Екатерина БЛЫНСКАЯ. ЗИНГЕР. Рассказ

 

Екатерина БЛЫНСКАЯ

ЗИНГЕР

Рассказ

 

В этом году было долгое, долгое лето. Дождь не сеял, гроза не погромыхивала из-за облаков своими чугунными заслонами, птицы мирно вырастили птенцов и улетели прочь по тихому воздуху.

Одной Ульяне было некуда лететь. Она приросла уже на месте, забыла, когда выбиралась по развезённой дороге на село за хлебом или сахаром. Всё привозила соцопека на веломашине. И хлеб, и крупу. А больше Ульяне ничего и не нужно было.

В этот год она постелила на хате целые ковры из табака, чтобы к ней не заросла тропинка и зимой: сельские топтали стёжку, ходили за сухим самосадом. Нигде больше его не растили, только Ульяна ещё занималась.

Она подходила к шаткой лестничке, сразу разгибалась и лезла на хату, перебирая руками и ногами. Оттуда, с чердачного окна, ей виделся конец огорода, «берег», и дальний луг, который последние годы весь уже покрыла осиновая молодь, и слеповатое летнее небо, низкое, залепленное бельмами облаков.

На высоте казалось, что смерть близко и легче её забрать оттуда, чем с земли. Тем более, что на земле Ульяна уже устала.

Её сын жил через границу, в украинском городе. Приезжал и занимался огородом, коротко и мрачно, через губу, разговаривал и никогда не бывал довольным. Оттого его круглое лицо с усами, будто приклеенными для того, чтобы сглаживать впечатление от довольно неприятной внешности, с годами всё больше прокисало и морщины всё глубже вклинивались в сердитые складки на лбу.

Вечно недовольного сына Ульяна дожидалась, нарядившись в ситцевое красное платье и с бусиками на шее из колотого дешёвого янтаря.

В дом к Ульяне родные не провели газ, ждали уже её смерти, чтобы не тратить лишние деньги. Ульяна топила дровами, которые ей колол сын и внук. А зимой, когда хата выхолаживалась за три-четыре часа, Ульяна развлекала себя тем, что насилу вставала к печи, чтобы не замёрзнуть, хотя и собиралась это сделать специально, но не сдюжила с нервами. Не смогла сама замёрзнуть.
 

Утром, по первому осеннему заморозку, подкатила к дому Ульяны машина. Приехал кто-то. Она спала, не раздеваясь, на железной кровати в угловой комнате. Единственная её соседка жила через дом от неё и у той разрывалась, лаяла собака.

Ульяна не спешила. Дом её был на засове и двор заперт. Она встала, покрыла голову платком, накинула цветастую, изношенную и протёртую китайскую куртку сына, влезла в галоши и заковыляла на кривых иссохших ногах к воротам.

Нет, это был незнакомый человек, не сын.

– Здорово живёшь, бабка! – крикнул он весело.

Правда, он был немного похож на сына, но нет, не он… Пухлый, краснощёкий, в кожаной куртке с кудрявым воротничком, и в джинсах.

 Машина у него блестела серебром.

– Здравствуй… – сказала Ульяна, откашливаясь. – А чего тебе?

– Тут дальше домов нет?

– Нет… – ответила Ульяна. – А ты кто?

– Да я… я… раньше тут бывал, к бабке приезжал.

– Чей же ты?

– К вон той, что хата в начале улицы.

– Да там много бабок-то… Ты к какой приезжал?

Ульяна облокотилась на палку и стояла, притопывая ногой.

– Ну, ладно, мать! Я что спросить хотел… Тут сказали, что у тебя можно спросить, ты знаешь.

– Чого?

– Ты не продаешь там это… утварь, иконы, полотно всякое…

– Ааа… нет… – без интереса отвернулась Ульяна и зашла во двор.

– Я дорого даю!

– Ну, проходь в дом! Проходь!

Ульяна знала, что брать у неё нечего. На селе вообще и раньше жили так, чтобы было только то, что нужно.

