Максим ВАСЮНОВ. ИЗ КАЗЕННОГО ДОМА. Рассказ

 

Максим ВАСЮНОВ

ИЗ КАЗЕННОГО ДОМА

Рассказ

 

Стоит бомжиха со вздутым лицом, с потрескавшимся лбом, седая, в ватнике – изорванном и пропитавшемся сыростью московских улиц; стоит у последнего вагона метро и смотрит на двух молодых полицейских, которые смеются над ней и покрикивают: «Давай, иди! Корова! Ну, чё встала?». А она, и правда, стоит и ничего не говорит. «Ты чё, тупая?» – не унимаются полицейские и гогочут так, что снующим электричкам не удается заглушить их голоса. Из всех наблюдающих эту картину только я вижу: молчит бомжиха не от тупости – ей есть о чём сказать; но она ждет, когда хоть на секунду замолчат обидчики, и поезда застрянут где-нибудь на перегонах. И такой момент настает. Тут «корова» с наполненными материнского света глазами тихо говорит молодчикам: «Мальчики вы мои! Счастливые! Хорошие мальчики, дай вам Бог, дай вам Бог всего».

Я уставился на бездомную, пораженный её глазами, её поведением, её словами.

…Недавно в Петербурге, обедая в ресторанчике на Невском, я наблюдал, как выгоняют другую хозяйку проспектов и улиц – пьяную, конечно. Так, на все просьбы охраны она отвечала смехом раненого беса, показывая свои гнилые зубы и забинтованный грязной тряпкой средний палец. Еле с ней справились, ресторан потом пришлось проветривать. Или вот еще вспоминается случай. Прямо в центре Москвы, у памятника Пушкину на Страстном, сотрудники ППС вразумляли устроившего дебош бича. Он танцевал на лавках, горланя частушки и песню «Яблоки на снегу», то и дело рассказывая прохожим, что исполнитель этой самой песни когда-то пел и пил у него на свадьбе. «А вообще-то я человек с положением, – хвастался он, – у меня в восьмидесятые было две „Волги“. А теперь я – человек-птица, всем стоять – не шевелиться! Аа-а, испугались?! А я вот вам сейчас!» – и пускался вприсядку. При этом в одной руке бывший чиновник держал бутылку водки, которую грозил разбить об голову полицейского. Чем дело тогда закончилось, я не знаю – торопился. Но удалую наглость бомжа запомнил.

В этот же раз я был совершенно пленен ласковой молчаливостью бомжихи, неизвестно, как и зачем оказавшейся на перроне Киевской станции. Она не то, что на рожон лезть – она вообще не собиралась скандалить или сопротивляться. Лишь несколько минут вглядывалась в смеющихся над ней полицейских – и не жалобным взглядом, не выпрашивающим, а, как я уже сказал, – взглядом матери, которая, быть может, видит своих сыновей в последний раз…

«Мальчики вы мои! Счастливые! Хорошие мальчики, дай вам Бог, дай вам Бог всего».

Не знаю почему – я грешу на врожденное любопытство – но, когда бездомная зашагала к экскаватору, я поплелся за ней. Я не сразу к ней приблизился, нет – наблюдал издалека.

Наверху, в небольшом фойе метро, от грязи лопались полы: на улице стояла поздняя осень, намедни выпал первый снег и тут же растаял. Все, что он оставил после себя, проникало вместе с подошвами горожан в открытые двери. Бомжиху эскалатор вынес в фойе как раз в тот момент, когда очередная толпа внесла в подземку очередную тонну черной слякоти. Бродяжка прошла по мерзкой жиже, как по персидскому ковру – уверенно, целенаправленно и даже слегка грациозно.

На улице темнело. Недавно зажженные фонари боролись с сумраком, отвоевывая у него тень за тенью, но в этом ринге победа уже была ближе к свету, и потому можно было лучше, чем в темном метро, разглядеть и фигуру, и одежду, и походку бомжихи.

