Елена ПУСТОВОЙТОВА. ПЬЯНЫЙ ХОЛМ. Рассказ

 

Елена ПУСТОВОЙТОВА

ПЬЯНЫЙ ХОЛМ

Рассказ

 

Сотрудница наша с одноклассниками десятилетие окончания школы отмечала, со всей округе съехались. Рассказывала, как весело было – все самостоятельные, уверенные в себе, делились успехами, обсуждали, кто как изменился, пили вино, смеялись. Но радость её от встречи с повзрослевшими одноклассниками потускнела, когда гостей из дома неделю выпроводить не могла. Говорит, что подумает ещё, созывать ли их, когда очередная юбилейная дата подойдёт. А я слушала её и мысленно всех своих одноклассников перебирала – с кем бы я хотела встретиться из них? И вышло, что с Серёжей Луговым. Много времени прошло после нашего выпускного, может, и не узнаю его. Когда человек состарится, нельзя узнать, каков он был молодым. И наоборот. Теперь мы здесь, а все остальное там, в прошлом... И внешность наша молодая тоже в прошлом.

И так интересно мне стало всё о нём разузнать, что даже в «Одноклассниках» его поискала, и всех, кого из своего класса там нашла, расспрашивала, но никто толком о нём не знал. Только слухи – в Москве институт закончил, на Байкале где-то женился...

Серёжа отличником был, но всегда держался наособицу. А я, лидер, атаманша своеобразная, на него и внимания не обращала. Он в раннем детстве переболел какой-то серьёзной болезнью, и одна нога у него искривлена была. Ботинок носил черный, специальный, на толстой подошве, с высокими бортами, который совсем его не красил, да и от хромоты не избавлял.

Дом Серёжи был недалеко от школы, я мимо него дважды в день ходила. И только однажды, уже в выпускном, десятом, у него в гостях была. Поразил меня его дом. Снаружи – обычный, крыша шифером крытая, крыльцо всем ветрам открытое, не застеклённое. А внутри... Да только в кино такое видела – кресла, тёмной кожей обитые, массивные, с подлокотниками круглыми, чучело беркута или орла какого-то в углу на столике журнальном, торшер на изящной ножке под абажуром из цветного стекла, толстые книги в шкафу за дверцами застеклёнными, ковер на полу с цветами на середине и с орнаментом по краям, иероглифы китайские напоминающим. Поразилась я такому необычному для села домашнему лоску. Даже оробела. А Серёжа ружьё откуда-то вынул, пострелять мне из него предлагает. Ружьё несерьёзное, малопулька называется. На крыльцо вышли, Серёжа мне показывает, как его держать, как целиться, куда стрелять. А сам уж очень близко возле меня стоит. Неловко мне стало. Отодвинулась, мол, все поняла, теперь мешаешь... Выстрелила разок и совершенно ничего интересного в этом занятии для себя не нашла. Ружьё вернула, уходить собралась, потому что несвободно себя чувствовала, превосходство его семьи над своей простотой поняла. Так и чудились мне обязательные семейные обеды по воскресеньям с белыми салфетками на коленях, чтение вслух книг по вечерам... А я сама по себе – мамой-папой командую.

Засобиралась, а он предложил меня на велосипеде подвезти, если я тороплюсь. Я на багажник нацелилась, а он, нет, нельзя, поломан, на любой кочке соскочить может, на раму садись. Повёз и всё щекой к моему лицу норовит прижаться...

И только сейчас, когда до пенсии рукой подать, я догадке своей поразилась – да он влюблен в меня был! Надо же! Не понимала.

Поудивлялась открытию своему и тут же подумала, что даже если бы и поняла тогда, то вряд ли что-либо изменилось. Глупа была, не вокруг себя смотрела, а только вперёд.

Далеко.

За горизонт.

А здесь Серёжа хроменький...

