Валерий КУЗНЕЦОВ. «УМОМ ГРОМАМ ПОВЕЛЕВАЮ…». К 280-й годовщине рождения Гавриила Державина

 

Валерий КУЗНЕЦОВ

«УМОМ ГРОМАМ ПОВЕЛЕВАЮ…»

К 280-й годовщине рождения Гавриила Державина

 

Серая асфальтовая лента шоссе Бузулук – Бугуруслан, того самого, что ведёт в Преображенку к Карамзину, потом в Державино, а там, если есть время и колёса, – и к Аксакову… Зелёные всех оттенков пространства полей между лесополосами, гигантские холсты ярко-желтого рапса, высвеченные предгрозовым солнцем; блекло-синее небо с бело-серыми облаками. Зелёное и голубое – два заглавных цвета обнимают душу…

Между поворотами – правым – в Преображенку и левым – в Державино – асфальт стелется по широкому логу, густо заросшему вековыми дубами. Так высоки и густы деревья, так узка дорожная просека, что из солнечного дня вдруг въезжаешь в сумерки.

Они всплывают сами около этих мест – строки, впитанные, кажется, с молоком матери: «И дым Отечества нам сладок и приятен». Грибоедов лишь повторил, переставив державинские удивительные слова: «Мила нам добра весть о милой стороне, Отечества и дым нам сладок и приятен».

Сколько их было, таких приездов в Державино с начала восьмидесятых, и в каждый из них, прежде всего, находил старых своих знакомых: директора средней школы Владимира Петровича Иванова и его жену, хлебосольную Марию Андреевну, так же посылали за продавцом хозяйственного магазина Верой Васильевной Глазуновой, и та обязательно приходила, открывала тяжёлые церковные двери, терпеливо, с какой-то даже надеждой пережидая очередную докуку.

С заполошным шумом и треском крыльев поднимались дикие голуби, обдавая холодно-погребным запахом плесени и остро-терпким духом слежавшегося за десятилетия птичьего помёта. Солнечные столбы с пылинками – сквозь дыры и щели в куполе и забитых окнах – высвечивали ящики с банками краски, рулоны толя, бочки, вилы – всё, что может пригодиться в сельском обиходе…

Откроем ХIХ том Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона: «Село Державино, Смоленское тож, Самарской губернии (административное деление на 1893 год. – В.К.) Бузулукского уезда, принадлежало Г.Р. Державину, в 1798 году построившему здесь церковь, в которой замечательны образа, писаные в Академии художеств». Увы, давно нет тех образов, то есть икон, написанных в той Академии, – разметаны, как и вся Россия, бурями великого и страшного двадцатого века!

В своем последнем стихотворении, написанном 6 июля 1816 года за три дня до кончины, он с высоты пережитого и выстраданного размышляет о судьбе созданного человеком:

Река времён в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы –

То вечности жерлом пожрётся

И общей не уйдет судьбы!

В своих «Записках…», написанных в духе времени от третьего лица, впервые изданных только в 1859 году, поэт сообщает: «Гавриил Романович Державин родился в Казани от благородных родителей, в 1743 году июля 3 числа (14 июля по новому стилю. – В.К.). Отец его служил в армии и, получив от конского удару чахотку, переведён в оренбургские полки премиер-майором; потом отставлен в 1754 году полковником. Мать его была из роду Козловых. Отец его имел за собою… крестьян только десять душ, а мать 50».

Исследователь жизни и творчества Державина Пётр Паламарчук уточняет место рождения поэта: «не в самой Казани, а в одной из казанских деревень, принадлежащих его матери: Сокуры или Кармачи. Отец его… и мать… были похоронены возле церкви села Егорьева, в приходе которой состояли эти две деревни вместе с образовавшейся впоследствии третьей, называвшейся Державино».

В жизни поэта, прошедшего путь от гимназиста и рядового солдата до высочайших государственных должностей, было немало чудесного, необъяснимого: таинства начались в 1744 году – когда годовалому младенцу Державину показали комету, он, «указывая на неё перстом, первое слово выговорил: «Бог!».