Я заметил, что она прихрамывала на правую ногу и при этом часто останавливалась, переводя дух, – её мучила одышка.

И, наконец, одежда. Сейчас при свете фонарей мне открылось, что её сине-грязный ватник не такой уж изорванный. Все заплаты аккуратно пришиты, и вообще, если его постирать, то можно сказать, что эти лоскутки здесь специально – дизайн.

Из-под ватника торчали полы цветастого платья. Были на бомжихе также плотные драповые штаны и калоши, обмотанные мешками и клейкой лентой.

Она пересекла Площадь Европы и поднялась на пешеходный мост, соединяющий Бережковскую набережную с Ростовской.

Дойдя до эскалатора, который вывозил пешеходов на улицу, бездомная в очередной раз остановилась, чтобы перевести дух, а я, воспользовавшись паузой, купил в автомате два стакана горячего чая. При этом я рисовал себе картинку ближайшего будущего: вот бомжиха идет под мост, там садится на ступеньки набережной и задумчиво глядит, как дым въедается в воду. И тут подхожу я с чаем, она мне улыбается и рассказывает историю своей жизни…

Бродяжка под мост не свернула. Она перешла дорогу – причем сделала это, не оглядываясь на машины, будто их тут и не было вовсе, – и нырнув в ближайший переулок, скрылась за углом широкого дома.

Я нашел её за белой трансформаторной будкой, она сидела на каменных плитах, по которым проходили широкие трубы теплотрассы.

За трубами высился внушительный забор, за забором – детский сад, чуть в стороне от него проглядывало здание посольства Турции и маячил красно-белый флаг. Между садом и посольством был вкопан огромный фонарь, который светил в сторону трансформаторной будки. Бездомная сидела спиной к фонарю. Когда я подошел к ней, она шарила в больших белых пакетах, что-то искала.

– Чай будете? – почему-то спросил я сходу.

Она подняла на меня глаза – я их хорошо разглядел в отраженном свете. Это не были глаза старухи, как мне представлялось до этого, – это была женщина, которой не стукнуло и пятидесяти.

– Почему не выпить с хорошим человеком, – голос, не лишенный ноток женственности, но очень простуженный и севший. Так говорили пожилые зэчки, про которых я однажды снимал новостной репортаж.

Новая знакомая взяла у меня пластиковый стакан с чаем и стала греть об него руки. Пакеты отложила в сторону.

– За вами от метро иду, – начал объясняться. – Я – журналист, думаю с вами вот поговорить…

– А ты хорошенький, – срезала она мое мямленье. – Что, больше не нашел, с кем говорить? Я что, звезда какая? – и тут не-звезда залилась звонким смехом.

– Так со звездами неинтересно, я больше люблю с простыми…

– Ой, не знаю, сына, чего тебе и рассказать, – в тот вечер она еще много раз назовет меня «сыной», и каждый раз после этого слова у меня будет пощипывать грудь.

– А вы прямо здесь живете? – спросил я. Надо же было с чего-то начинать.

Бомжиха посмотрела на меня как на психически больного.

– Нет, ты что! Тут я прячу еду, а то Витька, фраер мой, отберет. А я его, чё, обязана кормить, что ли? У него вон в каждом районе по своей Вероничке. Я Вероника, – представилась она.

– Максим.

– У меня старший тоже Максим, – и Вероника широко заулыбалась, совсем как в метро, – добрые морщины и ямочки осыпали её щеки и виски, ту их часть, которую не скрывали седые волосы.

– Старший – это вы про сына, да? Он с вами живет или где?

– Где-то в Испании вроде. Он туда после университета уехал, – она отпила горячий чай. – Ой, вкусный, зараза!

– Как же так получилось? Сын вас бросил? – я пришел за историей и потому упорно добивался своего.

– Да нет, ты что!.. Нет, он не бросил. Это я – дура. Бухала.

Я пытливо стал смотреть в её глаза – к тому времени я уже разглядел их зеленоватый оттенок.

