшь тёте Рае.

– Любил?! – фыркнет она. – У него одна любовь – та, что сорок градусов и булькает.

В защиту дяди Алексея надо всё же сказать, что пьяницей он никогда не был. Однако много лет в их семье продолжалась увлекательная робинзонада. Немыслимыми фантазийными усилиями он находил тайники для заветной чекушки, чтобы приложиться с утра «для запаху», а после по-партизански верно и преданно отстаивать заветный схрон под натиском разбушевавшейся супруги.

Где только он не прятал свою стеклянную подружку: и в доме, и в бане, и даже на огородных грядках находила тетя Рая его тайники. А найдя, с видом торжествующей Немезиды уничтожала найденное жестоко и беспощадно – выливая в отхожее место. После того дня два дядя Алексей ходил пристыженным и обиженным, а как только воспревал духом – поиски начинались снова.

В последнее своё лето Раиса Прокопьевна занялась рукоделием. Очень уж ей приглянулась в одном журнале вывязанная крючком барышня с зонтиком: тонкая, изящная, в широкой юбке, она напоминала тёте Рае её саму в лучшие годы. Несколько дней трудилась рукодельница над этим шедевром, и результат того стоил. Барышня, заняв удобную позицию на полке за телевизором, неизменно радовала свою хозяйку.

И в то же лето был побит рекорд по самому длительному ненахождению запретной чекушки. Каждый вечер, ложась спать, тётя Рая ломала голову, где этот старый проныра зарыл своё сокровище. И ведь что интересно, далеко не уходит, надолго не отлучается, а знакомый шлейф уже витает в комнате, под самым её носом. По всем подсчётам, выпита была уже не одна «малушка», но разгадка так и не находилась. Ох, и кипели же тогда страсти на кухне у тёти Раи!

А с первыми осенними деньками Раиса Прокопьевна занемогла. Притихла, присмирела и вскоре ушла в одну из сентябрьских ночей, робко стучащих дождём в тёмные окна. На поминках дядя Алексей вынес ту самую не найденную покойной чекушку. Всё это время она стояла на полке за телевизором. Когда тётя Рая связала свою барышню, для опоры под платье она поставила пустую бутылку, которую тут же ловко подменил её хитроумный супруг.

Ещё долгих двенадцать лет прожил дядя Алексей без тёти Раи. Каждую весну он вот так же приходил на её могилу и, лукаво подмигнув жене, смотрящей на него с надгробного фото, задавал неизменный вопрос:

– Ну что, Раечка, догадалась, где?

И после, выдержав паузу, торжествующе выдавал:

– А вот и нет! – и доставал чекушку то из сапога, то из-под шапки.

Могила дяди Алексея в Мурманске. В прошлом году дети забрали старика к себе, там он и умер.

Надёжно спрятался.

г. Великий Устюг Вологодской области