Елена БАСАЛАЕВА. СЛАБЫЙ СНЕГ НЕ ПРЕКРАТИТСЯ. Рассказ

 

Елена БАСАЛАЕВА

СЛАБЫЙ СНЕГ НЕ ПРЕКРАТИТСЯ

Рассказ

 

В субботу Люба работала только до двенадцати. К буфету дети прибегали уже после первой перемены, совали Любе родительские карты и свёрнутые сторублёвки, а она выдавала им пачки с солёной соломкой, дешёвые парфюмированные кексы и дорогущий – в три раза дороже магазинного! – сок. После второго урока поток рвущихся перекусить детишек редел, а ближе к двенадцати опять увеличивался: ученики бежали в столовку перед закрытием, будто дома их никто не ждал и не кормил. Для некоторых, впрочем, так оно и было.

С понедельника по пятницу Люба работала на кухне: пекла «Дорожные» булочки, ватрушки с творогом и джемом, строгала салаты. В будни после второй перемены приходили есть первоклассники, и их Люба встречала заранее, за пару минут: в первом «В» классе училась её единственная дочка – пухлощёкая, кудрявая в отца Василиса.

В тесной рубашке, в школьном сарафане дочка долго казалась Любе чужой, взрослой. Она садилась за стол вместе с другими ребятишками, неправильно – так и не отучили – брала ложку.

– Привет, доча! Кирюха, привет!

Мальчик, с которым здоровалась Люба, был сыном местной учительницы и Любиной подружки. С Евой они познакомились в позапрошлом году, и началось всё едва ли не со скандала. Ева тогда привел в столовку свой класс, и кто-то из её детей разбил стакан, залив столешницу и пространство под стульями липким киселём.

– Убирайте давайте! – накинулась на училку громкоголосая Люба. Накануне был только четверг, а Серёга уже затарился «чебурашками» пива, и Люба, предчувствуя, что мужик вечером будет пьяный, срывала зло на провинившихся.

Училка вяло повозила по столу тряпкой, потом заявила, что через минуту звонок и развернулась к выходу.

– Куда собрались?! Убрать надо! – продолжала психовать Люба. – Весь пол загадили!

Трель звонка оглушила Любу, а, когда всё стихло, как-то сам собой стих и пропал её гнев. Как ни странно, проштрафившаяся училка вернулась в столовую на следующей перемене. Люба горячо извинялась перед ней, сказала, что убирать уже ничего не надо. Через две минуты оказалось, что зовут невысокую, стриженную под длинное каре училку Ева – ну, Ева Михайловна, что работает она здесь ровно год, и её сыну Кириллу столько же, сколько Любиной дочке – пять. А через два часа, когда закончились уроки, они уже вдвоём шли на остановку, и Люба, всегда настороженная, недоверчивая к людям, удивлялась, как легко разговаривать с новой знакомой. Никаких «понтов», хотя и учитель. А ведь некоторые – насмотрелась она в школе – на полном серьёзе мнили себя каким-то высшим обществом. Непонятно, с каких щей – получают-то на три копейки больше поваров.

Люба тогда считала, что для своих двадцати семи получает нормально. Чуть больше зарабатывала Юлька – главный повар в школьной столовке. Юлька готовила не так много, всё время стояла на раздаче, сразу после звонка на урок подсчитывала деньги, полученные от школьников, и было видно, что этот процесс ей более чем приятен. Глядя на неё, Люба часто думала, что деньги так и должны идти Юльке в руки. И эти мысли оправдались. Когда в двадцатом году грянул ковид, всех детей вместе с родителями рассадили по домам и стало некого кормить, находчивая Юлька вышла на новый способ заработка. Её первый смешливый ролик про то, как обычная семья учится вместе с ребёнком на дистанте, собрал больше сотни лайков. За первым видео последовало и второе, и третье, потом Юлька открыла канал. К тому времени, когда в школе возобновили очную учёбу, Юлька уже зарабатывала с рекламы те же тридцать пять тысяч, что получала в кухонном жару, весь день на ногах.

Они с Любой встретились в сентябре, в детском центре; пока дочки прыгали по батутам, они потягивали молочный коктейль и беседовали. Юлька, постукивая по столешнице свежесделанными синими ногтями, объясняла:

– Главное – не бояться, Люб. Идти вперёд и быть в моменте. Сейчас двадцать первый век, нет смысла держаться за одну профессию. Надо идти вперёд, не оглядываться ни на кого.

– Много времени у тебя занимает это? Ролики снимать?

Юлька запустила ногти в мелированную шевелюру, задумчиво поджала губы:

– Время занимает, конечно. Но, знаешь чё, в пять тридцать не надо вставать, правда?

– Правда, – согласилась Люба, хотя не знала, во сколько теперь встаёт Юлька.

– Жеке своему я сказала: я на работе, слышишь, на ра-бо-те? И либо помогай мне, либо вали и не мешай хотя бы.

– Помогает? – встревоженно спросила Люба.

Юлька махнула рукой:

– Ну, ты же видела, иногда я его в роликах снимаю. Но, скажу тебе, скоро я его в зарплате перегоню. Мы и так почти сравнялись, поэтому я уже сказала: половина времени с ребёнком – на тебе.

– Да ты что?! – грустно удивилась Люба.

– Да-да. Мужиков надо воспитывать. Они как собаки. Если мы с Женькой разведёмся – ну вдруг, чисто к примеру, – ребёнок хотя бы привыкнет к нему, будет половину времени с ней проводить, понимаешь...

Любиному Серёге Юлька не нравилась ещё до её блогерской карьеры, а на свежевышедшие ролики он вовсе плевался.

– Стерва она македонская. Гулькой на башке трясёт, как курица, мужика дураком выставляет, – ругался Сергей на ролик, в котором Юлия театрально бранила супруга, не способного разобраться в работе стиральной машинки.

– Это юмор, пустая твоя тыква, – бурчала Люба.

– Юмор... А чё парафинить человека? – не утихал Серёга. – Вот есть же блогеры нормальные, охотники там всякие, показывают, как рыбачат, огород сажают, тоси-боси... Вот Марина Галкина – молодец баба, в Якутию куда-то ездит, это, по лесам, по избам... А твоя чё? Только рожи, как обезьяна, показывает.

– Много ты понимаешь! С дочерью бы лучше погулял! – психанула Люба.

 

***

Когда Юлька стала получать с канала столько денег, что в декабре поехала вместе с дочкой и мужем на Мальдивы, Любу взяла тоска. Она раз за разом перелистывала яркие бирюзово-зелёные мальдивские фото и ненавидела себя за то, что завидует Юльке. Ей искренне хотелось радоваться и поздравлять, но ревность и стыд за собственную убогость, отчаяние от бессилия что-то изменить опрокидывали радость, гасили её в зародыше. Поначалу чувства были молчаливые, таились даже не от внешних, а от самого Любиного сознания. Но в середине зимы, когда морозы крепко схватили за горло тёмный стылый Красноярск, чувства оформились в слова – ехать, ехать отсюда. В тепло, далеко.

Куда именно, Люба уже знала. На юге, на окраине Анапы в сторону Туапсе, у неё жила золовка Таня, Серёгина сестра. Танька переехала на Кубань два года назад, и вскоре вслед за ней в тёплые края улетела мать, Любина свекруха. Если исчезновению последней Люба была только рада, то по золовке временами скучала – у той были девчонки возрастом не сильно старше Василисы, кое-когда помогали друг другу: то одна посидит с ребятишками, то другая. Но мужик у Танюхи был армянин, родился в Армавире, и спустя долгие годы сибирского житья его что-то потянуло в отчий край, поближе к родственникам. Танюха не возражала: просторный, но запущенный частный дом на отшибе города, в Солонцах, ей давно хотелось сменить на что-нибудь более комфортное, так почему бы не на юге? Домик они нашли не слишком большой, но симпатичный. Люба в прошлом году уже ездила к ним с Василисой, гостила месяцок, даже успела немного подработать посудомойкой в ближайшей кафешке. Танька сама подкинула денег на дорогу, встретила радушно, так что Люба не сомневалась: первое время будет у кого пожить, попросить помощи.