За горизонтом побывала, ничего замечательного там не нашла. Домой вернулась не одна, с мужем. И мало уже кого из знакомых в поселке застала: разъехались, рассыпались по свету в поисках лучшего, сытого, звонкого. В первый же день по возвращению на Пьяный холм сходила, посидела на нём, на посёлок посмотрела, словно впервые его увидела. Но не радостно смотрела, а так – когда всему поневоле рад.

А про холм Пьяный, что недалеко от дома родительского возвышается, легенду интересную рассказывают. Ещё во времена, когда вся наша округа помещику принадлежала, наказывал он мужиков, которые в праздники напивались до свинского состояния, в подоле своей рубахи землицу в это место носить. Старые люди говорили: слышали в детстве, что сотню раз мужик полный подол рубахи на холм должен был затащить. Это кто впервые попался. Во второй раз – по двести ходок на верхушку холма нужно было совершить. И так далее. За каждый следующий проступок лишняя сотня плюсовалась. Даже огуречного рассола на опохмел не требовалось, потом весь хмель выходил. Однако, судя по размеру холма, мало кого такое наказание вразумляло. Но польза от барского наказания вот она, налицо. Смешно даже – от дома барского и следа не осталось, имени его никто не помнит, а холм – вот он. Стоит, красуется. По краю, как кружевом, яблоньками дикими порос, по верху, на самой макушке – травой-муравой. Низкой, плотной, что ковер.

Зайдешь на холм – вся округа у твоих ног!

Посидела я тогда на холме, травинку погрызла, на посёлок родной посмотрела, да и на жизнь свою, оттуда почему-то отчётливо видную, полюбовалась. И ничего утешительного для себя не увидела. На спину повалилась, в небо высокое синее стала смотреть. Там всё хорошо, всё безмятежно...

Теперь я точно знаю, что поначалу жизнь манит, даёт обещания, но не даёт обещаний сдержать их. Но и тогда подумала – чего горевать? Всегда за зимней стужей весна приходит, даст Бог – и мимо меня удача не пройдёт...

Полежала, себя немного ещё пожалела, да и домой пошла, словно никогда из дома родительского и не уезжала.

О собаке своей ещё в детстве мечтала. Не о той, что во дворе на цепи, а рядом. Команды мои чтобы выполняла, слушалась во всём. Чтобы любила меня. Домой придёшь – а она от одной только радости тебя видеть и на грудь к тебе кинется, и в щеку лизнёт, и юлой вокруг вертится, кренделя выписывает.

Когда муж на холм Пьяный стал часто бегать, значения этому не придала. Там мобильник хорошо ловит. Придёт оттуда – сияет, насвистывает. И как-то пробежку очередную свою на холм совершил, вернулся, и бах мне в ноги – прости, уезжаю... Быстренько так, как козлёнок, резво с колен вскочил, я и опомниться не успела, чемодан в машину кинул, ко мне повернулся и, в глаза не глядя, скороговоркой так: машину забираю, а какие там есть у нас накопления, твои...

Будто они миллионные, эти накопления.

Уехал, а я изваянием в дверях стою. В тот момент даже думала, что гораздо легче было бы для меня, если бы он умер...

Так зла была, так обижена, даже лицом онемела.

Пожила одна и думаю, чего это я одна кукую? Пришло время воплотить в жизнь свою давнишнюю мечту о собаке. К заводчику поехала и того щеночка взяла, который ко мне из кучи собачьей первый выбежал. И легче мне стало жить. Едкая печаль о былом как-то уменьшилась, истончилась. Заботиться стало о ком, и на прогулку выйти весело.

Вскоре соседи новые у меня появились, стройку затеяли. Сейчас практика такая, на месте купленного старого домика новый ставят. Дом возвели одно загляденье. Да быстро так, за один год особняк отгрохали. Особо ничего о них не знала – увидимся, поздороваемся, улыбнёмся, рукой махнём, и всё. Им в одну сторону – мне в другую. Знала, что кроликов они стали разводить, люди у них охотно крольчатину, особенно на зимние праздники, покупали. И всё бы хорошо, но однажды Филька мой к ним пробрался и кролов погонял. Я думаю, он с кролами поиграть захотел, на клетку стал прыгать, а дверца и отошла. Крольчиха там с детками сидела – те врассыпную. Соседи мои крольчат в кустах собирали. Ну, естественно, ко мне с претензиями, с выговором.