Она поняла смысл моего взгляда.

– Тебе это надо? Больше не с кем говорить? Вон, сколько звезд вокруг! В доме, где я живу на чердаке, тут вот за общагами, так там эта самая живет, как её… – и Вероника, поставив, стакан с чаем на колени, снова пододвинула к себе пакеты и стала в них рыться, будто там может найти имя той звезды, в доме которой она поселилась.

Из пакета бомжиха вытащила сосиски и батон.

– Есть хочешь, сына? – спросила она с такой непосредственностью, будто и правда была моей матерью, а я только что вернулся с работы.

Признаться, я побрезговал её сосисками. Вероника же больше не предлагала.

– А раньше вы чем занимались? Ну, до того, как стали… – как обойти слова «бомжиха» или «бездомная», я не знал, но и называть её так не хотелось, потому я снова замялся.

– А сын у меня тоже на журналиста учился. Младший, Сашка. Где-то тоже в Москве живет, Санька Ковалев, может, слышал такого?

– Нет. Да сейчас журналистов как собак нерезаных, со всеми познакомиться – жизни не хватит.

– Во дает! А я, когда санитаркой работала в онкологичке, там у меня тоже журналист лежал. Убили его – взорвали, говорят, не знаю, правда, нет. Так он говорил, что журналистика – это помойка, ой, он так плакал, так плакал, когда узнал, что у него рак. А у меня вон у самой рак, так и ничё – живу. И он жил, да только, видишь как, не от рака умер-то…

В подобных случаях замечают: «И тут Остапа понесло». Или: «Объект дошел до нужной кондиции». То есть разговорился – теперь главное не сбить его с мыслей, пусть болтает, у всех всегда есть, что наболтать репортеру.

– А вы в медицине работали?

– Да это я уже потом стала, когда бухать начала. Дура, чё… А до этого – на заводе. Кранами управляла, железяки таскала с места на место, во работа была! – и она резко вытянула руку с большим пальцем вперед – так, что даже выронила сосиску. – С завода ушла в 98-ом, зарплату по полгода не платили. А потом в садике работала. Потом второй раз замуж вышла, второго родила. Тяжело жили тогда мы, чё говорить, сына. Вот сейчас ни кола ни двора, а я лучше живу: всегда есть что поесть. А тогда ходила по паркам бутылки собирала после работы, да по ночам на базе овощи перебирала, чтобы хоть как-то Антоху с Сашкой прокормить. Старший-то у меня с бабкой жил, с мамкой моей. 

Антоха, как догадался я, был её второй муж.

– Этот Ельцин – алкоголик, будь он неладен, – вдруг перешла Вероника на политику, – при нём многие хуже бомжей жили, козел!

– Это вы тогда без всего остались?

– Нееет, ты чего. Я потом еще с мужем, с Антохой-то, прожила лет шесть, он, падла, так ни дня и не рабатывал, я все его кормила. Бухала с ним и кормила – это он меня споил, он – зараза, до него я так много не пила. – Вероника заводилась, чего от неё в таком состоянии было ожидать, я не знал, поэтому немного напрягся. Меня больше устраивал добродушный откровенный разговор, как между двумя приятелями.

– То есть, получается, у вас старший сын от первого мужа, а младший от второго? Это я уточняю, чтобы все правильно написать…

– Ой, да ты чё! Писать про меня собрался? Я думала, ты гонишь! А куда напишешь? Ой, ты хоть не пиши фамилию-то мою и сына, а то его только опозорю. – И Вероника снова повеселела от гордости за себя, что на нее обратили внимание. Мне это и нужно было.

– Так вот, значит, и говорю, первый-то – от первого, он с мамкой моей жил. Пока в Испанию не уехал – он ученый там какой-то. А второй от второго, он со своим отцом жил, пока тот не умер, туда ему и дорога…

– Ну, только не заводитесь, – полушутя попросил я, увидев, как заливаются злостью её глаза. – Вы же добрячка, я знаю. – И тут заметил, что Вероника уже допила свой чай, и не нашел ничего лучше, как предложить допить мой, у меня оставалось больше половины. Мой жест её растрогал.