Серёге Люба решила ничего не говорить. Последние два года она пил почти каждые выходные, с вечера пятницы по утро понедельника. Люба увещевала, просила, потом срывалась и кричала, но результат был один – Серёга продолжал пить. На работу в автосервис он ходил исправно, получал какие-то деньги, на которые можно было отовариваться в ближайшем дискаунтере, но каждую пятницу или даже четверг закупался очередной дозой. При взгляде на пьяного Серёгу Любу разрывали жалость, тоска, омерзение, иной раз и что-то похожее на ненависть, которая, впрочем, опять сменялась жалостью и желанием поддержать. В юности, когда они впервые встретились, он показался ей красавцем: чернокудрый, огнеглазый – цыганская кровь от бабушки, и при этом такой скромный – первые три свидания сидел смирно в уголке, даже объявил, паразит, что не пьёт, только кофе. Вот тебе и кофе... Когда с ними жила мать, каждый выходной были скандалы – та орала на сына, заодно на Любу, выбрасывала бутылки; он вяло отбивался, потом начинал злиться, осыпал мать обвинениями. Когда свекровка уехала, Люба сильно надеялась, что пьянки прекратятся, но они только стали тише – Серёга теперь бухал один или со своим дружком-одноклассником, вспоминали нищее поселковое детство и страх как утомляли Любу этими зацикленными воспоминаниями, переходящими в пьяный бред. К ночи субботы начинались рассуждения о жизни, и тут уже Люба срывалась на мужиков, чтобы не орали, не мешали спать ей и ребёнку.

– Заткнитесь вы, заткнитесь, ради бога! – то шёпотом, то криком увещевала она.

– Да чё ты, выпей с нами! – предлагал обычно Серёгин друган.

Люба в самом деле иногда пропускала стопку, но больше никогда не пила – посидев пять минут, плевалась, уходила. Мужики затихали, Люба засыпала, а к утру воскресенья поднималась по привычке ни свет ни заря и долго потом сидела на краю кровати, растерянная от одиночества.

Люба боролась сама с собой: иной раз её так и подмывало выпалить в пьяную морду: «Скоро брошу тебя!», а в другое время она сама холодела от осознания, что совсем скоро её тут не станет, что она будет совсем в ином месте – навсегда.

Зелёной волной хлынул май, надо было улаживать дела с документами, и волей-неволей пришлось рассказать о переезде дочке.

– Мы поедем к тёте Тане опять? – уточняла Василиса.

– Поедем, поедем... Представляешь, там тепло, никогда снега нет... Классно! – тормошила Люба дочку.

– А папа с нами поедет?

– Папа пьёт, мы его дома оставим. Если захочет, он приедет в гости, – ляпнула Люба, не ожидая сама от себя.

– А я с ним люблю в кафе ходить, сосиски есть... – с сожалением протянула Василиса.

– У тебя мать повар! Каких хочешь сосисок наделаю! Фрукты будут! Море! Что тебе надо ещё?

– Ничего, – насупилась Василиса, пряча руки до кончиков пальцев в широкие рукава толстовки.

Серёга ещё в апреле услышал, что Люба уедет на заработки, но, чем ближе к концу мая, тем сильнее привязывался с расспросами – и пьяный, и особенно трезвый, подробности вызнавал:

– Куда едешь, ёшкин кот? На фига тебе эти подработки, я сам заработаю.

– Ты на сосиски только заработаешь в автосервисе своём, – бросала Люба.

– А ты чё – на пельмени?

– Я побольше там заработаю, чем на пельмени.

– Ты чё там, в эскорте ещё будешь подрабатывать? Там на югах-то эти чёрные любят таких, сдобненьких, беленьких... Скурвиться решила?

– Дебил. Я тебе говорила, что в гостинице администратором буду. И горничной.

Серёга недоверчиво уставился на Любу, скривил пухлые губы:

– Смотри там. Чмо всякое будет приставать. Вон, по НТВ показывали: мужик заманивал народ в хату, типа гостевой домик. Накормит-напоит, а потом ножичком чик-чик! Почки, как оладушки, отлетали. На органы продавал.

– Тьфу! – Любу перекорёжило от брезгливости. – Всякую хрень насмотрится и кошмарит меня! Сам ты главный мой мучитель! Как присосался в двадцать лет, так и пьёшь кровь! Дай хоть отдохнуть от тебя!

  Отдыхай, отдыхай, – примирительно ворчал Серёга. – Адресок оставь да телефон, буду звонить. И возвращайся через месяц, с Василиской, это, на Столбы пойдём.

– Угу, – кивнула Люба, и почувствовала, как опять волной приливает страх: узнай только Серёга, что собирается она свалить от него – будет ведь угрожать, что отберёт дочку, скандал закатит.

 

***

За две недели до отъезда Люба устроила самую настоящую вечеринку, какой у неё не бывало со времён выпускного вечера в школе. Может, не было бы и сейчас, но Юлька сама предложила оплатить целых пять тысяч из этого прощального ужина:

– Подруга, ты ж уезжаешь навсегда! Надо замутить тусу. Зови всех, кого ты хочешь. Пусть скинутся тебе по тысяче. Надо тебя проводить, как положено. Я тоже, кстати, скоро в Москву могу уехать... Видела же, в передаче меня показывали? Ну вот...

На вечеринку Люба позвала семь человек – естественно, саму Юльку, трёх девочек со столовой, гардеробщицу, соседку с этажа и Еву. Больше звать ей было некого – мать ещё пятнадцать лет назад умерла от рака, отец (точнее, отчим) отмучился в тубдиспансере, а год назад на тот свет отправилась и сестра, отчимова дочь, тоже сгорела в тубике. После неё остался пятилетний сын, которого передали на руке бабушке. Бабка только и оставалась у Любы, но о ней, кажись, было кому позаботиться – после смерти сестры откуда ни возьмись объявился отец парнишки, подселился в бабкину квартиру, назвался родственником. И флаг ему в руки: Люба от бабки видела немного заботы, а ещё меньше слышала добрых слов.

Ради праздника Люба пришла, как говорила бабушка, начепурённая. Влезла в тёмно-красное велюровое платье, каблуки нацепила, сделала стрелки на веках – «смоки айз», видела в ролике. Остальные девчонки пришли такие же разряженные, но круче всех, конечно, Юлька – в зелёном двубортном пиджаке с крупными пуговицами, в узких брюках-дудочках. И вроде ничего сверхъестественного не было в её наряде, даже бусиков поверх чёрной водолазки не надето, а девчонки все руками всплеснули: «Вау, красота! Супер!». Видно сразу: вроде просто, а дорого, богато. Окружили её, давай фоткаться: блогер, знаменитость наша! Люба гордилась, что знакома с таким человеком, и даже странно было подумать, что ещё два года назад известная блогерша ворочала кастрюли на кухне, жарилась в пекле.

Ева тоже, конечно, приоделась – платьишко цветастое, серёжки, – но за гоготом и музыкой как-то потерялась, оттеснена была к краю стола. Люба заметила это не сразу, только когда девчонки перестали восхищаться Юлькиными достижениями, нафотографировались со знаменитостью и, немножко приняв на грудь, пустились в пляс – кто друг с другом, кто с отдыхавшими в том же кафе мужиками. Люба подсела к Еве, шутливо толкнула в плечо:

– Эй! Спишь, что ли?

– Устала, – слабо улыбнулась Ева. – Одна у нас на больничный ушла, я всю неделю подменялась.

Люба хотела толкнуть её ещё раз, но как-то не хватило задора. Вместо этого само собой сказалось:

– Не говори! На наших работах ноги отваливаются. Да ты виноградик ешь, вон, рулетики мясные, вкусно...

– Угу, – не отказывалась Ева, протягивая руку за лакомством. – Надо Кирюхе взять. Он у меня сейчас один дома. Звонил уже. Скоро идти надо...

– Н-да, и не погуляла путём, – сочувственно проговорила Люба.

Ей сразу подумалось о собственной дочке: сейчас она всё-таки с Серёгой, а потом, когда они уедут, с кем Василиса будет, если выходить на работу на целый день? Танька, конечно, обещала помочь, но не напрягать же её всё время.

– Ай, – махнула рукой Люба, – не грусти. В советское время все одни сидели. И ничего, выросли.

– Сидели, – с грустной улыбкой согласилась Ева. – Мне мама рассказывала. Как она лежала одна в больнице в четыре года, у неё пневмония была. Врачи горчичники ставили и говорили: не кричи, терпи, сыр дадим... А она думала себе: никакого сыра не надо, только бы мама пришла...

– Да уж, голодали люди в этом СССР. Сыр за лакомство считали. Хотя, слушай, я тут в «Маяке» такой сыр взяла! Думала – запеканку сделаю. А он и не плавится! Запеканка с плавленым сыром – а он и не плавится!

Ева засмеялась. И до того хорошим был её смех, что Любе показалось странным – как это она может больше его не слышать? Ведь сколько раз они вместе гуляли с детьми, кофе пили, делились секретами... Душу изливали – Люба про Серёгу, Ева про бывшего мужа своего – три года как развелась. Про школу, про любовь первую... Много было сказано, а ещё больше недоговорено. Люба всё-таки с детства усвоила, что до конца доверять нельзя никому: не поймут, посмеются, сокровенное истопчут. И всё же...