С того случая стала я осторожничать. Выпускаю без поводка собаку только тогда, когда соседей дома нет. Увижу в окно, сели в машину, уехали, тогда Фильку во двор выпускаю.

Сижу на веранде, слышу – калитка стукнула. Смотрю, сосед, Сергей его зовут, идёт. А у меня, как у того вора, на ком шапка горит, сразу мысль – узнал про собаку... И точно, он, вежливый такой, мол, знаю, что собака ваша всё также продолжает бегать, и предупреждаю, купили мы для развода породистую крольчиху, дорогую очень, и если с ней что-либо случится... пеняйте на себя.

Сергей ушёл, а я, глядя на Фильку, давай его передразнивать: «Предупреждаю тебя, морда собачья, если выпущу тебя во двор без поводка, не лезь к соседу, иначе...». И тоже паузу многозначительную делаю, как сосед, и собаке поводком угрожаю. А та рада, хозяйка с ней играет, подскакивает, хвостом машет...

Но я человек вменяемый. Все лазейки и подкопы Филькины в заборе выявлять-заделывать стала, и без моего присмотра он уже не бегал.

Но все же оскандалилась.

Новости смотрела, да так увлеклась, мыслями далеко забрела, что о собаке забыла. Вышла во двор, Фильки нет. Я туда, я сюда... Все оббегала. Нет нигде.

Пес мой нарисовался, когда я уже не знала, что и думать, – радостный такой. И в пасти своей держит что-то белое, пушистое. Я на полусогнутых к нему, глазам своим верить не хочу.

Кролик! Бездыханный уже. Белый, длинношерстный. Явно тот, дорогой...

Отобрала его у собаки, как быть не знаю. Скандала-то не хочу. Кролик этот в земле испачкан, и ещё в чем-то липком, грязном...

Схватила я этого кролика особой породы, воды в таз налила, искупала, и понимаю – не успеет он высохнуть до приезда хозяев. Феном принялась сушить. А мех плотный, длинный, еле высушила. В охапку его да через забор к соседям сиганула. До того ни разу у них во дворе не была, но клетки с кроликами нашла быстро. Все заняты, кроме одной. Стоит нараспашку. Явно, Филька, дрянцо, прыгал на клетку, она и открылась. А потом или силу свою не рассчитал, или от страха с кроликом удар случился...

Крола в клетку поместила, и чтобы поестественнее ему позу придать, потрепала, чуток подбросила даже и подстилку его из сена взбодрила. На шаг отступила – отлично прямо-таки вышло. Словно спит, лапки вытянул...

Вновь через забор перелезла, но неудачно – за гвоздь зацепилась. Новые свои брючки летние, голубые, разодрала. Переоделась, села на веранде. Сижу, вроде как чай пью, а сама ушки на макушке. Слушаю – соседи приехали или нет? И, главное, что потом будет?..

Приехали.

Видела, что к клеткам пошли. Долго тихо было, а потом спорить начали между собой, и слышу, плачет соседка и кричит что-то сквозь слёзы громко, обидчиво. Я к забору подошла, и будто бы мы вообще с Филькой ни при чём, интересуюсь: «Соседи, что случилось? Не нужно ли помочь?».

Не сразу, но откликнулись. Сергей подошёл: «Да, – говорит, – кролик породистый у нас заболел, и вчера сдох. Я его в овраг отнёс, на мусорку выбросил, а сейчас приехали, смотрим, он в клетке своей лежит. И клетка на крючок закрыта... Как он туда попал, не понимаем. Юля плачет, боится, что это знак какой-то... Всякую чушь несёт... Чуть ли не про инопланетян. Трогать его не даёт...».

