Григорий РЫЧНЕВ. ЧЕТЫРЕ НА ЧЕТЫРЕ. Рассказ

  

Григорий РЫЧНЕВ

ЧЕТЫРЕ НА ЧЕТЫРЕ

Рассказ

 

Дон столетиями сшивал в единое целое княжества, губернии, пробиваясь к морю, а к нему на подмогу быстрым притоком торил путь по займищам, мимо Святых Гор правобережья Хопёр, оставляя наследникам древней крепости на урубе старое русло озёрным рукавом по-над левобережными песчаными берегами.

 В тихую погоду гладь озера синеет кованой сталью, но дунет ветерок – взбугрится рябью, волна за волной с пёрышками в гребнях бьются о берега; покачиваются, поскрипывают прибрежные ольхи, крона к кроне; где старые, там и малые, древками копий тянутся вверх, опережая кудреватые дубняки, помнящие казачьи струги и барки.

 За столетия на берегу озера из станицы вырос городок. Теперь его называют столицей провинции. Тесно становится станичникам, поэтому липнут к озеру улицы, дома, изгороди… А в прогалинах ивняка и тополей по-над извилистой дорожкой – пляжные пятачки с грибками, детскими забавами, похожими на коников, с мостиками и корабликами, с разукрашенными автомобильными покрышками; будто бы отслужили колёса свой век, но нашли они для себя новое применение, своё дальнейшее служение.

Хорошо, кто рядом с озером приютился. В жару не надо куда-то ехать, чтобы освежить душу и тело.

…Тут и зимой на Крещение казаки после водосвятия купаются в «ердани» при стечении немалого числа верующих.

Перед одним из таких пляжных плёсов за столиком с врытыми в землю сошками сидел по вечерам дед Буток, прислонясь спиной к штакетной изгороди, – в тельняшке, в очках и при сивой бороде на груди, величиной с широкую рукавицу; усы полуколечками вверх, и казалось, что кончики их держались за розовые пончики щёк, будто приклеенные. А помнили жители улицы: смолоду Буток носил лишь рыжеватые усики, но с годами у него на голове убывало, на бороде – прирастало. И такой он весь светлый становился к старости, как цвет меловой горы в августе, со светящимися живо-голубыми глазами в широко открытых реденьких ресницах, что даже в сумерках соседи видели его непокрытую голову, которая всегда пребывала в положении зоркого охранника: кто-нибудь что-то уронит, выбросит – тут же немногословно окликнет, укажет.

Дед всё вокруг видел сквозь очки тонкой оправы, но слышал он ещё лучше и нередко высказывал свою точку зрения на судачины отдыхающих и прохожих по берегу озера, начиная с вопроса: «А вы там были?», «Сами-то видели?».

Нередко деда ватагой навещали казаки, одетые по форме. И Петру Караваеву после общественных сборов в Урюпине удавалось заехать в гости к старику и пожать ему руку, как-никак почти тридцать лет шли с ним в одной упряжке по возрождению исторического пограничного воинства. Предупреждённый загодя о «нашествии», дед надевал на тельняшку десантника казачью гимнастёрку с медалями, шаровары с лампасами, белые шерстяные чулки с халявками почти до кален, обувался в чирики самодельные, поясняя: «Списанный подчистую… Но если неуправка будет у вас в Донбассе, звоните, у меня там ещё должок… А то! Пошёл на днях врачу показаться. По кабинетам водили, и понял я: «Неизлечимое прилипло ко мне… » – так лучше уж на передовую, чем ждать преисподнюю при здравом смысле… Да, ходил в военкомат – даже добровольцем СВО я им не по зубам… «Да причём тут мой возраст, болячки – Родину меня учили защищать…». Нет – и всё. А мне детей, мирных людей жалко в Донбассе. Поеду. думаю, позицию займу – и до последнего выщёлкивать буду, как отец в Великую Отечественную...

Разъехались гости, на столе кучу харчей и открытую бутылочку водки оставили, а Петро с Бутком всё сидели за столиком. Дед звякнул стаканчиками, налил в свою рюмку; Караваев гранёный стаканчик опрокинул вверх донцем:

– За рулём.