– Ага, давай, сына, не откажусь, давно такого вкусного не пила.

– Да я чуть попозже еще сгоняю, тут недалеко.

– Ты, в натуре, как мой Максим старший. Да уж, натерпелся мой мальчик со мной, навидался меня и синюю, и с мужиками. – И тут Вероника с силой начала чесать свою голову. – Я когда со вторым разошлась, тоже жила у мамки. Бухала запоями… Мамка потом умерла, так я чё – еще больше бухать начала. Работала, помню, постоянно по тридцать третьей выгоняли и снова брали, это я уже в больничке раковой работала, – все это Вероника рассказывала так, будто говорила о своих подвигах в компании друзей – весело, не стыдясь, не скромничая.

– А где та квартира? Мамы-то вашей? У сына?

– А я мужа все третьего искала, рассказать тебе? – Вероника будто не заметила моего вопроса и снова стала звонко смеяться.

– У нас бабка Верка жила в соседнем доме, гадала, все к ней ходили, я раз пять у неё была. На клеёнке, на столе на кухне, как разложит свои карты… И всё время мне говорит: «Муж у тебя третий будет из казённого дома». Я её спрашиваю: «С зоны, что ли?». А она аж подпрыгивала: «Чё с зоны-то, чё с зоны, мать-перемать. Милицейский, может быть, какой. Или начальник, всяко может быть». Я вот всё, дура, искала этого третьего из казенного дома, кого только не перебрала, в сифиличке раза три лежала. А с казенного всё нет и нет, – бродяжка резко замолчала, будто наткнулась в своих воспоминаниях на что-то неприятное, о чем не хотелось говорить. Но я уже умел чувствовать такие моменты и знал, что вот сейчас и надо вытягивать откровения. Главное – угадать, с чем могло быть связано это неприятное воспоминание.

– Нашли в итоге мужа-то из казенного дома?

– Ой, это вообще хоть кино снимай, в натуре тебе говорю, страсти цыганские! – Глаза Вероники сверкнули – угадал, понял я.

– Расскажите, пусть это будет уроком всем.

– Да уж, урок, ничего не скажешь… – и, похлебав с полминуты уже остывший чай, продолжила: – Как наваждение какое было с этим казенным-то мужем. А мы чё тогда – страна непуганая, к гадалкам, как сейчас все в церковь, ходили, вот и верили им. А куда деваться-то было? Кругом разруха, в головах – еще пуще, а Верка… С ней поговоришь – вроде порядок какой в голове сложится. Дурой была, а у дур всё как в тумане, только хер в кармане, – и Вероника хихикнула. В этот раз её смех был похож на смех «мамок» – тех, которые предлагают на трассе девочек. Я таких много повидал, когда автостопом путешествовал. – Книжку-то первую прочла вон уж, когда на улице оказалась. Как сейчас помню – «Тени исчезают в полдень». Ой, книга лучше кино, а ты кино-то видал?

– А что в итоге с казенным-то? – не позволил я разговору пойти по вольному пути.

– Так я тебе и говорю. Бухала, чё. Дура была. Мужиков всё выбирала из зэков или из ментов. Один раз меня в парке менты изнасиловали. В Горьковском прямо. А чё, тогда там лес был сплошняком, там мы часто пили с мусорами. Людка-соседка с ними познакомила, все же знали, что из казенного дома ищу. И все меня знакомили с такими… Ой, дружно тогда жили. Не то, что сейчас – все соседи помогали мне: кто картошкой, кто луком, кто мукой. Это они Макса жалели, чтоб ему было что поесть…

Веронику снова пришлось вернуть к истории, которую она сама же начала.