Видели бы вы моё лицо!

Но силы в себе нашла, чтобы покивать сочувственно. Спросила даже, точно ли он выбросил крола, ведь иной раз подумаешь что-то сделать, да так и не сделаешь...

Зыркнул на меня сердито глазами, ничего не ответил.

Я в дом вернулась, двери плотно за собой закрыла и давай хохотать. До икоты нахохоталась. Даже воду пришлось пить, чтобы её унять. Отпоила себя, Фильку на поводок прицепила и пошла прогуляться. На Пьяный холм пришла, Фильку побегать отпустила, на лавочку присела. Смотрю на красоту, что передо мной картинно развернулась – берёзы уже осень встречают, кое-где лист жёлтым окрасили, а сады ещё марку лета держат, зеленёхонькие стоят. Улица наша, как на ладони, – ухоженная, чистая, с домами новыми, деревьями по краю тротуара, машины возле домов стоят, одна лучше другой. И вижу к соседям моим машина подъехала, большая, как ладья, чёрная. Миллионная. И Сергей с Юлей навстречу ей выбежали, суетятся, радостно что-то восклицают, да так громко, что возгласы эти ко мне на холм долетают. Вот, думаю, как у людей хорошо всё чередом идёт – недавно только плакали, а теперь радуются. И грустно стало, что хоть заройся в траву-мураву да печалься о своей судьбе разорванной, как штаны мои новые о забор, – никто не приедет, да и радовать меня своим приездом тоже некому.

Штанами о забор зацепилась, а жизнью за что? За обстоятельства? За глупость свою? Кого винить, если мама моя про меня говорила – ума палата, а глупости – саратовская степь. Некого винить...

Утром вышла в сад падалицу убрать. Год яблочный выдался. Корзину набираю и боковым зрением вижу, по участку соседскому кто-то ходит, не Сергей, гость, наверное, из машины дорогущей. Прихрамывает, вроде. Ну, ходит и ходит. Яблоки собираю и вдруг слышу:

– Лида?..

Выпрямилась.

Стоит у забора мужик, ухоженный такой, бородка, очки. Симпатичный. Вообще, скажу я вам, с возрастом многие мужчины в красивых стариков превращаются. А вот женщины в красивых старух – никогда. Про лица старух так говорят – лицо со следами былой красоты, ещё – благородное, ещё – светлое, доброе... Какие угодно у старух лица бывают, но не бывает старух красивых. И тот, кто моё имя знал, был явно из тех, кто будет красивым стариком. В бородке лёгкие всплески седины, волосы волнистые, длинные, назад зачёсанные. Смотрю, не узнаю. Да и он, хоть имя моё произнёс, но вопросительно, неуверенно. Мол, ты это?

– Да, – отвечаю.

И вдруг:

– Серёжа?

Да бегом к нему. И уже на ходу начала рассказывать, что искала его, интересовалась, где только могла, и в «Одноклассниках», и просто имя с фамилией в поисковик вбивала, и у знакомых спрашивала, но так ничего и не узнала. А он вдруг вот – передо мной...

Так это меня удивило, что глазам своим не верила, потрогать мне его надо было. И узнавать стала того, кто на велосипеде меня вёз, со мной в одном классе учился. Он тоже пытливо так на меня смотрит, улыбается. Вот тут-то я вспомнила, что стою перед ним в затрапезном виде – шорты старые, майка облезлая и отвислая, шлёпки пластиковые, грязные, нос не подпудрен, глаза без подводки, волосы резинкой перехвачены...

Чуток отодвинулась от него и от забора, вида своего засмущалась.

– Как надолго сюда?