На четвертом году он умел читать, на седьмом – уже в Оренбурге, которому он ровесник, – показан первому оренбургскому губернатору Ивану Ивановичу Неплюеву и отдан, за неимением учителей, в обучение немцу Иосифу Розе, сосланному сюда на каторжные работы. Жестокий и развращённый невежда, не знающий грамматики, все добродетели которого умещались в каллиграфическом почерке, Розе, тем не менее, научил через несколько лет своих питомцев «мужеска и женска полу» читать, писать и говорить по-немецки. Пристрастился ученик Державин и к рисованию, «занимаясь им денно и нощно», раскрашивая лубочных богатырей чернилами, простою и жжёною охрой.

В 1754 году, последнем в службе и жизни, отец поэта получил во владение 300 четвертей пахотной земли с лесами и угодьями по реке Кутулуку в Бузулукском уезде, где и основал село Державино, бедное настолько, что, по воспоминаниям сына, «даже 15 р. долгу, после отца оставшаго, заплатить нечем было…». Нежданная смерть отца, видимо, помешала, по обычаю дворянских семейств того времени, зачислить малолетнего сына в полк, чтобы к совершеннолетию ему вышел офицерский чин. Поэтому Казанской гимназии, где начал учиться Гаврила Державин по её открытии в 1758 году, он не кончил. В 1762 году он оказался – почти на десять лет – в солдатской казарме Преображенского полка. Любого другого такая неудача в начале пути могла бы сломать на всю жизнь.

Кстати, с началом службы связано происшествие, едва не стоившее ему жизни. Получив после года службы чин капрала, Державин отпросился в отпуск к матери в Казань. Они съехались в оренбургской деревне, где прожили лето. Дела потребовали поездки Державина в Оренбург, и по дороге, в случайной охоте близ Сорочинской крепости его тяжело ранил дикий кабан. Спасло чудо: из ружья со сломанным ложем он смог попасть утиным зарядом прямо в сердце рассвирепевшего зверя. Раненого лечили «в Оренбурге недель с шесть»…

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», – утверждал Фёдор Тютчев. С Преображенским полком рядовой Державин участвовал в дворцовом перевороте 28 июня 1762 года, когда на трон вместо убитого Петра III взошла его жена Екатерина – будущая державная работодательница необыкновенного чиновника-поэта.

В 1773 году гвардии прапорщик Державин оказался в составе правительственных войск, выступивших против Пугачева. От главнокомандующего войсками А.И. Бибикова офицер-поэт получил приказ захватить самого руководителя Крестьянской войны. Так переплелись судьбы ярчайших личностей эпохи, два русских пути, две правды. Только чудо спасло Державина от пугачевского дротика.

Были и другие его потери в войне с народом: он «лишился всего собственного имущества в Оренбургском уезде и в Казани», и «даже мать … претерпела злодейский плен». Война открыла глаза на многое, о её причинах он писал казанскому губернатору: «надобно остановить грабительство, или, чтобы сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей». Можно сказать, что Крестьянская война довершила его гражданское становление.

С участия Державина в военных событиях Оренбургский край географически уходит как бы на дальний план его жизненных впечатлений – но не из творческих запасников души. Время от времени он посещает Казань, Оренбург и своё Смоленское на Кутулуке. Поэтическое восклицание о Казани: «О колыбель моих первоначальных дней!» можно было бы отнести и к Оренбургу, помня о его шести детских и отроческих «самых впитывающих» годах. Не редкость восточный колорит в его стихах:

Там степи, как моря, струятся,

Седым волнуясь ковылем;

в строках «Памятника» – своего перевода горациевой одноименной оды после перевода Ломоносова (пушкинский «Памятник» появится только через четыре десятилетия):

Слух пройдет обо мне от Белых вод до Чёрных,

Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льёт Урал;

Всяк будет помнить то в народах неисчётных,

Как из безвестности я тем известен стал…;

в литературных мистификациях на темы Востока:

Татарски песни из-под спуду,

Как луч, потомству сообщу.

В одах Екатерине II – Фелице он называет себя мурзой (татарским князем. – В.К.), пишет «Видение Мурзы», где приветствует просвещённый абсолютизм, отвергает обвинения в лести: «…сердца моего товаров за деньги я не продаю». Екатерина II царственно подыграла поэту – идеологу самодержавия, пожаловав «прекрасную золотую, осыпанную бриллиантами табакерку и в ней 500 червоных» с сопроводительной надписью: «Из Оренбурга от Киргизской Царевны мурзе Державину».