– Ты это, не теряйся, главное, – попросила Люба. – Я там освоюсь, первое время у золовки поживу, а за два-три месяца денег накоплю, сама буду квартиру снимать.

– Куда я потеряюсь? – пожала худенькими плечами Ева. – Всегда звони, пиши, если что. Да так, рассказывай, как дела. Переживать буду!

Последние слова ободрили Любу:

– Ко мне приедешь! На следующее лето вместе с Кириллом своим. Там абрикосы у меня будут, яблочки, сливы... Там ведь, Евка, снега совсем нет! Приедете к нам на месяц, на два...

– Лю-у-ба! – послышался развязный крик. – Иди танцевать!

 

***

Внутри поезда было прохладно. Серёга придирчиво косился на большущие сумки с вещами:

– Набрала барахла-то, набрала, как на китайский рынок! На Алике, что ли, будешь продавать?

– На Амазоне!

Люба держалась нарочито гордо, но внутри шевелился страх: вдруг поймёт Серёга, что уезжает она от него навсегда, дочку увозит? За ней поедет? У него по алиментам долг, он невыездной. В девятнадцать лет сына заделал одной шалашовке, та уехала потом, сына этого сплавила тётке, а Серого на алименты посадили. Невыездной он, за Красноярский край вот уже семь лет никуда, если не больше. Пойдёт к ментам сдаваться – посадят на год, не иначе. Оно ему надо? Не надо. Ему вообще ничего не надо – пиво только сосать да прошлое вспоминать. Пусть вспоминают с корешем своим, алкаши чёртовы. А они с Василиской к будущему поедут. К абрикосам, к морю, к солнышку!

– Заставила же тебя мать эти сумки корячить, – послышался чужой, будто из радио, голос Сергея.

– А? – Люба чуть не выдала сама себя, вовремя вспомнила, что соврала раньше, будто везёт вещи для свекровки. – Но не может она у тебя без старья своего.

– Не говори. Кур завела там. Я говорю: любовника завела бы лучше, отдыхай уже, – засмеялся Сергей. – Вот вы, бабы, любите себя лишней работой нагрузить.

Люба враз помрачнела, прикрикнула:

– Ну, иди, иди! Мы бы если с матерью не работали – на что бы жили?! Ребёнка кормили? Иди, поезд тронется!

Она отвернулась к белёсой стенке: видеть, как Серёга уходит, было для неё слишком тяжело. Так и тянуло вывалить на него всё накопившееся: усталость, злость за пережитые мытарства, за погубленные нищетой и пьянками лучшие годы. И тошно было ей, и жалко опять – всё равно жалко, его и себя, и перехлёстывала эта жалость через сердце, в горло билась, задушить норовила слезами.

Пару часов Люба молчала. Василиса, видя, что мать хмурится, с расспросами не приставала, уткнулась в телефон. Первую ночь ехали через Кузбасс, и, пока стояли на станции Тайга, кольнуло у Любы в сердце: отсюда родом была её покойница мама, и, наверное, до сих пор жили какие-то родные – да где они?.. Люба долго не могла заснуть, казалось, что колёса стучат очень громко, прямо бьют по ушам. Проснулась поздно – от яркого-преяркого солнца: это они с Василиской уже проехали Новосибирск, уже к Омску направлялись.

– Доча! Едем с тобой! На море едем! – Люба схватила ребёнка в охапку, нацеловывать принялась: в щёки, в висок, в пряди кудрявых волос.

– Пусти! – Василиса, не очень-то привыкшая к нежностями, пыталась вывернуться, но в конце концов тоже смущённо обняла мать.

Денег Люба взяла с запасом и, когда была стоянка в Уфе, отхватила там баночку мёда и какой-то кошелёк с башкирским орнаментом. В Самаре стояли два часа, и тут они с Василисой накупили штук пять шоколадок, связку рыбы со смешным названием «чехонь», два браслета с Жигулёвскими горами. Василиса, почуяв, что мать нынче не жалеет денег, уцепилась ещё в какой-то пряник с картинкой, но Люба вовремя спохватилась: и так повыбрасывали деньги на ветер – от радости всё! В прошлый раз, тем летом, они летели на самолёте до Сочи, а уж потом поездом до Анапы, и не видели всей этой красоты – степей, вереницы деревушек, площадей незнакомых городов. Соседи в поезде были мирные, малопьющие; с одной женщиной, подсевшей в Самаре, Люба завела беседу до ночи, и ей казалось, что никогда ещё она не была так счастлива, так свободна.

В Анапе её встретила золовка Танька – такая чёрная от солнца, что в смуглости не уступала своему Арсену. Тот подхватил обе сумки, погрузил в машину, и вскорости доехали до частного дома. Василиса побежала к двоюродным сёстрам, взрослые принялись готовить стол, и остаток дня прошёл в радостной суете. Поздно вечером с дежурства приехала и свекровка.

– Что, к нам на заработки? – оглядела она Любу с ног до головы.

– Ну да, подработать хочу.

– Правильно, молодец. Я всю жизнь искала, где лишнюю копеечку детям заработать, – одобрила свекровка. – Ну денёк-то другой отдохни.

– Один день посижу. Послезавтра уже на работу, – сказала Люба.

 

***

Хозяева в гостевом доме были греки. Они сами об этом сказали: как Люба поняла, потому, что несведущие их путали то с армянами, то с турками, а им это сходство никак не нравилось. С Любой они вели себя приветливо, но сдержанно; золотых гор не сулили, однако в зарплате обещали не обижать, и своим поведением вызвали у неё большое уважение. Важные такие, одеты солидно: жара, а женщина в блузке, мужик в рубашке – всё по-деловому. Сумели вот заработать на такой домик. Юлька тоже, наверное, скоро заработает...

Первый день Любу учила работать другая горничная, Наташка из Орла – прокуренная, с хриплым голосом, но в целом неплохая баба.

– На уборку номера стандартно даётся двадцать минут. Но это много. Когда гостей наплыв, за пятнадцать справляемся, а то и меньше. Мусор собираешь, постель перестилаешь, пыль протереть, сантехнику. Протирочных салфеток мало дают. Так что экономь. На ванную и на номер одну используй.

– Так это... она грязная же? – удивилась Люба.

– Говорю, мало дают. Тряпки, мыло, шампунь внизу получаешь. Бельё в кладовке. Мой этаж – первый. Твой – второй плюс лестница.

Люба вставала в пять утра, провожала взглядом спящую Василису, надевала бежевую слегка потёртую униформу и первым автобусом доезжала до гостевого дома. Вначале она мыла лестницы, от чего уже спустя несколько дней начала болеть поясница. Потом завтракала в гостинице – завтрак для неё и двух других горничных был бесплатный, шведский стол, и принималась убирать номера. Бельё и полотенца в огромном тюке приходилось переть на второй этаж всегда самой. После пожилых постояльцев в комнате обычно была чистота – махнуть пару раз тряпкой, только и всего. Если отдыхали гости с детьми, то из-под кроватей Любе приходилось вытаскивать фантики, обломки печенья, огрызки яблок, и всё это зачастую было перемешано с пылью и клубками спутанных волос, а если дети попадались маленькие – то и с грязными влажными салфетками, которыми вытирали неизвестно что. Пару раз Люба выкидывала в мусор использованный памперс, оставленный валяться прямо под ногами. Но хуже всего было делать уборку после весёлых компаний, молодёжи, приехавшей на отдых. Первое время Люба подавляла в себе тошноту, когда оттирала от ковролина быстро въедающуюся в ткань рвоту. Брызгала вокруг освежителем воздуха, чтобы отшибить запах. Бутылки иной раз попадались битые, приходилось руками выбирать стекло. Один раз Люба не заметила осколок, на него наступил следующий постоялец, и сразу нажаловался на рецепшен. Она стала первым делом досконально осматривать ковролин, пылесосить во всех уголках, а уж во вторую очередь – протирать унитаз, ванную и мебель. Салфетку и правда часто приходилось использовать одну – их катастрофически не хватало, да и не было времени что-то прополаскивать и менять. Иной раз она протирала этой салфеткой и стаканы, и очень надеялась на то, что нормальный человек имеет здоровую брезгливость, а, значит, на всякий случай сполоснёт посуду из номера, прежде чем из неё пить.

– Чё ты хочешь, люди приехали отдыхать, – успокаивала её Наташка после трудового дня. – Они, может, вкалывали как проклятые на северах или ещё где, а теперь приехали и хотят вообще расслабиться, побухать, пошуметь. Можно же их понять?

– Да можно, – не спорила Люба. – Только что, как свинота, огрызки-то за кровать кидать?

