Анастасия АСТАФЬЕВА. ЛЕС В КАДУШКЕ. Рассказ

 

Анастасия АСТАФЬЕВА

ЛЕС В КАДУШКЕ

Рассказ

 

Лето стремительно катится к закату. Длиннее и холоднее сделались ночи, яснее и прозрачнее небо: высокое, звонко-голубое днем и многозвездное, манящее по ночам. Конец августа. Уже просыпаешься по утрам в тревоге – не было ли заморозка, который в одночасье погубит все нежные огородные растения, опалит, словно после пожара, помидоры и картофельник, скрутит в сухие ломкие трубочки листья огурцов и кабачков, а сами плоды от невидимого гибельного его прохода покроются темными пятнами и сделаются негодными для хранения. Потому и спешишь уберечь выращенное, вовремя собрать да заготовить на зиму.

Еще вчера бывший зеленым лес вдруг подернется золотистой дымкой березняка да багряными пятнами осинника. Холодные сентябрьские ветры быстро обтреплют с них помертвелую листву, и сразу же прозрачнее и тише сделается лес, словно просветлится ликом перед длинной, гораздой на испытания зимой. Лес окутает низкими неуютными тучами, омоет дождями, и он счастливо затихнет, когда наконец после ветров, непроглядной мороси, промозглых туманов и сковывающих почву утренников на землю, на ветви ляжет первый еще влажный снег, от которого станет светло и чисто в округе.

Но случится это нескоро, ведь еще только август, еще ясными выдаются дни, и дожди коротки и теплы. И от тепла, от влаги небесной рождает благодарная земля истинные чудеса, не удивляться которым, не восхищаться, не радоваться может только человек равнодушный ко всему живому.

 

***

Управив домашнее хозяйство, деревенские жители, кто своим ходом, чаще – на мотоциклах, отправляются в лес: прошел слух, что рванули в рост белые, боровики, лезут грузди, мостами жарятся и червивеют на солнцепеке маслята. Усидишь ли в такую пору дома! Гори все синим пламенем – грибная лихорадка охватывает разум и душу.

Натянув сапоги, набросив на ходу куртёшку, с большой берестяной корзиной топаю к ближнему леску. Мы люди «безлошадные», за десять-пятнадцать километров на своих двоих не уедешь. Да и к чему, если за баней, за забором растет всё то же самое, за чем гоняют лихие мотоциклисты, жгут бензин, трясутся на лесных ухабах.

Неспешно, вдыхая полной грудью запахи лесной прели, хвои, грибов, шагаю я по тропинке, заросшей спутанной, не знающей косы травой. Солнце поблескивает на влажных листьях деревьев, на крупных каплях росы в зарослях разнотравья. Попискивают в ельнике резвые птички, «подружки» моего годовалого пса Шарика. Этих юрких наглых птичек, дразнящих своим писком, ему никак не достать, не добыть, и от досады, от обиды барбос заходится в щенячьей истерике, в визгливом недостойном серьезной собаки лае. Года через два он, может, сделается степеннее, заважничает и станет брезгливо воротить нос от заигрывающих с ним пичужек, а пока бесполезно дозываться его из тесных еловых зарослей.

Ай да подарок! Прямо на тропке, едва заметный в траве, под сенью ивового кустика родился из земли крепышок-белый. Ему дня два, он с бурой гладкой шляпкой на толстой, похожей на бочоночек лото, ножке… С малолетства хожу за грибами, но к этой нечаянной радости за все годы так и не смогла привыкнуть, каждый раз сердце трепыхнется при виде такого-то красавца. Хотя знаю, есть белый гриб и поважнее – кремнево-красный и твердый, боровой, едва видный из жесткого голубого мха, похожий больше на камень иль на кусочек коры, не раз и не два обманывавший любой опытный глаз! Всё-таки не выдержу и назавтра рвану на велосипеде в дальний бор, чтобы добыть с десяток эдаких грибных богатырей, а пока – пока срезаю упругую ножку логового крепыша, с радостью отмечая, что целый он, не подточен червями, и опускаю его на дно пустой пока корзины.