Восточные пристрастия поэта объясняются не только и не столько этнографией – в Бархатной книге, родословной знатных русских боярских и дворянских фамилий, род Державиных восходит к роду «Багримы мурзы, выехавшего из Золотой Орды при царе Иване Васильевиче Тёмном…». Державин никогда не забывал об этом, как и о «славе россов», которой страстно служил как русский поэт.

Но общественное и творческое служение Державина еще впереди, пока же он «марает стихи без всяких правил», «проводит свою жизнь между грубых своих товарищей», ведет «маленькую, а потом и … большую карточную игру», живёт частной жизнью своего века, полной бытовых приключений и опасностей.

В 1777 году поручик Державин вынужден «с огорчением» оставить военную службу с пожалованием чина коллежского советника и трехсот душ в Белорусской губернии.

Весной следующего года он женился на 17-летней Екатерине Яковлевне – дочери бывшего камердинера Петра III португальца Бенедикта Бастидона. Мать её была кормилицей Великого князя Павла Петровича, будущего Павла I. Младший современник и друг Державина баснописец Иван Крылов «страстно любил» Екатерину Яковлевну и считал её гениальной.

«Шум славы» звал Державина, и он, «предприимчив, смел и расторопен», шёл на этот зов.

 

Судьба Державина, как могучее дерево на высоте, притягивала молнии бытия – жизнь его вся «в частых, скорых и неожиданных переменах фортуны». Оды к Фелице сделали своё дело: Екатерина II заметила и отличила своего поэта. У него удачная карьера: осенью 1777 года он ещё чиновник департамента Сената, а в 1784-ом назначен Олонецким губернатором новооткрываемой губернии.

У Екатерины II было «кадровое чутьё». Для самой северной российской губернии требовался администратор с твердым характером землепроходца, готового к неожиданностям. Так, в новооткрываемый город Кемь на берегу Белого моря близ Северного полярного круга можно было попасть только морским путем в мае-июне вместе с молебщиками Соловецкого монастыря. «Открыть» же город Кемь державинский недоброхот генерал-губернатор Тутолмин приказал на исходе августа, когда от Кеми дуют сильные встречные ветры. Державину пришлось проехать более «1500 вёрст то верхом на крестьянских лошадях по горам и топям, то в челночках по озёрам и рекам, где не токмо суда, но порядочные лодки проезжать не могут». На обратном пути в шестивесельной лодке он чуть не погиб в «страшную бурю» но, впервые попавший на море, «не потерял духу», «вскочил, закричал на гребцов, чтоб не робели», и так чудом спаслись. «Знать, он ещё Промыслом оставлен для чего-нибудь на сем свете», – подытоживает Державин рассказ об очередном злоключении.

В 1786 году Державин переведен в Тамбовскую губернию, где пробыл до конца 1788 года. В обеих губерниях он деятелен, мужествен, энергичен, содействует просвещению, общественной жизни, пытается расчищать административные «авгиевы конюшни» с их сумасбродством и нелепицей, коррупцией, взяточничеством и даже участием высоких чиновников, как бы сейчас сказали, в «заказных» убийствах. В обеих губерниях приятельские отношения с наместниками неизбежно сменялись враждой. Державин был, по собственному признанию, «горяч и в правде чёрт», но причины его противостояния с высшей властью, видимо, глубже: легче простить горячность и правдивость, чем то, когда подчинённый «смеет блистать умом», – редкому начальнику это удавалось и не только в ХVIII веке.

Окружающие поэта чиновники всех рангов, разделявшие пошлые истины века, знали: служить честно – смешно и глупо; Державин в простодушии мудреца и героя – этого не знал:

Если где вельможам властным

Смел я правду брякнуть вслух,

Мнил быть сердцем беспристрастным

Им, царю, отчизне друг.