– Отдыхать хотят, – повторила своё Наташка. – Целый год они, может, за другими убирали, кого-то обслуживали. А теперь хотят, чтоб мы их обслужили. Всё по закону.

С Наташкиной мудростью трудно было не согласиться, и вскоре Люба привыкла и к боли в спине от постоянного ворочания матрасов, и к тяжёлой голове после рабочего дня, и к ворохам мусора, которые приходилось выгребать из номеров. От постояльцев оставалось много пакетиков с одноразовым шампунем, туалетной бумаги, мыла, и всё это Люба рачительно откладывала для себя, приносила домой – точнее, к Таньке с Арсеном.

– Вот на бытовой химии сэкономите, – радовалась она, что хоть чем-то платит за гостеприимство родственников. – Я ещё вам отбеливатель принесу, тоже много осталось.

Такие подарки, однако, не очень-то радовали золовку:

– Мыло это больше не тащи, мы вообще-то жидкое используем, – сказала она однажды деловым тоном. – И, кстати, у тебя что, совсем нет выходных? Уже месяц прошёл.

– Совсем нет, – ответила Люба с гордостью. – Я с хозяевами договорилась, что первые полтора месяца без выходных работаю.

– Ну ты крутая, конечно, – хмыкнула золовка. – Ты в гостинице, мать в больнице упахивается, а я безвылазно с детьми торчи? Наших хотя бы родные Арсена могли бы забрать на пару деньков, а твою я им как подкину?! Не подумала обо мне?

Любу передёрнуло от возмущения:

– Да ты вообще дома сидишь целыми днями! Тут на жаре с тряпкой ползаешь, с пылесосом, заработать стараешься! Я же на квартиру хочу заработать себе, скорей жильё снять да съхать!

Танька свысока усмехнулась:

– Не хватит тебе всё равно на жильё. Если мать только подкинет.

– Так пусть подкидывает! – взъярилась Люба. – В конце концов, Василиса – тоже ведь её внучка!

– А Серёга – сын, – сказала Танька уже спокойнее. – Вчера звонил, спрашивал, скоро ты назад? Ведь уже срок отпуска у тебя вышел. Мать так и сяк крутилась, мол, ничё не знаю. Давай, сама с ним разговаривай.

 

***

Серёга матерился часто, но всё как-то юмором, для связки слов. Сейчас Люба чуть не оглохла, когда из трубки на неё полилась такая отборная брань, которой она никогда не слыхала даже от покойного отчима, не то что от своего гражданского мужа. Первым движением было бросить трубку к чертям собачьим, но что-то удерживало: скорее всего, желание прорваться сквозь потоки ругани и услышать, какие действия Серёга намерен предпринять – или всё же никаких.

– Приеду, и пусть меня посадят! – заорал он в конце концов. – Василису у тебя заберу! А ты там, на югах своих, оставайся! Не хочешь со мной жить – не надо!

– Не хочу! – закричала Люба в ответ. – Не могу больше! Я хотя бы тут от тебя отдохнула!

Серёга сбросил вызов. Враньё, конечно: какой тут отдых?.. Раза три всего искупалась в море. Василису видела только вечером, когда приползала на полусогнутых из гостиницы. Одна была радость: фруктов поесть. Ну, и пара приключений всё-таки. Однажды на море стал приставать какой-то мужик. Солидный, с бородкой, хорошо одет. Улыбнулся, предложил коктейль. Люба – чего отказываться-то? – тоже разулыбалась, угощение взяла. Мужик загадочно подмигнул и пообещал скоро прийти. И тут только Люба вспомнила, что видела этого мужика в гостевом домике, но там он проходил мимо неё, одетой в униформу горничной, как мимо вещи, не отличал от мебели. Эта мысль её так разозлила, что она сразу вскочила с лежака и, сопровождаемая громким протестом ничего не понимающей Василисы, пошла вперёд куда глаза глядят, подальше от этого места.

Но после того случая Любе вдруг захотелось за всё отомстить мужскому роду. И Серёге, и этому типу, не признающему горничных за людей. Она зарегистрировалась в приложении знакомств и несколько вечеров посвятила бурной переписке. Сначала отсеялись самые озабоченные – те, что с ходу присылали фото детородного органа, потом – старые, и напоследок Люба удалила из контактов того, кто слишком долго не отвечал. Остались трое более или менее нормальных. Один из них пригласил Любу в кафе, причём предложил выбрать заведение, и она остановилась на ресторане «Сицилия». Судя по отзывам, это было недешёвое место, и Люба заранее предвкушала, как наконец-то почувствует себя дамой, за которой ухаживают, а не прислугой, и заставит этого мужика разориться на ужин.

Ухажёр встретил её с одинокой розой в целлофане, предложил меню. Люба оторопело листала каталог: многие блюда здесь были простые, такие она сама могла бы приготовить не хуже, а цены за них ломили космические. Поневоле ей стало жаль даже чужих денег, и она сделала заказ меньше чем на тысячу. Ухажёр ел с аппетитом, гладил Любу по руке и почти ничего не говорил, чем, надо сказать, приводил в беспокойство.

– Ну что, красавица моя кустодиевская? – спросил он наконец, сально оглядывая взмокшую от жары Любу с ног до головы. – К тебе или ко мне?

– А погулять? – попыталась отшутиться Люба.

– Можно и погулять... Если недолго, – мужичок явно выглядел разочарованным от того, что приходится тянуть время.

Пока они проходили пару кварталов, Люба пыталась придумать, как отбояриться от этого неприятного типа, но не придумала ничего остроумного, и ни с того ни с сего просто выпалила:

– Мне надо домой! Спасибо!

– Погоди, погоди! – закричал ей вслед ухажёр.

Но Люба ускорила шаг и не оборачивалась до самой гостиницы.

Профиль в приложении она потом удалила. Месть мужикам вроде как удалась, но удовлетворения не принесла. Больше радости было даже в том, чтобы наконец помыться после работы, написать что-нибудь хорошее Юльке и Еве, фотки отправить... Ева весь июнь была воспиталкой в пришкольном лагере. Тоже работёнка нервная, но всё же гораздо проще, чем впахивать горничной: кормят бесплатно, работаешь полдня, и среди ребятишек... Люба стала вспоминать, как школьники прибегали в столовую сразу после звонка: только пройдёт секунд пять или десять, как уже летит самый первый, сотку тебе суёт, поесть торопится... Булочки «Дорожные» очень любили. Мясо ещё по-красноярски. Это ведь она такое название придумала, а на самом деле – просто курица с ананасом, правда, под сыром. Галдели дети, карты пробивали, суетились, голова от них болела, а всё же не так орали, как сейчас пьяные в номерах. То орут, то стонут... После одних вон кровать сломалась – это же что надо было на ней делать! Стоя они, что ли?! Как лошади, ей-богу...

У Юльки дела шли хорошо, на канале прибавлялись подписчики. Она почти каждый день присылала Любе бодрящие смайлики, фотки своей дочки в модных одёжках, себя в спортзале – за последнее время Юлька сильно похудела, потому что ещё зимой сделала операцию по уменьшению желудка. Люба, правда, без всякой операции скинула три кило, но Юлькой всё равно восхищалась: у той, кроме спортивной фигуры, были ещё и красивые шмотки.

– Главное, Люб, это быть в потоке, – сообщала в трубку Юлька. – Впусти перемены в свою жизнь. Вот я впустила. И они у меня очень серьёзные. Я встретила человека.

– Где? – не поняла Люба.

– В Москве, подруга. В Москве. Человек очень серьёзный. С реальным подходом к жизни. Мой человек.

– Да чё за человек-то?!

– Любимый.

Люба на пару секунд онемела.

– Приплыли... Всю ночь гребли, а отвязать забыли, – вспомнила Люба присказку бабушки. – А Женька чё?

На том конце трубки вздохнули.

– Я больше не могу с ним... Это не моё. Понимаешь, мне нужно развиваться, мне нужно идти вперёд, а этому не нужно. Я думаю, ты как раз понимаешь.

– Да уж... Да.

– И, соответственно, мы на разных энергетических уровнях. Мы больше не пара. Не семья.

Люба ушам своим не верила:

– Да ты чё? Ты это... правда, что ли?.. Смотри, мужик вроде нормальный... И не пьёт, как мой, и работает...

Снова послышался вздох.

– Люба, этого катастрофически мало... Мало того, что не абьюзер. Надо, чтоб у тебя с ним было ресурсное состояние. Чтобы были силы и желания идти к намеченным планам. С новым человеком у меня это есть. Ладно, занята немного, пока...

Люба долго ошарашенно смотрела в одну точку. Вопросы копились в голове, но задать их было некому, да и сформулировать на человеческом языке оказывалось трудно.

