Сергей МУРАШЕВ. ЗА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ДО ОХОТЫ. Рассказы

 

Сергей МУРАШЕВ

ЗА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ДО ОХОТЫ

Рассказы

 

ИНВАЛИДЫ

 

Не здоровые имеют нужду во враче, но больные.
Еванг. от Марка, глава 2, стих 17

 

Иван испытывал перед ним какой-то парализующий стыд. И было ему от этого некомфортно, плохо и даже больно. Он злился за такую слабость на себя и на него. Какое-то время вовсе въезжал прямо на территорию храма и ставил машину там, где ставили служки. Лишь бы не проходить мимо него. Но потом он понял, что это просто малодушие, и стал парковаться как все.

Обычная храмовая парковка располагалась сразу за дорогой. Вот здесь-то около дороги и просил милостыню инвалид.

Он появился в середине октября. Осенью сидел на вазоне с умершими цветами, а зимой прямо на снегу, ничего под себя не подкладывая для тепла.

Последнее время его, видимо, попросили перейти от ворот забора подальше, и он сидел на другой стороне дороги на бруствере рядом с парковкой.

В плотном чёрном то ли пальто, то ли бушлате, всегда расстёгнутом, таком же чёрном свитере и клетчатом вылинявшем шарфе. В чёрных штанах. На голове шапка обманка с не разворачивающимися ушами. Когда-то дорогая, из норки или выдры. Лицо багровое, а волосы чёрные без седины, и усы и борода чёрные. Хотя он уже не молодой, лет к пятидесяти. Одной ноги у него не было выше колена. В снегу сидел, как в кресле, развалясь. Рядом лежали костыли. Под милостыню инвалид ставил прямо перед обрубком ноги маленькую жестяную коробочку. Крышка коробочки открывалась на навесочках. И на внутренней стороне этой крышки приклеены маленькие иконы и какая-то молитва. Иконки украшены по краям фольгой.

Утром его обычно не было, а вот после службы, когда люди шли из храма, он всегда сидел на своём месте. Не пропускал ни одной субботы и воскресения, ни одного праздника. И даже на грязном снегу бруствера в своей чёрной одежде выглядел особенно чётко. «Нарисовался – не сотрёшь!» – услышал однажды Иван, словно его мысли подслушали.

Половина прихожан ничего не давали ему, половина кидали свои монетки с радостью.

Иван сначала проходил мимо, просто не было наличных денег. И каждый раз чувствовал себя, словно его палками побили. Шёл и старался распрямить «побитую» спину, руки и ноги, но не мог. Иван думал, что будет лучше, если давать милостыню, поэтому стал расплачиваться в магазинах наличными и копить мелочь.

В коробочку почему-то никто не клал бумажных денег – одни монеты: рублёвки, двушки, пятирублёвки, даже десяток не было, одно «серебро». Время от времени инвалид складывал их аккуратными стопками соответственно номиналу.

Коробочка была маленькая и совсем не глубокая. Поэтому, чтобы попасть в неё и не разбить стопки, приходилось наклоняться и мягко класть свою милостыню. Инвалид искренне радовался каждому человеку, повернувшему к нему. Так радуются совсем маленькие дети, которые кричат: «Э! Ээ! Ээ!», взмахивают руками и даже подпрыгивают на месте.

– Здоровья крепкого! С праздником! – говорил он, смотря прямо на клавшего милостыню, и крестился. Одутловатое круглое лицо его светилось в этот момент.

Вскоре Иван узнал, почему клали только монетки. Как-то у него совсем не было мелочи, и он решил подарить сотню. Но когда привычно нагнулся над коробочкой, то положить её туда между стопками монет как-то неловко, да и некуда. Тогда он протянул инвалиду. Тот взял, быстро развернул вчетверо сложенную бумажку и стал размахивать ей, весь потянулся в сторону Ивана:

– Воозьми! Воозьми! Не надо! Воозьми! – лицо его при этом выражало такое страдание, что любой бы опешил.

Сторублёвка, зажатая посерёдке двумя жёлтыми пальцами, трепеталась на ветру и казалось бабочкой, которая вот-вот улетит.

Иван взял её словно попрошайка он. В этот раз не только сковало тело, но и до боли зажало мышцы плеч. Ноющая боль отдавала в сердце. Отпустило только к вечеру, когда он догадался принять ванну.

