Владимир БОНДАРЕНКО. «Я БЫ ЗАЯЧЬИ УШИ ПРИШИЛ К ЛИЦУ…» (Глава из новой книги «Иосиф Бродский»)

Владимир БОНДАРЕНКО

«Я БЫ ЗАЯЧЬИ УШИ ПРИШИЛ К ЛИЦУ…»

Глава из новой книги «Иосиф Бродский»

 

 

Это был его трагический вопль всему миру о рушащейся любви, о великих надеждах и ещё более великих крушениях.

Я бы заячьи уши пришил к лицу,

Наглотался б в лесах за тебя свинцу,

Но и в чёрном пруду из дурных коряг

Я бы всплыл пред тобой, как не смог «Варяг».

Но, видать, не судьба, и года не те…

 

Прекрасное стихотворение «Дружок», ставшее популярной песней у молодёжи.

Так и видишь какого-нибудь лунного зайца со свесившимися вниз ушами, готового на всё ради своей любимой. Мировая поэзия выиграла от этой неразделённой любви, но вряд ли поэт Иосиф Бродский использовал образ Марины Басмановой лишь как символ любви, как прообраз Лауры или Беатриче, для своей поэзии. Может, он тогда и вены резал не один раз тоже ради поэтической игры? Может, поехал из Москвы в январе 1964 года прямо в омут, к ждущей его милиции и к своему судебному сроку – всё ради того же поэтического образа? Нет, как бы ни МОРЩИЛИСЬ иные оппонентки, Иосиф Бродский был поглощён одной на многие годы и десятилетия любовной страстью к конкретному человеку, любил его со всей конкретностью и детальностью. Он мог войти в роль зайца или кота, чтобы докопаться до глубины своих эмоций, но роль возлюбленного он не играл никогда.

Уже в 1980 году, через восемь лет после отъезда из России в Америку, он всё так же страстно и драматично переживает свои чувства:

Навсегда расстаёмся с тобой, дружок.

Нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я: ничего внутри.

Посмотри на него – и потом сотри.

 

Он мог сколько угодно играть в зайца, сравнивать себя с зайцем, с которым жаждет познакомиться даже президент США, но этот заяц на самом деле становится уже последней чернеющей точкой на белом снегу любви.

Доставляющий всем забаву рождественский заяц с радостью идёт на встречу в Белый дом, сам же поэт Иосиф Бродский от подобной встречи с президентом США отказался, развлекаться ему не хотелось, и во встречах с президентами поэт не нуждался. Заячья игра была им уготована не для парадных встреч, а для хоть какого-то признания своей любви. Но когда придвинулась зима к их любви, тут уж не помогали никакие храбрые пляски зайцев, даже если воющий «волк» Бобышев куда-то убежал:

Пришла зима. Ни рыб, ни мух, ни птиц.

Лишь воет волк да зайцы пляшут храбро.

 

Как ни пляши, но, опять же из его «заячьих стихов», мы знаем:

Что тут скорбеть? Вот и достиг сходства велика.

Вот тебе месть: сам разгляди сразу два зайца.

Тщишься расчесть, милый, поди, с кем оказался?..

 

И уже в 1980 году, тогда же, когда был написан «Дружок» с магическими словами, молением и заячьими ушами, пишутся и «Стихи о зимней кампании…»:

Если что-то чернеет, то только буквы.

Как следы уцелевшего чудом зайца…

 

Но забудем об уцелевшем чудом точкой на снегу зайце, в заклинании мечтающем пришить свои уши к лицу, лишь бы оказаться рядом с возлюбленной, прочитаем, между строк, что происходит в душе с дорогой его сердцу любимой?

Навсегда расстаёмся с тобой, дружок.

Нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я: ничего внутри.

Посмотри на него – и потом сотри.

 

Ни она – Марина Басманова, ничего не стерла, затаилась в своём надменном одиночестве, ни он в их любви ничего не стёр. Хотя и нашёл со временем себе в жизни другого зайца, обессилив от охоты за двумя сразу. Но его прекрасные любовные стихи, его «Новые стансы к Августе» остались наполненными реальным содержанием.

