Пётр ТКАЧЕНКО. «ДАВНО НЕ БЫВАЛ Я В ДОНБАССЕ…». Рассказ

 

Пётр ТКАЧЕНКО

«ДАВНО НЕ БЫВАЛ Я В ДОНБАССЕ…»

Рассказ

 

Он встретился с ней снова через многие годы, почти целую жизнь спустя. Встретился нежданно-негаданно, в интернете, на сайте «Одноклассники». По фотографии, там размещённой, узнал её сразу, хотя трудно было поверить и представить, что это и есть она, его одноклассница Наташка Соколова. То ли седая, то ли такая же русовато-пепельная, какой и была в юности.

Поначалу эта нечаянная встреча с ней его не взволновала. Ведь столько времени прошло, более сорока лет. Столько произошло в его жизни, в стране, да и в мире. Да что там, прошла основная и большая часть жизни. И сам он, казалось, был уже совершенно другим,

Прошло уже более десяти лет, как он уволился из армии. Как офицер, полковник, в пятьдесят лет ушёл в запас, а теперь уже – и в отставку. Иногда, конечно, вспоминал прожитое. Но оно было таким далёким и таким заслонённым новыми событиями, что он ловил себя на странной мысли, что всё это было как будто и не с ним, словно оно ему уже не принадлежало.

Столько встреч было за прошедшие годы, в том числе и с теми, с кем знался в юности. Но они ни к чему не обязывали, а потому проходили, не задевая души и сознания. А тут всё было иначе. Проходило время, и он снова возвращался к этой нечаянной, вроде бы и вовсе случайной встрече с ней. В памяти всплывало то, что, казалось, уже никогда не вспомнится.

Они обменялись телефонами. И она тут же позвонила первой. Что его поразило, так это будничность их, пока заочной, встречи. Словно и не было этих многих лет, их разделявших.

– Привет! Ну что, узнал?

– Естественно, узнал.

Она, волнуясь, рассказала ему о себе. После школы уехала из родной кубанской станицы поступать в пищевой техникум, в Донецк. Там, в Донбассе, и прошла, по сути, вся её жизнь. Там и теперь она жила одиноко и неприметно. Муж попался простой, покладистый и работящий, со временем построили свой дом. Как ей и мечталось – из белого кирпича, с летней кухней и другими постройками. Казалось, что теперь только и жить. Но не довелось. Во время срочной службы в армии муж получил какое-то каверзное ранение, которое и догнало его в пятьдесят лет. Дети – сын и дочь – выросли и разъехались. Так она осталась одна. Общалась разве только с немногими ровесницами да с соседями. И разводила цветы, чем увлекалась основательно. Так, для души. Неужели это и было то, о чём мечталось ей в суматошной юности, когда казалось, что всё самое дорогое и бесценное мелькает где-то впереди, и жизни этой не будет и не может быть конца?..

А ему теперь вспоминалась их короткая, как тогда казалось, дружба. Они обратили внимание друг на друга уже перед самым выпуском из школы. А после выпускного вечера оказались вместе. Это был такой волнующий, чудесный и даже волшебный вечер, более неповторимый, когда каждому хотелось остаться с кем-то наедине, надолго, а может быть, и на всю жизнь. Он вызвался проводить её по тёмным станичным улицам. Было ясно, что предстоит им бродить по ночным улицам станицы до утра, прощаясь с юностью. Не сговариваясь, пошли по улице, выходящей в степь.

Она была в белом с вырезом и короткими рукавами платье. По моде того времени – в коротком платье, обнажавшем её полные колени. Белые босоножки она сняла, и шла, слегка помахивая ими. Сразу за станицей начиналось уже скошенное то ли пшеничное, то ли ячменное поле – тут и там с мерцающими в сумраке золотистыми копнами соломы. Под одной копной они присели, не потому что устали, а потому что и далее было то же поле с копнами, и идти было некуда и незачем. Они прижались друг к другу с тем первоначальным трепетом, какой бывает только однажды. Он целовал её лицо и волосы и она, казалось, была готова на всё. А он, волнуясь, чувствовал, что улетает в какую-то беспредельную даль. Но его удерживала некая неопределённость, от которой он не мог освободиться – так ведь не может быть всегда. А ему предстояло скоро уезжать из станицы. И кто знает – может быть, навсегда…