С этого дня мелочь в кармане Ивана звенела в кармане брюк, в кармане пиджака, в кошельке, лежала в целлофановом пакетике в бардачке машины. Жена, увидев пакетик, стала в шутку звать мужа «мелочным». Иван делал вид, что его это не трогает, а сам злился.

– …Один нищий только серебром берёт, – наконец объяснил он.

Несколько раз инвалид даже снился ему.

Удивляло то, что инвалид столько времени может сидеть на снегу.

Однажды после Рождества Иван опоздал из-за пробок к началу литургии. Выскочил из машины, пикнул на ходу сигнализацией и, придерживая шапку рукой, неловко побежал в сторону храма. Но тут же остановился: на снегу, на своём месте, сидел чёрный человек и улыбался ему.

Иван положил монету в ещё пустую коробочку.

– Спаси Господи! С праздником! Здоровья крепкого!

На секунду ему даже показалось, что служба уже закончилась, и он возвращается из храма. От этого ощущения удалось отделаться только у ворот забора, когда из динамика на колонне раздался громовой возглас дьякона.

Иван оглянулся, чтобы проверить: не померещился ли ему чёрный человек. Нет, тот сидел на прежнем месте и словно для того, чтоб показать, что он живой, неловко переложил костыль.

Уже позже, когда Иван возвращался из храма и второй раз кинул монету в коробочку, его поразила мысль, что всё это время этот человек просидел на холоде на снегу. Он впервые взглянул инвалиду прямо в глаза. Тот чего-то испугался и повторил:

– С праздником! Здоровья крепкого!

В следующее воскресенье Иван специально припозднился на литургию. Попрошайка чернел на своём обычном месте. Иван помедлил немного, чего-то боясь, и прошёл мимо инвалида только вслед за маленькой торопливой женщиной. Почему-то склонив голову и даже чуть сгорбившись. Сам себе показавшись при этом собакой на поводке. Женщина ничего не положила, и он тоже.

Эту свою робость перед чёрным человеком он прижёг в который уже раз сигаретой. Нет, сам он не курил. Но знал тайну, что чёрный человек курит. Как-то раз Иван долго наблюдал за попрошайкой из машины. Служба уже давно закончилась, и весь народ прошёл, даже задержавшиеся. И тут чёрный человек закурил. Он достал сигарету неизвестно откуда, словно из воздуха, как фокусник. Правда, насладиться дымом ему не удалось. В воротах забора появилась полная, а может, беременная женщина в короткой куртке и юбке по колено. На ногах у неё были ботинки и колготки телесного цвета, а на голове летняя косынка, поэтому показалось, что уже вовсю весна или даже лето. Женщина чему-то улыбалась всем лицом.

Попрошайка тут же безжалостно воткнул свою сигарету в снег, и весь обратился к женщине, даже чуть подпрыгнул на месте. Но та его не заметила: всё так же улыбаясь, прошла мимо.

Иван не стал смотреть, что будет дальше, и сразу поехал. Случай этот примирил его с инвалидом. И лечил каждый раз стыд и неловкость перед чёрным человеком.

Больше Иван старался не опаздывать в храм. Приходил ещё до чтения часов. И, конечно, никакого чёрного человека не сидело в снегу. Но несмотря на это, Иван, подъехав, каждый раз взглядывал на место инвалида и убеждался, что того пока нет. Иван старался избавиться от этой, кажущейся ему постыдной, привычки, но не мог. Против его воли глаза всякий раз устремлялись к ямке в бруствере дороги.

Однажды он всё-таки опоздал. Ещё паркуясь и с трудом втиснув свою машину на свободное место, Иван удивился, что уже приехало так много народу. Инвалид сидел на своём обычном месте. После недавних оттепелей ноздреватый снег бруствера был весь усыпан вытаявшим песком; от заледенелых лужиц на дороге отражалось и слепило солнце. Поэтому инвалид в этот раз не вырисовывался так чётко и выпукло.

Иван приостановился. Он приехал с холодной ещё дачи на маленькой, неудобной машине жены. Дать ему было нечего: в кармане лежала тысяча, которую надеялся разменять в храме. Из динамиков донеслись молитвы перед чтением Евангелия. Он вспомнил, что службу перенесли на час раньше, и поспешил в храм. Благо, инвалид не обратил на него никакого внимания, он слушал литургию.