– А ребёнок-то как?.. – всё же произнесла Люба в пустоту.

 

***

Расставание Юльки с мужем придало Любе уверенности. Уж если такого, как работящий Женька, можно бросить без зазрения совести, что там говорить о Серёге? Работать без выходных Люба больше не могла – силы кончились, а денег на съём жилья хотя бы в Туапсе, не в Анапе, ей по-прежнему не хватало. Выход подсказала напарница Наташка:

– У вас, поди, в крае тоже есть какая-нибудь социальная программа. Ты хоть посмотри на Госуслугах.

Люба мало верила в подарки от государства, однако прошерстила сайт Госуслуг и в самом деле нашла заявление на социальную выплату. Когда все нужные документы были приняты и одобрены, она с инстинктивным недоверием стала ожидать какого-нибудь подвоха, и этот подвох оказался в том, что для получения выплаты предстояло ехать в Красноярск, оформлять льготу по месту прописки.

Поколебавшись, Люба написала сообщение на сайт, что, мол, сейчас отдыхает и приехать не может. Ей резонно ответили: приезжайте после отдыха, оформить документы можно в любое время.

Танька, узнав, что Люба взяла отгулы на три дня, пыталась отправить в Красноярск и Василису. Но за внучку неожиданно вступилась бабка:

– Пусть Люба уж сама съездит. Серёжу навестит – как он там? Да пособие оформит. Пособие большое, для малоимущих семьдесят тысяч обещают. Надо ехать. А у меня два выходных будет, мы с Васёной в зоопарк пойдём, в этот... «Африканимум». Я два года тут живу, а ни разу там ни была, всё работаю без продыху.

 – На работе вам зоопарка не хватает… – беззлобно проворчала Люба.

Ласковость свекровки её удивляла: здесь, несмотря на долгие больничные смены в духоте, она казалась спокойнее, веселее, чем была дома. Видно, и ей помотал нервы Серёга со своими пьянками. Хоть у дочери отдохнёт – тут и места больше, свой угол есть, а не все набиты в кучу. Одно только не нравилось Любе: откуда бабка уже узнала, что пособие именно семьдесят тысяч? Танька стукнула или так, тётки на работе?..

К Серёге, на старую их квартиру в двухэтажке, Люба ехать не собиралась. Весь июль он слал ей то гневные сообщения, то голосовые записи – их Люба не слушала, не выдержала бы. А к августу неожиданно замолчал. Танька с ехидцей приговаривала, что, наверное, нашёл там бабу и успокоился. Мать переживала – накручивала себя, что её ненаглядный Серёжа лежит где-нибудь в больнице, попал в аварию, остался без денег.

– Да Господи, тётя Катя! – решительно тряхнула головой Люба. – Всё там нормально с ним. Запил просто... Или забил. И вообще ему полезно одному побыть.

– И ты так говоришь – «про-осто», – с обидой протянула свекровка. – Он ведь, Люба, без тебя ещё скорей сопьётся. Без тебя да без Васёны. Он безалаберный, безответственный, но отец-то хороший... Не сможет он без вас. Получай пособие-то, да возвращайтесь к нему...

– Ну ага, ещё чего, – детски возразила Люба. – Танька вон говорит, что за это время он уже другую нашёл.

Свекровка поглядела как-то растерянно, вопросительно. Люба только сейчас заметила, что лоб и уши у неё совсем белые – всё время под платком, а щёки и нос – коричневые от загара, словно она только наполовину перекрасилась в здешний цвет.

– Танька по своему Арсену судит, – вздохнула свекровь. – Тот, конечно, только отвернёшься – уже на сторону глядит. А Серёга-то нет... Ты хоть зайди к нему.

– Ладно, зайду, – пообещала Люба, чтобы только отвязаться.

Остановиться она вначале хотела у своей бабушки, но потом передумала: там родня, племянник, отец его, мачеха... Бабушка плакать начнёт, что все умерли, да выспрашивать: как, что, как живёшь, зачем приехала, что за деньги... И понесётся потом: у меня ремонта нет, Богдану вещи нужны в школу... Так и деньги расфыркаешь, а их ещё даже не дали. Нет, пусть уж Богданов отец обихаживает старушку, если заселился.

Первым делом Люба написала Юльке. Отправила ей своё фото, пропущенное через фильтр – чтобы ни кругов под глазами, ни второго подбородка (намечался уже слегка) – и вопрос: «Можно будет заскочить в гости?».

Ответ пришёл быстро: «Зайка, я сейчас в Москве. Целую». И смайлики: губы и сердечки. Люба вздохнула и стала набирать Еву.

– Приезжай, – сразу согласилась та. – Кирюха как раз к отцу на две недели уехал. Только спать у меня негде. Кирюшкина тахта маленькая. Со мной на диване будешь спать.

– Ну, так я приставать к тебе не буду, – шутливо пообещала Люба.

– Дура, – засмеялась Ева. – Насмотрелась фильмов. Живи, сколько нужно... И кстати – я ведь знала, что ты приедешь.

 

***

Потом Люба сама не могла сказать, когда же началась эта полоса невезения. Может, с ключей, которые она забыла дома и из-за них возвращалась. Может, с упавшего и треснувшего накануне мобильника. Или нет – с разбитой Василисиной коленки, которую она располосовала острой ракушкой, кровь алой струйкой текла до самой ступни. И в поезде от Анапы до Москвы было душно, невыносимо от кисло-солёных ароматов мочи, чесночной колбасы и приправ, и соседи раздражали разговорами, лезли в душу, когда Любе хотелось молчать. Она вышла на Казанском вокзале и, прижимая к себе сумку покрепче, стала озираться в поисках метро. В Москве Люба никогда не была и относилась к ней с суеверным страхом: по её мысли, там жили какие-то иные люди, которые по телевизору говорили врастяг, на «а», получали большие деньги и привыкли шиковать. Её разрывали два чувства к Москве: опасливость и любопытство, но первое взяло верх, и Люба, спустившись вниз по эскалатору, решила не тратить время на глазение по сторонам, тем более что её справа и слева уже теснил народ.

– Подскажите, пожалуйста, где ходит маршрутка 705? – спросила она у женщины в форме, стоявшей возле выхода из метро.

– Вывески читайте! – грубо отрезала служительница порядка.

Люба осмотрелась и в самом деле увидела нужный указатель, но на всякий случай решила уточнить ещё у одного человека, на сей раз одетого в гражданское:

– Скажите, я ведь правильно на маршрутку иду?

– А я откуда знаю! Понаедут, читать не умеют, – огрызнулся тот.

Глаза защипало от слёз: в чужом огромном городе неприветливость местных показалась Любе остро болезненной. И уже в маршрутке, опять услышав на свой счёт ругательство – мол, не знаете, что за карта «Тройка», она бессильно выругалась в ответ:

– Вот смотрите, приедете только в Сибирь к нам!..

Что такое пробки, Люба, разумеется, знала, и поначалу вовсе не волновалась, прижавшись лбом к автобусному стеклу. Через него было видно широкую дорогу, красивые богатые здания, аккуратно подстриженные деревья, и она успела даже пожалеть, что так мало побудет в столице и совсем не разглядит её красот. Но когда стояние в пробке продлилось уже больше двадцати минут, остальные пассажиры поднялись со своих мест и наперебой стали обращаться к водителю:

– Что там?

– Скоро?!

Оказалось, что стоят они из-за аварии. Через час салон автобуса наполнился возмущёнными криками пассажиров: они неминуемо опаздывали.

Сил злиться у неё почему-то не было. В глубине души она до последнего надеялась, что ей повезёт, что её пропустят на самолёт – ведь рейс был дальний, до самого Красноярска, билеты куплены заранее, и вообще – сколько показывают фильмов, когда пассажир успевает заскочить в последний момент. Но, когда запыхавшаяся, взмокшая от духоты Люба ворвалась на второй этаж аэропорта, безжалостный голос оператора объявил:

– Завершается посадка на рейс, следующий маршрутом Москва – Красноярск...

Люба вскрикнула – её голос потерялся в шумах аэропорта, рванулась к стюардессе:

– Пожалуйста... Ну, пожалуйста... У нас автобус в аварию попал...

Следом за ней стояли ещё люди – двое или трое, такие же несчастливцы, тоже бормотали что-то насчёт пробки, аварии, просили, извинялись... Стюардесса, хлопая длинными ресницами, невозмутимо отвечала:

– Сожалею, вы не успеете пройти регистрацию.

И тут Люба взвыла – в полный голос, никого уже не стесняясь:

– Да что же это?! Что же эта-а-а?!