Но главным памятником Державину остаётся его поэзия. Его ода «Бог» ещё при жизни автора переводилась на европейские, восточные и даже древнегреческий языки. Написанная «кистью на длинном куске белого атласа», ода украшала дворец японского императора, свидетельствуя о мировой значимости, универсальности русской поэзии. В этой оде явились еще невиданные на русском Парнасе философская глубина и мужество духа:

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я – царь – я раб – я червь – я бог!

Стихами о Ломоносове Державин словно сказал о себе:

В восторгах он своих лишь где черкнул пером –

От пламенных картин поныне слышен гром.

Велика заслуга поэта – реформатора русского языка. При всём засилье, особенно в своих одах, тяжеловесной архаики у него удивительные прорывы в будущее, как в элегии «Задумчивость», датированной 1808 годом:

Задумчиво, один, широкими шагами

Хожу и меряю пустых пространство мест;

Очами мрачными смотрю перед ногами,

Не зрится ль на песке где человечий след.

Увы! я помощи себе между людями

Не вижу, не ищу, как лишь покинуть свет;

Веселье коль прошло, грусть обладает нами,

Зол внутренних печать на взорах всякий чтет.

И мнится, мне кричат долины, реки, холмы,

Каким огнём мой дух и чувствия жегомы

И от дражайших глаз что взор скрывает мой,

Но нет пустынь таких, ни дебрей мрачных, дальных,

Куда любовь моя в мечтах моих печальных

Не приходила бы беседовать со мной.

Отсюда понятнее Державин – автор поговорки: «Учиться никогда не поздно», – в его элегии архаичные словарь и стилистика первых строф подают руку пушкинской прозрачности языка и гармонии строк завершающих. Но до явления поэта Пушкина еще далеко – ему лишь восемь лет!

Следуя традиции отечественных и мировых шедевров «Слова о полку Игореве», «Слова о Законе и Благодати», Державин относится к художественному слову как воплощению истины. Отсюда мужество правды: «Змеёй пред троном не сгибаться, стоять – и Правду говорить!». Отсюда нравственное подвижничество русской классики от Пушкина до Шолохова, Есенина, Николая Рубцова…

В 1794 году Державину впервые изменило богатырство духа:

Всё опустело! Как жизнь мне снести?

Зельная меня съела тоска… –

скончалась его Екатерина Яковлевна, с которой он прожил шестнадцать счастливых лет. Другу-поэту Ивану Дмитриеву он сетовал: «Оплачьте, музы, мою милую, прекрасную, добродетельную Плениру, которая для меня только жила на свете, которая всё мне в нём составляла».

Вторая женитьба Державина связана с его приятельским кругом, куда входили зятья будущей его избранницы Дарьи Алексеевны Дьяковой и среди них – поэт, архитектор, музыкант, ботаник, собиратель русских народных песен Н.А. Львов. Член Российской академии, почётный член Академии художеств (где писались «замечательные образа» для державинской церкви!), Львов проектировал здание Почтамта в Петербурге, Борисоглебский собор в Торжке, перестраивал петербургский дом Державина на набережной Фонтанки (ныне № 118). Не он ли автор проекта и храма Знамения в Смоленском-Державине?

Необычной причиной сватовства Державина стала одна из общих приятельских бесед, случившаяся при жизни первой жены поэта, с «девицей» Дьяковой. Говорили о счастливом замужестве. «…Найдёте мне такого жениха, каков ваш Гаврила Романович, – сказала Дарья Алексеевна Екатерине Яковлевне, – то я пойду за него и надеюсь, что буду с ним счастлива». «Посмеялись и начали другой разговор…», – пишет Державин. – Этот же «в уме его … напечатлелся»… Они соединили свои судьбы «хотя не пламенною романическою любовью, но благоразумием, уважением друг друга и крепким союзом дружбы». Как и в первом его браке, невеста была вдвое моложе.

До конца дней Державин проводил каждое лето в имении жены Званке на берегу Волхова в 70 верстах от Новгорода. В стихотворении «Евгению. Жизнь Званская» он идиллически показал «труды и дни» помещика – мудреца и жизнелюба. Предсказал он и судьбу этого места, где «бога жил певец, Фелицы»: «Разрушится сей дом, засохнет бор и сад, не воспомянется нигде и имя Званки»…

Словно прощальным приветом от Оренбургского края, из «страны отрочества» стало знакомство угасающего Державина с 23-летним тогда начинающим литератором и художественным декламатором Сергеем Аксаковым, будущим автором выдающейся дилогии «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука».