Из-за праздничных торжеств, связанных с юбилеем восстановления храма, вместе с двумя постоянными священниками служил ещё один. Пройдя притвор и скося глаза в угол, Иван увидел, что исповедь всё ещё идёт. Одно это чудо заставило его забыть обо всём на свете и выдохнуть горечь опоздания. Он успел исповедоваться и причаститься. Не стал оставаться на братское чаепитие в честь праздника. Купив свечи, разменял тысячу. Тут же поставил их и с лёгким сердцем вышел на улицу.

На залитом солнцем церковном дворе везде сияли узкие дорожки ручейков, оголивших под коркой хрупкого льда песок, подсыпанный в оттепель. Иван шагал ходко, от хруста ледка хотелось идти ещё быстрее и даже как-то подпрыгивать, но он сдерживал себя. В кармане брюк то сжимал пальцами, то отпускал несколько монеток.

Вдруг за узорной решёткой кованых ворот забора Иван увидел полицейскую машину, стоявшую прямо на дороге. Она закрывала то место, где обычно сидел инвалид. Сначала Ивану показалось, что он оглох: мигали огоньки на крыше машины, а звука сирены не слышно. Но потом он догадался, что мигалка включена, а сирена нет.

Иван ускорил шаг, чтобы поскорее заглянуть за машину: «Прогнали или нет? приехали разбираться?».

Инвалида не было. Костыли лежали на прежнем месте, один прямо, а другой на нём чуть наискосок, словно попытался сделать первый шаг. Коробочка тоже стояла на прежнем месте. Монеты в ней сложены аккуратными стопками с одного края. И тут Иван увидел чуть дальше по дороге большой кожаный мешок около бруствера. Из-под мешка торчала нога, единственная нога в поношенном сапоге-дутике. До этого Иван никогда не обращал внимания, что у инвалида на ноге, почему-то отводил взгляд. Он с силой сжал монеты в кармане. Посмотрел на коробочку: деньги лежали ровными стопками, значит, только что он их уложил, и никто не успел кинуть новой монетки.

Иван повернулся к двум полицейским, что-то записывающим:

– Кто его?! Кто его?! Он сам?! Он сам!

– Сам…

Иван вернулся в храм. Чаепитие только началось. Все весело и оживлённо разговаривали. И только по глазам священника, не глядя благословлявшего людей, подошедших к нему, Иван понял, что тот всё знает.

 

 

ЗА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ДО ОХОТЫ

 

Вдалеке в лесу что-то еле слышно выло или ныло.

– Бежим! – сказал старший, несколько секунд внимательно слушавший этот звук, и сорвался с места.

Молодой постоял немного, раздумывая, и побежал за старшим, уже пропавшим за деревьями.

Удивительно, но старший бежал сноровистее и словно быстрее, легко перепрыгивая через пни и поваленные деревья. Может, потому что был в кирзовых сапогах. А у молодого разогнуты бродни, сковывающие движения.

Эту ночь молодой так и не спал, всё шевелил в костре палочкой, вздымая искры, подкладывал дрова. А выпил вчера больше, маленькую заканчивал один. Штаны ему великоваты, подвязаны верёвкой и на заду с правой стороны большая заплата. Коричневая ветровка с подкладкой короткая, если поднять руки, то сразу оголяются и спина и живот. За плечами у молодого болтается ружьё и рюкзак, в рюкзаке что-то брякает. У старшего ничего не брякает. На лысеющей голове тонкая шерстяная шапочка. На плечах светло-серый распахнутый плащ, полы которого развеваются на ветру. Рюкзачок у него маленький, подбористый, словно прилип к спине, а ружьё он и вовсе держит в руках, прижав ремень к цевью, чтоб не болтался.

Они бежали по сосновому бору, залитому солнцем. Под ногами трещали маленькие сухие ветки, хрустел высохший белый мох.

Иногда из-под ног старшего вздымались облачка пыльцы, видимо, он наступал на какие-то грибы или растения. Молодой чему-то всё время улыбался, он вспоминал, как стреляли вчера по банкам и потратили почти все патроны. А на охоту так и не пошли, тем более, что она открывается только через неделю.

Ноющий звук мотора стал слышнее.

– Он! – обернулся на ходу старший. Лицо его было красным и потным.

Вскоре показался и сам автобус. Тёмно-коричневый пазик замелькал между деревьями. Грунтовая дорога здесь делала большой поворот. И хотя автобус показался слева, старший повернул вправо, чтоб успеть наперерез. Выбежав на бровку, он упал; уже с колен успел махнуть ружьём и крикнуть:

– Стой!