Дом у Ульяны был зажиточный, добротный – на четыре окна спереди, самый большой на хуторе. Зала и три комнаты, и ещё кухня, где русская печь. Пережил дом и свёкра со свекровкой, и мужа. Стоял каменно, хоть и был деревянного роду. По дубовому полу домотканые половички, сломанный телевизор под вышитым накомодником, кипятильник. Это всё богатство.

– Ну, ты побачь, шо у меня есть? Ничего… Ничего. Муж когда был, хозяйство было, а сейчас что… Ничего…

Видно было, что и дети с внуками Ульяну не баловали. Разве только пара цветастых кружек стояла на синем буфете.

Над буфетом висела икона.

– Это так… Вот под иконою розы я вышивала, свекровке дарила перед свадьбой.

Собеседник Ульяны скривился на бедный быт.

– Меня Слава зовут, – сказал он. – А что у тебя так холодно? Газ не провели?

– Дорого, – ответила, извиняясь, Ульяна. – Да и кому?

– Вон, у соседки твоей газ есть… Тепло.

– Ну, а у меня нет… А табак тебе не нужен?

– Не-ет… – отмахнулся Слава, улыбаясь. – Не курю!

– Жалко… хороший табак. А больше у меня и нет ничего.

– Эх, да я вижу. Можно, гляну хату?

– Гляди.

 Слава прошёлся по комнатам, зашёл направо, налево, одобрительно покачал головой, заметив, что в хате чисто, будто бабка уже и не оставляет следов своего бытия…

В полутёмном коридорчике он отвёл бархатную, пропахшую плесенью занавеску.

– А это что?! – сказал громко и с радостью.

– Что? – удивилась Ульяна и подошла к нему из кухни.

– Ну вот же! Это что, машинка?

– Машинка…

– Зингер?

– Да, как там её… материна.

– И что, шьёт?

– А шут её разберёт, шьёт, чи шо… Тамочки подводку мыша съела… А вообще, да, шила.

Слава положил крепкие короткие руки Ульяне на плечи, будто пытаясь придавить её своей молодой мощью. Руки были вкрадчивые и горячие.

– Продашь?

– Да … – замялась Ульяна. – Не знаю я… материна…

– Я тебе тысячу дам!

– Тыыысячу? – спросила Ульяна удивлённо. – Дай, помаркую…

Она села в кухне на стул, взяла телефон в руку, где было только две кнопки на вызове – сын и дочь. Хотела звонить, но испугавшись, что Слава передумает, прошлёпала к нему.

Слава, чему-то своему улыбаясь уже залез во внутренности машинки и всё покрутил, и потрогал.

«Тыща – это много… Это сыну половину отдам, а половину дочке», – подумала Ульяна.

– Забирай! Всё одно стоит!
 

Слава приобнял Ульяну и, сверкая глазами, убежал в машину за деньгами и рулеткой. В машине оказался большой багажник. Машинка вместе со станиной прекрасно уместилась.

– Бабка, тебе сколько лет-то? – спросил Слава. – Войну-то помнишь?

– Помню… Восемесят семь… В войну я склад взорвала… с немчурой, да с оружием их. Они тут у нас сделали акупацию, так я с братом двуёрудным подкралась и спалила склад… Ловили потом нас, повесить хотели… Там наши подошли и не успел нас немец взять.

– Ты видать и пенсию как участница получаешь?

– Не…

– Чего ж так? Большие нынче пенсии то. Двадцать пять тыщ!

– Да ну, не бреши! – разозлилась Ульяна. – Ты давай тысчу и едь.

Слава вынул из курточки кошелёк, достал оттуда две пятисотки и отдал Ульяне.

Та цепко схватила и поднесла близко к глазам и понюхала.

– Хорошо пристроила ты свою громадилу! Аж целая тыща рублей, а? У меня жена шьёт, вот она рада будет!

– Шьёт? – недоверчиво протянула Ульяна. – Да нешто на этом шить ещё будет?

– А что!

– Пойдёт… Ладно… Табаку бы я торговала две зимы… Что там… десятник со стакана… – улыбнулась Ульяна.