– Ну, давай, за помин моей сеструхи… Одна она у меня была… – и он кивнул назад лысеющей головой, опрокинув «тару» под нависшие усы.

– А что с сестрой случилось?

– Убили…

– Кто?

– Человеконенавистники... Враги. Как ещё можно называть таких?

– Как это случилось?

Дед Буток не спешил с ответом, но Пётр догадывался, глядя в лицо собеседника, что воспоминания деду даются с напряжением мысли и пережитых страданий. Откашлялся в кулак, повёл неспешно свой рассказ:

– У сеструшки в конце июля день рождения. Присылает она письмо из Новосветловки: приезжай, отметим юбилей. Я ещё подумал: луганчане восстали против переворота в Киеве, свою республику провозгласили, заваруха начинается, а ей именины… подумал-подумал – надо ехать. Сестра одна. На перекладных до Каменска, Донецка… Вот Изварино. Я по форме одет, как положено. Пограничники не пропускают, мурыжат: к кому и зачем? Я так и так, букет красных роз показываю, к сестре еду на юбилей. «А чё ты в военной форме?» – «Да казаки все так ходят по праздникам!». Ну, пропустили на блокпосту, пограничники наши и ихние тоже не супротив. Нанял я легковушку. Едем. Шофёр мне: «Дальше Новосветловки не поеду. ВСУ Луганск окружают. А из-за чего? Референдум по весне провели областной. За свою республику народ валом шёл голосовать не от хорошей жизни. Всё мирно, по путю, а теперь нас сепарами да ватниками стали обзывать киевские нацики. А у нас только одно: жить вместе с Россией и никакие наты, бандеровцы нам не нужны. Мыслимо ли дело – по живому отрезали от России! Немцев лысый объединил, а тут по живому расчленили, говорить по-русски стали запрещать, границу возвели. Вот и поднялся народ».

Проезжаем Краснодон, Молодогвардейск… кто же не знает эти города, где молодогвардейцы партизанскую войну вели с фашистами, – и вот справа Новосветловка... Давно был в гостях у сеструхи, но угадываю улицу, дом. Глянул туда-сюда – всё правильно: забор, цветник, калитку со скамеечкой признаю. А солнце, жара… и вроде как тень какая-то промелькнула... ястреб, что ли… и так это закружил над посёлком…

Полинка моя будто в эту самую минуту ждала. Выскочила, ворота настежь: «Братушка, родный!». Обнялись. Расцеловались. Я ей цветы, коробку с подарком. Росточком она не удалась, вся в бабку: полненькая, щёчки с румянцем, ладошки беленькие, в платье розовом, а на груди меж выточек воротничка – маленький крестик – мамкино благословение.

Сеструха всю жизнь поваром в столовой работала… Из мирных профессий, наверно, самая мирная.

«Поздравляю!» – говорю, а она меня за руку – и в дом. Смеётся от радости, готова летать надо мною. Шурин вот, Лёшка, навстречу, шофёрскую ладонь мне подаёт, до хруста в пальцах пожимает, приглашает рядом с собой за стол. Сваха Елизавета Ивановна тут же – кланяюсь ей. «Це ж сват? Який ты вырос…». С Вованом, братом шурина, тоже приобнялись, усаживаемся за столом, в рюмки налил шурин беленькой горилки. Я стопку поднял, встал во весь рост: «Ну, сеструшка, за твои года! Дай бог пожить, внуков и правнуков понянчить». Выпили. Сваха тоже пригубила рюмочку винца. Пошли разговоры, что и где у них на Луганщине творится. А сеструха то да сё подсовывает нам (напекла-наварила всякой домашней закуски, рада-радёшенька угостить блинцами с творогом, курятиной и варениками с вишней) – любительница была моя сеструха насчёт домашнего приготовления, всю жизнь после училища этим занималась.

Радовался я за Полинку: всё при ней, всё у неё по путю сложилось: муж приветливый, шоферюга классный и механизатор, четверых детей родили и воспитали, своими семьями уж обзавелись и тоже обдетились, живут там же, в Новосветловке. Младшенький Олег, правда, в Сибирь махнул, там и счастье своё нашёл.