Да ещё каким?! Новогоднюю ночь с 1963 на 1964 год Марина Басманова провела в Комарово на писательской даче вместе с Дмитрием Бобышевым. От этих страстей загорелись даже занавески на окнах дачи. Позже Бобышев вспоминал:

Но как остановились эти лица,

когда вспорхнула бешеная птица

в чужом дому на занавес в окне,

в чужом дому, в своём дыму, в огне...

Немногое пришлось тогда спасти!

Нет, дом был цел, но с полыханьем стога

сгорали все обратные пути,

пылали связи...

 

...Моя свобода и твоя отвага –

не выдержит их белая бумага,

и должен этот лист я замарать

твоими поцелуями, как простынь,

и складками, и пеплом папиросным,

и обещанием имён не раскрывать.

 

Я не собираюсь ни в чём оправдывать Дмитрия Бобышева, свою поэтическую зависть к большому таланту Бродского восполнившего любовным романом с его невестой. Прав Сергей Довлатов, написавший: «Знаю я Диму, переспит с чужой женой и скажет — я познал Бога!». Увы, так и было. По-мужски его и на дуэль можно было вызвать, и морду набить, и просто с моста какого-нибудь сбросить. Тем более, знал, что по пятам Иосифа гэбэшники ходят, вот-вот арестуют. И подло спровоцировал приезд Бродского из спасительной Москвы в гэбэшный Питер. А дальше как и положено: арест, суд, ссылка в Норенскую на пять лет.

Но, думаю, в самом любовном романе он как бы и ни при чём. Марина, уж не знаю зачем и по каким колдовским оговорам, сама выбрала себе его временным ухажёром. Бобышев-то в низости своей уже решил и жениться на Марине, мол, пусть мне Иосиф всю жизнь завидует. А Марина покрутила любовь с ним на виду у всех, и бесцеремонно отставила. Для полноты балагана даже дерзко ещё раз пришла к Дмитрию уже беременная от Иосифа, и спросила: «Возьмёшь с ребёнком от Иосифа навсегда?». Получив согласие, повернулась к нему спиной и ушла. Навсегда…

Тогда, с тогда ещё чужой невестой,

шатался я, повеса всем известный,

по льду залива со свечой в руке,

и брезжил поцелуй невдалеке.

 

Мне такое предательство бывшего друга противно, вызывает антипатию. Напроказил в Питере, приехал в Норенскую вслед за Мариной. Как его Иосиф там не прибил топором, не переехал трактором? Поделом было бы… О нём и писать не хочу. И мемуары у него такие же гнусные, пошлые, как он сам. Но в чём вечный урок Марины Басмановой, никем и никогда не разгаданный?

 Не то что простил, а выпросил прощение у неё Иосиф Бродский, зажили вместе дальше. Уже и ребёнка от него ждала, ни о каком прерывании беременности не думала. И вновь ушла. Родила сына, назвала, как в «Пророчестве» у Иосифа Бродского, – Андреем, но и фамилию дала свою – Басманов, и отчество сначала хотела дать, по деду – Павлович, потом всё же сменила гнев на милость, назвала Осиповичем, нарекла как Мандельштама. И так продолжалось вплоть до женитьбы на Марии в 1990 году.

Марина сама мне рассказывала, что Иосиф Бродский и из Америки, и уже Нобелевским лауреатом всё также уговаривал её приехать с сыном к нему. Какая уж тут корысть, жила в бедности, вдвоём с сыном, ни за кого замуж выходить не собиралась. Никаких интервью, никаких мемуаров, ни одной фотографии в печати.

Я спрашиваю её: «Вы же героиня мировой поэзии, неужели от себя так ничего никому никогда и не расскажете, не напишете? Читателя же не интимные подробности интересуют, важно знать, как создавались такие изумительные стихи, отнюдь не виртуальные, не замаскированные, всё о ней, о Марине Басмановой. Напишите хотя бы комментарии».