Автобус резко затормозил. Пассажиры дёрнулись вперёд. Хвост поднятой пыли понесло в лес.

Молодой, всё ещё улыбаясь, прибавил ходу и к двери автобуса подбежал первый. Поднявшись на ступеньки, вдруг замер. На него был направлен пистолет участкового. Тот стоял, широко расставив ноги. Пиджак снят и повешен на спинку сидения. Голубая форменная рубашка под мышками тёмная от пота. Фуражка в пыли. Это был не местный участковый.

Молодой растеряно оглядел пассажиров. Прямо перед ним сидели две женщины. У одной на руках ребёнок. Он смотрел, удивлённо приоткрыв рот, но в карих глазах его зарождался страх, какой-то глубинный, всё охватывающий, как у загнанного зверя. Водитель обернулся со своего сидения, высунувшись из-за загородки. Он словно застыл в этой позе. На его лысине блестели капельки пота. Рядом с водителем, на перегородке, большой портрет какой-то певицы с длинными кудрявыми волосами. Почти прямо перед лицом она держит микрофон, а рот широко открыла.

Пыхтя, в автобус поднялся старший. Схватившись руками за половинки дверей, сложенных гармошкой, и встав на первую ступеньку, он хотел что-то сказать, но замер на полуслове:

– Ао…

С минуту все молчали. Мальчик уткнулся матери в грудь и еле слышно плакал. Теперь мать смотрела с тем же страхом, который до этого копился в глазах малыша. Она до мелочей была похожа на сына внешне.

Гудел двигатель автобуса. Чувствовалась вибрация механизмов, работающих вхолостую. С бора доносило запах смолы и слышались тревожные вскрики сойки, где-то далеко-далеко стучал дятел. Мимо окон автобуса пролетела, порхая, бабочка. И почему-то эта глупая всем известная бабочка сильно взволновала молодого. Он, глядя на пистолет, хотел поднять руки вверх, но старший вдруг опомнился:

– …Нас двое, – тихо сказал он, наставляя на участкового ружьё, ты в одного пальнёшь, а второй в тебя.

Тот не шелохнулся. Старший подтолкнул молодого в салон.

– Поехали, – сказал водителю.

Молодой тоже взял ружьё на изготовку.

Участковый глянул на пассажиров и едва заметно кивнул водителю, но руку с пистолетом не отпустил. Казалось, что рука у него занемела и даже существует отдельно от него: отойди он в сторону, рука с пистолетом так и останется на прежнем месте.

Автобус затрясся на ухабах, запылил песком. Этой сухой неприятной пылью слегка запахло в салоне. На ухабах ствол пистолета подпрыгивал, подёргивались ружья в руках мужиков.

Водитель громко просигналил, и у молодого так дёрнулось сердце, что ему показалось – он его проглотил, а потом сердце медленно обратно поползло из желудка.

Пассажиры в салоне как будто ожили, дорожная пыль, лежащая на всём, поднялась и зашевелилась. Никто не знал, что водитель только что чуть не сбил учителя математики, возвращавшегося с рыбалки. Тот вышел прямо на дорогу и голосовал. Автобус промчался так близко от учителя и так быстро, что тот едва успел схватиться за кепку, чтоб её не сдуло.

После сигнала участковый осторожно опустил пистолет и спрятал в кобуру. Тогда старший повесил своё ружьё на одно плечо стволом вниз. Но молодой продолжил держать ружьё в руках. Он, правда, не направлял его на участкового, так и не смог направить на человека. Стоял, прижавшись к одной из стоек, обхватив её согнутой в локте рукой. Его мутило и хотелось спать. Очнулся он от слов старшего:

– Друг, останови в начале деревни.

Уже выехали из леса. Вокруг поля с небольшими перелесками. Автобус, оставив позади несколько первых домов, мягко остановился. Старший сказал: «Спасибо!» и вышел демонстративно-непринуждённо. Молодой же вылез задом, как стоял. Захлопнулись гармошки дверей, автобус поехал.

Оказалось, что водитель остановился удачно, прямо напротив тропинки к дому. Старший уже поднимался по ней, как-то тяжело шагая.

Дом был ярко освещён солнцем так, что казалось, можно различить все щёлки серых брёвен. Только внизу дома, с угла, тень от небольшой баньки. Молодой вдруг почувствовал такую сильную любовь к своему старшему другу и к этому дому, в котором гостил третий день, что даже сам удивился. Попытался догнать его, но это получилось плохо, ноги были словно ватные…