Вот те сыновья Полюшкины, Николка да Илюшка, заваливают, мать поздравили. Я к ним: племяши, племяши… «Не, – говорят, – война-войной, а хлеба убирать надо. Мы поехали, вечерком посидим, а то никто не знает, что завтра будет. Ополченцы Луганска под Хрящеватым бой ведут с вэсэушниками, а у нас пока тихо…».

Проводить пошёл их, а они – в машину и на поле. Что может быть самой мирной профессией?

Присел на скамейку. А давно ли Полюшка девчонкой была? Как сейчас помню: вот тут в озере купалась. Я с неё глаз не спускал, чтоб далеко от берега не заходила. Всё спрашивала: «А я вырасту – долго буду жить?» – «Долго, – отвечал, – ты ещё меня переживёшь…».

Посидел, многое чего вспомнилось… Надо идти к столу, в дом. По пути забег в туалет по малым надобностям. А это заведение в самом конце огорода, на пригорке, метров сорок от дома. И токо я дверцу за собой закрыл – бабах! – рванул взрыв где-то справа, на соседнем участке. Насторожился я, прислушался. Снова свист режет воздух – и взрыв слева, но ближе к моему заведению, да так, что шиферину сорвало с изгороди. Думаю: «Пристрелка по мне». Щас как даст по моему схрону фанерному – хоронить нечего будет, а если что и останется – никто и к гробу не подойдёт… В ушах звенит, страх какой-то охватил: что дальше?

Вот тебе снова свист верховой и… ба-а-бах(!) в крышу сестриного дома! Вот те и коршун… А предсказывалось стариками: будут железные птицы летать и клевать людей… Думалось так, а сам глазом прилип к щели дверной: шифер, доски букетом вверх вздыбились; то ли дым, то ли пыль пыхнула клубами, провода сверканули бенгальскими огнями. Тут же где-то ещё по посёлку бабахнуло. Откуда и кто обстреливает? Ничего не пойму…. Тут реветь надо, помощь звать, а у меня и смех и слёзы. Что делать?

Я – в дом, а двери в щепки побиты. В потолке – провал, сквозь чад небо светится. И ни стола праздничного не видать, ни моих родичей. Штукатурка, кирпичи, обломки досок, стульев посреди горницы. «Живой кто?! – кричу. – Полина! Володя!!». Пыль руками разгоняю, лезу под обломки. Слышу, кто-то подал стон. Я туда… Володя это. Раскидал обломки праздничного стола, тяну его во двор волоком, а из-под него по порожкам кровь. Уже и не дышал, только руки подёргивались…

Снова бегу в дом. В углу под завалом руку сестры увидал. Вытаскиваю её, а она букет моих смятых, изорванных роз к груди прижала. Ни живая ни мёртвая, но дышала ещё и что-то хотела сказать, с трудом приоткрывала веки. Я её на руки, как дитя, да на свежий воздух. Схватил какой-то корец, зачерпнул из бочки воду, даю напиться. А она только чуть губами шевельнула, и всё. Вода потекла по щеке мимо. «Ладно, – говорю, – потерпи, ещё двоих надо искать», а она чуть слышно мне: «А ты говорил, что долго жить буду…».

Сваху я вынес совершенно мёртвую. Вся осколками посечена была. Как, думаешь, мне было? Я сам не свой, бросает туда-сюда при виде такого. Брата моего шурина тоже нашёл на полу, весь стеклом осыпанный, лица не угадать… а он при теле, еле вынес его во двор, положил рядом с матерью – живой, только вздохи рывками, в гортани клокочет. Пока «скорая» приехала, он и затих. А сеструшку в больницу увезли. Я с ней. Но на следующий день и она умерла.

Так четыре гроба и вынесли со двора. А кто стрелял? ВСУ и стреляли по посёлку. Они на горе стояли, племяши потом мне рассказали. Может, кто-то наводку сделал – ватники собираются… Коршун не зря летал… К Луганску рвались нацики. План был потопить город в крови. Им было всё равно, по ком стрелять, и били по домам, по Дому культуры Новосветловки – одни стены без окон остались.