Уклончиво так ответил, не поймёшь, сейчас уедет или на неделю останется. На меня смотрит странно как-то. И я на него смотрю, а думаю про ноги свои в шлёпках садовых, про майку. Договорилась, что в гости ко мне заглянет, да и быстренько от забора. И снова пожалела я о брючках своих, как бы они сейчас были к месту – не вечернее же платье одеть его встречать, не шпильки новомодные обуть, а в брючках и в мокасинах моложе бы выглядела...

С цветами пришел. Не просто с цветами – огромный букет, завёрнутый в розовое облако капроновое, принёс. Никогда и никто мне таких букетов не дарил. Свои розы во дворе растут, букеты сама себе срезаю, в вазы ставлю, а принимая цветы от Сережи, от восторга даже ахнула. Стою, смотрю на букет, во все стороны поворачиваю, налюбоваться не могу. Такую роскошь только звёзды эстрады какие-нибудь от своих поклонников получают. От олигархов...

Букет в ведро с водой пристроила, вазы нужного размера в доме моём и быть не могло, и разом ему, от букета не отошедшая, сообщаю, что только недавно поняла, что нравилась я тебе. А он смотрит, улыбается, головой кивает: да, нравилась. А глаза у самого какие-то странные. В одну точку глядят. На меня, но всё же куда-то глубоко, тёмно. Вроде и тебя слушает, но своё что-то обдумывает.

Не поддержал мои воспоминания, а спросил, хороший ли сосед его племянник? Племянник это его, оказывается. Я ему – нормальный, только из-за Фильки моего чуть не расстроились наши с ним нормальные отношения... И про крола всё выложила. Засмеялся, когда я рассказывала, как кролика укладывала. Потреплю-взбодрю, со стороны взгляну – естественно ли прилёг, похоже, что притомился и уснул?

Громко смеялся, а в глазах та же чернота.

– Как ты жила? – спрашивает.

А мне похвастаться кроме Фильки нечем. Муж бросил, в начальники не выбилась, бизнеса своего успешного не имею. С чужих краёв в родительский дом вернулась, ни счастья, ни удачи не найдя. Теперь и без родителей осталась. Так и живу – летом розы нюхаю, зимой лыжи с чердака достаю...

– Хорошо… – отвечает. – Розы, Филька и лыжи зимой. Я бы так пожил... Да и мне хвастать нечем. Разве что племянника уговорил на родине дом построить, в этой земле пять поколений Луговых лежат. И я бы хотел тоже...

И таким тоном сказал, что хотел бы тоже здесь лежать, словно гвоздь вбил-припечатал.

И снова мне вопрос:

– Счастлива была? Любила кого-нибудь?

Таким тоном спросил, так взглянул, что я призадумалась о любовях своих. Мыслями по жизни своей пробежалась, но нигде душой не вздрогнула. Всюду какая-то серятина, какая-то пыль да горечь. И сама для себя открытие сделала, что только теперь, когда до пенсии рукой подать, живу жизнью уютной, совесть не отягчающей. Сад радость приносит – цветы, птички, яблочки ароматные. Веранду к дому пристроила, с окнами в пол, диванчик с подушками для него приобрела. Люблю на верандочке моей в дождь с чашкой чая душистого посидеть, на дождь посмотреть. Да, лучшего в моей жизни и не было...

А он настаивает:

– Как жила, расскажи?

– Да так… Не плохо и не хорошо... Зацепиться не за что. Мечты были, планы тоже. А на поверку – ничего. Детей даже не нажила...

И саму себя так зажалела, что глаза стала прятать.

Серёжа за руку меня взял, держит, молчит. А я, боясь, что с волнением своим не справлюсь, встала, чай заваривать побежала. К столу вернулась, Серёжа у окна стоит, в сад смотрит. И не поворачиваясь ко мне, небрежно, словно о пустом, зряшном, говорит.

– А я тоже прожил – ни семьи, ни детей. Племяшу, одно с ним имя носим, помогаю, но не балую. Знаешь, лёгкие деньги к хорошему не приводят, а превращают в ленивых хамов. Самим надо шевелиться, тогда жизнь лучше будет. И они молодцы, – кивнул в сторону соседей, – не клянчат. Хозяйство разводят...