Они не слышали, как в станице пропели третьи петухи. Как у ближайших хат в купах цветущей белой акации заворковали горлицы. Пробудились только от лязгающих металлических ударов где-то совсем рядом. Это хозяйка с ближайшего двора привела на длинной верёвке телёнка и забивала в землю шкворень, препиная его на тырле…

В станицу возвращались, когда уже совсем рассвело. Сизая полоска тумана змеилась вдоль крайних хат. Становилось зябко то ли от волнения, то ли от ночной прохлады. Шли, взявшись за руки. Из станицы навстречу им дохнуло сладковатым запахом цветущей белой акации.

Шли молча. И только у её дома она спросила:

– Когда ты уезжаешь?

– Через две недели, – глухо ответил он.

Спросила, хотя и знала о том, что он поступает в военное училище и вскоре должен был уехать во Владикавказ сдавать вступительные экзамены. У калитки остановились. Он наклонился к ней. Она прикрыла глаза, видимо, полагая, что он её поцелует, а он погладил её по волосам, выбирая запутавшиеся в них еле различимые на их светлом фоне соломинки.

Эти две недели они, по сути, не расставались. Бродили по станице до глубокой ночи. А потом он ей сказал:

 – Завтра рейсовым автобусом я еду в Краснодар, а оттуда – во Владикавказ.

– Я приду проводить тебя, – вызвалась она.

– Автобус ранний.

– Ничего, я проснусь.

Она пришла к автобусу. Это была их последняя встреча. Больше они не виделись. Они ничего друг другу не обещали, не давали никаких клятв. Только когда объявили посадку в автобус, он, поднявшись уже на ступеньки автобуса, обернулся и шутя, погрозив ей пальцем, сказал:

– Жди меня, и я вернусь. Только очень жди…

Он поступил в военное училище. Первое время они переписывались. Она высылала ему свои фотографии с короткими надписями «на долгую память», тем самым желая ему понравиться и давая знать, что она хочет быть с ним. Он тоже выслал ей фотографию в курсантской форме, с официальной надписью «курсант Роман Бережной», тем самым давая ей знать, что он уже не принадлежит себе.

Но их переписка как-то неожиданно и бесповоротно оборвалась. Его младшая сестра Света написала ему: не хочу быть причиной разрыва в ваших отношениях, но пойми меня правильно: как Наташка – так девушки своих парней не ждут… Память оказалась совсем недолгой.

А потом были многие годы, переполненные службой и заботами. И, вроде бы, он забыл о ней навсегда. До этой нечаянной встречи в интернете… А теперь не мог решить для себя со всей определённостью, что в большей мере повлияло на то, что этот неведомый ему Донбасс, где он никогда не бывал, так прочно вошёл в его жизнь: то ли то, что там жила она, можно сказать, его первая любовь, его одноклассница, то ли то, что Донбасс вот уже несколько лет как был у всех на устах – ведь там шла тихая, но теперь уже настоящая война.

И он всё больше и больше понимал, что Донбасс для него был не только городом, областью и республикой, таковым он не мог его представить, так как никогда его не видел. Донбасс становился для него совсем иной величиной общероссийского, общенародного значения. Там шла настоящая война за само существование России, за новую, пробуждающуюся страну после её криминального погрома девяностых годов. Он уже различал, уже видел тех настоящих, мужественных людей, способных отстоять и возродить и Донбасс, и Россию. Даже казалось, что Донбасс теперь более русский, чем сама Россия, что оттуда начнётся восстановление и возрождение страны.