Может, и напишутся…

Хоть я никогда к Марине особо и не навязывался, у нас отношения дружеские. Во-первых, Марина знает, что когда-то я был вхож в кружок художника Владимира Стерлигова и его жены Татьяны Глебовой, куда ходили и её родители, известные питерские художники, ученики Казимира Малевича, может, даже мы и встречались тогда в юности, под Ленинградом; там я познакомился и с Женей Ковтуном, и с Володей Спириным. Во-вторых, и взгляды на многое у нас с Мариной схожие. Скажу только, что наши либералы зря раздувают сплетню о якобы антисемитизме Басмановых. Не было никакого антисемитизма в стерлиговском кружке. Да и вряд ли Марина при её независимости стала бы спрашивать совета у родителей. И тем более, будучи антисемиткой, не стала бы рожать ребёнка от Иосифа. Полная чушь. И никакой выгоды от того, что держала Иосифа на расстоянии, она никогда не имела.

В её нежелании выйти замуж за Иосифа, уехать к нему в Америку, жить одним домом видна выстраданная ею идея своей жизни, принципиальное одиночество. Ведь даже сына Андрея Марина Павловна особо и не воспитывала, дала ему полную волю.

Иосиф Бродский уже после северной ссылки специально съездил на ту комаровскую дачу; где Марина устроила сознательно короткий пожар. И многие его стихи о горении, о пепле, о пожаре идут как память о комаровском пожаре Марины. В каком-то смысле он был в упоении от её поведения, Иосиф и сам был не менее независимым во всём человеком. Но похоже, что мучений эта любовь ему доставляла гораздо больше, чем Марине. Мгновенья любви сменялись месяцами мучений, месяцы совместной почти семейной жизни (в той же Норенской), сменялись годами редких телефонных звонков и писем. Надеюсь, эти письма не уничтожены с обеих сторон? (За исключением бытовых и интимных.)

Прощай, прощай – шепчу я на ходу,

среди знакомых улиц вновь иду,

подрагивают стекла надо мной,

растёт вдали привычный гул дневной,

а в подворотнях гасятся огни.

– Прощай, любовь, когда-нибудь звони.

 

Стихи, посвящённые Марине, связанные с Мариной, – он считал главным делом своей жизни. Сравнивал с «Божественной комедией» Данте. Сегодня чуть ли не большинство исследователей его творчества стараются отодвинуть любовную лирику куда-то в сторону, найти ей заменителей. Журналы пестрят статьями и очерками, беседами и признаниями о десятках божественных любовей у Иосифа Бродского. Его популяризируемый всюду «донжуанский список» давно уже обогнал пушкинский список. Всё это вздор, на самом деле, страсть, вплоть до последних лет, была одна – и звали её Марина.

А выше страсть, что смотрит с высоты,

бескрайней, на пылающее зданье.

Оно уже со временем на ты.

А выше только боль и ожиданье.

                        («Мужчина, засыпающий один»)

 

На Рождество 1966 года Иосифом и Мариной был зачат их единственный ребёнок Андрей. С тех пор Рождество стало для поэта главнейшим праздником жизни. Родился он 8 октября 1967 года. Отец подарил сыну в день его рождения Библию с надписью: «Андрею на всю жизнь». Надеюсь, она хранится и сегодня. Написал и стихотворение:

Сын! Если я не мёртв, то потому

что знаю, что в Аду тебя не встречу.

Апостол же, чьей воле я перечу,

в Рай не позволит занести чуму.

 

Грех спрашивать с разрушенных орбит!

Но лучше мне кривиться в укоризне,

чем быть тобой неузнанным при жизни.

Услышь меня, отец твой не убит.

 

Потом, в Нью-Йорке у него над камином висели две фотографии — портрет Ахматовой и та, где была запечатлена Марина с сыном, оставшимся в России.

 Сын Андрей – плод любви Иосифа и Марины. Вот как Людмила Штерн описывала данное событие: «Когда родился Андрей, Иосиф был в совершенном отчаянии от того, что Марина отказалась дать сыну его фамилию. И записала Басмановым. Мы вместе звонили адвокату Киселёву, спрашивая, можно ли на нее воздействовать в судебном порядке. Воздействовать было нельзя. Мы утешали Иосифа, пытаясь объяснить ему, что Андрей не стал Бродским не «назло» и не из-за жгучего антисемитизма её родителей. Просто в нашей стране Басмановым легче выжить, чем Бродским. «Но я могу требовать, чтобы мой сын хотя бы был Иосифовичем?» – настаивал Бродский. Марина записала Андрея Осиповичем, поделив, вероятно, его отцовство между Бродским и Мандельштамом».