– Я два месяца в больничке провалялась, потом вышла. И нет, чтобы за ум взяться – опять пить начала! – Вероника в который раз запустила руку в пакет и скоро достала оттуда пачку довольно дорогих сигарет. – Будешь? – предложила она мне.

Я покачал головой.

– Ну молодец! А мой младший лет с двенадцати курит. Отцовское воспитание, чё.

Вероника выпускала дым кольцами и улыбалась так, как будто она на арене цирка показывает невероятный фокус: кольца разбивались о белую, ярко высвеченную фонарем стену будки.

– Я курю и бухаю лет с шестнадцати, – заговорила она, когда полсигареты было уже вытянуто. – Мой первый муж говорил, пить, курить и трахаться у нас начинают одновременно. А чё, так и есть, – еще несколько очередей колец влетело в стену. – Мне мой Витька рассказывает… Он историк у меня, ты что! Пока не спился, умный был мужик. Так вот, он как рассуждает, значит, интересно тебе?

– Интересно!

– Витька говорит, что пьют у нас, когда Россия ломается: страна ломается – люди ломаются. Морально ломаются – русский человек не живет без Родины, понимаешь, сына? Родина для него – это вот как душа. Если кто-то в душу срет, а ты ничего сделать не можешь, тогда глотку заливаешь, понял? Мой говорит, мы едины с ней, со страной. Сплетены с ней, понятно тебе? А не как эти, как их… параллельные линии. Русский – он даже если свою линию гнуть начнет, так и то рано или поздно с Родиной пересечется, с её хотениями, с её болью. – Вероника затянулась, сигарета мигнула красным. – А больно, ты знаешь, больно как, когда видишь, что со страной делается. Да чего там говорить. А женщинам – и того хуже. Мужик – он вечно только о Родине думает, а баба – она еще и о семье. Она ни себя, ни семью от Родины не отделяет. Потому-то и больнее бабе всегда, когда об колено всё это ломают…

– А кто ломает? – не удержался я и встрял в столь неожиданный монолог.

– Да кто только не ломает. Сами себя ломаем. – И Вероника вдруг перекрестилась, чего я от неё уж точно не ожидал. Перекрестилась той же рукой, в которой держала сигарету. – Но это поделом нам, за детей убитых, бабы русские столько детей своих поубивали, когда это разрешено стало, что не дай Боже. Мамка моя, покойница, говорила: «Кругом разврат такой, что все это Бог России не простит».

Вероника подняла на меня свои усталые, но живые глаза. Оценивает, догадался я. Мол, дорос ли я до её миропонимания.

– Все бухают, всё всегда по пьянке делается. Всё плохое с Россией пьяницы сделали. Думали, как лучше, а в итоге, когда отрезвели, поняли, что обосрались. – Бродяжка бросила в пустой стакан окурок, предварительно потушив его о трубу.

– Вам бы блог свой завести, – усмехнулся я.

– А чё, я же не дура, могу хоть блог. Это когда я напьюсь – дурная становлюсь, характер поганый, буяню сразу, драться лезу, ору как угорелая, чё ору, сама не знаю. Мы потому со старшим и разъехались, квартиру мамкину разменяли, он меня терпеть пьяную не мог. А я потом и квартиру пропила свою. Все водка, из-за неё я всё потеряла – и детей, и… всё. Всё мне поделом – такая житуха. По чердакам да по папертям. А мне вообще-то нравится, знаешь. 

Многие бомжи, с которыми мне доводилось разговаривать, жизнью были довольны, поэтому сейчас я даже не удивился.

– Каждый день Боженьку благодарю, что жива. Жива – и ладно. Жратва есть, выпить тоже есть чего. Чем ни жизнь? Гоняют менты да охранники, ну так это их работа. Но не бьют – и на том спасибо. Раньше били. Ох, ты что, я вся ломана-переломана, места живого нет, ты вот об этом напиши, что раньше все били: и менты, и подростки, и все, кому не лень, злой народ-то был. Еще лет пять назад, а сейчас вроде как поспокойнее стали. Время такое. Не спокойнее даже, а равнодушнее – я бы вот даже так сказала. А это, опять же, зло, опять же плохо для России. Но Верка-то, гадалка, говорила мне, что так будет, а потом вроде как опять единство и рассвет. Плела, нет, чё скажешь, сына?