После исполнения Аксаковым оды «На смерть князя Мещерского» великий автор обнял его «со слезами на глазах». Державин прозорливо «много предсказывал… в будущем» своему молодому другу.

В том же году произошла его встреча с юным Александром Пушкиным на публичном экзамене в Лицее, отозвавшаяся в хрестоматийных стихах поэта:

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

По державинским «Запискам…» видно, что в «оренбургскую деревню», о которой поэт «по-соседски» напоминал Аксакову, он наезжал, иногда останавливаясь по нескольку месяцев, в 1754, 1763, 1767, 1773, 1778 и в 1784 годах – до смерти матери Фёклы Андреевны, владелицы деревни, жившей в Казани. Державин, в свою очередь, владел имением до своей смерти в 1816 году. Завещания, в котором он «сделал распоряжение относительно свободы его крестьян», Александр I не утвердил.

Храм Знамения в его оренбургской деревне словно повторил судьбу своего строителя и эпического героя оды «Бог»: «Твоей-то правде нужно было, чтоб смертну бездну преходило мое бессмертно бытие» – он пережил своё уничтожение и в 1990 году заботами Оренбургской областной писательской организации (Союз писателей России) и областного отделения Всероссийского фонда культуры, взявшими над ним шефство, передан местной православной общине. Под началом подвижника веры старосты общины В.Е. Кондакова с благословения митрополита Оренбургского и Бузулукского Леонтия силами немногочисленных верующих прихода началось медленное, нелегкое восстановление порушенного.

Заметно ускорила работы подготовка к празднованию 255-й годовщины со дня рождения поэта и 200-летия храма. То, что совершалось в Державине накануне юбилея, походило на чудо, почти обычное в судьбе поэта. Руководители областной администрации и её комитета по культуре, нефтяной компании «Онако», районной и сельской администраций сделали, казалось, невозможное: храм ожил алтарём, обнесена металлической оградой его территория, сооружена наземная колокольня и установлен колокол, заасфальтированы подъездные дороги.

Такого, в полном смысле, народного праздника при таком стечении гостей из Бузулука и окрестных сёл державинская земля ещё не видела. Так праздновали разве лишь 200-летие Сергея Тимофеевича Аксакова близ его строящегося Дома-музея в знаменитом селе, что в Бугурусланском районе Оренбуржья. Начался Державинский праздник торжественной службой в освящённом храме и долго не успокаивался под открытым небом, несмотря на грозовые тучи… Это было возвращением поэта в места, давшие ему первые отражения «зеркала времен»…

Но двадцатый обезбоженный век не прошел даром: в начале века двадцать первого ежедневные службы в храме Знамения Божьей Матери совершались почти в безлюдье… Нет, совсем не случайно уже в семидесятые, казалось бы, совсем не богоборческие годы ХХ века державинские мальчишки играли черепами – останками из разрушенных церковных захоронений. Если и дальше передавать детям эстафету беспамятства и одичания, кто, в свою очередь, поручится за наш запредельный покой?..

Жаркий июльский полдень… Ветер несёт вместе с пойменной прохладой вольные запахи полыни и чабреца. С юго-запада от ровного горизонта, поросшего щётками лесов, понижается к невидимой из-за вётел ниточке Кутулука пологая равнина. На северо-востоке горизонт взбугривается холмами, переходит в Колочную гору, через овражистую долину взбирается к Лисьей горе, чтобы разбежаться по безымянным шиханам.

Остались от державинских времён этот ветер, насыщенный свежестью трав, вечный – хотелось бы думать так! – абрис холмов, да тоненький Кутулук, как символ быстротечной памяти…

И в солнечных пылинках под куполом возрождённой державинской церкви остался – сладкий дым Отечества, завещанный поэтом:

Так! – весь я не умру; но часть моя большая,

От тлена убежав, по смерти станет жить,

И слава возрастёт моя, не увядая,

Доколь славянов род вселенна будет чтить.