Слёзы полились у неё градом, она рухнула на ближайшую скамейку, закрыла лицо ладонями. Какой-то мужчина предложил ей стакан воды. Ей хотелось оттолкнуть и стакан, и руку, его протягивавшую, но что-то удержало – то ли вежливость, то ли благодарность.

Потом ей принесли валерьянки. Досыта наплакавшись, Люба подошла к стойке регистрации, стала узнавать, как теперь быть. Деньги ей не вернули – дешёвый билет оказался невозвратный. На карточке у неё оставалось ровно столько, чтобы вернуться обратно в Анапу, но Люба решила: каким угодно путём, но она доберётся домой, не зря же она тащилась сюда сутки, мучилась в этом чёртовом автобусе.

– Есть рейс на завтра, на восемь утра, – улыбчиво сообщила администраторша. – Стоимость пятнадцать тысяч.

У Любы упало сердце:

– А дешевле нет?..

Администраторша покрутила колёсико мышки:

– Есть за двенадцать, на послезавтра...

– Нет, мне завтра надо...

– Так будем оформлять?

– Погодите...

Люба отошла в сторону, стала набирать Юльку. Трубка отвечала долгими, протяжными гудками. Ответа не было ни через минуту, ни через десять. Наконец она получила сообщение: «Привет! Как дела?».

«Плохо дела, – ответила Люба. – Застряла в Москве, сижу во Внуково. Опоздала на самолёт. Пожалуйста, займи денег на дорогу, домой не попадаю. Двенадцать тысяч хотя бы надо. Я верну».

Ответ появился не сразу.

«Извини, не могу пока что. Деньги на карте МЧ, у неё лимит на перевод превышен».

«Юлля пжалуйста», – пальцы у Любы с трудом попадали в кнопки на экране.

«Пока не могу, надо пару дней подождать», – тупо повторялось в сообщении.

Люба поймала себя на мысли: пришли Юлька хоть один смайлик – как пить дать психанула бы, бросила телефон. Но она обошлась без картинок – понимала, наверное, всё-таки, что дело серьёзное... Понимала... А ведь была в Москве. Где-то совсем рядом...

 

***

Ева тоже в этот раз откликнулась не сразу. Не удивлялась и не смеялась, спросила грустно:

– Как же это тебя угораздило?..

– Сама не знаю, Евка, – голос у Любы опять срывался в слёзы. – Знаю, нет особо денег у тебя... Но ты мне хоть семь-восемь... А я бабке позвоню... Или золовке... Хотя она поругалась со мной... А у матери я стесняюсь просить, она и так всю зарплату на внучек отдаёт...

– Да есть у меня, с отпускных ещё. Ну ты потом отдай, конечно...

– Конечно, отдам! Конечно, отдам! Я же пособие получу... И ещё потом сентябрь буду в гостинице работать... Господи! Евушка, ты так меня выручила!..

Деньги пришли быстро. Люба, развеселившись, купила себе кофе и – не сидеть же сиднем в аэропорту – поехала посмотреть Красную площадь. Потеряться она уже не боялась: после истории с самолётом город отчего-то перестал казаться ей страшным.

От Кремля, от собора Василия Блаженного захватило дух. Мимо проходили нерусские, не то азербайджанцы, не то арабы, попросили их сфотографировать, улыбались. Люба охотно согласилась, хотела спросить этих людей – кто они, откуда, но постеснялась. Побродив ещё по площади, она свернула куда-то вправо, заглянула вначале в одно кафе, потом в другое.

– Ну и цены в вашей Москве, конские, однако, – сказала она сама себе.

Чуть поодаль под гирляндой разноцветных лампочек виднелась вывеска KFC, и Люба радостно устремилась туда. На удивление, цены здесь оказались такими же, как в Красноярске или Анапе.

– А картошка-то московская холодная, – мстительно заметила она, прожевав несколько ломтиков. – Но курица ничё.

Ночь Люба провела прямо на вокзале, укрывшись курткой – пледа у неё не было. Идею снять комнату на ночь пришлось отбросить – час аренды, если верить объявлению, стоил около трёх тысяч. Люба сползла в кресле так, чтобы голова достала до спинки, подложила для мягкости кофту и, сморённая усталостью, выключилась на три часа. Дальше толком заснуть не удавалось, и в половину шестого она, зевая, поплелась к работавшему круглые сутки кофейному автомату. Настроение, несмотря на недосып, было хорошее: как ни крути, а сегодня она будет дома!

Но покрутило Любу так, что нынешний день показался ей горше прежнего. У стойки регистрации миниатюрная девушка с накладными ресницами заявила:

– Доплата за багаж пять тысяч.

– Как пять тысяч, почему?! – возмутилась Люба. – У меня вот ведь – всего десять килограмм!

– Нужен вес багажа не более пяти килограммов, эта информация указана в билете, – невозмутимо ответила девушка с ресницами.

– Так а у меня... А погодите... Может, я перепакуюсь?!

– Женщина, пропустите пока нас! – проворчали сзади.

Люба отошла в сторону, лихорадочно соображая, куда ей девать вещи. Свитер она, конечно, надела, но оставались кроссовки, фрукты – везла угостить Еву, бутылка южного коньяка от родных Арсена – бабушке. Коньяк, фрукты, пару полотенец, документы она сложила в отдельный пакет, всё ещё надеясь, что дело как-нибудь утрясётся, и с полегчавшим чемоданом вернулась к стойке регистрации.

– Размер вашего багажа превышает необходимый, – всё тем же роботизированным голосом известила девушка с ресницами.

– Да как? У меня вон... чемодан уже лёгкий...

– Девушка, мы говорим про объём. Поместите ваш багаж в калибратор.

Люба только сейчас заметила синюю стойку с ящиком, куда мог поместиться разве что рюкзак. Она упрямо откинула одной рукой крышку калибратора, другой впихнула чемодан и с отчаянием удостоверилась, что он превышает нужную длину в целых два раза.

– Вы будете доплачивать?

– Да нечем мне! – воскликнула Люба.  – И так вчера билет пропал. Нечем, говорю!

– Мы поняли, успокойтесь... В таком случае чемодан не проходит. Вы летите без него?

Любины глаза наполнились слезами.

– Да хрен с вами, лечу! – крикнула она. – Заберите себе, вам нужнее!

– Попрошу не выражаться...

Люба молча выхватила регистрационный талон, двинулась дальше на проверку багажа.

– Вот, – нарочно распахнула она пакет перед проверяющим. – Смотрите, нет у меня ничего.

– Бутылки больше ноль-три литра провозить нельзя, – совершенно спокойно отозвался на Любин выпад человек в форме и вытащил Арсенов коньяк.

– Пейте, не поперхнитесь! – прокричала она, уже нисколько не думая о том, какое впечатление производит.

В самолёте Люба мгновенно отключилась и проснулась от резкой боли в шее, которая мешала шевелиться.

«Где это мы?» – подумалось ей.

Неуместно весёлый голос информатора как раз объявил, что они пролетают над Новосибирском. Из окна иллюминатора этот город выглядел как громада облаков с редкими просветами, и между этих просветов мелькала стальная лента Оби.

«В поезде он был лучше», – однозначно решила Люба про Новосиб и поклялась, что больше не будет летать на этих чёртовых самолётах.

 

***

– Ну, привет, мать!

Люба с порога скинула свитер, мокрый от холодного дождя, пригладила белокурые волосы. Огляделась: маленькая гостинка была прибрана, только на столе в глубине комнаты валялась какая-то скомканная вещь.

Ева прислонилась к косяку, протёрла глаза.

– Заходи, привет... Кофе будешь?

– Я всё буду! – объявила Люба, уже заключив хозяйку комнаты в объятия. – Есть, пить, спать! Поговорим потом...

– Ага, – Ева щёлкнула чайник, стала делать бутерброды, что-то напевая. – Ты пока вещи на диван клади.

– А нет у меня вещей! – ухнула Люба, и вопреки собственным словам принялась рассказывать. – Короче, бродила я вчера...

Говоря, она будто перебивала саму себя, перескакивала с одного на другое, так сильно хотелось излить душу, попросить о сочувствии. Ева и вправду жалела – и за ночёвку в кресле, и за потерянные деньги, и за отобранную сумку.

– Эх, сволочи такие! – разорялась Люба. – Чтоб им коньяк поперёк горла стал. Хоть бы предупредили.

– Люб, – ласково покачала головой Ева. – Они предупреждают, в инструкции пишут.

– Так я, по-твоему, должна все инструкции читать? Что они там мелким шрифтом понаписали? И так – еле вырвалась... Благодаря тебе только. Евка, спасибо тебе!.. Настоящий ты друг.

– Пожалуйста...