Начало положено, в душе начинает разгораться азарт тихой охоты. Мой взгляд цепко бегает по траве и мху вокруг, рука крепко сжимает в кармане куртки складной ножичек, и я вдруг ловлю себя на мысли, что похожа сейчас на бандита с большой дороги, готового наброситься с клинком на беззащитного путника. Становится чуть стыдно за свою алчность, но тут-то и попадаются мне путники – серые сопливенькие грибочки, славные в солении, да и собирать их просто удовольствие, враз с десяток наколупаешь с одного места. Вот затесалась среди них пара волнушек – одна по-поросячьи розовая, с загнутыми внутрь лохматыми краями, другая – переросшая, до желтизны вымытая дождями, выгнувшаяся воронкой. В этой воронке стоит вода, в воде утонул жук и плавает сосновая иголка. Такая в момент развалится, раскрошится, потому я и не беру её, оставляю «на развод».

Сложив солонушки в корзину, собираюсь уже подняться и двинуться дальше, но невдалеке, около молодой сосенки, замечаю бордовый подосиновик, а подойдя, рядом ещё один – поменьше. Они тоже оказываются в общей компании.

Я продираюсь сквозь густой ельник, защищаясь руками от хлестких ветвей, спотыкаясь о валежины. В корзинку частым дождиком сыплется засохшая пожелтевшая хвоя. Вот уж намучаюсь после соскребать её с мокрых грибных шляп да выковыривать из пластинок солья! Хочу разворчаться, но меня отвлекает почти сказочная картина: на раструхшем березовом пеньке толпятся опята, любопытно выглядывают друг из-за дружки, теснят соседа, словно зовут: возьми, мы съедобные, вкусные, не поганки. Щиплю тонкошляпых опят и вдруг вижу – с другой-то стороны пенька пристроились, подделываются под съедобных ложные, авось, прихватит их на свою беду незадачливый грибник. Ну уж нет, слишком ядовито-желтые у вас шляпки, по-змеиному выгнутые тощие ножки без юбочек, без червоточинок. Меня так легко не проведете, не отравите!

Веселые конопатые опенки находят свое место в корзине, которая наполняется всё быстрее и быстрее. В ней путники и волнушки, бордовые и по-лисьи рыжие подосиновики, гордецы белые, желторотые моховики, мягкотелые подберёзовики, склизкие маслята, улыбающиеся рыжики, да с выбора взятая, самая красивая во всем лесу сыроежка с зеленоватой шляпкой-колпачком.

А глупый пёс Шарик всё также носится за писклявыми птичками по кустам!

Первые принесенные из лесу грибы будем любовно перебирать всей семьёй, восхищаясь и радуясь, трепетно относясь к каждому грибному кусочку, вырезая подпорченные бледными черноголовыми червями места. Обязательно наварим супу, нажарим селянки, наедимся до отвала. А дня через три грибного поста уже не захочешь ни того, ни другого. Притащенные всеми домочадцами три-четыре корзины будем долго чистить, замачивать, сушить, мариновать, и незаметно удовольствие от сбора перерастет в однообразный утомительный труд: сходить, собрать, перебрать, порезать для сушки на противни, печку протопить, жар не упустить, но и грибы не сжечь. Солье – замочить в ванну, тазы, ведра, и чтобы не перекисло, раз, а то и два в день перемыть, засолить, да ещё угодить на общий вкус.

Вечером, падая от усталости, клянёшь все на свете, охаешь, что никогда больше в лес ни ногой, пусть все там пропадёт пропадом! Но тут же спохватишься, представив, сколько же добра по российским лесам растёт и зазря исчезает. До иных мест вообще никто никогда не дойдёт, не доедет, а ведь земля даром даёт такое богатство, только приди, поклонись, возьми, прокормит лес-батюшка. Да как же это я завтра, отдохнувшая, и не пойду в лес! Гриб-то мой перерастёт, зачервивеет, сопреет, повалится набок, рассыплет споры, и останется от него самое настоящее мокрое место. Это один, а сколько их там! Тысячи! Заснёшь под такие мысли и всю-то ноченьку рыщешь среди деревьев, нет тебе покоя ни во сне, ни наяву.

Так пройдет неделя, вторая, грибы всё растут и растут. Потому что ночи тёплые, дожди благодатные, туманы густые ложатся на землю… К концу третьей так «огрибеешь», что руки почернеют от несмывающейся даже в бане грибной грязи, иголки еловые в одежде, в сапогах, в волосах. Насолено ведер пять, насушено килограммов семь, а все мало! Алчность обуревает, снова с какой-то нездоровой настойчивостью прёшься в лес. Корзина наполняется за полчаса, грибы валятся через край. Стащишь с головы белый платок и в него набросаешь шляп, заранее зная, что тот уже не отстирается. А-а! Все нипочем, когда вокруг грибы, грибы, грибы! Сгрёб бы их в кучу вокруг себя, под себя, как царь Кощей свое богатство, завалился бы этими несчастными грибами и чах над столь доступным лесным златом.