И это суровое имя – Донбасс – становилось для него таким благозвучным и певучим, что хотелось повторять без конца – Донбасс, Донбасс… Вдруг вспомнилась, каким-то образом всплыла в памяти песня, слышанная ещё в юности. Теперь все его думы и о Донбассе, и о ней, его однокласснице, были как бы на фоне этой давней песни:

Давно не бывал я в Донбассе,

Тянуло в иные края,

Туда, где навеки осталась в запасе

Счастливая юность моя…

И в какой-то момент словно некая неведомая сила пронзила его, и он не мог не спросить самого себя: а почему он до сих пор там не побывал? В последние годы он работал в военном аналитическом центре. По долгу службы был во многих городах и регионах, а вот в Донбассе за все эти годы так и не довелось побывать. Уже сложилось целое народное движение, когда волонтёры, чуткие и честные люди, понимающие, что над всей нашей жизнью, над каждым из нас уже нависла смертельная опасность, прилагают неимоверные усилия, чтобы оказать помощь фронту, воюющим регионам, а он как бы остался в стороне, на обочине, вне этого драгоценного движения. Ну да, пенсионер, но ведь не совсем же ещё старик, не из тех ещё, кто с гаснущим взором и тускнеющей памятью равнодушно наблюдает за происходящим вокруг. И он решил наконец-то поехать в Донбасс. Позвонил Наталье и сказал ей, что у него намечается оказия с волонтёрами, и он скоро будет в Донецке. Дабы она не подумала о том, что это он только ради неё едет в опасный, воюющий регион.

Как только он окончательно решил, что ему надо, крайне необходимо ехать в Донецк, разволновался, как в молодости. Он уже думал, что его сердце позабыло эту трудную способность страдать, но оказалось – нет. А может быть на него подействовала такая бурная весна, как-то вдруг неожиданно наступившая.

Он достал из шкафа свою уже давно забытую полевую камуфляжную форму, ещё прежнего образца. Разыскал видавший виды рюкзак, уже выгоревший и из защитного цвета превратившийся в желтовато-серый. Туда, где идёт война, надо было собраться соответственно.

Удобнее всего было бы найти волонтёров-попутчиков и вместе с ними отправиться в путь. Может быть, в чём-то по возможности помочь им. И вообще это были надёжные люди. С такими его поездка, столь много для него значащая, уж точно была бы успешной.

А может быть дело было вовсе не в этом, не только в ней, его однокласснице, которую он и вовсе было забыл, и не в этой буйной весне. А в его возрасте. Видимо, пришло время оглянуться на прожитое и пережитое. Так сказать, подвести итоги, ревниво и строго пересмотреть свои скудные пожитки. Так было ведь всегда, испокон веку, во всех поколениях. Прожитое было и грозным, и трагическим. В нём было немало действительно замечательных людей, его ровесников, в чьём личном благородстве и мужестве не было оснований сомневаться. И вот пришло время ответить прежде всего самому себе, а также детям и внукам своим, в каких грандиозных делах довелось участвовать, что же такое небывалое сотворено было его поколением, какую лепту оно внесло в общее движение жизни, в развитие страны и в просвещение людей?..

Тут и начинались мучительные сомнения, от которых никак не уйти и никуда не спрятаться. А что можно сказать? Получалась картина не участия в грандиозных свершениях, а жалкое самооправдание, ибо душа не может смириться с тем, что всё было напрасным. Ведь как ни крути, итог эпохи, в которую довелось жить, оказался печальным. Не стало той страны и в том её виде, какой она досталась от отцов, от родителей. Теперь ведь не скажешь, что виноваты «они», а не «мы», ибо каждый человек, приходящий в этот мир, ответственен за всё происходящее. Парадоксальное сложилось положение – каждый в отдельности вроде бы ни в чём не виновен, а результат печален…

В памятные даты в школу всегда приглашали ветеранов, которые рассказывали о своём участии в Великой войне. И они, дети, с трепетом смотрели на них, увенчанных орденами и медалями, как на героев и небожителей. Ведь за ними была Великая Победа! А что мог рассказать он? Да, воевал в Афгане, участвовал в других конфликтах… И он избегал таких встреч со школьниками, даже когда его приглашали.

И возникали трудные, неразрешимые вопросы: а так ли он жил, а могло ли быть всё иначе? А правильный ли он сделал выбор там, в юности? Было ли всё иначе, если бы он не расстался с Наташкой? И главное: дело не только в том – так ли он жил, но как быть теперь, как жить дальше? Начать всё снова невозможно. Так не бывает. Но в таком возрасте люди знать этого не хотят. Как болящий ожидает здоровья, так и несчастный счастья – до конца.