Марина не поощряла общение папы с малышом, близости родительской не завязалось. Когда Иосиф уезжал в Америку, сыну было всего пять лет, да и то, когда изредка встречались, Марина не разрешала Иосифу говорить, что он – папа. Марина полностью управляла своею жизнью и жизнью сына. Так она живёт и до сих пор, волевая, энергичная. Сыну уже 47 лет, живёт в Петербурге. Так же, как отец, не был склонен к учёбе, то есть тоже не окончил школу. Увы, талантов отца не унаследовал. Увлекался рок-музыкой, но это привело лишь к скандалу с отцом. В свой единственный приезд к отцу в Америку Андрей, получив в подарок от отца гитару, сыграл на ней так нам знакомую песню из репертуара Саши Башлачёва, кстати, неплохого поэта. Иосиф Бродский был в шоке. Иосиф звонил другу Владимиру Уфлянду и с ужасом говорил: «Боже мой, он лежит на диване и поёт какие-то ужасные песни! Это же невозможно слушать!».

Честно говоря, не постигаю в данном случае Иосифа Бродского. У меня тоже мой ирландский внук Сева Бондаренко бренчит что-то на рок-гитаре. Я не собираюсь ни восторгаться его ирландскими рок-мелодиями, ни негодовать. Наши отцы, что у Иосифа Бродского – морской советский офицер, что у меня – специалист по лесу, тоже возмущались, когда мы читали Дос-Пассоса или Хемингуэя, вместо положенного Тургенева, но как-то никому не звонили с ужасом. Дело, подозреваю, не столько в крутом консерватизме Иосифа Бродского, сколько в изначальном отсутствии контакта между отцом и сыном. Их взаимная тотальная разобщённость и привели к непониманию ими друг друга. Он написал тогда довольно мрачное стихотворение:

Воротиться сюда через двадцать лет,

отыскать в песке босиком свой след.

И поднимет барбос лай на весь причал

не признаться, что рад, а что одичал.

 

Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам;

но прислуга мертва опознать твой шрам.

А одну, что тебя, говорят, ждала,

не найти нигде, ибо всем дала.

 

Твой пацан подрос; он и сам матрос,

и глядит на тебя, точно ты – отброс.

И язык, на котором вокруг орут,

разбирать, похоже, напрасный труд.

                                            ("Итака")

 

Хорошо, что есть уже три внучки, которые не унаследовали от дедушки с бабушкой скрытость, закрытость, и готовы отвечать за весь род Бродских и Басмановых.

Андрей как-то наткнулся на строчку в стихах отца: «Ты тоже был женат на бляди…», сказал, что этого не простит Бродскому и отомстит за мать.
Живёт он как бы вольным художником, фотографом, или тунеядцем, пора судить, как отца… Считает себя коммунистом. После поездки к отцу в Нью-Йорк в середине 90-х годов написал матерную книжку о приключениях в Америке… Иосиф Бродский как-то в стихах назвал его «предварительным эскизом». 

Ведь каждый, кто в изгнанье тосковал,

рад муку, чем придётся, утолить

и первый подвернувшийся овал

любимыми чертами заселить.

 

Всю жизнь Бродский любил одну единственную женщину, хоть в запальчивости он и называл её врагиней, ягой, блудней с рыбьей кровью, но именно ей посвятил поэт все свои лучшие любовные стихи плюс одно антилюбовное («Дорогая, я вышел сегодня из дому…»).

 В воспоминаниях о нём пишется о его бесконечных любовных романах. Романы были, но любовные ли они? Пассионарный, энергичный, полный сил мужчина в любом смысле нуждался в каких-то встречах. Не в публичный же дом идти?

Поэтому он охотно шел навстречу своим поклонницам.