А не спятил ли?! – ужаснешься, ведь весь-то лес в одну кадушку не запихаешь, не засолишь с укропом и чесноком. Присядешь на пенек, одумаешься, да и тянешься с десятикилограммовой корзиной домой, снова кляня всё на свете, кроме собственной жадности.

 

***

Мотоциклисты с корзинами перестали гонять по деревне. Лес уже не полнится криками и ауканьем, значит, устала земля рожать, значит, всё меньше встречается разноцветных шляп на борах и в березняках.

А тут ещё в огороде новые заботы подоспели – пора убирать картошку. Зимой так-то славно под неё, горяченькую, парящую в чугунке на столе, подцепить на вилку хрусткий грибочек, поспорить с домашними – волнушка это или попутница, а то и сам груздок, и отправить его в рот, припоминая вдруг летние радости, прислушиваясь к неожиданно воскресающему в душе азарту. Сейчас бы с корзиной, да в лесок!.. Но под снегом спят грибницы до будущей осени, копят силы для новых урожаев.

Миновало короткое бабье лето. С ближнего нетопкого болотца женское население повытаскало алую ядрёную клюкву.

Однажды утром, тоскливо курлыкая, пролетела над деревней семья журавлей, летовавшая на том самом болотце, и словно осиротила сельчан до весны, заронила в душу холодную осеннюю грустинку.

Уже под Покров, удивляясь стойкой, по-настоящему золотой тёплой осени, отправилась я на дальний бор, точно зная, что нет там белых, отросли моховики, вытаскана брусника. Но лес отчего-то ещё манил.

День выдался тихий, безветренный и пасмурный. Плотная серая облачность заволокла небо и солнце. Сосновый бор застыл, не шумел вершинами, не скрипел старыми стволами. Ни одного живого звука не улавливал мой слух, только похрустывали шишки под ногами, и ступала я осторожно, боясь нарушить покой леса. Что-то жуткое было в этой тишине, тревожное, показалось вдруг, словно всё вымерло в один миг – птицы, животные, насекомые, а я осталась один на один с этим неуютным октябрьским днем.

Облака густели, темнели, опускались всё ниже, и я второпях кидала в корзину тёмно-красные остроконечные шляпки горькушек, самых стойких и многочисленных боровых путников. Ругала себя потихоньку за дерзость: по народным поверьям нельзя под Покров ходить в лес – лешие натешиться, нагуляться спешат, потому как после праздника положено им убираться на покой. Вот они и забавятся с припозднившимися грибниками, водят, заманивают в глушь… От мыслей таких и вовсе не по себе мне сделалось в знакомом каждым деревом лесу. Завязав наполненную горькушками корзину платком, я решительно направилась к дому, но сделала лишь два шага и застыла в изумлении. Из нависших туч на затихший до звона в ушах бор, на сосны, на мох, на бордовые шляпки грибов медленно стали опускаться снежные хлопья. Они словно зависали в воздухе, ещё раздумывая, время ли им падать на землю. И от этих чистых снежных хлопьев сразу стало легче и светлее на душе. Показавшаяся тревожной природа застыла вовсе не в ожидании чего-то страшного, нет. Она точно знала день первого снега, готовилась к нему, терпеливо ждала, как желанного гостя, а, дождавшись, успокоенно задремала, уверенная в том, что всё ладно на белом свете. Придёт, как и положено, в свой срок зима. Пронесутся над заснеженными лесами метели, укачают, убаюкают сосны, ели, берёзы, осины до нескорого тепла.

И хотя этот первый снег неверный, тает, едва коснувшись мха, и после него ещё будут холодные дожди и совсем редкие короткие солнечные деньки, и земля, и лес, и само небо уже познали чудо очищения, уже обрели покой и веру в вечность, незыблемость природных законов. И моя душа, ставшая случайно свидетельницей этого таинства, тихо и светло грустила о зыбкости и неправедности законов человеческих.

Той осенью я больше не ходила в лес, он запомнился мне таким: завороженным, застывшим на всю тёмную сырую зиму.

Порой, во сне, мне слышался запах осеннего леса, сияющего, ликующего, по-отечески ласкового и щедрого. Хотелось шептать ему: спи спокойно до бурных весен и золотых сентябрей, спи, я знаю, что ты всегда примешь меня и наградишь за любовь и преданность тебе.