А ещё он вынес из прожитого то, что многие люди, если не большинство из них, не могут, не умеют жить в своём настоящем, в своём времени. Они или убегают в невозвратное прошлое, или устремляются в неопределённое, никому пока не известное будущее. Лишь бы не остаться наедине со своим временем, со своей эпохой, какой бы она ни была. Видимо, жить в настоящем, в своём времени так же трудно, как и в своём возрасте. Для этого надо уверовать в то, что каждый возраст прекрасен. А это даётся не каждому.

В конце концов он пришёл к выводу, что ему надо обязательно съездить в Донецк для того, чтобы встретиться с ней, взглянуть на неё, поговорить с ней, и тогда, как ему казалось, всё само собой разрешится. Все мучившие его вопросы отпадут. Он увидит её и станет ясно, правильно ли он прожил или нет. Словно эта, такая запоздалая, встреча с ней могла убедить его окончательно в том, что никакой иной жизни, кроме нынешней, настоящей, у него нет и не могло быть…

 

Попутчика-волонтёра нашёл быстро. Обычно по одному они не ездили. А тут его напарник по каким-то обстоятельствам ехать не смог. А потому водитель был даже рад тому, что в последний момент нашёлся новый напарник. Крепкий парень лет сорока, с чёрной воронёной бородой чем напоминал чеченца, хотя, как потом выяснилось, был он коренным москвичом в поколениях. Видимо, из староверов Рогожской общины. Но спрашивать его об этом он не стал.

– Артём Власов, – коротко представился он.

Был он в тёмном нового покроя камуфляже, ладно на нём сидевшем и, видимо, уже давно не снимаемом.

На своём тёмно-синем микроавтобусе он вёз в Донецк, в госпиталь, перевязочный материал, индивидуальные пакеты, прочие необходимые для раненых препараты.

Из Москвы выехали на рассвете, дабы весь путь уложился в светлое дневное время. Артём оказался человеком не то что общительным, но даже беспокойным, каких теперь называют пассионарными. Он ни на минуту не умолкал: или о чём-то рассказывал, расспрашивал, или напевал. А может быть, он просто опасался задремать за рулём.

Солнце взошло, а за Серпуховом начало уже припекать. По обочинам тянулись изумрудные полосы первой травы. Деревья кутались в лёгкой дымке ранней зелени. Он чувствовал, как в душе его пробуждается волнение. То ли от того, что уже давно не отрывался от дома, никуда не выезжал, то ли от предстоящей встречи, представлявшейся в его сознании в смутных картинах. Наталье он не звонил уже несколько дней. Хотелось появиться у неё неожиданно. Ему казалось, что это придаст их встрече некую загадочность и таинственность. Душа его замирала в уже давно забытом трепете, словно это просыпалась в нём запоздалая и уже невозможная молодость.

На водителя Артёма, видимо, тоже действовала и эта ранняя весна, распахнувшаяся во все концы света, и эта такая значимая для него дорога. И он наконец запел, с каждым словом всё более и более вдохновляясь:

Я в весеннем лесу пил берёзовый сок,

С ненаглядной певуньей в стогу ночевал

Что имел – потерял, что любил не сберёг.

Был я смел и удачлив, но счастья не знал.

 

И носило меня, как осенний листок.

Я менял города и менял имена.

Надышался я пылью заморских дорог,

Где не пахли цветы, не блестела луна.

 

Зачеркнуть бы всю жизнь да сначала начать,

Полететь к ненаглядной певунье своей.

Да вот только узнает ли Родина-мать

Одного из пропащих своих сыновей?..

Артём замолчал, видимо соотнося что-то из своей жизни с тем, о чём пелось в этой песне. А он ему сказал:

– Знаешь, Артём, а мне не нравится эта песня.

– Ну почему же, Роман Сергеевич? Разве в вашей жизни не было чего-то подобного? Разве в стогу не ночевали и не носило вас по всему свету?