Любе не нравилось, что Ева отвечает так коротко, хотелось разговорить её, до чего-нибудь сокровенного докопаться, чтобы узнать её душу, а та бы взамен узнала Любину.

– Как Кирюха там? – поинтересовалась Люба.

– Да хорошо. Я же сама туда, к бывшему, съездила, денёк побыла.

– Нормально! А жена его ничё не сказала?

– Нет... Положили меня в коридоре, переночевала, и к обеду на автобус.

– Высокие, блин, отношения... Слушай, я бы тебя на порог не пустила на её месте!

– Почему? – улыбнулась Ева, заправляя за ухо прядь тонких золотистых волос. – Побоялась, что отобью?

– Ну конечно! Уж сильно ты красивая, – подтвердила Люба. – Почему он вообще бросил тебя? Чем другая лучше?

Улыбка у Евы спала – дёрнулся уголок губ.

– Говорил, что ему нужно идти дальше, что я пройденный этап, ему надо развитие...

Люба возмущённо покачала головой, тут же вспомнив Юльку:

– Офонарели совсем... Что бывший твой, что... есть ещё одна у меня. Тоже говорит, развития у ней в браке нет, на одном месте стоим... Как это понять, куда бежать им надо?! Ладно, хрен с ними. Что пишешь?

Ева набирала на телефоне сообщение какому-то Ярославу – Люба разглядела короткий ответ «Через неделю».

– Колись, что за Ярослав, давно встречаетесь?

Ева посмотрела на неё загадочно, хитро прищурив зеленоватые глаза.

– Полгода уже. И дальше планируем. Только он деньги берёт.

– В смысле?!

Ева вздохнула, поняв, что шутка не очень удалась.

– Репетитор это у Кирилла. По английскому.

– Ну бли-ин! – разочарованно протянула Люба. – Но так-то – есть кто? Меня ведь два месяца тут не было, может, я всё пропустила?

– Пропустила кое-что. Переписывалась я с двумя. Один был вроде ничего, потом стал про квартиру спрашивать. Да так настойчиво: чья, на кого оформлена, сколько ещё платить... Мне противно стало.

– Ну ясно... Понятно... А второй?

– Второй пишет, в сентябре приехать собирается. Из Минусинска врач.

– О-о! – радостно кивнула Люба. – Ботаник, значит, как и ты. И что, женат не был?

– Был женат, квартиру оставил как раз жене и дочке. Сам тоже в гостинке теперь.

– Нда-а... – Люба чувствовала, что восхищается и негодует одновременно, и не знала, как это выразить в словах. – Мужик порядочный, значит. Но вот я тебе скажу – порядочным и не везёт.

– Думаешь? – усмехнулась Ева.

– Давно думаю. Надо это... хватку какую-то по жизни иметь. Или ума много. Вот Юлька, помнишь ведь, старшая повариха наша? Блогером же стала. Деньги гребёт. Значит, умная.

– Дело не в уме, – поспорила Ева. – Может, в смелости... Или в везении. Но оно может и закончиться. Трудно же всё время заинтересовывать людей.

– Она щас худеет, про это снимает.

– А когда похудеет? Если вдруг её ролики перестанут выходить, то никто не умрёт. А если ты убираться перестанешь в твоей гостинице, все мусором засыпятся. По твоим же словам.

– Ни говори… Вообще, готовить лучше, чем убираться. Хотя за уборку по факту платят больше. Но как я уже задолбалась на этом юге... Одно хорошо – тепло и фрукты.

– Ну отдохни тут пару дней, завтра пособие выпишешь, – Ева приобняла подругу.

– Давай что-нибудь хорошее посмотрим? Знаешь, фильм такой есть – «Северное сияние», там у людей тоже проблемы были... Посмотрим?

– Давай...

 

***

Начало сентября в Анапе отметилось двумя сильными штормами. Вода в море похолодала до семнадцати градусов, и народ в основном гулял вдоль берега – редкие смельчаки заходили в воду. По сибирским меркам, конечно, стояла теплынь (Люба помнила, как однажды в это время красноярские улицы уже покрылись первым снегом), но люди вокруг шушукались о том, что в нынешний год с купанием не повезло.

Люба искупалась за сентябрь три раза, а Василисе заплыть разрешила только единожды – мало ли, простудится, заболеет. Танькины дочки, впрочем, купались, но на них Люба не равнялась: они были чёрные от солнца, южные, насквозь местные.

Работы в гостинице стало меньше, но, заимев пару-тройку свободных часов, Люба не знала, куда себя деть. Они с Василисой гуляли в сквере Гудовича, щёлкали друг друга на телефон возле ещё зелёных кустов, возле поющего фонтана, который в густой темноте сиял золотом. В Парке 30-летия Победы Любе не очень нравилось: обыкновенный парк, разве что мороженое намного дешевле, чем в Сибири. К тому же, завидев ларьки со вкусностями, Василиса ныла, просила купить то кукурузу, то хот-дог, а денег у Любы оставалось в обрез – за свободное время, образовавшееся благодаря разъехавшимся гостям, приходилось платить снижением заработка. Пособие для малоимущих не приходило, хотя его обещали выплатить в середине сентября, и Люба сделала запрос в соцзащиту, но ответа пока не дождалась.

Танька с Арсеном смотрели волками – Люба не смогла привезти им из Красноярска садовый насос, который они никак не могли найти у себя на Кубани, и всё больше ворчали по поводу того, что Василиса остаётся с ними. Честно говоря, ворчанием это было трудно назвать – Люба всё чаще слышала в свой адрес откровенную ругань и требование съехать.

– Да съеду я, съеду! – кричала она в ответ на нападки. – Сентябрь доработаю в гостинице и устроюсь в поваром. Не буду вас больше беспокоить, граждане!

Свекровь продолжала пахать в больнице, время от времени притаскивая оттуда внучкам гостинцы: бело-синие и красные пластиковые коробочки от препаратов, баночки, бинты. Однажды она принесла целую сумку довольно хорошо сохранившихся вещей.

– С мёртвых, что ли, сняли? – брезгливо поёжилась Танюха.

– С каких мёртвых, женщина отдала... – обиделась мать.

Ночью Любе приснилась жаркая больница, в которой она возила на каталке каких-то прикрытых белыми простынями людей, спешила доставить их на лифте вниз, в прохладу. Люба, страдая от духоты, тревожно щупала лоб людям на каталках, трогала их за руку. Боялась, – главное, довезти. Но когда она в конце концов очутилась на нижнем холодном этаже, то поняла – это оказалось не что иное, как морг. И вокруг – ни одного живого человека. Но ей почему-то не было страшно. Наоборот, она успокоенно выдохнула и стала оглядываться кругом. И только потом проснулась.

Хозяева-греки улыбались на прощание, звали следующим летом поработать снова, но Люба пока ничего не обещала. До Туапсе они с Василисой добрались на поезде за пять часов. Квартиру пришлось снять на окраине, и то гостинку – более просторные варианты стоили восемнадцать-двадцать тысяч, а уложиться надо было в двенадцать, не больше. Василису устроили в школу, но не обошлось без прихода полиции: сделали выговор за то, что ребёнок пропустил весь сентябрь, и заявили, что навестят ещё раз через неделю – посмотреть, появилась ли у них стиральная машинка.

Люба пришла в отчаяние – купить машинку, пусть даже самую простую, типа советской «Малютки», казалось невыполнимой задачей. Она ещё раз написала в соцзащиту и наконец получила ответ, что её документы потерялись и только сейчас были правильно оформлены.

– Господи! – взмолилась она. – Да что ж это такое?!

На работу ей предстояло выйти через пару дней, и всё оставшееся время они с Василисой ходили на Приморскую набережную, кормили там кошек. Кошки и собаки тут, на югах, водились в изобилии, путались под ногами у прохожих. Любе странно было видеть зелёные деревья, лимонные и алые цветы, которые, казалось, и не думали увядать. Возле берега моря пустыми пакетами болтались медузы. По-прежнему отходили от причала теплоходы, на шезлонгах лежали легко одетые отдыхающие, самые отважные продолжали купаться в море. Только резкие порывы ветра и рано гаснущий солнечный свет напоминали о том, что наступила осень.

Люба устроилась на работу в детский сад. Коллектив там попался неплохой, не склочный, но она поймала себя на мысли о том, что ей не хватает общения с детьми. Тут дети были совсем маленькие, и Люба не видела, как они едят, и едят ли вообще – по вечерам, особенно когда в меню была тушёная свёкла или пирог с рыбой, в отходы вываливали почти всё приготовленное. Домой можно было унести пачку масла, батон (дети не ели так много хлеба, как им полагалось по норме), иной раз банку горошка или сгущёнки, томатный сок, яблоки. Яблоки и батон Люба давала с собой в школу Василисе, потому что платить за обеды оказалось чересчур дорого.