Как думаешь, русские это люди были? и что мне было делать? Похоронил я сеструху, шурина, сваху, деверя Полюшкиного. Всё держался, держался, а на кладбище чуть не разрыдался. Поминный стакан налил я себе, слезу смахнул: «Хотел я выпить за здоровье, а пью теперь за упокой…». Горюй не горюй, а попрощался я с племяшами и решил идти на Луганск. Там, сказали мне, город поднялся в оборону против киевской хунты..

Шёл лесополосами, ярами, как бирюк. В одном месте чуть не напоролся на засаду. Но дошёл. В облвоенкомате дали мне пятнистую форму – переодевайся, а то ты дюже приметный в казачьей форме. Бутсы дали мне новые со шнурками, копелюху с козырьком под цвет формы. А пекло стояло… И шумят: построение! А какое там построение, когда надо за оружие браться! Нас человек пятьсот, Плотницкий ходил там перед строем и говорил, говорил… Я далеко от него стою, ничего не слышу…

«Рразойдись...». Снова построение. А тут как дали по нас минами. Меня подбросило и швырнуло так, что я колесо гаубицы (стояла там во дворе) обнял, как родное. Короче: военкомат вэсэушники разбили до смерти. Кто остался в живых – к новому месту дислокации. В онкологическую больницу нас! И там накрыли. В укрытие, за стену бегу, а дыхалки-то по старости уж нету, и я упал. А один дружок, Андрюха, схватил меня – и волоком под фундамент. А то бы я там на асфальте и остался. Снаряды следом за нами рвались. Оказывается, вэсэушники уж по городу мыкались с миномётами на открытых «газельках» и били по скоплениям людей: плюх-плюх – и уехали.

Трупы лежали на солнце. Убирать их было опасно, некогда и некому. Три-четыре часа в жару – и труп лопался. По всему городу смертью запахло. Вот она, думаю, хвалёная западная демократия. Надо сражаться, республику ихнюю защищать. А у нас из оружия – милицейские пукалки 5,45, автоматами называются, да винтовки образца 1904 года… Но всё ж таки мы выдавили из города убивцев… Весь город поднялся. Отец с сыном, помню, танк Т-34 сняли с постамента, отремонтировали, завели, и тоже стали в оборону, будто от немецко-фашистских захватчиков.

А потом нас перебросили за Северский Донец, под станицу Луганскую. Пески, чахлые сосёнки. Нас где-то полторы тысячи. В основном бойцы с Луганщины. Были казаки-добровольцы с Колей из Новочеркасска, белорусы и чеченцы.

Меня на передовую, в окопы, не взяли. Я во втором, третьем эшелоне. Смеялись: «Дед, ты нам только мешаешь… Песок из тебя сыпется… Чё, деньги приехал зарабатывать?». А я говорю: «Погодите, я ещё пригожусь. У меня тут ишо должок. Старых казаков не бывает. А за сестру, за шурина и его родичей, царство им небесное, я ещё сочтусь. Зря, что ли, учился, присягу принимал Родину защищать?».

Патроны вожу к передовой, блиндажи обустраиваю. А тут танк начал по нас бить. И так день проходит, два… Ничего не могут поделать с ним ополченцы. А снаряды ложатся по передовой линии, и до нас достают. Не выдержал я: «Да что это там за вояки, с одним танком справиться не могут! Есть гранатомёт?» – «Есть», «Давай суды трубу эту и три гранаты».

Я сажусь в «бусика» – везите ближе к передовой, показывайте, где танк.