– И в стогу ночевал, и по свету носило, а песня почему-то не нравится. Наверное потому, что только с возрастом начинаешь понимать, что ни зачеркнуть, ни сначала начать ничего невозможно. В том-то и суть, в том и тайна всего – в этой невозвратности. Кто не поймёт этого вовремя, того и будет носить, как поётся в твоей песне, как осенний листок.

Остановились только в Орле. Пообедали в придорожном кафе. А от Шахт до Снежного и к Донецку ехали уже молча. Каждый думал и молчал о чём-то о своём. О том, что вот совсем рядом идёт война, что случилась она и вовсе как-то неожиданно и как бы беспричинно. Словно понарошку. Казалось, что стоит только встряхнуться, и всё куда-то исчезнет, и эта странная война прекратится. И всё вернётся в прежнее, довоенное состояние. Да и война какая-то словно не настоящая. Настоящей в ней была только смерть многих людей, да руины былой жизни, теперь казавшейся такой прекрасной…

Наконец Артём спросил:

– Вы надолго в Донецк, Роман Сергеевич?

– По обстановке, но думаю, что дня на два, не больше.

– Я тоже так, – сказал Артём. – Передам людям груз в госпиталь. Может быть, там надо будет чем-то помочь, отвезти-привезти. Отдохну и – домой, в обратный путь.

Условились, что будут на связи. Но к концу второго дня по приезду Артём будет ждать его на станции Чумаково. И уже расставаясь, Артём спросил:

– А вам собственно куда надо?

Роман Сергеевич на какое-то время застыл в раздумье, внимательно посмотрел на Артёма, а потом сказал загадочно.

– Знал бы я сам, куда мне надо, сказал бы…

Сразу Артём и не сообразил, о чём это сказал его попутчик. Но таинственность его слов заставила его поразмышлять над ними. Потом уже он убедился, что видно у человека действительно была важная нужда, какая-то большая причина и задача, внешне никак не выдаваемая, чтобы вот так вдруг, уж в возрасте, под семьдесят лет, одному отправиться в опасную дорогу.

Бережному надо было найти улицу Богодатную. Она по карте-схеме находилась где-то рядом. Когда Наталья сообщала ему свой адрес, он ещё удивился тому, что, оказывается, может быть улица и с таким названием. Даже переспросил её: «Может быть, Благодатная?». «Да нет, – уточнила она, – именно Богодатная. Это частный сектор города. Найти меня тебе не составит никакого труда…».

Он замечал по самому тону их разговоров по телефону, что Наталья тоже переживает что-то подобное. Это уже не была простая любезность, а нечто большее. Может быть, даже возлагает на него запоздалые надежды. Особенно после того, как он сообщил ей, что дочку его зовут Наташей. Дело в том, что ещё тогда, в юности, во время их короткой дружбы он как-то сказал ей, что если у него будет дочка, он назовёт её Натальей. Из этого ведь только и можно было сделать вывод, что все эти годы он не забывал её и думал о ней. И вот наконец-то – её надежда сбывалась…

Он остановился в раздумье, по смартфону ещё раз уточнил, куда следует идти, собираясь с духом перед этой такой запоздалой, необычной и, казалось, уже совершенно невозможной встречей.

Он уже не подозревал в себе способности так сильно волноваться, не подозревал, что сердце его ещё может так замирать и трепетать. Всё словно складывалось по той песне, помнившейся ему с юности. Эта песня прямо-таки пророчески, на удивление точно описывала то, что сейчас происходило:

И вот наконец я в Донбассе,

Вот беленький домик её…

Седая хозяйка на чистой террасе

Спокойно стирает бельё.

 

Стою я в сторонке безмолвно,

Душа замирает в груди.

Прости меня, Ната… Наталья Петровна,

Не знаю за что, но прости.

 

Прости за жестокую память.

О прежних косичках твоих.

За то, что мужчины бывают с годами

Моложе ровесниц своих.

 

Прости за те лунные ночи,

За то, что не в этом краю

Искал и нашёл я похожую очень

На давнюю юность твою…

Песня звучала в нём, никем более не слышимая, надрывая его сердце. Он уже не сомневался в том, что вот сейчас, через каких-то полчаса, так именно всё и произойдёт. Под звуки этой песни в душе своей он и нашёл, наконец-то, улицу Богодатную.