Слава уехал. Вечером пришла Катерина, соседка. Она лет на десять была моложе Ульяны и следила за здоровьем старухи, каждый день приходя к ней с проверкой.

– Чего ты така? – спросила Катерина, кутаясь в платок. – Будто сметаны поела… Холодно!

– А, приехал тут один… Так я ему «Зингера» за тыщу продала!

– Ууу! Прям, деньги нашла!

– А что… Митюша приедет, ему будет… У них там что, с гривнами ихними вообще труба.

Ульяна и Катерина просидели до сумерек и разошлись. Ульяна пошла в холодный дом топить печь, Катерина спать и благовать к себе в тёплую хатку.

Зайдя в дом, Ульяна ненароком заглянула в крайнюю комнатку за бархатную занавеску. Это была комнатка свёкра. После его смерти никто тут и не спал… И машинка стояла за ненадобностью тут, потому что у Ульяны не было уже зрения, да и нужды что-нибудь шить.

Пустое место и пыльное серое прямоугольное пятно в углу.
 Ульяна вздохнула. Не нужна… Не нужна ей машинка. А была бы нужна сыну или дочке, они бы сказали бы… И забрали бы…

Она кинула поленья в печь, подождала, когда схватится горение, и легла спать поверх кровати. В печи трещал огонь.

Она тяжело вздохнула, погладила свою голову. Слава… Слава, значит… Не обобрал ведь, деньги дал. А машинка, да что там… ей сто лет в обед.

Вспомнила она, теряясь во сне, что мать строчила на ней самотканку, постельное бельё, платьица, фартучки, косынки… Всё на ней… Шила быстро: так нога и дёргалась – туда-сюда… Тук-тук… Туки-туки-туки-туки…

Ульяне вдруг захотелось потрогать колесо машинки там, где трогала материна рука. И поставить ногу на педаль, куда становилась материна нога. И даже подержать в руке подводок, где каучуковую шинку сточила мышь.

– Может, я вспомню, как ещё на ей шить-то? – спросила сама себя Ульяна.

С этими мыслями она заснула.

Наутро, проходя мимо комнатки, снова заглянула за занавеску. Солнце снопом через вязаную шторку входило в комнату. Но привычного глазу виду не было. Машинка не стояла в углу. Ульяна с укором глянула на портрет свёкра, где он в дореволюционной рубашке, гладко причёсанный и серьёзный молчаливо глядел на угол вот уже лет сто…

– Ух… чего ты мне не сказал-то… не запретил-то…

Ульяна включила кипятильник в банке. Дождалась кипения и пустила несколько малиновых сухих листьев в бурлящую воду, достала кусок белого хлеба и бутылку скисшего молока.

Хлеб мочила в молоке и ела, всё думая, что же теперь? Про печь Ульяна и думать забыла. Печь тут, а вот машинка…

Она снова встала, непричёсанная и босая, пошла в комнату.

Там ничего не изменилось кроме того, что солнце больше не светило в окно. Поднялось выше.

– Ох… ох… простодырая… А вдруг сынок-то бы забрал… В городе бы продал дороже.

Ульяна положила недоеденный хлеб на стол и вышла во двор.
 Пустой огород с жёлтыми плетями высохшей кукурузной ботвы навеял ей ещё печали. Ульяна вернулась в дом.

 

Она ощупала своё лицо, волосы, шею… Сын к вечеру обещал быть… Надо бы поспать и одеваться… Что-то опять заставило заглянуть в комнату. В груди зажало, защемило… Нет, это не сон… Пусто…

Ульяна выпила красный шарик нитроглицерина и легла на кровать.

– Мамка… мамка… – сказала она. – Ты всё равно одно – не шьёшь уже… На кой тебе-то она?

И тёплая рука матери в ответ опустилась на её лицо, гладя по бровям, седым и лохматым, по выросшему неизвестно откуда круглому красному носу, по сморщенным губам…

– Вставай в школу, Ульяша, пора тебе, пора…