С работы она возвращалась в четыре, и уже через несколько дней стала думать, что стоит найти какой-нибудь калым на вечер, хотя бы на пару раз в неделю. Но с этим оказалось сложно – все подобные места в городе заняли свои, местные. Летом Люба не видела контраста между своими и приезжими. Теперь ей всё чаще казалось, что будто и не было трёх летних месяцев, что она только сейчас начинает по-настоящему узнавать южный край, и он, не особенно желая пускать чужаков, устраивает ей проверку за проверкой.

В конце октября зарядили дожди, и в пасмурные дни темнота опускалась на город уже после шести часов. Едва начавшие желтеть листья лаково блестели под холодными струями ливня. Люба как заворожённая подолгу смотрела на дождь, на сизые тучи с редкими солнечными проблесками, и радовалась непогоде.

Однажды Василиса разбудила её рано утром:

– Снег! Мама, пошёл снег!

Люба протёрла глаза и подошла к окну. В перламутровом сумраке и вправду мелькали снежинки – кружились и таяли, не доходя до земли. На работе женщины удивлялись раннему холоду, шутили над Любой:

– Это ты нам принесла зиму!

А ей было не до смеха: деньги так и не приходили, машинку она смогла купить лишь самую дешёвую, после которой бельё приходилось выполаскивать, и вдобавок Василиса в школе съехала на тройки и двойки: лепила ошибку на ошибке, уравнения не понимала совсем. Юлька после долгого перерыва прислала серию московских фоток с новым ухажёром, но Люба просмотрела их без интереса, только написала «Молодец». С Евой они переписывались каждый день.

 

***

Всё закончилось, когда в трубке Люба услышала знакомый, но забытый голос:

– Привет. Звоню тебе сказать, что бабушке плохо, её положили в больницу с инсультом.

– Сашка, ты, что ли? – узнала она полу-родственника, последнего сожителя своей сестры.

– Я, конечно... Она и так плохая была, но мы с моей справлялись, а тут в больницу её положили. Не хочу каркать, но, может, не выживет. Так что ты уж приезжай.

– Ясно, – коротко объявила Люба и нажала на сброс.

Она долго продумывала план. Вначале стоило прийти в школу, сказать, что Василиса уедет на месяц, написать заявление, но обязательно договориться, что программу она догонит. Потом – на работу, выпросить отпуск, хотя бы на две недели. Объяснить, что умирает бабушка. Может, она в самом деле умрёт. Пообещать, что отработает потом, что летом обойдётся без отпуска. Познакомиться с соседкой, заплатить ей немного, чтобы приходила проверять квартиру раз в неделю, мало ли чего...

Люба решила начать с главного – с работы. Набравшись смелости, пошла к заведующей сада.

– Ну? – спросила та, будто чувствуя, что предстоит серьёзный разговор.

– Я, пожалуй, уволюсь.

– Почему?

Слова в этот раз нашлись просто:

– Бабушка сильно заболела. Может быть, умрёт... И я тут совсем одна.

– Понятно, – ничуть не возражала заведующая. – Две недели будете дорабатывать?

– Нет. Придётся сразу. Бабушка с инсультом слегла...

– Придётся ухаживать, значит. Ну что ж, надо вам ехать домой.

– Надо, – согласилась Люба, едва сдерживая слёзы.

О своём возвращении она сказала только Еве и Сашке. Было легко и тяжело одновременно. Василиса укладывала свои вещи в большой рюкзак, радовалась:

– Поедем на поезде! Приедем к папе!

– Если он там нас ждёт, – проворчала Люба, сама переживая насчёт Серёги.

В поезде было холодно, по ногам гулял сквозняк. Люба простудилась, вечером чувствовала, что её подмораживает, но в этой неприятности было кое-что хорошее: заложенный нос не чувствовал запахов еды и немытых ног. Попутчики часто разговаривали по телефону и между собой, но и на это Люба почти не обращала внимания. Большую часть времени она читала книжку Куприна, подаренную Евой, или, прильнув к стеклу, смотрела в окно. Через сутки зелёные деревья сменились жёлтыми, а дальше, начиная от Урала, пошли рыже-золотые холмы. И чем дальше они ехали на восток, тем больше было бурого, земляного цвета, и небо становилось вылинявшим ситцем. Люба не радовалась, не грустила – только чувствовала, что всё правильно. Бывали минуты, когда ей казалось, будто дорога домой будет бесконечной, что все уцелевшие на земле люди, как в одном корейском фильме, собрались в этом поезде, и их единственная участь – так и жить в состоянии вечного пути, бесприютными и неприкаянными.

Но на четвёртые сутки поезд прибыл в Красноярск. Ева радовалась, обнимала. Рассказывала, что приезжал тот врач из Минусинска, и он вроде неплохой. Звала ночевать к себе. Но Люба, пообещав, что придёт на выходных, отказалась.

Сумок у неё было всего две – своя и Василисина, вполне подъёмная тяжесть. Всё лишнее осталось там, на юге, у Таньки. Привезёт при случае, не выкинет же, в конце концов... Хоть и расстались плохо. Всё этот чёртов насос, который она не купила. Хотя, конечно, не в насосе дело... Кому понравится такое подселение на три месяца? Каждому надо иметь свой дом...

Она осторожно повернула ключ, в глубине души опасаясь, что Серёга мог поменять замок. Если всё-таки привёл другую, то очень может быть... Но дверь открылась с лёгкостью. Дома никого не было. Люба ахнула: вместо бумажных обрывков, которые висели на стенах в конце мая, красовались блестящие голубоватые обои, окна были занавешены новыми шторами.

– Это папа сделал ремонт! – гордо сказала Василиса.

– Ага, только для кого...

Два часа Люба слонялась по квартире, ища пятый угол. Василиса раздражала расспросами, и Люба отослала её во двор:

– Отстань! Посмотри, вон подружка твоя гуляет!.. Все на месте, как и не уезжала...

Когда Сергей открыл дверь, Люба заранее встала в проёме комнаты, думая произвести больший эффект неожиданности и на всякий случай держаться нейтрально – не показывать ни радости, ни злости.

– Здорово, – бросил он ей буднично. – Вот ты и вернулась.

– В смысле?! – вскрикнула Люба. – Ты чё, меня подкарауливал, что ли? Танька сказала, что мы едем?!

– Ну да, Танька и мать, – спокойно ответил он. – Но вообще я знал, что ты обратно приедешь. Кто бы у тебя на юге там ни был, свой мужик всё равно лучше...

– Дурак! Я там пахала как проклятая, на этих югах! До мужиков мне было?!

– Рассказывай... Ребёнок где?

– Спит она... Дорога же долгая. А ты почему в этом?..

Только теперь Люба заметила, что на Серёге оранжевый жилет, какие носят дорожные работники.

Он усмехнулся как-то загадочно.

– Это я ментам сдался. Как вы уехали, я себе места не находил. Сначала думал – убью тебя. Потом думаю – жалко... И сил никаких нет ни на что. Спать не могу. Пошёл я и сдался, что алименты не платил.

– И не посадили, что ли? – недоверчиво спросила Люба.

– Суд был. Я тоже думал, что посадят. А судья даже посмеялась, говорит: не таких сажают. Иди, говорит, на дорожные работы. Так что я теперь общественную пользу приношу.

– Офигеть... А деньги?

– А деньги все, что зарабатываю, отдаю по суду. Так я ж ещё калымлю. Я теперь правильный стал.

Люба почувствовала, что у неё дрожат губы, но сдержала себя.

– Слушай, надо ещё посмотреть, какой ты правильный. Всего четыре месяца прошло. Хотя бы год продержишься и пить не будешь, тогда, может и вернусь.

– Ну да? – неопределённо сказал Серёга. – А где жить будешь?

У бабушки поживу. Сашка сказал, плохо ей совсем. Может, умрёт. Вдруг ещё Богдана придётся к себе взять воспитывать. Будем с двумя детьми, – она не заметила, как произнесла «будем» вместо «буду».

– Будем так будем, – согласился Серёга. – Детей, их надо беречь...

Он ушёл на кухню, щёлкнул выключателем. Люба подошла к окну, прислонилась к холодному стеклу кончиками пальцев. Свободной рукой достала телефон, открыла погодное приложение и в первую секунду удивилась тому, что показали на экране: ожидалось до шестнадцати градусов тепла.

«Надо же город поменять…» – вспомнила она.

На телефоне рядом со значком термометра высветилось: «Завтра – 2ºС, на 4ºС холоднее, чем сегодня. Ветер 4-7 м/c, с порывами до 15 м/c. Слабый снег не прекратится».

– Дома... – сказала Люба вслух.