Обычная улица, скорее сельская, чем городская. С лавочками у ворот и калиток. Из-за заборов клубилась, выливаясь на улицу, цветущая сирень. Белой пеленой дома и хаты опутывал вишнёвый цвет. Под лёгким ветерком деревья смеялись и лепетали что-то молодой листвой.

Он стал искать нужный номер дома. Кажется, здесь и жила его одноклассница Наталья Петровна Соколова, давно уже – Базарова. Не слишком ли поздно он собрался в этот немыслимый путь с наивной попыткой вернуться в свою молодость или вернуть её?..

Вот и дом её. Но что это? Забор был повален, и вместо дома торчали полуразрушенные стены, лежали груды белого кирпича. Уцелели только ворота. Крашенные тёмно-коричневой краской, иссечённые осколками ворота, никуда более не ведущие, но охраняющие эти дорогие руины…

Он вошёл во двор. Там, где был палисадник, из-за груды серого битого шифера и белого кирпича испуганно выбирались на свет цветущие алые и розовые тюльпаны. А далее – каким-то чудом уцелевшая, в белой фате, невестилась цветущая вишня, оказавшаяся теперь среди сиротливых руин как невеста, ставшая вдовой, ещё не успев снять фаты…

Вот и всё, что осталось от того, о чём ему в последнее время думалось и мечталось…

Не зная, как теперь быть, он вышел на улицу. Из соседнего двора вышла молодая женщина в цветастом халате. За руку она держала мальчика лет пяти. Она застыла у своих ворот, глядя на него, видно, понимая, что на руины случайно, так просто, из любопытства не приходят.

Он подошёл к этой женщине, и она, не ожидая его вопросов, сообщила:

 – Обстрел был. Ракета попала прямо в дом. Наталья Петровна была в это время дома. Когда её нашли спасатели, она была ещё жива. Но до больницы не довезли. Похоронили мы её. Хорошая была у нас соседка… Помогала нам. Она ведь была одинокой. А в последнее время всё рассказывала мне, что ждёт какого-то дорогого гостя. Наш дом тоже посекло осколками.

Мальчик с любопытством смотрел на откуда-то взявшегося деда. В руке он держал прозрачный полиэтиленовый пакетик, в котором золотились, легко позванивая автоматные гильзы… На вопрос деда, как зовут солдата, он смело ответил: «Саса».

– Это у него игрушки такие любимые, – сказала мать. – Папа наш на войне. Недавно приезжал, вот и привёз ему.

Не зная, что делать дальше и осознавая всю непоправимость случившегося, Бережной снял из-за плеч рюкзак:

 – Я тут гостинцы вёз, но опоздал… Возьмите, помяните мою Наталью Петровну… Что же тебе подарить на память, Саша? Мы ведь вряд ли когда-нибудь встретимся ещё. Ах да! – и он достал из кармана и протянул мальчику складной нож:

 – Но это не игрушка, а настоящее оружие. Береги его.

Простившись с соседкой, даже не спросив, как зовут её, он пошёл назад, обратно по улице Богодатной, слегка припадая на давно, ещё в Афгане, раненую, но вдруг разболевшуюся, ногу.

 

Водитель Артём уже ждал Бережного на станции Чумаково. Он издали замахал ему рукой, вышел из своего синего микроавтобуса и пошёл ему навстречу.

– Роман Сергеевич, а я вас уже давно жду! Ну как, всё решили, со всем разобрались и управились?

– Да, Артём, всё решил и со всем управился, но только вот не знаю, так ли во всем разобрался.

– Ну тогда едем!

– Да нет, знаешь, – спокойно и твёрдо ответил Бережной, – я назад не поеду.

– То есть как? – удивился Артём. – Вы же говорили, что здесь, в Донецке, у вас нет никого из родни. И почему остаётесь, и надолго ли?

 – Пока не знаю, – тихо и задумчиво ответил Бережной, и потом, вроде бы ни к чему, добавил: – Знаешь, говорят, что пуля выбирает только виноватого… Останусь, во всяком случае, до победы, а может быть, и насовсем, навсегда…