Вскоре после эмиграции сдружился с Вероникой Шильц, своей «Персидской стрелой».

Ты стремительно движешься. За тобою

не угнаться в пустыне, тем паче – в чаще

настоящего. Ибо тепло любое

ладони – тем более преходяще.

 

Познакомились они ещё в 1967 году, в Москве. Вероника Шильц работала в посольстве и прекрасно говорила по-русски. «Выходит, я их свёл, –  вспоминал актёр Лев Прыгунов. – Потом Иосиф написал гениальную поэму "Прощайте, мадемуазель Вероника" – и всё, освободился от любви. Но если бы не я, этой поэмы просто бы не было. И мы это вспоминали, когда я был у него в Америке».

Потом также сдружился с лондонской слависткой Фейс Вигзелл. Они познакомились в 1968-м в Ленинграде. Ей он посвятил свой «Прачечный мост».

На Прачечном мосту, где мы с тобой

уподоблялись стрелкам циферблата,

обнявшимся в двенадцать перед тем,

как не на сутки, а навек расстаться, –

сегодня здесь, на Прачечном мосту,

рыбак, страдая комплексом Нарцисса,

таращится, забыв о поплавке,

на зыбкое своё изображенье.

 

Приятельнице из Польши Зое Копусцинской Бродский посвятил стихотворение «Полонез: вариация»:

Безразлично, кто от кого в бегах:

ни пространство, ни время для нас не сводня,

и к тому, как мы будем всегда, в веках,

лучше привыкнуть уже сегодня.

 

Но его связи были случайны, поверхностны, он всячески избегал повторений и продолжений. («В одну и ту же дважды? Да вы что! Я имею в виду реку».)

Он и называл иногда своих подружек полупрезрительно «вещами». Вот, к примеру, «моя шведская вещь», которая скрашивала одиночество во время конгресса ПЕН-клуба в Бразилии: «Помню очаровательное, светло-палевое с тёмно-синим рисунком платье, ярко-красный халат поутру и – лютую ненависть животного, которое догадывается о том, что оно животное, в 2 часа ночи».

В 80-е годы в Италии он чуть было не женился на Анне Лизе Аллево. Евгений Рейн писал о ней: «От неё исходила кротость, нечто даже фаталистическое. Тихий голос, ясный взгляд серых глаз. При всей миловидности в её внешности не было ничего вульгарного, затёртого, банального. Я ещё тогда подумал, что вот такая головка могла бы быть отчеканена на античной монете». Ей посвящено много стихов в «Урании». В книжке Рейна к стихам есть приписка: «написано на о.Искья в Тирренском море во время самых счастливых двух недель в этой жизни в компании Анны Лизы Аллево». Ей же посвящено стихотворение 1987 года:

Ты тускло светишься изнутри,

покуда, губами припав к плечу,

я, точно книгу читая при

тебе, сезам по складам шепчу.

 

 Под посвящением на этом стихотворении была сделана приписка на экземпляре Рейна: «Анне Лизе Аллево, на которой следовало бы мне жениться, что, может быть, ещё произойдёт».

Потом довольно долго жил с американской слависткой Кэрол Юланд. Она вдохновила Бродского на эссе «Полторы комнаты».

 Прочитал в интернете в интереснейшем исследовании «Гений одиночества»:

«Случались и трагикомические любовные истории. Так, одна замужняя дама, жена живущего в Бостоне поэта М., приехала в один прекрасный день без всякого повода к Бродскому на Мортон-стрит «навеки поселиться». Она позвонила в дверь, вошла с чемоданом и сказала: «Как хотите, Иосиф, а я без вас не могу жить». Бродский любезно помог ей снять пальто, усадил в кресло, а сам запёрся наверху и в панике позвонил своей давней приятельнице Людмиле Штерн: «Что делать?!» Штерн была хорошо знакома с этой дамой и с её мужем, коему и позвонила, чтобы он немедленно приехал и забрал свою жену вместе с чемоданом. Что тот и сделал. А пока муж ехал, Бродский сидел, запершись, в то время как дама выла под дверью.