Смеются ополченцы. Не верят, что я бывший вэдэвэшник, что с 72 года прошлого века три вооружённых конфликта сломал. А они: «Ха-ха-ха… Дед, у тебя уже ноги заплетаются… валил ба ты домой…». Командир у нас был майор, из бывших милицейских, минное дело знал хорошо, послухал-послухал мои байки и строго так: «Везите деда к нейтралке». И мне: «Три бойца поедут с тобой для прикрытия». Поехали. Указывают мне, откуда танк бьёт. За километр до передовой в лесочке останавливаю машину, братву – в засаду, а сам ползком с трубой, автоматом и ящиком с тремя гранатами ползу к нейтральной полосе – где меж кустов, где ложбинкой. А танк бахает по нашим позициям, за спиной у меня рвутся снаряды. Проползу метров двадцать – отдыхаю, маскируюсь, присматриваюсь к местности. Знаю, спешки тут не должно быть. С километр, может, я прополозил на животе. Гляжу, вот он, ридный харьковчанин, – наш, советских времён Т-64. Из-за бугра высунется – бах-бах – и назад в укрытие, то ли там яма какая была, то ли капонир. Знаю, в лоб его гранатомётом с ходу не взять, но мне-то известны его слабые места. Подползаю ближе, ближе… Прикидываю: триста метров до цели, чтоб наверняка попасть. Позицию выбрал, надо брюшко его повидать, когда он на бугорок выкатится. Улёгся, трубу на плечо. Позади меня песок, гореть нечему. На прицел взял бугор. Жду. Вот ружьё показывается. Урчит танк недовольно, выползает осторожно, брюшко мне приподнял. «Прости, дорогой, ты же был наш, советский, а теперь враг». Тут я и надавил на курок. Граната пыхнула под дых танку, а моя рука уже нащупывала второй снаряд. Но не успел я его ухватить, оглушительный взрыв потряс воздух, башня вместе с дулом кувыркнулась с бугра в огненном всплеске: видно, сработал мой кумулятивный снаряд по боекомплекту. А я всё лежу в засаде, приговариваю: «Это вам за сестру, за моих родичей, сватов, за детей, за братов, невинно погибших». Так я экипаж накрыл вместе с танком. А экипаж Т-64 – четыре человека. Больно, жалко, но они же сами захотели с нами воевать… А мы рабами не будем у Америки… Встал я и пошёл кустиками-кустиками, меж сосенок к своим. И только вышел я к «бусику» из нейтральной полосы, начали вэсэушники бить из миномётов, где я только что был. А наши подхватили меня и моё снаряжение – скорей в свои окопы, по ним теперь не стреляют; киевские служаки решили, что мы у них под носом, раз танк подбили в ближнем бою; наверно, целый час из всех стволов перепахивали нейтральную полосу.

Вернулись мы на свои позиции второй линии обороны. А мне говорят: «Ну, дед, ты даёшь…». А командир нашего ополчения руку мне пожал и говорит: «Обстановка сложная. Нас всё равно окружают ВСУ. Бригада отступает – прикроешь?» – «Да об чём разговор?».

Сидим в окопах. Нас человек тридцать остаётся, нас уже отрезали от станицы. С 18 на 19, как сейчас помню, холодина страшная ночью. Морось какая-то, колотун бьёт. Под утро молюсь Преображению господнему. А тут прибегает мой дружок Андрюха: станицу заняли нацики, и мы отрезаны. Нас предали, нас бросили… «Не ныть! Занимаем оборону!» – командую. А по нас уже минами бьют, а отстреливаться уж нечем – вон уж пехота америкосов на нас пошла. Всё, думаю… но в плен сдаваться не буду. Ещё чего не хватало, чтоб надо мной, стариком, бандеровцы издевались… В руку эфку зажал, присел в окопе, палец держу на кольце… С Андрюхой попрощались… А тут слышу за спиной – гул моторов. Оглянулся – наши прорвались в помощь на бэтээрах. Ура! Живём! Кидаем с Андрюхой последние свои гранаты в сторону нациков. Нате вам! За наш Присуд!

Бегут западэнцы. Один наш бэтээр остановился напротив нас. Люк на башне открылся, вижу молоденького бойца в шлемофоне: «Раненые есть?». Оружие, хоть и без патронов, не бросаем, влезли на броню – и нас в тыл, на переформирование. А после построения, переклички кто стоял на передовой, командир объявил всем благодарность от народа Луганской Народной Республики, а нам, старикам, ещё и дембель объявил.