– Да я как-то не знаю, если честно, уже мысль потерял вашу, – признался я.

Вероника широко зевнула, задрала голову, уставилась в темное и низкое московское небо. Она была грустной и задумчивой. Но в состоянии этом долго не задержалась: закурив очередную сигарету, повеселела и даже как-то неприлично подмигнула мне, отчего я потерялся еще больше.

– Ой, а у меня любовь была. Знаешь, какая! С Серегой, – в который раз резко сменила тему разговора моя болтушка. – Мужик один меня пьяную подобрал однажды, это когда уже я одна жила. Подобрал – я прям на улице где-то валялась – к себе привез… ага, как в кино, я тебе говорю! Отмыл, откормил, жить вместе стали. Он мне и цветы вот такими охапками дарил, – и она широко раздвинула свои руки. В левой белела начатая сигарета, в правой – пластиковый стакан, на дне которого сиротел окурок. – А однажды медведя подарил. Плюшевого. Вот так. Ростом, наверное, с эту будку… Ну, с будку – это я брешу, но вот с тебя – точно. Ой, ты чё, как девочку обхаживал, я тебе говорю. – Вероника положила ногу на ногу и принялась раскачивать свою обмотанную полиэтиленом калошу. – А чем он занимался, я так и не поняла, но богато жил, два дома было на участке, баня огромная, вот точно, как эта будка, ага. А потом его убили. Вот тебе и всё, порадовалась жизни – и хватит.

– Да, жалко. А Витька этот ваш, историк, с ним чего, не любовь?

– Любовь! – уверенно и твердо ответила Вероника. – Но Витька – хахаль, это он меня любит, а я так, обжиматься же надо с кем-то, я же баба, не старуха же, за себя полежать еще могу. – И она снова вызывающе подмигнула, конечно, наиграно, в шутку, но тут же совершено серьезно добавила: – Может, я еще встречу своего из казенного дома, кто его знает…

Закапал дождь. Забарабанил по трубам и пластиковым стаканам. Подул тот неприятный ветер, который приходит вместе с первыми каплями и который добирается до самых костей. Вероника молча курила, стряхивая пепел в сторону. Где-то вдалеке ударил колокол. Рука моей знакомой тут же потянулась ко лбу – синий воздух перекрестила дымящая сигарета.

– Может быть, я за чаем схожу, а потом поговорим еще, – предложил я. У меня к этой женщине было еще много вопросов.

– Ага, сына, давай. А я тебя буду вон под тем козырьком ждать, чтоб не мокнуть, – сказала Вероника, вытянув руку в сторону ближайшей жилой пятиэтажки.

…Когда я вернулся, Вероники не было ни под козырьком, ни на прежнем месте. Она не дождалась меня, и, думаю, даже не собиралась ждать…

Про мою бродяжку написать в газету не получилось. С одной стороны, она толком о себе ничего не рассказала, драмы и вкусных деталей на крепкий очерк не хватало, а с другой – никто бы и не дал мне столько места на полосе под историю о бездомной – не для таких работают московские газеты.

С тех пор я часто высматриваю её в метро. Все надеюсь дописать свой очерк. И когда выхожу на Киевской или перехожу с ветки на ветку, то в голове – и это уже доведено до автоматизма – рисуется один и тот же образ:

…неподвижно стоит на перроне стареющая женщина-бомжиха и смотрит, как двое молодых полицейских смеются в её вздутое и потрескавшееся лицо, а она по-доброму так говорит им, как говорят родители в дорогу детям: «Счастливые мальчики, хорошие мальчики, дай вам Бог…».