Вернулся к столу, стул к себе пододвинул, и так ярко этим напомнил мне, как он за парту садился. Ещё на некотором от неё расстоянии, руками за крышку возьмётся, подтянет себя к парте, а потом быстро проскальзывает на сиденье. И теперь себя к стулу подтянул, хромоту свою не показал.

– В моей жизни ничего особо плохого не было, а вспомнить нечего. Детей не нажил, денег разве... Да и то, не сотню миллионов. Женился, разводился... А узнал, что к краю подошёл, само собой о всех тропинках детства вспомнилось. И о тебе тоже.

И замолчал, засмотрелся на чашку с остывшим чаем.

А я сижу, живость потеряла, спросить подробности боюсь. И вдруг его последняя фраза дошла до меня – к краю подошёл. И разом эта фраза в сознании моём с его глазами тоскливыми соединилась.

– Как это? – нелепо так всполошилась. – К краю? Ты что такое говоришь? Нам только по полсотни. Даже для меня это ещё не возраст, видишь, как размалевалась. И штаны в обтяжку ношу. А тебе, мужику, ещё на молодой жениться можно, детей завести успеешь...

– Нет, – отвечает, – не успею. Поздно. Всё поздно...

И снова к окну отошёл, на ногу припадая тяжело, обрывисто.

А я, словно с крыши свалилась, стала говорить много, весело, вино предлагать, о школьных годах вспоминать. Откуда что взялось... И странно, сама понимаю нелепость свою, а вижу, Серёжа вроде бы повеселел. От мыслей своих отодвинулся. Разговор поддерживает.

Посидели у меня и на Пьяный холм пошли. Филька впереди бежит, с поводка спущенный, мы, тихонько, за ним.

Вечер был славный такой, тёплый, тихий. Ни комаров, ни ветерка. Август на исходе, денёчки последние. Небо высокое, чёрное, звёздное. Красота. Только ахать от восторга. Посёлок наш словно замер, ни музыки громкой, ни стука, ни крика. И мы молча сидим. Филька кругами вокруг нас бегает. Прибежит, посмотрит на нас, и снова в кусты.

– Спасибо тебе, – вдруг Сережа мне говорит. Ко мне так всем туловищем развернулся, очками своими блестит. – Ты меня словно кролика помыла, обсушила... Не зря приехал. Не надеялся тебя здесь встретить, думал просто пройдусь по родным местам, дедам поклонюсь...

А я, для себя самой неожиданно, вдруг обняла его и щекой к его лицу прижалась. И замерла так.

– Что? – шепчу. – Так всё плохо?

– Плохо, – отвечает. – Я теперь как тот кролик, и шкурка чистая и пушистая, но как ни старайся, он не спит... Он мёртв.

О многом, о многом ещё шептались.

И плакали.

Когда с холма спустились, племянник Сергей навстречу нам кинулся. Волнуется, конечно, куда это дядя его запропастился. На меня придирчиво взглянул, прямо с ног до головы глазами измерил. Серёжа ему меня представил, официально так – одноклассница моя, любовь школьная, детство вспомнили... У того лицо отмякло.

Простились.

Я всю ночь маялась без сна – и на крыльцо выходила, и по саду гуляла, на рассвете на веранде кратким сном забылась. Утром, как ужаленная, вскочила, из дома выбежала, смотрю – а двор соседский пустой. Не стоит в нём машина большая, чёрная.

Пусто.

 

Ближе к вечеру Фильку выгулять пошла. На Пьяный холм. Собаку отпустила, на скамейку присела, а глаза мои сами собой только на двор соседский смотрят, машину чёрную, лаком сияющую, высматривают. А на душе такая тяжесть хмельная, тягучая. Впору землю в подоле таскать.

До пота.

До усталости тяжёлой.

Чтобы уснуть без снов и сожалений.

Словно всё у меня впереди...