Нас было несколько таких, как и я, добровольцев. Переправились через Северский Донец по понтонному мосту. Оружие сдали. А я сумку с казачьей справой не бросаю, в ней – две банки с перловой кашей. Зашли мы в какое-то придорожное кафе под Каменском, что возле города Шахты. Давай посидим по-человечески. Копейки домашние у нас ещё остались на чай. А мы зачуханные, помятые, в пыли и гари. Прохожие так и пулили глаза в нашу сторону.

Мы помолились и сели за стол.

 Вот те подходит к нам какой-то человек, навроде как хозяин этой забегаловки.

– Вы оттуда, братцы?

– Оттуда…

– А что же так бедно с обедом? На дорогу хотя бы заработали?

– Да не, мы не за это воевали. Мы за сестёр и братьев наших, за Родину!

Ушёл от нас этот человек в подсобку. Вот те несут нам официантки на разносах всякие печенья-варенья. Весь стол заставили – ешьте, братушки, сколько хотите. Я за голову схватился: да мы не расплатимся!

А официантки улыбаются:

– Хозяин распорядился дать вам благотворительный обед.

 Завеселели мы. Хотели поблагодарить хозяина, а он куда-то уехал. На железнодорожной станции с боевыми товарищами попрощались за руку, обменялись номерами телефонов: если молодёжь с нациками справляться не будет – созваниваемся… А к сеструхе я теперь каждый год езжу в день её рождения. Вот только бы границу ещё открыли, чтоб жить нам заодно и ездить на Лугань, как раньше было, без всяких препятствий. И сожалею, что забыл я тогда в кафе спросить имя-отчество того человека, что нам за так накрыл стол. Начисто вылетело из головы: как это кафе называется, какая улица… Но всё равно найду и отблагодарю. За добро надо платить добром. А тогда я из-за всего пережитого будто не в своей тарелке был; прочувствовал, на себе испытал, что такое терять родных, что такое умереть, но выжить и не оскотиниться. – Дед посмотрел на свои руки, движения его ладоней были похожи, как если бы он их мыл под краном с мылом. – Так что бывал я там. Восемь лет прошло, а не забыть, как умирали у меня на руках Полюшка, Елизавета Ивановна, Лёшка, Володя… Тяжело вспоминать. А как, думаешь, переносят всё это те, кто восемь лет уже на войне, под обстрелами?

Он наклонился, прострельно прищурил глаз, стараясь поймать взгляд Караваева, иссушенную возрастом ладонь свою бухнул ему на колено.

– Ты знаешь, столько лет прошло… а из души не выкинуть… Экипаж танка Т-64 – четыре человека… Выходит, четыре на четыре… – поник взглядом, помолчал и кивнул головой на запад: – А ребята наши девятый год воюют, может, и я бы пригодился… Если чё... Мне собраться, что голому подпоясаться… Я-то ещё на ногах! На железнодорожной станции обходчиком всё ещё служу. У меня того, глаз не промах… болезня неизлечимая… На «горке» за свою жизнь не одну аварию предотвратил…

Пётр шагнул к деду, ткнулся носом в его бороду, обнимая:

– Крепись, старина… Завтра едем туда… С гуманитаркой. На Луганск дорогу открыли – и наши дальше пошли…

– С Богом, – перекрестился дед и тоже расправил плечи.

Вечерело. Взбугрилось под ветром озеро, волна за волной плескались на берег. Дед провожал Караваева, опираясь на трость, похожую на букву Z с длиной ножкой, увязшей пяточкой в песке.

 

Уже сидя в машине с работающим двигателем, Пётр приоткрыл дверцу, оглянулся к столику: в сумерках выделялась фигура деда Бутка, сравнимая с древней меловой горой прихопёрского правобережья на фоне клубящейся с запада рыжеватой хмари; лысая гора к концу лета с белесой ковылой справа и слева и меловым оползнем бороды к самой реке – отовсюду была видна светящимся серебряным шлемом без забрала.

 

Припаду грудью к земле, обниму – плачет русская земля…

ст. Вёшенская, февраль 2023 года