 Людмила Штерн пишет, что когда они с друзьями, вспомнив эту историю, отсмеялись, Бродский вдруг сказал: «Как это ни смешно, я всё ещё болен Мариной. Такой, знаете ли, хронический случай».

 По всему Питеру ходили слухи о бесчисленных незаконных дочках Иосифа Бродского, юридически никак не подтверждённых, хотя сегодня провести экспертизу ДНК не так уж сложно. По всему миру ходили такие же слухи о великой любви поэта то к одной, то к другой даме, а Иосиф по-прежнему писал стихи, посвящённые Марине Басмановой. То от имени зайца, то от имени кота, то от имени алкоголика Иванова («Любовная песнь Иванова»)...

Ему не хотелось обсуждать со всем миром достаточно тривиальные проблемы любовного треугольника, где он был, увы, не главным героем. Он передал свою роль алкоголику Иванову, и выразился предельно искренне.

Кажинный раз на этом самом месте

я вспоминаю о своей невесте.

Вхожу в шалман, заказываю двести.

Река бежит у ног моих, зараза.

Я говорю ей мысленно: бежи.

В глазу — слеза. Но вижу краем глаза

Литейный мост и силуэт баржи.

Моя невеста полюбила друга.

Я как узнал, то чуть их не убил.

Но Кодекс строг. И в чём моя заслуга,

что выдержал характер. Правда, пил.

……....................................................

Рука, где я держу теперь полбанки,

сжимала ей сквозь платье буфера.

И прочее. В углу на оттоманке.

Такое впечатленье, что вчера.

Мослы, переполняющие брюки,

валялись на кровати, все в шерсти.

И горло хочет громко крикнуть: Суки!

Но почему-то говорит: Прости.

 

За что? Кого? Когда я слышу чаек,

то резкий крик меня бросает в дрожь.

Такой же звук, когда она кончает,

хотя потом ещё мычит: Не трожь.

Я знал её такой, а раньше — целой.

Но жизнь летит, забыв про тормоза.

И я возьму ещё бутылку белой.

Она на цвет как у неё глаза.

                                                 1968 год

 

Закончится его любовная лирика довольно грубым, но довольно сильным как бы антилюбовным стихотворением.

Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и финикам,

рисовала тушью в блокноте, немного пела,

развлекалась со мной, но потом сошлась с инженером-химиком

и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

 

Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии,

на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною

чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более

немыслимые, чем между тобой и мною.

 

Одна из давних и верных подруг поэта Людмила Штерн, достаточно скептически всегда относившаяся к этой трагической любви Бродского, на этот раз даже оскорбилась от имени всех женщин: «О чём он возвестил миру этим стихотворением? Что наконец разлюбил МБ и освободился, четверть века спустя, от её чар? Что излечился от хронической болезни и в честь этого события врезал ей в солнечное сплетение? Зачем было независимому, «вольному сыну эфира» плевать через океан в лицо женщине, которую он любил «больше ангелов и Самого»? Великий предшественник Бродского когда-то выразил великое чувство великими строчками: «Я Вас любил, любовь ещё, быть может...». Вот кто взял нотой выше. Бродскому эту ноту взять не удалось».

И уже в 1989 году, за год до женитьбы на Марии, Иосиф Бродский окончательно подводит итог своей несостоявшейся большой любви:

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем

ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,

но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум,

ещё одна жизнь. И я эту долю прожил. 

 

Когда оппоненты Иосифа Бродского, и в России, и в Америке, упрекают его в душевном холоде, бухгалтерской статистике, я бы посоветовал прочитать всем им его любовную лирику. Может быть, и этот странный союз двух столь разных и столь одинаковых людей нужен был для того, чтобы написать томик великой лирики?!

Не забудем, уже в конце жизни сам поэт говорил о стихах, посвящённых Марине, что «Это главное дело моей жизни». Позже он составит из любовной лирики книгу «Новые стансы к Августе» и будет сравнивать её с «Божественной комедией» Данте.

По мнению многих, главными в книге являются три шедевра: «Элегия» («До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу в возбужденье...»), «Горение» и «Я был только тем, чего ты касалась ладонью…».